Свои значит наши. «Свои», режиссер Дмитрий Месхиев

«Свои»

Автор сценария В. Черных. Режиссер Д. Месхиев. Оператор С. Мачильский. Художники А. Стройло, Г. Пушкин. Композитор С. Курашов. В ролях: Б. Ступка, К. Хабенский, С. Гармаш, М. Евланов, Ф. Бондарчук, А. Михалкова, Н. Суркова. ПК «Слово» при участии Первого канала и поддержке Службы кинематографии Министерства культуры РФ. Россия. 2004

Дмитрий Месхиев назвал картину «Свои». Если имеются «наши» должны быть и противники-супостаты. Белые, душманы, фрицы-фашисты (или иные какие вороги из мальчишеских игр). Принцип контраста: осознаем себя единой общностью, лишь сопоставив соседей и ближних с теми, кто не таков, как мы. Выходит, «своими» нас делает столкновение с чужаками. Особенность русского характера (а может, и человеческой натуры вообще). Но дефиниции зыблются, оценочные критерии обрастают дополнительными поправками. Житейский расклад бывает сложнее словарных категорий. Так возникает эффект маятника. Фабульное качание (из крайности в крайность), неполнота идентичности в паре «чужие — наши» на какой-то момент дезориентируют наблюдателя. Привносят в сюжет томление неизвестности, элемент саспенса.

Первые месяцы Великой войны. Зона немецкой оккупации. Тройка русских солдат, бежавших из плена, находят пристанище на кулацком подворье. Прячет их сельский староста, фашистский наймит. По внешним, формальным признакам «Свои» — картина из длинного ряда проблемных лент о второй мировой. Кажется, что она развивает традицию «нравственных теорем» позднесоветской эпохи. Таких трагедийных шедевров, как «Восхождение» или «Проверка на дорогах». В соответствии с логикой канона, предателю-коллаборационисту в финале положено искупить свою непростительную провинность. Сгинуть в жертвенном порыве героя-смертника или публично признать свой грех: покаяние — через суицид. Но ничего подобного не происходит в «Своих». Матерый кулак остается жить-поживать.

Не терзаясь при этом ни болью вины, ни крестными муками покаяния. Высоким абстракциям, вроде смертного греха и очистительного искупления, не нашлось места в ментальном арсенале авторов и персонажей картины. Крепко стоят на земле, а не в облаках витают: котурнам они предпочли ноские сапоги.

Сценарий «Своих» написал Валентин Черных, автор, к философской зауми по природе таланта не склонный. В его работах всегда ощутим фундамент идей и конструкций жанрового кино. «Свои» не выпадают из общего ряда. За антуражем военного фильма вполне различимы условности вестерна (во вкусе Серджо Леоне). Дальний фронтир, где у писаного закона нет никакой действенной силы (недавно оккупированный район). Богом забытый край, что пребывает во власти банды разбойников-головорезов (немецких карательных отрядов). Сильные духом парни (беглые пленные) оказываются в слабой позиции. Чтобы спастись и попросту выжить, они обязаны затаиться и исподтишка убивать. Хозяин, давший им приют, может статься, и сам душегуб. Есть кого опасаться.

Адаптировать каноны вестерна у нас пробовали не раз. Наиболее удобной временной привязкой для него в отечественной истории всегда считалась эпоха гражданской войны. Неразбериха, безвременье. Череда бесчисленных перевертышей, вывороток, обманок. «Свой среди чужих, чужой среди своих» — не эксцесс, а modus vevendi. Новация Месхиева и Черныха — в смене хронологической привязки. И в том, что ментальные схемы междоусобной войны проецируются авторами на весь отрезок советской истории. По их концепции, гражданское противостояние теплилось и в 20-е, и в 30-е, и в 40-е. Пламя перманентного конфликта государства и социальных групп, массовых интересов и частных судеб то вспыхивало (как в первые месяцы второй мировой), то затухало, сходило почти на нет. Но не угасало окончательно. Эти энтропийные силы, похоже, источили Советский Союз изнутри. Они-то и обеспечили крах и агонию российского коммунизма.

В кадре, конечно, никто не читает политические прокламации. Но авторские симпатии, вне всяких сомнений, — на стороне «крепкого мужика». Награда ММКФ за лучшую мужскую роль подтверждает — Богдан Ступка умно и точно отработал поставленную задачу. Его деревенский староста — функциональный аналог мудрого индейского вождя, радетеля и хранителя округи. Лидером его выбрали сами односельчане, чтоб башковитый старик отводил от них беду и напасти. Староста видит пришельцев насквозь, считывая по ухваткам, по блеску в глазах их намерения, помыслы, алгоритм поступков. На этот мифологический каркас накладывается иная — социальная составляющая образа. Биография, впрочем, выглядит не менее легендарной. Живал в Петербурге. Был крепким хозяином на селе. Был раскулачен и сослан в Сибирь. Бежал. Вернулся в родную деревню. И не был выдан соседями оперативникам НКВД. Староста легко переходит с деревенского говора на городской. Владеет разными этикетными нормами (с мужиками — мужик, с барином — барин). И, похоже, сведущ даже в иностранных языках. Не репортажное фото, а «житийный» портрет просвещенного русского земледельца. Староста еще и отец: родитель одного из троих беглецов, простоватого, на первый взгляд, снайпера. Но парень, при показном простодушии, себе на уме (иначе бы он не был сыном своего умудренного опытом батюшки). В отличие от библейских патриархов, отдавать на заклание продолжателя рода «крепкий мужик» не готов. А потому берет под опеку и наследника, и его товарищей по несчастью.

Оппонировать образу мира старосты призван старший из пришельцев, чекист (возможно, лучшая на данный момент кинороль Сергея Гармаша). Он — единение крайностей. Искореженная душа. Догматик (грозит разобраться с кулацким отродьем сразу же после войны) и, вместе с тем, соглашатель (именно он подучил товарища, сдаваясь в плен, скинуть офицерскую форму и тем сохранить себе жизнь). Жестокий, но по-своему сентиментальный мачо. Подозрителен и подловат (цель оправдывает средства), но способен искренне и безоглядно отдаться внезапному чувству. Парадоксальным образом соперничество в любви сглаживает противостояние чекиста и старосты. Биология побеждает идеологию, первородный инстинкт уравнивает двух матерых самцов, делает их соразмерными, адекватными друг другу.

Третий беглец — интеллигент по фамилии Лившиц. Романтичен, пытлив, находится во власти парадигм сталинской пропаганды, но готов доискиваться до утаенной истины. Из таких со временем вызревали диссиденты. Но Лившицу суждено иное: совершить жертвенный поступок — погибнуть, прикрывая отход друзей, нарвавшихся на кордон немецких карателей. Был ранен в ногу, понял, что не жилец, отстреливался, пока хватало патронов. Важно то, что смерть его — результат личного выбора. Она никак не связана с императивом искупления, с преодолением некоего чувства вины. Вышло, как вышло. Существенно и то, что Лившиц, этнический еврей, записан в число «своих» без всяких экивоков и оговорок.

Кто же тогда числится в лагере супостатов? Агрессоры показаны весьма отстраненно, как некая стихийная, деперсонифицированная сила. Батальные панорамы (захват города, атака цепочки карателей) подсмотрены будто из другого измерения, из дальнего временного пласта. Акты насилия гипнотизируют своей варварской, тошнотворной, противоестественной логикой. Остранняется сама ситуация бойни, войны. Немцы здесь — только статисты.

Из перечня «своих» авторы вымарывают тех, кто состоял в нем по праву кровного родства, но отверг общинный нравственный договор, построенный на балансе интересов, на системе взаимных уступок. Те, кто является угрозой хрупкому равновесию сил, установившемуся в округе. Деревенский полицай предрасположен к предательству: запросто сдаст и брата, и кума. За чечевичную похлебку, за понюшку табаку. Всевластным диктатором ощущает себя полицмейстер, местный сатрап. Личную прихоть ставит неизмеримо выше чаяний соседей, родичей, односельчан. Таким, как он, отказано в чести разделять с ближними категорию «свойства» (а заодно и в праве топтать родную крестьянскую почву).

Выходит, кровные узы оказываются существенным, но не определяющим критерием идентификации по оси «чужие — свои». Важен еще резонанс ценностных ориентиров. Авторы фильма выстраивают иерархический ряд: семья — род — родина. «Крепкий мужик» не препятствует стремлению сына пробиваться к партизанам («своим»), чтоб «родину защищать». Более того, благословляет наследника. Чекист — при всех его моральных изломах — попадает в разряд «наших», а полицмейстер — нет. Если бывший энкавэдэшник (в иной ситуации — враг!) отправляется на бой с захватчиком, он действует в интересах отечества (а значит, и каждого из сельских куркулей).

Такой вот патриотический концепт предложили авторы фильма «Свои» для новой, путинской России. «Наших» от «чужих» отделяют не прописи некоего ГОСТа, а текучая жизнь, ситуация личного выбора. Родина, конечно, превыше всего. Но стабильность ее — результат баланса, сращения множества интересов. Частных и общественных в том числе. Поправка к идейным схемам советской поры: прежде чем погибать за родную страну, каждый из нас волен хотя бы чуть-чуть поразмыслить…