В трех поволжских соснах. «Время жатвы», режиссер Марина Разбежкина

«Хорош ли фильм „Время жатвы“?» — спросил я одного из отборщиков ММКФ. «Какая разница? У него есть фестивальные перспективы», — бодро ответил тот. Такие критерии многое объясняют. Натруженный взор фестивального профи не ищет художественных откровений (где их взять?), скорей уж — забавных диковин, примечательных идей, занятных концептов. «Время жатвы» соответствует этаким ожиданиям. Составители конкурсной программы искренне ставили на фильм Марины Разбежкиной, прочили ему признание и россыпь наград. И были удивлены вердиктом жюри, которое проигнорировало их фаворита.

Чем же зацепил отборщиков игровой дебют маститой кинодокументалистки? Похоже, нестандартным стыком тем и стилистических красок, нежданным узором фабульных элементов. Разбежкиной удалось угадать и обозначить несколько мотивов и идей, которые в перспективе могут стать торными тропами для нового российского кинематографа. Три главные опоры ее конструкции — дурковатый социальный гротеск, сдобренный человеколюбием-гуманизмом (в фабульном анекдоте отразился параноидальный настрой эпохи сталинизма), «пейзажная лирика» (акцент на красоты природы во вкусе российских живописцев ХIХ века) и, наконец, этническая специфика (точка на карте — поволжская Русь, но чувашский ее, языческий, сектор). Жанр — трагикомический сказ — ярче иных отражает национальный характер, а потому так и просится на экран. Реанимация почтенной визуальной традиции — дело благое. Давно ощутима нужда в фильмах из жизни национальных меньшинств (а то современные наши картины создают впечатление, будто живем мы в мононациональной стране).

Проблема лишь в том, что, ухватив жар-птицу за хвост, постановщик не смогла удержать живого огня в нежных дамских ладонях. Прикидка осталась прикидкой. Целое оказалось тусклее отдельных забавных частностей (придумки и находки эффектны сами по себе, но теряют блеск в совокупной мозаике фильма), намеченные автором сюжетные векторы не были прочерчены достаточно четко. Вот и выходит, что фильм «Время жатвы» (при всех его плюсах и достоинствах) так же далек от соразмерности и внятного совершенства, как грешник от райских кущ. Пейзажная благодать кажется избыточно живописной, природная красота — альбомно-открыточной. А все потому, что операторская работа, безупречная сама по себе, не находит адекватного резонанса в режиссерской концепции. Чувашский быт обрисован слишком уж наскоро. Имеется сцена камлания (призывания духов), но язычеством и не пахнет: слишком уж самодеятельна имитация и сакрального ритуала, и «измененных состояний сознания». Есть в фильме любопытные человеки: чего стоит безногий мужичок, делающий гимнастическую стойку на руках. Сам по себе гэг! Но полноценных характеров не получилось.

Байка о том, как беззаконные мыши (НКВД на них нет!) в избе передовика колхозного труда сгрызли переходящее Красное знамя, возможно, имеет реальные корни и записана Мариной Разбежкиной в одной из поволжских деревень. Понятно, что у этого анекдота совсем не веселый подтекст: если обнаружится порча фетиша, крестьянке-разине несдобровать. Вот и приходится ей выбиваться из сил ради новых побед и трудовых свершений, только бы это знамя начальству не возвращать. Такая вот «кустурица»: хоть смейся, хоть плачь.

Но сочувствовать не возникает охоты. Сопереживаешь живому характеру (который, и вправду, судьба), а функции и фикции вежливо созерцаешь. Беда М. Разбежкиной в том, что свою игровую картину кроит она по лекалам документального кино. Не станем погружаться в схоластический лабиринт рассуждений о проценте «инсценировки» и «документа» в отечественном неигровом. Заметим лишь, что «коррекция реальности» в нем не порицается. Случается, персонаж-натурщик оказывается в непривычной для него ситуации, но режиссерские манипуляции не могут перечеркнуть его природной, личностной органики. В предложенных обстоятельствах он остается самим собой: человеческой особью такого-то возраста, такого-то пола, такого-то темперамента, культурного уровня, ментальной подвижности и душевной глубины. Если бомжа ведут в ресторан, не пытаясь выдать за академика, картинка не будет коробить глаз. Персонаж себе соразмерен (в каждом бугре под глазом отпечатался жизненный опыт). Но если нанимают неопытную актрису (натурщицу, киномодель), всовывают в простонародный костюм и в незнакомую ей эпоху, тут уж не до «животной» органики. Актерство-любительство: неуютно заезжей актрисе в деревенской избе. Режиссер и не пытается «строить» характер (из тысячи отмеренных мелочей). Камера честно фиксирует моторику киномодели: пройди в угол хаты, возьми веник, стукни с размаху по лавке, а потом распрямись. Деяние сие должно обозначить выплеск эмоций. Отчаяния, горечи, злобы? Неведомо — съемка велась со спины. Дополнить «нутром» персонаж натурщица, увы, не способна.

Потому и приходится события связывать и разъяснять при помощи пространного закадрового текста. Прием, кстати, тоже из арсенала «кубиков» неигрового кино. Получается странный звукозрительный комикс: на экране — цепочка дискретных «живых картин», без слова сказителя они непонятны. Дикторский комментарий доверен взрослому сыну покойной уже героини. Сгинул в Афганистане и нынче бесплотным духом витает на опустевшей семейной жилплощади (не в деревенской избе, в райцентровской хрущобе). Такой вот эффектный риторический трюк. Но присутствие «призрака» никак не подчеркнуто визуально (объектив бы, что ли, намазали вазелином, а потом пустили каплю-слезу, камеру бы погоняли по интерьеру, чтоб сообщить ей «личностный», субъективный взгляд). Так нет ведь, в голову не пришло. Обошлись без излишеств.

Зато додумались пришпилить к исторической байке хлесткий «злободневный» эпилог. Туповатая деваха-подросток (из новых обитателей квартиры), сладострастно посасывая фаллического вида леденец, идет по улице, приладив в качестве головного убора бархатную тряпицу с остатками бахромы — то, что осталось от многострадального знамени. «Прощай, лоскуток! Стерлась память о людях, о судьбах. Разорвана преемственность эпох», — вопиет мертворожденный идейный конструкт, публицистическая банальность. Плакатность, откровенный пережим, которые приемлет эстетика неигрового кино, в художественной картине выглядят слишком уж нарочито.

Впрочем, лучшие фрагменты картины тоже связаны с неигровым — это редкие сцены с массовкой. В кадр врывается чувашская речь. И плодотворный жизненный хаос (он же — бытовой, этнокультурный контекст). Именно он привносит в плоскостное кино хотя бы намек на всамделишность и многомерность.