Ваш выход, г-н меценат

ВКЛАД В КУЛЬТУРУ

Вначале 1816 года из Москвы в Петербург прибыл государственный историограф коллежский советник Николай Михайлович Карамзин и привез восемь аккуратно переписанных томов. После того как Карамзин завершил первые тома своей впоследствии столь знаменитой «Истории государства Российского», он столкнулся с проблемой издания этого обширного труда. Издание восьми томов требовало изрядных денег. Историограф долгое время не мог попасть на прием к государю Александру I, чтобы испросить у него необходимую сумму.

И тогда нашелся щедрый меценат. Граф Николай Петрович Румянцев, сын знаменитого фельдмаршала Румянцева-Задунайского и внук императора Петра Великого, был баснословно богат. Он был экс-министром иностранных дел и до 1812 года занимал должность председателя Государственного совета и Комитета министров. Его родовое имение насчитывало около тридцати тысяч душ мужского пола, только в городе Гомеле Могилевской губернии ему принадлежали три дворца, бумажная, суконная и сырная фабрики. Граф предложил Карамзину деньги для публикации «Истории», обусловив свой дар пожеланием, чтобы на титульном листе книги был помещен графский герб Румянцевых.

Это не было прихотью богатого барина. Не имевший детей граф Николай Петрович самозабвенно любил историю и щедрой рукой жертвовал деньги на нужды российской науки и просвещения. Он собрал огромную библиотеку, коллекции рукописей, этнографических и нумизматических материалов, впоследствии легших в основу Московского Румянцевского музея (Пашков Дом). Цель своей жизни меценат видел в том, чтобы «приготовить для будущего точного сочинения российской истории все нужные элементы». Он пожертвовал свыше шестидесяти шести тысяч рублей на издание капитального «Собрания государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел». На средства графа Румянцева были опубликованы двадцать четыре сочинения различных авторов по русской истории. Однако Николай Михайлович Карамзин отказался от заманчивого предложения частного лица. Он как государственный историограф посчитал его унизительным для своего достоинства. Жене Карамзин так объяснил свой поступок: «Я рад, что у нас такие бояре, но скорее брошу свою Историю в огонь, нежели возьму пятьдесят тысяч от партикулярного человека. Хочу единственно должного и справедливого, а не милостей и подарков».

Историк не посчитал для себя возможным прибегнуть к средствам «партикулярного человека», хотя граф Румянцев имел чин государственного канцлера. С этого момента началось последовательное вытеснение меценатов из различных сфер культуры. Под знаком этого вытеснения прошел весь XIX век.

После полуторамесячного ожидания Карамзин был наконец принят императором Александром I. Царь пожаловал ему чин статского советника, орден св. Анны 1-й степени и шестьдесят тысяч рублей на издание «Истории», все средства от продажи которой должны были поступить не в казну, а непосредственно автору. То есть деньги, данные на издание книги, не подлежали возврату. Комплект из восьми томов стоил пятьдесят пять рублей. «История государства Российского» была отпечатана тиражом три тысячи экземпляров, который был полностью распродан в течение месяца. Читающая публика проголосовала рублем, облегчив свои карманы на сто семьдесят пять тысяч. Желающих приобрести книгу было так много, что на нее возник ажиотажный спрос. В итоге цена полного комплекта выросла почти в два раза по сравнению с первоначальным номиналом. Возникла потребность в переиздании книги, и Карамзин не преминул воспользоваться этим обстоятельством. Право на второе издание своего капитального труда историк продал за пятьдесят тысяч рублей. Это нисколько не смутило щепетильного Николая Михайловича и не поколебало его представления о «должном и справедливом».

Нам же сейчас ситуация кажется несколько двусмысленной. С нашей точки зрения, Николай Михайлович, который современниками воспринимался как совесть культурного сообщества, должен был быть смущен. В самом деле, он получил деньги на издание своей книги от государства, и при этом вся прибыль от продажи тиража досталась только ему, а в казну не поступило ничего. Но в те времена были другие представления об авторском праве и месте художника в обществе. И то и другое регулировалось не нормами права, еще не сформировавшимися, а нормами морали, действовавшими в патерналистском государстве.

Государство, олицетворением которого был венценосец, должно было радеть о просвещении, споспешествовать развитию наук, искусств и ремесел и щедрой рукой поощрять нарождающиеся отечественные таланты. Помощь со стороны мецената Карамзиным воспринималась болезненно и ассоциировалась с искательством и унизительной зависимостью, хотя культура его эпохи без помощи как со стороны меценатов, так и со стороны государства просто не могла функционировать. На одну только просвещенную публику надежда была слабая. Денежное же пособие, полученное от государя, ассоциировалось отнюдь не с зависимостью от власти, но с ее отеческим попечением. Царская милость могла вызвать чувство неподдельного восторга или удовлетворенной справедливости у одних и чувство нескрываемой зависти у других. Нормы буржуазного общества еще не действовали, поэтому материальный дар государя не подлежал эквивалентному экономическому воздаянию со стороны верноподданного. Это был именно дар, а не безвозвратная ссуда. Если же, паче чаяния, читающая публика проявила интерес и охотно заплатила деньги, то все это воспринималось как частное дело автора. И хотя формально Николай Михайлович числился состоящим на государственной службе и в течение многих лет в качестве государственного историографа за работу над своей книгой получал по две тысячи рублей в год — в то время это было генеральское жалованье, — ему просто не могло прийти в голову, что часть денег, вырученных от продажи «Истории», следует вернуть в казну. Однако прошло более полувека, и на ситуацию взглянули иначе.

В 1873 году в апрельской книжке журнала «Вестник Европы» Александр Николаевич Пыпин написал о Карамзине: «Начавши заниматься историей государства Российского, он желал быть именно „историографом“, получал за то жалованье (правда, скромное), чины и кресты и, приступая к печати, непременно хотел, чтобы книга издана была на казенный счет… В кружке Пушкина было очень принято патриархальное представление, что литературная деятельность, даже не историография, может и должна быть поощряема подобным образом и что, если поощрение замедлялось, его можно было искать и выпрашивать».

Эти слова наглядно демонстрируют ту дистанцию, которая разделяла золотой век дворянской культуры и культуру, созидаемую разночинцами.

В пореформенной России любое вмешательство государства в дела литературы и искусства воспринималось уже как безусловный анахронизм. Демократ Пыпин с ригоризмом «шестидесятника» отказал государству в праве быть полноправным участником межкультурного диалога. О вмешательстве мецената он даже не считал нужным упоминать, ибо меценат был вытеснен из культурного ландшафта еще полустолетием ранее. «Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (черт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них» (А.С.Пушкин. «Египетские ночи»). Пушкин любое вмешательство мецената в дела культуры однозначно расценивал как унизительное покровительство. Отчасти так оно и было. Меценат, как правило, богатый вельможа, давая деньги творцу, смотрел на него свысока, а себя ощущал благодетелем. Он считал вправе претендовать за свое благодеяние на авторскую благодарность, которая выражалась если не в написании хвалебной оды, то в пространном посвящении. Так было вплоть до конца первой четверти XIX века.

Развитие книжного рынка и рост покупательского спроса на книжную продукцию делали эти притязания беспочвенными. Безликая публика оказалась способна заплатить литератору гораздо больше, чем был в состоянии дать ему самый щедрый меценат.

Меценат последовательно вытеснялся из культурного пространства и переставал рассматриваться как полноправный участник культурного процесса. В литературе это произошло уже в первой четверти XIX века, в изобразительном искусстве — лишь в последней трети столетия, но, по мере того как формировался рынок художественных произведений, роль мецената неуклонно снижалась. В конце века меценат превратился в инвестора, то есть человека, дающего деньги. Разница между меценатом и инвестором принципиальная. Меценат прокладывал новые пути развития культуры и шел по ним во главе культурного сообщества. Инвестор вкладывал деньги в культуру, не имея надежды ни прославиться, ни получить свои деньги назад. Для чего он это делал?

В XIX — начале XX века со словами «писатель», «художник», «артист» ассоциировались представления о служении высокому искусству, высоком предназначении и нравственной высоте. Поэтому сам факт близости к творцам воспринимался как награда. По мере того как падала роль наследственной аристократии, повышалась роль аристократов духа. Раньше меценат мог осчастливить художника своим участием в его судьбе и оставить свое имя на страницах истории, теперь же они поменялись местами.

И любое приобщение к культуре, даже к ее периферии, стало расцениваться как самодостаточная ценность. Картины передвижников стоили дорого, однако любой состоятельный посетитель Передвижных выставок почитал за великую честь приобрести картину с выставки. Спрос нередко опережал предложение. Доходило до курьезов. Император Александр III и Павел Михайлович Третьяков конкурировали между собой за право купить понравившееся произведение. Инвестору отводилась очень скромная роль, и любые его притязания на признательность как со стороны творцов, так и со стороны соотечественников воспринимались как неуместные. В начале XX века живший в Париже русский коллекционер Шлихтинг готов был подарить свое великолепное собрание живописи Императорскому Эрмитажу. За свой дар коллекционер рассчитывал получить придворное звание и хотел, чтобы на дощечках под картинами было указано имя дарителя. Министр Императорского Двора, в ведении которого находился Эрмитаж, счел эти условия неприемлемыми — и тогда Шлихтинг подарил свою коллекцию Лувру.

В течение всего XIX века меценат сдавал одну позицию за другой. В наши дни он их возвращает назад. Его желание прославиться уже никого не удивляет и не кажется неуместным. Иные премии, учрежденные меценатами, превосходят государственные как по своему денежному эквиваленту, так и по своей престижности. Меценат возвращается и начинает диктовать культуре свои условия и свое представление о прекрасном. Быть может, отсутствие мецената в течение двух веков окажется кратковременным эксцессом, если рассматривать ситуацию в большом времени истории, неким зигзагом или случайностью — тем, чем можно пренебречь при философском изучении проблемы диалога культур?