Майя Туровская: «Гунделинден-штрассе, 6 — дом с привидениями»

Зара Абдуллаева. Майя Иосифовна, вы сейчас живете в Мюнхене и в Москве, а следовательно, наблюдаете жизнь, политику, искусство двойным зрением. Фактически ведете «переписку из двух углов». Недаром свою последнюю книжку назвали «Бинокль», заметки о России для немецких читателей и vice versa. Вы не ощущаете, что в последнее время в каких-то формах проклевываются 60-е годы?

Майя Туровская. На этот раз протесты и объединения возникают не столь от богатства, сколь от бедности. Мне это напоминает гораздо в большей степени 30-е, а не 60-е годы. Я смотрю телевизор, вижу демонстрации на улице. Конечно, они теперь происходят в более — еще более карнавальных формах. Когда вы смотрите репортажи о революции в Югославии в окне телевизора, вам кажется, что там все танцуют и поют. Потом они избирают своего лидера, президента, и его убивают. Но все, что предшествовало этому, происходит в форме шествия. Я прочитала, что в этом году не будет знаменитого Лав-парада в Берлине, но, скорее всего, они его все-таки сделают. Зародился он как безумная фантазия, и дама, которая его придумала, не надеялась, что из этой идеи что-то выйдет. Потом фестиваль стал достаточно мощным. В этом году на него нет денег. Причем не на сам парад даже, а на уборку мусора после него. А неубранный мусор, как вы знаете, вернул к власти де Голля. Сейчас мусорщики тоже выходят на демонстрации в желтых накидках. Французские ученые, «завлабы» идут по улицам в белых халатах. И на требование увеличить финансирование науки им отвечают: «Среди вас нет нобелевских лауреатов, они в Америке, когда вам дадут „нобелевку“, тогда увеличим». Эти костюмированные демонстрации внутренне опаснее, чем те, что были в 60-е. За ними сейчас стоят такие разрывы, такие конфликты, которые никакими демонстрациями не решить. По Людвиг-штрассе идут студенты с лозунгами о том, что губят науку, губят будущее (я иду по дороге с ними в библиотеку), а моя подруга говорит: «Ничего у них не выйдет, ведь денег все равно нет». Восточную Германию до конца освоить не получается, евро («ойро») называют «тойро», то есть «дорогое», а колесо экономическое не вертится без потребителя. Это ведь правда — общество потребления, они ведь правда — живут на налоги. Но с введением евро фактически случился дефолт, цены радикально увеличились. И тот самый консюмеризм оказался в глубоком кризисе. Люди не возвращаются в магазины не потому, что они стали меньшими потребителями, а потому, что не на что потреблять — дорого.

З. Абдуллаева. Что скрывалось в 60-е под псевдонимом «борьбы с консюмеризмом» в формах «капиталистического реализма»? И у нас — под псевдонимом «борьбы с мещанством» в формах реабилитации повседневности? Небезызвестный вам Леня Невлер, рассказывая про те годы, вспоминает восхищение, с одной стороны, Лисицким, а с другой — бритвой фирмы «Браун».

М. Туровская. А я вспоминаю разговор с Машей Энценсбергер в Переделкине. Это ослепительная история. Маша была дочерью Маргариты Алигер. Приехал немецкий поэт-диссидент Энценсбергер, увидел, влюбился, женился и увез ее, но не в Западную Европу, а на Кубу — «остров свободы». Потом она осталась в Лондоне, он уехал в Германию. А я тогда работала в ИМЭМО и читала все эти «Лайфы», «Ньюсуики» и «Шпигели». Маша говорит: «Понимаете, Майя, на Западе нельзя не быть левой — Маркс, Фрейд и прочее. А тут никто этого понимать не хочет». И правда — мы потом это с Раей Орловой себе сформулировали: ихние левые — это наши правые и, наоборот, их правые — наши левые. Такая квадратура круга была. А сейчас экстремисты — левые и правые — иногда выходят под одними и теми же лозунгами — новая квадратура. Тогда для Запада важны были идеи марксизма, хотя, когда наши марксисты туда приехали, они не могли ответить ни на один вопрос (во-первых, они вообще не читали Маркса, а во-вторых, читали другого Маркса). Сейчас идут на демонстрации не за идеалы социальной революции, а потому, что снижают зарплату, увеличивают рабочий день, ухудшают условия медицинской страховки. У людей безумный страх перед тем, что в следующем поколении уже некому будет зарабатывать эти деньги и платить налоги. Общество заметно стареет, население увеличивается главным образом за счет приезжих. Вот реальный кризис, из которого Запад пытается каким-то образом выползти. Экономически выползет, конечно, хотя и с потерями, а демографически?

З. Абдуллаева. Одна из наиболее очевидных причин померещившегося интереса к 60-м связана, среди прочего, с иракским кризисом, с опозориванием глобализма. А что вам кажется не столь очевидной причиной?

М. Туровская. Я не берусь отвечать на такие вопросы, на которые не могу ответить со знанием дела. Но. В 60-е взрыв молодежный, взрыв контркультуры и т.д. были все-таки на волне сытости. На волне того, что люди, когда они оказались сытыми и, в общем, спокойными, вдруг сказали: «Это и есть ценности? Нет, это не ценности. Значит, мы будем искать другие». И тогда же произошла революция быта. Томас Вулф, один из лидеров новой журналистики, написал, что эта невидимая глазу революция была на самом деле гораздо существенней, чем смена правительства и прежние социальные потрясения. Потому что она преобразовала весь быт — сверху донизу. И шестидесятники сделали для этого очень много. Ведь нынешняя борьба за права меньшинств, например, до этого была невозможна. Эпоха 60-х революционизировала действительность. Но происходило это на волне неудовлетворенности тем, что было достигнуто, условно говоря, цивилизацией и прогрессом. Сейчас мы имеем некоторую социальную аномию. Во-первых, мы живем в эпоху великого переселения народов. Я помню, как когда-то меня поражал Париж тем, что там каждый третий — араб. Так меня поразил Лондон, когда мы шли по Пикадилли-сёркл и увидели необыкновенное зрелище: улицу переходит семейство из пяти человек — абсолютно черные, мал мала меньше, как Бандар-Логи из Киплинга, — и все гигантское движение остановилось, потому что сделать ничего нельзя. Потом я подумала, что это была символическая картинка. Я ее вижу просто кинематографически. А сейчас не только Берлин, но и Мюнхен, который, с одной стороны, был маленьким Парижем, а с другой — баварским крестьянским городом, богатым и сытым, пестрит всеми цветами радуги. Я радуюсь, потому что европейцам это полезно. Думаю, что единственный вариант будущего (для меня, во всяком случае), хотя это тоже, наверное, утопия, состоится тогда, когда все эти цвета взболтаются настолько, что мелкие национализмы, распадение на этнические группки, на крошечные религии как реакция на глобализацию перестанут быть. Мы так много пережили, что знаем: навсегда ничего не бывает. Был интернационализм, теперь национализм, даже «этницизм», и никто меня не уговорит, что так будет долго. Хотя, я думаю, что свойства человека всегда одинаковы. Он всегда будет искать врага. У себя дома, в своей семье, в соседней квартире, в соседнем городе, в соседнем селении… Человек себя определяет по отношению к врагу. Почему нужен Люцифер? А что такое Бог, если нет Люцифера? Кто такой черный, если нет белого, и наоборот? Но все-таки чем сильнее взбить этот коктейль, тем, по-моему, лучше. А пока — жесточайшие противостояния на фоне экономического кризиса. Сегодня уже многим понятно, что никакие пресловутые «арийцы» через восемьдесят-сто лет не смогут быть большинством, потому что у них нет простого воспроизводства.

З. Абдуллаева. Но как преодолеть кризис без идеологии? Вы же видите неслучайные приметы 30-х?

М. Туровская. От 30-х все открещиваются — и понятно почему. Выползти из кризиса можно только в том случае, если интегрировать что-то другое. Потому что демографический кризис, который происходит в цивилизованном мире, — это «реальность, данная нам в ощущении». Мне когда-то, в советское время, один демограф сказал, что через семьдесят-восемьдесят лет не русские будут большинством населения, а выходцы из среднеазиатских республик. Рождаемость есть только у них. Теперь нет Средней Азии, так что российское население будет просто убывать. В Германии турецкие гастарбайтеры уже давно не «гаст», а многочисленный анклав. А программистов (заметьте, не чернорабочих) приглашают из Индии. Происходят какие-то вещи, которые на самом деле начали происходить давно. Я с молодости думала, что Антон Павлович Чехов описал кризис нашей цивилизации на его начальной стадии. Потому его и играют до сих пор (хотя я объявила бы мораторий, попросила, чтобы дали ему хотя бы в могиле немного отдохнуть), если б он знал, он бы пятьдесят пьес сочинил, но этого не сделал. Когда-то я написала статью о том, что чеховские герои не хотят того, что они хотят, что сестры не хотят в Москву, а Раневская — спасти сад. Сегодня, через столетие, этот кризис перешел в финальную, возможно, стадию. Как с ним справиться? 60-е годы тоже имели к нему отношение. Но они возникли на другой подоснове, ситуация была другая. За ними была стабильность. Бунтовали против стабильности, которая шестидесятников раздражала. Сейчас нет никакой стабильности. На Западе ни один человек не знает, что будет с ним, с его семьей дальше.

З. Абдуллаева. Стабильность возможна при тоталитаризме или при более или менее экономическом благополучии.

М. Туровская. Да. И вот тогда начинают искать «идеалы». Но когда ты голоден или не уверен в завтрашнем дне, то эти поиски — при ритуализованной форме — очень беспокойны. Прежде хиппи уходили в свои коммуны, лагеря. Я помню, как меня потрясли в 1967-м, когда я впервые приехала в Германию, коммунальные квартиры, созданные по собственному желанию. Люди могли жить отдельно. А они предпочли коммуны. «Мать вашу, — подумала я, — вам бы наш опыт, вы бы тотчас разбежались». Но сейчас-то совсем другое дело.

З. Абдуллаева. В «Элементарных частицах» Уэльбек показал крах шестидесятников через их детей, которые не приспособлены для жизни в обществе, и выход один — психушки, самоубийство.

М. Туровская. Вы помните «спокизированное поколение», по имени доктора Спока? Тогда воспитывали детей в полной свободе, и эти идеи о том, что не надо их муштровать, заставлять, закончились в Германии катастрофой. По таблице Пизы, исследованию их обученности, способности читать, понимать прочитанное и рассказывать об этом, они заняли двадцать шестое место. Все лежат в глубоком обмороке. Идут бесконечные дискуссии, как из этого выйти. Русская школа сегодня обгоняет немецкую, я это знаю, потому что мой внук учился в обеих школах. Идеал «естественного» развития привел к тому, что школьники не умеют осмысленно читать и понимать прочитанное.

З. Абдуллаева. Это тоже в каком-то смысле наследие тех революций?

М. Туровская. Конечно, безусловно. Но я думаю, что причины этого кризиса уходят в более глубокие пласты, что это действительно кризис. Так же как сегодняшняя вспышка внешней, демонстративной религиозности есть скорее признак кризиса религиозности, а не ее подъема. Люди хватаются за нее, как за подножку уходящего поезда. Поезд уходит, человек вскакивает, но уже не смотрит по сторонам, не глядит в окно. На мой непросвещенный и посторонний Европе взгляд, это цивилизационный кризис — не только кризис сакральности, не только социальный, экономический, а в первую очередь демографический. 60-е сегодня резонируют тем, что тогда тоже был кризис. Только другой. Что же до моды на 60-е… На Западе моды меняются. Сказать, что сейчас мода на 60-е, не могу. Ну в чем она? Битлы, Элвис? Это хиты. З. Абдуллаева. Бренды.

М. Туровская. Конечно. Они на какое-то время уходят, а потом возвращаются. Уже как бренд.

З. Абдуллаева. Не думаете ли вы, что приближение к реальности в медийную эпоху тоже утопия? Когда на Красной площади был концерт Маккартни, мне один умник сказал, что не верит непосредственному впечатлению зрителей.

М. Туровская. Да, потому что, как прежде, уже не может быть: не те и контекст, и текст. Должен быть свой Маккартни, который взбудоражит новое поколение.

З. Абдуллаева. Можно ли в каком-то смысле сказать, что радикалы 60-х — это террористы 90-х? Можно ли чисто концептуально, не обсуждая моральную сторону, думать о том, что радикальность мутировала, мутировала и докатилась…

М. Туровская. Начнем с того, что такие радикалы 60-х, как Кон Бендит, не говоря о Йошке Фишере, заседают в Европейском парламенте, возглавляют партии, участвующие в правительстве. Одни институциализировались, другие, курившие марихуану, погибли или стали достопримечательностью Голливуда, отвечают там, как Джек Николсон, за «образ радикала». Значит, они либо вымирают, либо тоже становятся брендом. Преемственность от 60-х годов была всегда. Когда иссякла струя студенческого движения, его прямым преемником стало феминистское движение. Оно подняло это падающее знамя и написало на нем: «Феминизм». В конце концов, что написать на знамени — уже частности. Потом революции всасываются в поры повседневности. Сегодня это революция меньшинств. Все вместе, так сказать, перманентная революция. Имеет ли она отношение к терроризму? Конечно, имеет. Деятельность группы «Баадер-Майнхоф» даром не прошла. Расскажу о личном впечатлении. Мы с подругой должны были идти в гости в Мюнхене на Гунделинден-штрассе, 6. Я знала этот адрес прежде, но откуда — не помнила. Приходим. И хозяйка квартиры говорит, что в этом доме была когда-то коммуна, где жил переводчик Саша Кемпфе и, кстати, члены группы «Баадер-Майнхоф». И я все вспомнила. Я говорю: «Давайте сделаем фильм про шестидесятников — «Дом с привидениями». Да, Кон Бендит сидит в парламенте, а призрак бродит по Европе. Он и раньше бродил, только другой. Но призраки тоже переодеваются. Конечно, этот терроризм несравненно страшнее того. Тогда идея террора тоже выродилась в изгойство, которое снова принуждало к террору. Потому что люди теряли всякую связь с реальностью на своих конспиративных квартирах, у них не оставалось ничего для самореализации, кроме террора. Это был очень страшный процесс для тех, кого не посадили, не убили, не расстреляли. Началось вырождение внутри самих террористов, и террор становился их единственным содержанием. Они ставили себя по отношению к обществу в положение, при котором ничего другого они делать уже не могли. Те, кто был поспособнее, как Йошка Фишер, эти дела бросили (хотя он лично, конечно, ими и не занимался). Но ему все равно до сих пор грозят пальцем. Яркие люди впитались в обычную жизнь. А другие — как знаменитый террорист Ильич Санчес Рамирес — стали, по словам Бродского, «содержимым тюрем». Молодежное движение расслоилось. Но теперь качественно новый террор. Он уже направлен не на определенных лиц, а открыл для себя совершенно другой уровень возможностей. Раньше похищали политического деятеля и убивали, как Альдо Моро. А теперь стало ясно, что террор — это вид оружия. Брать заложников — это вид оружия. Не важно, кто эти заложники. Террор из формы идеологического протеста и т.д. стал формой вооружения и частью ВПК. Его надо описывать как вид вооружения, а не только как идейное движение.

З. Абдуллаева. Пока это единственный посткапиталистический проект?

М. Туровская. Я-то думаю, что посткапиталистический проект будет другой, а этот выдохнется. Теперешняя цивилизация сытых находится в очень большой опасности со стороны голодных. Давайте пройдем по этапам. Крушение Советского Союза дестабилизировало цивилизацию Запада. Потому что отняло у него полюс. Земля потеряла ось, стала вертеться, куда хошь. Тут выступило следующее достаточно глобальное противоречие. Впрочем, страны, которые называются бедными, на самом деле часто богатые. У нас в Институте мировой экономики и международных отношений, где я работала, многие ездили в Кувейт и по возвращении говорили, что там и есть полный «коммунизьм», все дают даром. Но не везде Кувейт, нефтяные деньги часто идут на золотые горшки для властителей. (Как и в России, кстати. Я помню фото Брынцалова в золотой ванне — какой огромный комплекс неполноценности!) А население бедное. И с этим населением можно делать что угодно. Что мы с вами будем обсуждать, если существует палестинская проблема, на которой сдвинулась Европа? Это вызывает у меня изумление. Они даже не задают себе вопрос: а как это может быть — пятьдесят лет существуют лагеря беженцев? Как это вообще может быть? Вот у нас «беженкой» была, предположим, Инна Генс из Эстонии, из богатой семьи, она лишилась всего, кроме головы. Она выучила японский язык и стала специалистом по японскому кино… Пятьдесят лет прошло, выросли новые поколения. Вот в Германии говорят о послевоенной генерации. А что, в палестинских лагерях разве время остановилось? Впечатление, что им отвели такую роль — бахремы исламского мира, «беженцев». И антиглобалисты на фоне терроризма откликаются на эту ситуацию. Они, я думаю, не отдают себе отчет в том, чем чревата ситуация, когда на этой черте целенаправленно в течение пятидесяти лет воспитывают людей — причем специально держа их в убожестве, — в то время как деньги идут на счета других… Ну о чем говорить? Трещина прошла и здесь. И это тоже цивилизационная трещина.К антиглобалистскому (кстати, инфицированному антисемитизмом) движению нередко присоединяется и люмпенская часть населения: неудачники, маргиналы всякого рода и т.д. Но процессу глобализации, в принципе, противостоять нереально. Глобализации в том смысле, что весь мир стал проницаем. А шестидесятники-леваки не были люмпенами. Даже хиппи не были.

З. Абдуллаева. Существует распространенное мнение, что 60-е всегда актуальны, поскольку тогда проявилось историческое самосознание общества. А теперь историю творят оптовые торговцы, транснациональные корпорации и PR-службы. При этом утопии отменяются.

М. Туровская. По поводу власти монополий я смотрю Чаплина, благо сейчас показывают. Он уже все слова, которые сейчас говорят, сказал и не в расхожих для того времени формах. Что же касается утопий, будет то, чего мы не знаем и не предполагаем. Может, китайская цивилизация. В конце 80-х, когда я впервые оказалась в Америке, на вопрос: «Как тут у вас?» — профессор теоретической физики в Милуоки мне ответил: «Когда в 60-е годы я начинал свою карьеру и, естественно, участвовал в молодежном движении, то — по общеамериканскому тестированию — из каждых десяти способных студентов, которые шли на теоретическую физику, восемь были евреи из Восточной Европы, а два — американцы. Сейчас, когда я старый, из десяти студентов, которые еще идут на теоретическую физику, восемь — из Юго-Восточной Азии (причем шесть из них — китайцы), а два — евреи из Восточной Европы. Американцев вообще нет».

З. Абдуллаева. Это не только проблема демографии, но и культурных кодов.

М. Туровская. Да. В Америке я разговорилась с одним преподавателем английского, обучающим иммигрантов. И он рассказал фантастическую историю. Ему дали группу вьетнамцев, которые приехали на какую-то стройку. Вся эта группа должна была выучить английский в том объеме, чтобы работать. Ему показалось, что он сходит с ума. Потому что в любой группе всегда есть кто-то, кто лучше или хуже, кто заболел, кто выучил или не выучил уроки, кто вырвался вперед или ушел из этой группы. А у этих вьетнамцев — он не понимал, что происходит, — все задания всегда были выполнены одинаково полно. Он говорил, что когда входил в класс, видел перед собой некий человеческий компьютер. Все всё знают. Поймать нельзя. И понять тоже.

З. Абдуллаева. Это рождает ксенофобию.

М. Туровская. Она уже давно есть, хотя ее стараются не педалировать. Но я надеюсь, что в результате такого переселения народов когда-нибудь произойдет великое их смешение, которое, может быть, и обещает разрядку международной напряженности. Впрочем, наверное, это тоже утопия.

З. Абдуллаева. Майя Иосифовна, если б вы сейчас делали фильм «Обыкновенный терроризм», то с чего бы начали?

М. Туровская. Тут я была бы очень банальна. Я бы сказала, что с террором самоубийц бороться нереально. Можно бороться с чем угодно, но не с человеком, который не дорожит своей жизнью. Мне кто-то рассказывал, что роль самоубийцы становится даже модой. Человек хочет этого, потому что модно. А всякая мода распространяется, как инфекционное заболевание. Поэтому я бы обратила внимание и на комплекс, который теперь называется так красиво: «зомбирование». Я бы взяла мать, которая рада послать свою дочку или своего сына на теракт, чтобы они стали самоубийцами (если бы с ней, конечно, можно было об этом разговаривать), и попыталась понять, почему ей не жалко ребенка, которого она вырастила, почему она гордится его готовностью к террору… Мы с Юриком (Ханютиным. — З.А.) когда-то хотели сделать картину «Три дня Сталинграда»: взять русского и немецкого генерала, которые участвовали в Сталинградской битве, русского и немецкого офицера; русского и немецкого солдата; русскую и немецкую мать, сыновья которых воевали там. Написали заявку на «Мосфильм», но нас послали куда подальше… В «Обыкновенном терроризме» главным действующим лицом я бы сделала мать. Дальше я как женщина выбрала бы женщину, которая хочет взорвать себя и других. (Все-таки женщина рожает детей… хотя женщины бывают более жестокими, чем мужчины.) Наконец, я обратилась бы к лидеру, который умеет их на это ориентировать.

З. Абдуллаева. Он владеет технологией.

М. Туровская. Да. Как Сталин, как Гитлер. Самоубийцами часто становятся образованные молодые люди. Я, честно говоря, не верю, что они верят, будто Аллах возьмет их прямо сейчас в рай и они будут среди гурий. Может быть, я не права. Но ведь это делают не только темные феллахи, но и интеллигентные люди. Посмотрите, какие прелестные бывают лица. Я думаю, что, с одной стороны, их научили ненавидеть своего врага, а с другой — они помогают семье (как те, кто продает глаз, орган какой-нибудь). Ведь в семье кто-то должен зарабатывать… В это я верю уже больше. Вот так бы я действовала. Банально…

З. Абдуллаева. У моей бабушки была соседка, чей муж был скорняком. Когда ее сын попал в Сталинград, она сшила все, что можно, из меха, поехала туда и вызволила его с фронта.

М. Туровская. Замечательная история. А мой муж Боря пробыл там с начала до конца.Меня интересует психология матери. Если б можно было сделать «Обыкновенный терроризм», я бы пыталась размотать семейно-сакральные отношения. Выяснить, где там, внутри, а не снаружи, заложен «взрыватель».

З. Абдуллаева. Можно ли противостоять всеобщей манипуляции? Ведь теперь все — тотальные жертвы. С одной стороны, семейно-сакральных законов, с другой — монопольных.

М. Туровская. То противостояние, которое я вижу у антиглобалистов, мне кажется не менее опасным, оно ведь тоже манипуляция.

З. Абдуллаева. Остается заняться теоретической физикой.

М. Туровская. Да, выход, грубо говоря, дело индивидуальное. Потому что телевидение и массмедиа, поскольку они и есть монополии, изменить нельзя, не от нас зависит. Но индивидуализм тоже ведь ничего не решает. Тем, что ты не пойдешь на антиглобалистскую демонстрацию, цивилизационный кризис не поколебать.Не верю я и в то, что культура способна изменить людей. На Западе и здесь, у нас, огромное в этом смысле предложение — все можно увидеть, услышать, прочесть. Ну и сделало это нас лучше, умнее? Красота мир не спасает. Культура тоже.

З. Абдуллаева. Будьте, Майя Иосифовна, как всегда, реалисткой, «требуйте невозможного». Ведь одна из прорех нашего суперпрагматичного времени — в отсутствии противовеса. Желательного без фанатизма и не только у «романтиков моря». Как сказал один голландский архитектор, «вдохновиться реальностью, обратиться к реальности может только идеалист». А вы любили 60-е? Помимо того что это время молодости…

М. Туровская. Любила по глубоко личным причинам. Конечно, это время молодости, не так давно закончилась война. Но я старше шестидесятников, не принадлежу этому поколению.

З. Абдуллаева. Вы все равно не были бы шестидесятницей.

М. Туровская. Да, во мне нет такой веры. Но я любила это время. Оно было общительным, дружелюбным, это уже никогда не повторилось. Мы ругались, склочничали, но в каком-то смысле любили друг друга. Восхищались, как пел Окуджава. Уважали хотя бы кого-то. Мы-то прежде жили в колодках.

З. Абдуллаева. А что вы не любили, что вас раздражало?

М. Туровская. Наивность. Наивная вера. Я поругалась тогда со своей подругой и ей говорила: «Неужели ты не понимаешь, что это лорис-меликовская весна?» Но — начали выпускать из ГУЛАГа. Есть вещи, которые давно заиграны, как пластинка. Я сама повторяю без конца, что нельзя все время танцевать на этих костях. Но люди-то возвращались оттуда, откуда, как говорил Гамлет, «ни один не возвращался». Было за что это время любить. А не любить тоже было за что. Оно было такое щенячье. Причем эта щенячесть была у очень умных людей. И потом, я не романтик, я пессимист. Я не верю, что «все будет хорошо». Может быть, жизнь так сложилась. Шестидесятники замечательны тем, что они так хотели верить. А у меня был другой опыт. Мы, другое поколение, идеалистами были только сразу после войны. Мою одноклассницу Наташку убили шестого мая, а восьмого ее не убили бы. Это такая разница. Как Чехов говорил: «Это такая разница, когда тебя пороли, а потом перестали пороть». А тут разница: убивали, а потом перестали убивать. Но очень скоро после войны начались кампания «космополитов», посадки. Мы-то всё понимали уже в 37-м. А тут вдруг выпускают «врачей-убийц», и кому-то опять так хочется верить, что будет лучше.А шестидесятники моложе меня. У них было больше естества для надежды. Мы же свою лорис-меликовскую весну пережили в 45-46-м годах. И нам сразу дали по башке. Вспоминая 60-е, я, конечно, ко всему, как говорится, присоединяюсь, но мне раньше уже все объяснили. Что же, я совсем идиотка?