Эффект Хохловой. Эссе памяти мастера

В 2004-м ВГИКу исполнилось 85 лет. В этом году многие публикации «Искусства кино» были посвящены нашей старейшей киношколе. На страницах журнала уже выступили недавние студенты и их учителя, были представлены дебютные работы режиссеров и киноведов, напечатаны воспоминания выпускников о мастерах и однокурсниках. О проблемах кинообразования говорили известные кинематографисты. И в дальнейшем мы не раз будем возвращаться к этой серьезной теме. А сегодня предлагаем вниманию читателей три новые публикации, которыми мы отдаем дань почтения знаменитым вгиковцам Александре Сергеевне Хохловой, Сергею Васильевичу Комарову и Владимиру Гавриловичу Чумаку.

Н.Голованова

Эффект Хохловой

Александра Хохлова. Фотопроба к фильму "Ваша знакомая"

Первое, что сказал мне Кулешов, подойдя ко мне в холле второго этажа во ВГИКе, где я стояла у окна: «Ты будешь у меня учиться. Но я тебя предупреждаю — никаких упаднических настроений». Так что режиссурой я занялась, настроившись на оптимизм.

У нас был не курс, а Ноев ковчег: цейлонец, красавец монгол, не то изгнанник, не то беженец из Ирака, уроженец Берега Слоновой Кости, он же аристократичный черный парижанин, два маленьких вьетнамца, дикий горец и друг Расула Гамзатова, сентиментальный литовец, который вдруг так затосковал по родине, по семье и дочке, что на втором году обучения бросил ВГИК и уехал домой. А еще грузин, армянин и татарин. Плюс еще несколько граждан Советского Союза, среди которых, кстати, были и такие, кто до киноинститута уже получил другую профессию, — юный судебный исполнитель, летчик, океанолог… Совсем небольшой режиссерский курс да еще и без актерской группы.

И вот перед этим пестрым студенческим составом предстали наши мастера.

Он первый вошел. Седовласый, импозантный. От него так и веяло дорогой заграницей. Во всяком случае, рубашек с тонким кружевным пластроном никто во ВГИКе, кроме него, себе не позволял. Позже мы узнали, что он только что из Венеции, куда был приглашен то ли в жюри, то ли в ретроспективу и где его наградили за вклад в кино.

Следом — она. Не вошла — явилась.

Любой, конечно, кто ее видел, навсегда сохранил в памяти этот поразительный облик. Она не была хороша собой, но, как и многие из великих женщин, несла свой собственный образ красоты. Да и что считать красотой? Одухотворенность, присущая ей, была много ярче того, что принято называть красотой.

Она следовала за ним, чуть приотстав. Словно выставляла его вперед, любуясь. Так они всегда и ходили, она — никогда впереди.

С Кулешовым у меня вечно были какие-то конфликты.

Мы, конечно, были молодые, непуганые, где нам было понять страхи и послушание того поколения, нам не нравилось, что он старался выбирать конъюнктурные пьесы для студенческих спектаклей. Теперь я думаю — не любил он ни этого времени, ни его романтических бредней, подыгрывать им не хотел.

А еще проблема: надо было выбрать такой спектакль, чтобы можно было развести по ролям своих экзотических студентов.

Смею предположить, он тихо подсмеивался над этим процессом.

Героя-геолога непременно должен был играть черный парижанин Поль Ава Эссиан. Этот герой-геолог страшно вращал глазами, скалил зубы и чудовищно коверкал русские слова. А я должна была играть восторженную простушку, которая готовится искать свою птицу счастья.

Играла я с чувством глубокого отвращения, за что разгневанный Кулешов влепил мне «четверку» по режиссуре. За то, как он выразился, стуча тростью по полу, что я как-то так сыграла, что все поняли, какая это дурацкая пьеса. Вот так. В общем-то, ничего он и не скрывал. Пальга-мальга — так звалась та птица счастья.

Трость была красивая, деревянная, с серебряным набалдашником, по-моему, что-то вроде серебряного льва. Он и вместо подписи рисовал льва.

В молодости он был художник.

— А ты не вредничай, — сказала мне Хохлова в ответ на мои жалобы.

В самом начале нашего обучения нам предложили написать о своей жизни то, что мы сами считаем значительным, — чтобы мы могли лучше узнать друг друга.Мне показалось неловким особенно раскрываться, и я написала такой легкий этюд, вроде стихотворения в прозе, о том, что действительно случилось со мной в детстве. О том, как я открыла оранжевый цвет. Времена детства моего были во всех смыслах не очень щедрые. И все цвета были блеклыми, неяркими. То есть в природе и вокруг все разноцветье было, но оно как-то отсутствовало в нашей повседневной жизни. И вдруг мне подарили коробку карандашей двадцати четырех цветов. Почему-то меня больше всего потряс оранжевый. Он добавлял радости, этот цвет, я начала искать и выделять его, добывать его, смешивая краски и цветную тушь, я рисовала оранжевое и писала стихи про апельсины. Это было как наваждение. Говорят, так в Средние века открыли лазоревый цвет. Он ведь тоже существует в природе, пусть и не особенно часто встречается, но его не замечали и не распознавали, а потом вдруг разглядели и стали использовать.

Александра Хохлова и Лев Кулешов на занятиях во ВГИКе

Ну так вот, Александра Сергеевна мягко отмела комментарии моих однокурсников, разгоряченных интересом друг к другу, а мне сказала: «Я думаю, нам будет о чем разговаривать».

Так и случилось.

У нее был холодный и суровый взгляд на предмет, лишенный чувствительности. Общение с ней напрягало и подтягивало, как общение с живым, совершенным произведением — даже не искусства, скорее — природы.Это качество когда-то называлось словом «порода». Оно же было присуще и Оболенскому. Когда в предпоследние советские времена исчезли запреты и стали появляться люди «оттуда», многолетние наблюдения подтвердились. То же спокойное достоинство, естественность, доброжелательность, отсутствие дурацкой застенчивости, которую мы почему-то считали «воспитанием». Нарядная пластика. У нее была нарядная пластика. Возможно, дело тут в особых пропорциях тела, возможно, в школе — кулешовская биомеханика! — и в постоянном тренинге. Я встречала других людей с такой же пластикой. Не могу понять, в чем тайна, но ощущение, как будто движущееся тело периодически, на миг, теряет вес. Такая изящная развинченность, легкость, как у подростка. (Есть пластика времени, культуры. Это очень видно в живописи, графике, в скульптуре. Пластика советская, особенно бытовая, она особенная, очень определенная. А на фоне этой советской — вспомним, например, — совершенно иностранная пластика Любови Орловой, даже когда она играла простушек.)

Люди с возрастом обычно обретают солидность — в мыслях, в общении, в движениях…

— Возраст — это типаж! — возражала Хохлова, навсегда позволив себе остаться в самом кипящем времени самой продвинутой молодежной компании самого молодого искусства эпохи.

Ух, как она пресекала все наши вычурные выдумки!

Она отбивала всякие высокопарные фразы и громкие слова — терпеть их не могла и требовала простоты. Она говорила: «Расскажи мне эту историю в одном предложении». И мы носились к ней со своими короткими предложениями, которые все укорачивались и укорачивались. Оказалось, для профессии это полезно.Сама она была рассказчик не очень старательный, хотя, видит Бог, ей было что рассказать. Но нет, никаких ее подробных рассказов почти не помню. Скорее, она любила не вспоминать, а рассуждать и эти свои рассуждения иногда подкрепляла коротенькими историями. Но делала это неохотно. Казалось, отсутствовал мостик, перекинутый из их с Кулешовым времени в наше. Стиль времени и вкусы меняются. Кино, в котором она прожила жизнь, на глазах становилось разительно иным. Так девочка Алиса в стране чудес растет, забывая где-то далеко свои собственные ноги. Сегодня мы успешно создаем убедительные виртуальные миры, успешно рассказываем истории. Монтаж в современном кино, как правило, служит внятному изложению событий, желательно, чтобы он был незаметен, чтобы не нарушал единство экранного мира. В немом кино у монтажа была совершенно другая роль. Он сталкивал понятия и высекал новые смыслы. Монтаж был виден, он был главным. Тот кинематограф был ближе к поэзии, с помощью монтажа создавался образ. Это было принципиально другое кино. Кадр творился для монтажа, рассказчик был важнее сюжета. Создавался каждый кадр отдельно — свет, композиция… и эти слегка преувеличенные движения эксцентрических актеров по воле эксцентрических режиссеров. В этих кадрах она была такая странная и удивительная… Выражение лица, невозможным образом совмещающее восторг, удивление и пристальное любопытство. Угловатость, повадки неприрученного зверька, отточенные жесты и сияющие волосы дыбом. Волосы, конечно, подсвечивали, и правильно делали. Иногда мы говорили о том времени.

Лев Кулешов. Конец 60-х годов

Я тоже любила их время и их кино. И Леонид Леонидович Оболенский позже что-то рассказывал мне в Свердловске, а потом в Челябинске. Эти воспоминания были у них общими. Они давно дружили, а когда встречались, мгновенно уходили туда, в свою эпоху, смеялись, стряхнув с себя разом всю шелуху эпохи наступившей, куда более прозаической, — туда, где температура их молодости, их жизни была близка к точке кипения.

Фэксы, Брики, МХАТ, ГИК, другие короткие названия и другие имена… Маяковский, Эйзенштейн, Пудовкин, Барнет, Эрмлер — круги, круги… Гонки на троллейбусах, когда держались за «усы», как за вожжи, и перескакивали с одной линии проводов на другую, и пляски на крыше автомобиля, и розыгрыши — кажется, это все было только вчера!

Все это было в прошлом. Все ушло.

К тому времени, как я ее узнала, она была закрыта. Она закрылась сама. Она, такая живая, всегда уходила в тень. Рядом с нею была любовь всей ее жизни. Она позволяла Кулешову быть всяким, со смирением и любовью служа ему.

Он был тяжело болен. Иногда он чувствовал себя лучше, и тогда в нем проглядывал бывший орел. Он становился таким, наверное, каким был в свои давние времена: у него загорались глаза, он шутил, лихо матерился и с какой-то роскошной небрежностью раздавал указания…

Всю работу на курсе вела она. Она привозила его — поцарствовать. И это тоже было ее служение, взятая на себя ответственность. Ради него она погасила в себе эмоциональность. У нее было два центра внимания: он — и мы все. Она мудро сводила и разводила нас — ради него.

Внучка Третьякова, дочь Боткина, она на всю жизнь, до тех пор пока еще продолжали видеть ее глаза, сохранила то их выражение, какое было у девочки со знаменитого серовского портрета…