Андрей Смирнов: «60-е. Опыт деконструкции»

Жанна Васильева. Новые поколения предъявляют шестидесятникам жесткий счет, обвиняя их в том, что их прекраснодушие и желание вернуть романтический образ большевиков, «комиссаров в пыльных шлемах», возможно, тормозило социальное развитие в России. На ваш взгляд, насколько эти обвинения обоснованны? Или это просто попытки новых поколений утвердиться за счет отцов?

Андрей Смирнов. Во-первых, я таких обвинений не слышал. Я, правда, не читаю газет и практически не смотрю телевизор. Для меня это дико. Наверное, у каждого свой образ шестидесятников. Но о каком обновлении образа большевиков может идти речь, когда именно шестидесятники сделали антикоммунистическую революцию и стояли во главе демократического движения в конце 80-х? Произошедшая революция (или контрреволюция, если считать революцией Октябрьский переворот) — это дело рук шестидесятников. В конце концов, по возрасту и Горбачев, и Ельцин принадлежат к этому поколению. О каком большевизме шестидесятников может идти речь? Я не понимаю.

Во-вторых, что понимать под поколением шестидесятников? Само понятие «поколение», в частности в искусстве, — понятие ложное. Взять, к примеру, «новую волну» во Франции… Да, режиссеры «новой волны» все были примерно одного возраста, но они выступили с единой платформой только в тот момент, когда речь шла о застое французского кино, о том, что необходимо обновление. Но в первые же годы, после того как ими были сняты первые два десятка картин, режиссеры «новой волны» разошлись в разные стороны. Среди них были и такие революционеры, как Жан-Люк Годар, Ален Рене… А были люди, которые благополучно стали делать коммерческие картины. Некоторые даже отправились в Голливуд.

Или возьмем стихотворение Лермонтова «Дума». Оно начинается словами: «Печально я гляжу на наше поколенье!» И дальше поэт рисует жуткий портрет людей, которые «к добру и злу постыдно равнодушны», которых потомки помянут «насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом». Но, если вдуматься, о каком поколении пишет Лермонтов? Фактически это поколение знаменитых деятелей крестьянской реформы, таких как братья Милютины, Кавелины, Самарин… К этому поколению принадлежал и сам государь Александр II, родившийся в 1818 году. Это поколение Тургенева, Некрасова, Достоевского… А мы учим, что они «пройдут по миру без следа»…

Надо сначала договориться, что понимать под шестидесятничеством. Мне кажется, это не возрастная категория, потому что многие из моих товарищей по поколению преспокойненько жили при большевистском режиме, делали карьеру… В любом поколении есть люди, принимающие правила игры, предлагаемые режимом. Если же говорить о шестидесятниках как об общественной силе, то это совсем другие люди. В моем представлении, это те, кто усвоил со школы, из семьи то, что потом было названо «Моральным кодексом строителя коммунизма». Искренне усвоил идеологическую и, главным образом, этическую сторону большевистского учения. В чем она состояла? В сущности, в дурном пересказе христианских заповедей. В основе лежала вера в то, что человек по своей природе добр. Эта вера идет еще от просветителей XVIII века, от энциклопедистов. С их точки зрения, дурным человека делают условия жизни. Если изменить условия — проявится добрая природа человека.

Вот те из нас, кто поверил в это, были вполне идейными пионерами, комсомольцами. Но, как правило, останавливались у порога вступления в партию: к тому времени юности уж очень резко бросалось в глаза несовпадение того, чему нас учили, и практики. Окружающая нас жизнь была абсолютно цинична. Более того, жизненный успех, в сущности, в любой области подразумевал необходимость не христианского смирения, а принятия этих аморальных правил жизни, слепое подчинение бюрократическому, насквозь коррумпированному аппарату власти. Эта практика требовала, чтобы ты не совался куда не надо, делал, что велели, и все свои сомнения держал при себе. Я помню, как впервые встретился с Адамом Михником, одним из лидеров «Солидарности». Мы проговорили весь день. Такой же бывший комсомолец, свято веривший в коммунистические идеалы, он столкнулся с тем, что эти идеалы служат, главным образом, тому, чтобы лидеры могли обманывать простаков и наживать толстые кошельки за их счет. Именно из таких молодых людей, обнаруживших, что между лозунгами и реальностью «дистанция огромного размера», формировалось и диссидентское движение.

Конечно, среди диссидентов были люди, с раннего детства знавшие цену этому режиму. Как правило, это были те, кто сам увидел, узнал, что такое ГУЛАГ, или чьи отцы были репрессированы. Но таких людей были единицы. Основные кадры диссидентского движения — это бывшие комсомольцы.

Поэтому для меня шестидесятники — это такие люди, как Сергей Ковалев, покойный мой друг Леонид Гуревич… Люди, родившиеся в 30-х — начале 40-х годов, которые прошли через дьявольский искус коммунистической идеологии и сумели добраться до каких-то более древних и крепких истин. Многие пришли к христианству, многие остались агностиками, но все они понимали уже в 70-е годы, что режим гниет и рано или поздно сгниет.

Ж. Васильева. В фильме Бертолуччи «Мечтатели» первые студенческие волнения 1968 года начинаются с защиты Анри Ланглуа, которого снимают с поста директора Синематеки. В России кинематографисты стали если не движителем, то катализатором тех изменений, которые потом произошли. Спустя пятнадцать лет многие охотно говорят, что перестройка не удалась, что реформа не получилась… Какова ваша оценка тех событий?

А. Смирнов. Я не видел фильм Бертолуччи, но любые параллели с Западом абсолютно неуместны просто потому, что история России, мягко выражаясь, настолько своеобразна, настолько резко отличается от эволюции западных обществ, что любые сравнения будут поверхностны. Нельзя сказать, что кинематографисты были во главе перестройки. Во главе перестройки были Горбачев, Яковлев и вся горбачевская команда. Тогда требовалось избавиться от всевластия партии и начать какие-то экономические реформы. Это было отнюдь не в силах кинематографистов. Другой вопрос, что кинематографисты, начиная, пожалуй, с V съезда, были, скажем так, передовым отрядом перестройки, поддерживали все демократические начинания нового партийного руководства и не стеснялись высказывать свой протест, когда происходили такие события, как резня в Тбилиси или штурм телецентра в Вильнюсе. Кинематографисты были во главе многих общественных акций. Что касается сегодняшних реалий… Что значит — перестройка не удалась? Рай не удался на земле. Так его не бывает — ни при большевиках, ни без них. Как это — перестройка не удалась, когда мы живем сегодня в другой стране? И экономические реалии другие, и есть свобода слова, которую, правда, опять пытаются слегка притушить…

Ж. Васильева. Но люди, которые выходили на улицы во время августовского путча 1991 года, считали, что у них впереди светлое будущее. Потом эти люди во многом почувствовали себя обманутыми. Вы считаете, что экономический результат антибольшевистской революции — побочный эффект, который не был предусмотрен? Или проблемы народа — его личное дело?

А. Смирнов. Нет, я так не считаю. Нет. За что боролись эти люди? За свободу. Свободу получили. Такой, какой она бывает. Но свобода и рай — это совершенно разные вещи. Только и всего.

Ж. Васильева. Раньше у нас было всевластие идеологии. Теперь всевластие рынка. Согласны ли вы с тем, что рынок оказывается сильнее и важнее идеологии? Если да, то кажется ли вам этот процесс закономерным и необратимым?

А. Смирнов. Кто это считает? Газеты заполнены пустыми штампами поверхностных людей. Уровень журналистики, на мой взгляд, чудовищный. У большинства политологов в голове каша. Каждый оперирует только своими штампами.

Ж. Васильева. То есть для вас идеалы 60-х остаются в силе?

А. Смирнов. Я не принадлежу ни к какой партии. Я живу сам по себе. Что называть идеалами 60-х? Среди шестидесятников были люди совершенно разных убеждений. Я повторю: одни ушли в церковь, стали христианами, другие остались агностиками, третьи были убежденными антикоммунистами, четвертые хотели построить социализм с человеческим лицом, пятые уехали жить в Америку. Я не вижу такого комплекса идей, которые можно было бы назвать идеалами шестидесятников. Это были совершенно разные люди, которых объединяло в тот момент только желание освободиться от ига большевистской диктатуры и сделать так, чтобы Россия жила свободно. Всё. Обе эти задачи удались.

Ж. Васильева. Вы не сталкивались с разочарованием в результатах этой революции?

А. Смирнов. Да я ничего от нее не ждал, кроме свободы и отмены цензуры. Этого я дождался. Вообще великим счастьем было для человека моего поколения дожить до крушения коммунизма. Уже за одно это надо быть благодарным Создателю. А что касается всего остального, то есть экономических последствий… Я точно так же, как и все, дважды потерял заработанные деньги и остался с голым задом, имея четверых детей, семью. Точно так же, как и все остальные, сталкивался с трудностями рыночного кинематографа. Но из этого я не сделал каких-то пессимистических выводов.Те люди, которые говорят, что они разочаровались в демократии или свободе, — просто недоумки. По существу, они заявляют о разочаровании в человеческой природе. Человеческая природа вечна.

Ж. Васильева. Если довести эту мысль до конца, получается, что человеческая природа жаждет рабства?

А. Смирнов. Сказать, что человеческая природа вообще жаждет рабства, нельзя. А куда тогда девать всех людей, которые отдали свои жизни за свободу? У них что, природа не человеческая? Но основная масса всегда предпочтет стабильность чему бы то ни было. Предпочтет диктатуру, если при ней будут стабильная зарплата и пенсия. И осуждать за это людей невозможно. Потому что каждый из нас в повседневности остается наедине с миром, с необходимостью жить, кормить семью, растить детей, дать им образование и т.д.

Ж. Васильева. Вы упомянули, что столкнулись с трудностями перехода к рыночному кинематографу. Почему этот слом оказался настолько болезненным?

А. Смирнов. Проблема была в одном. В том, что кинематографисты жаждали, как и весь народ, государственной ласки и стабильной зарплаты. Еще когда я работал в Союзе кинематографистов, а я ушел оттуда в 1990 году, было ясно, что государственная зарплата кончилась. Собственно, на VI съезде кинематографистов, который проводил еще Климов, выдвигали и его, и меня на роль первого секретаря, как это тогда называлось, но и он, и я отказались от этой чести. Я не могу говорить за Элема, царствие ему небесное, но мне было, например, совершенно очевидно, что членов СК наша команда вполне устраивала до той поры, пока она была в авангарде политической борьбы за свободу, выступала за отмену цензуры, поддерживала Горбачева и т.д. Но как только речь зашла о том, что предстоит приватизировать студии (что не сделано и по сей день), что прокат уходит из рук и приватизируется без нас, что государственной зарплаты не будет и штатное расписание киностудий заканчивает свое существование, наши избиратели заняли совершенно другую позицию. Для меня было ясно, что нет другого пути, кроме приватизации. Мы даже пытались договориться с правительством, чтобы при выведении всех творческих работников за штат была обеспечена хотя бы в течение года или двух какая-то стабильная зарплата, чтобы люди могли переквалифицироваться. Однако эту идею кинематографисты встретили в штыки. И я лично ушел, потому что понимал, что избиратели наши, то есть кинематографисты, хотят совсем иного, чем мы. Тем, кто надеялся на то, что удастся полностью сохранить систему бюджетного финансирования кино, стабильную зарплату, пришлось очень туго. В особенности, документалистам и людям, работавшим в научном кино… Они пережили тяжелый кризис. То же самое можно сказать и про мастеров, делавших игровое кино. На самом деле кризис не вполне преодолен и сегодня. Все равно рано или поздно дело дойдет до акционирования киностудий, как бы этому ни сопротивлялись их нынешние руководители. Они отдаляют этот момент как только могут. И, к сожалению, правительство им в этом помогает. Но этот час неизбежно придет. Не может быть так, чтобы во всем государстве был рынок, а на территории кино осталась, в сущности, советская власть. Но важно, что психологически преодоление этого кризиса произошло. Выросло новое поколение, которое достает деньги на фильмы и делает их в условиях отсутствия цензуры. Уже формируется институт продюсеров. В этом есть и отрицательные, и положительные стороны. Положительная сторона заключается в том, что уже сейчас в игровом кинематографе плотность кинематографического текста возрастает. Это связано, конечно, с требованиями рынка, с надеждой продюсеров выручить хоть какие-то деньги от зрителей. А негативная сторона та, что пока очень многие из этих продюсеров — люди достаточно низкого культурного уровня, не имеющие кинематографической подготовки. Но мне кажется, что, во всяком случае, болезненная сторона процесса уже ушла вполне. На наших глазах нарождается кинематограф, который, я уверен, через десять-пятнадцать лет станет вполне конкурентоспособным на рынке.

Ж. Васильева. Вы упомянули Элема Климова. Вы были с ним дружны. Последние годы он не снимал и вел замкнутый образ жизни. Это было связано с личными причинами или просто не было возможности работать?

А. Смирнов. Я могу повторить только то, что слышал от самого Элема, который сказал, что кинематограф стал ему неинтересен. Последней его попыткой сделать кино был проект фильма «Мастер и Маргарита». Но это проект невероятно масштабный, требовавший невиданных средств, порядка ста миллионов долларов. У него была иллюзия, что он соберет эти деньги на Западе. Когда он убедился, что это нереально, он оставил этот проект. Как я понимаю, его уход из кинематографа, так же как, в сущности, из общественной жизни, был вполне осознанным и добровольным. Это не стечение обстоятельств, это выбор самого Климова.

Ж. Васильева. То есть он не был жертвой обстоятельств?

А. Смирнов. Ни в коем случае он не был жертвой обстоятельств. Не знаю, как насчет ста миллионов долларов, но, думаю, если бы он захотел, то, во всяком случае, сумму на то, чтобы снять большую, масштабную картину, он бы нашел, без сомнения.

Ж. Васильева. Вы в одном из интервью говорили, что вынуждены были сесть за письменный стол, чтобы переквалифицироваться из режиссера в сценариста. Это было связано с ситуацией еще доперестроечной?

А. Смирнов. Последние кадры как режиссер я снял в 1979 году. Это было вызвано только одним — тем, что ни одна из моих картин не вышла на экран в том виде, в каком была сделана. Мне надоело это. Мне уже было сорок лет. Я был недостаточно молод, чтобы это терпеть, поэтому поменял профессию.

Ж. Васильева. А сейчас вы не хотите вернуться в режиссуру?

А. Смирнов. Я как режиссер в эти годы много работал, но в театре. Поставил два спектакля. Сейчас я закончил сценарий и буду искать деньги на то, чтобы снять картину.

Ж. Васильева. Одна из проблем российского кино — отсутствие героя, отсутствие конфликта (кроме конфликта между «полицейскими и ворами»)… Чем, на ваш взгляд, это обусловлено? Тем, что люди не могут найти новые идеалы? Или тем, что не могут вписаться в новое общество?

А. Смирнов. Я не вижу такой проблемы. Только что я был членом жюри фестиваля, который устроила Гильдия операторов. Мы посмотрели десяток картин. Кто сказал, что нет нового героя? Идеологически можно по-разному относиться к Алексею Балабанову, но совершенно очевидно, что режиссер очень хорошо знает свою аудиторию и выражает какие-то существенные душевные устремления своих зрителей. И фильм «Война» — нравится он или нет — очень серьезная работа, сделанная на высоком профессиональном уровне, за ней стоят и духовные искания. Там есть герой, на мой взгляд, очень зорко увиденный. Или, скажем, замечательная картина «Возвращение». Я абсолютно не ощущаю в ней ни отсутствия идеалов, ни отсутствия духовного поиска. Но большую проблему вижу в том, чем стала сегодня кинокритика. Кинокритикой занимаются слепоглухонемые люди, которые существуют в своем мирке отдельно от кинематографа. Я бы сказал, что многие из них не выдержали свободы.

Ж. Васильева. В начале разговора вы упоминали, что порыв против системы в 60-е годы родился из ощущения некоей внутренней глубокой неправды, лживости, фальши, которые пронизали все. Сегодня у многих возникает ощущение, что есть правила игры, которые не декларируются, но которые все понимают. Конформизм становится идеологией. Изменилась атмосфера времени?

А. Смирнов. Конформизм всегда во все эпохи был, есть и будет основной идеологией большинства. При любых режимах. Повторю, человеческая природа остается той же. И всегда было и есть некое меньшинство, которое готово идти за свои идеалы, за свои убеждения до конца, жертвовать жизненными благами… И я не вижу тут никакого движения ни в лучшую, ни в худшую сторону.

Ж. Васильева. Да, но в конце 50-х и в 60-е был романтический порыв, на волне которого появилась масса выдающихся фильмов, начиная с «Летят журавли» и кончая вашим «Белорусским вокзалом»…

А. Смирнов. Мне смешно это слушать. Какой романтический порыв? Сталин умер, вот и всё. И людям дали вздохнуть. Вот и появились через четыре года после смерти Сталина «Летят журавли». Начало снимать поколение людей, пришедших с фронта. Поколение Чухрая, Кулиджанова… Люди ощутили немножко свободы. Вот и все объяснение. Смотрите: 1953 год — второй Берлинский кризис, танки в Берлине; 1956-й — революция в Венгрии, раздавленная опять-таки нашими танками; потом опять волнения в ГДР; Польша вообще вечная заноза; 21 августа 1968 года — русские танки в Праге. Вот вам и весь романтизм. Нет, я отнюдь не считаю, что сегодняшнее время более бездуховное или более циничное. Да, рынок. Да, глянцевые журналы, да, по телевизору масса пошлости… Ну, так раньше пошлость просто была в другом обличье. В репортажах из Афганистана, например. Рассказывали о том, как наши ребята выполняют свой интернациональный долг и как афганский народ жаждет свободы, которую принесут ему русские штыки. А сейчас пошлость в том, что по телевизору показывают голую задницу и через каждые три минуты рекламируют прокладки.

Ж. Васильева. Но драйв поколения в 60-е был, а в поколении 90-х его нет…

А. Смирнов. Как нет? Те люди, которых я называл — из поколения 90-х, — уже вполне сформировались и начали говорить в полный голос. А поколение 60-х? Да мы просто пенсионеры уже. Хотя многие из нас работают, но мы же старые люди.