Безответственное рассуждение о связи времен

НА ВСЕХ НЕ ХВАТИТ

«Десять дней, которые потрясли мир» (Театр на Таганке, режиссер Ю.Любимов)

От предложения журнала — сообщить миру свое мнение об эпохе 60-х — я должен был бы вежливо отказаться. Есть десятки людей, чье суждение более ценно; есть сотни людей, которые могут мне сказать: «Вас там не стояло», и любая ошибка в фактах (именах, датах, логиче-ской связи событий) при их существовании делается непростительной. У меня нет внятного мнения — хотя бы просто потому, что на меня (г.р. 1959) в веселую пору отрочества эта эпоха навалилась сразу вся и навалилась уже после того, как кончилась.

Скажем так: советские танки в Праге 1968-го не произвели на восьмилетнего ребенка вообще никакого впечатления: меня тогда больше интересовали мои собственные пластмассовые солдатики. В 1972-м, однако, я уже твердо ощущал, что великое состязание сборной СССР с хоккеистами НХЛ не оставляет мне выбора: я болею за канадцев, как бы ни протестовал мой дедушка Алексей Герасимович. Канадцы вызывали восторг по не особо внятным (задним числом могу сказать — эстетическим) причинам: длинноволосый Фил Эспозито, выезжавший на лед без шлема и дравшийся по любому поводу, был свободнее и, значит, прекраснее Якушева и Харламова. Не болеть за него я не мог. К тому же сам уже носил умеренно длинный хайр — компромиссный, именно такой, чтобы завуч в школе и пионервожатая в лагере бесились, а менты и педерасты не приставали.

Все остальное — самиздат, остатки московских хиппи в чайной «Аромат» и в предбаннике ГЦТБ, воспаленные ночи у радиолы «Урал» («Сижу, глушилки слушаю», как пел Галич), пишущая машинка «Оптима», которая, в отличие от «Эрики», брала не четыре, а пять копий и на которой я, задыхаясь от восторга и ненависти, перепечатывал «1984» Оруэлла, — это пришло в жизнь позже. При этом никаким участием в диссидентской жизни, даже по касательной, я похвалиться не могу. Можно просто сказать: судьба не свела, и это будет правдой, но нужно добавить, что я и не искал знакомства. Книги мне читать очень хотелось, а участвовать в политических акциях — нет.

Последнее объясняется не только отсутствием интереса к политике, но и элементарной боязнью. Я был типичным представителем поколения, которое рано и твердо усвоило: уважать власть, при которой мы живем, невозможно; открыто конфликтовать с нею бессмысленно. По обоим пунктам люди 60-х годов имели прямо противоположное мнение. Они, почти все, верили в порядочность советской власти, в ленинские идеалы и прочее, воображая себя, говоря по-нынешнему, конструктивной оппозицией.

Очень рано мне довелось почувствовать: те, кто жил прямо передо мною, плохо знают, что такое «боязнь». То есть что такое страх, они знают, им довелось жить в страхе — и, может быть, именно поэтому бояться они уже не умеют. Первое, что мне хочется сказать о людях 60-х годов: это были безбоязненные люди. В какие муторные дебри заводило их чувство безбоязненности, как напрасно отождествлялось оно с чувством чести — это вопросы, которые нужно будет задавать намного позднее.

И они, люди 60-х (расхожее понятие «шестидесятники» ни в коей мере не является синонимом), обладали талантом, которого я в своей юности уже не имел: они любили окружающую жизнь. После того как умер Сталин и власть не сумел перенять Берия, после того как вернулись из лагерей родственники — изломанные, отягченные перенесенным злом, всегда готовые предъявить свой счет (об этом написан «Московский хор», одна из лучших пьес Петрушевской), — возникло небывалое ощущение: жить все-таки можно. Начался второй праздник Победы, такой же важный, как первый.

Эпохальный успех пьес Виктора Розова в «Современнике» и в эфросовском ЦДТ ничем другим объяснить нельзя. Это были простые, более или менее складные истории о том, что вот какая радость пришла: можно жить, и иногда даже распрямившись.

Шаря по Интернету, я наткнулся на статью Валерии Новодворской «Шестидесятники и пустота» («Новая юность», 1999, № 1), где предлагается новый взгляд на историю отечественной журналистики. Боже, какое вранье! «Толстые журналы типа „Отечественных записок“, „Современника“ и прочих красот-высот плавно перешли в „Знамя“, „Новый мир“, „Октябрь“ и „Вопросы литературы“ (в просторечии — „Вопли“). Воплями все эти журнальные изыски и являлись, как, впрочем, и вся аранжировка русской литературы под черным соусом русской же меланхолии. Вопли и сопли. Очередной выпуск поминального обеда после гражданской панихиды».

Я даже не понимаю, как у Новодворской получилось запомнить 60-е годы так странно. Вероятно, девочку Леру сильно наказывали в детстве, но это ее не извиняет. «Меланхолия»? «Поминальный обед»? — да к чертовой матери! Повторяю: меня там не стояло, я был вполне ординарным ребенком, но я помню, как уже в 70-е годы читал потрепанные журналы (главным сокровищем был «Новый мир» за 1964 год с «Хранителем древностей» Юрия Домбровского) и какое удовольствие мне это чтение доставляло. В том же 1964 году, кстати, Элем Климов выпустил любимый фильм моего детства «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», Анатолий Эфрос возглавил Театр имени Ленинского комсомола и поставил «В день свадьбы» Розова, Юрий Любимов и его команда пришли в Театр на Таганке с «Добрым человеком из Сезуана». Если что-нибудь из названного имеет отношение к меланхолии, то «Борис Годунов» — это водевиль, а Новодворская — балерина.

Впрочем, я собирался сделать предметом разговора личные переживания, а не общезначимых героев 60-х. Мне представляется, что, прослеживая судьбы Аксенова, Войновича, Домбровского, Синявского, Солженицына, Галича, Окуджавы, Ефремова, Эфроса, Любимова и т.д., трудно найти человека, которого бы жизнь, вкупе с властью, тем или иным образом не покорежили (совершенно непокореженным видится Окуджава). И мне представляется, что каждый из этих людей был необходим и почти каждый был прекрасен, что это из-за них Бог не дал и до сих пор не дает окончательно погибнуть стране, себя настойчиво и разнообразно губящей. Но о самих людях мне сейчас сказать нечего. Все и всех нужно изучать заново: если будет время, я постараюсь. Я чувствую себя в долгу перед ними.

То общее, о чем сказать необходимо: чем больше я думаю об эпохе 60-х, тем сильнее убеждаюсь, что расхожий смысл слова «шестидесятник» страшно сужает, искажает общую картину времени и лица людей, определявших эту картину. Шестидесятник — всего лишь конструкт стереотипов, равно удобный для воспевания и шельмования. Наверное, есть люди, в основных чертах совпадающих с этим конструктом; не исключено, что они обнаружатся даже среди крупных художников. Нужно, однако, помнить о том, что вершинные достижения искусства 60-х — стихи Иосифа Бродского, фильмы Андрея Тарковского — астрономически далеки от шестидесятничества в расхожем смысле. Да, стихи Бродского не печатали (две вещи в «Дне поэзии», и только); да, «Андрея Рублева» в 1966 году положили на полку (впрочем, снимут довольно скоро), но важно понять, что неразрешенное, недозволенное входило в состав живой культуры и участвовало в ее формировании. Важно подумать о том, какую роль оно играло для культуры, давно приученной жить, по слову Осипа Мандельштама, «ворованным воздухом».

Я этим воздухом научился дышать по памяти, по следам. Одно из первых своих представлений о 60-х годах я получил из совершенно подзаконного источника: из ранних рассказов Василия Аксенова. Сборник, вышедший в 1969 году, назывался «Жаль, что вас не было с нами» и долго оставался в числе любимых книг наряду с повестью братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу» и, что уж греха таить, «Антимирами» Андрея Вознесенского. Мои вкусы и предпочтения с тех пор менялись не раз. Не могу сказать, что они изменились окончательно, но само ощущение от веселых аксеновских рассказов (отнюдь не юмористических,именно веселых) сохранилось до сих пор: как жаль, что я не застал время, в которое так хорошо жилось и писалось.

Это ощущение эпохи 60-х подтвердилось много лет спустя, когда и моему поколению уже довелось порезвиться. На всероссийском культурном развале конца 80-х, когда государство уже почти ничего не запрещало, но еще почти все оплачивало из своего кармана, мы победокурили всласть — однако речь сейчас не о нас.

В 1996 году издательство-школа «Языки русской культуры» выпустило в свет сборник статей Сергея Сергеевича Аверинцева «Поэты»; в предисловии, пытаясь объяснить свою любовь к Вергилию, Ефрему Сирину, Клеменсу Брентано, Осипу Мандельштаму, Аверинцев писал: «…Мы жили неуместно, несообразно весело. У нас это называлось „нарушать общественное неприличие“. На холоду мы грелись у огня живых слов, веселясь каждому язычку пламени. Нет, мы не были жертвами истории. Липкий страх, пронзительный стыд, бессильное бешенство — этого хватало; но вот уныния, той мировой тошноты, что сменила в нашем веке байроническую мировую скорбь прошлого века, — чего не было, того не было. Совсем не было». Свидетельству стоит верить.

Аверинцев умел, говоря его собственными словами, «дышать «большим временем», вместо того чтобы задыхаться в малом, умел жить в Божьем мире, а не в «условиях эпохи застоя», и он замечательно учил этому умению других. Даже тех, кого поразила мировая тошнота.

В приведенном отрывке он пишет отнюдь не про интересующее нас время, а про опыт всей своей жизни и «тайной свободы», но это означает лишь одно: сквозь несколько десятилетий человеку удалось пронести то, что обнаружилось и сформировалось в нем именно в эпоху 60-х. Вероятно, следует напомнить, что в 1956 году Сергею Аверинцеву было девятнадцать лет: назвать его шестидесятником было бы несусветной глупостью, но сказать, что он был человеком из 60-х годов, правильно и необходимо. В следующем десятилетии удовлетворять свою тоску по мировой культуре и делать художественные открытия станет существенно легче, но людей с талантом душевного веселья прибавится немного — ироничных умников будет куда больше, а ироничных дураков еще больше, чем умников. Но в это же время люди 60-х откроют в себе способность к трагическому переживанию, прежде не то чтобы не существовавшую — не очень нужную. О том, как меняются к середине 70-х театры лучших режиссеров России, я мог бы говорить долго, но ограничусь простой справкой: Эфрос в Театре на Малой Бронной ставит «Брата Алешу» (1972), «Дон Жуана» (1973), «Женитьбу» (1975), «Отелло» (1976); Любимов в Театре на Таганке — «А зори здесь тихие» и «Гамлета» (1971), «Деревянных коней» (1974), «Обмен» (1976). Все это были спектакли великие или близкие к величию; каждый из них требовал от зрителя предельного напряжения чувств, а от жизни — ответа на последние вопросы.

Культурный опыт 60-х годов, опыт честного искусства, жизненного веселья и умеренного свободомыслия, нуждается в изучении, и изучать его нужно прямо сейчас. Я не способен сопоставить эпоху 60-х годов с текущим временем, хотя прекрасно понимаю: свободомыслие, в том числе и художественное, сейчас принудительно возвращается в состояние умеренности, честности от него при этом никто не требует и не ожидает. Жить в этом во всем не так уж весело — во всяком случае, до тех пор, пока мы соотносим индивидуальную, личную, в особенности художественную, и непременно свою собственную, жизнь с тем, как сегодня существуют общество и государство.

«Философия государства, его этика, не говоря уже о его эстетике, — всегда „вчера“; язык, литература — всегда „сегодня“ и часто — особенно в случае ортодоксальности той или иной системы, даже и „завтра“. […] По чьему бы образу и подобию мы ни были созданы, нас уже пять миллиардов, и другого будущего, кроме очерченного искусством, у человека нет. В противоположном случае нас ожидает прошлое — прежде всего политическое, со всеми его массовыми полицейскими прелестями». Это мой любимый Бродский, его Нобелевская лекция. Слова сказаны в 1987-м; мысли сложились, по всей вероятности, уже в середине 60-х — может быть, все в том же незабвенном 1964-м, когда поэта отправляли в ссылку за тунеядство.