Андрей Кончаловский: «Власть есть зло»

В марте этого года на канале «Россия» был показан авторский фильм Андрея Кончаловского «Бремя власти. Юрий Андропов» (режиссер Алексей Колесников, автор сценария Александр Липков). От других телевизионных фильмов об Андропове этот выгодно отличается четкостью авторской позиции, сфокусированной на главной теме «Андропов — реформатор».

По просьбе редакции сценарист и кинокритик Липков взял это интервью у Андрея Кончаловского.

Александр Липков. Почему вы, режиссер игрового кино, вдруг обратились к телевидению, телевизионной документалистике?

Андрей Кончаловский. Главная причина — изменение функции игрового кинематографа. Он, конечно, приобрел колоссальную массовость, невозможное в былые времена могущество, способность покрывать неохватные пространства, привлекать бессчетное число обитателей планеты, но потерял самого важного для меня зрителя — того, который ждал разговора об основах жизни. Еще в конце 80-х этот зритель существовал, для него кинематограф играл роль наставника, был этическим камертоном и мудрым собеседником, особенно в России. Люди шли в кино в надежде получить либо просветление, либо ответы на те вопросы, которые их мучат. Да, был и коммерческий развлекательный кинематограф, но не теряло своих позиций и кино для людей мыслящих, читающих. Сегодняшний кинематограф всецело стал развлечением, и в этой роли колоссально преуспел. А вот телевидение оказалось тем местом, куда ушли мои зрители. Даже те, для кого покупка билета не слишком накладна, предпочтут походу в кино кресло у экрана телевизора. Эти зрители не утратили привычку читать. С ними у меня может быть контакт — снимаю ли я «Одиссею», «Льва зимой» или всего лишь познавательные телепередачи. Для них мне интересно работать. Делать фильмы исключительно для себя самого меня никогда не влекло. В принципе, мог бы, но это мне скучно. Так уж меня воспитали мои учителя. Почему я обратился именно к документальному телевидению? В конце концов, о том же Андропове можно было бы сделать и напряженный игровой фильм. Дело в том, что телевидение сохраняет возможность интеллигентного диалога: телевидение люди слушают, кино уже только смотрят. Оно дает сегодня лишь пищу для глаза, но не для уха. Я не способен воспринимать «Матрицу»: с экрана давит тяжелый рок, «хэви-металл». Эту траекторию ухода от игрового кино — в документальное кино, на телевидение — и до меня проделывали очень уважаемые художники: Ромм, Росселлини, Кастеллани. Важнейшее тут, думаю, — желание оперировать реальным фактом. Естественно, и в документальном кино факт интерпретируется, подается с субъективной точки зрения (не исключено, что эта точка зрения и ложная), но все равно за реальным фактом стоит ценность абсолютной правды. Когда я смотрю документальные кадры демонстраций 1910-1920-х годов, на которых тысячи людей, бессчетные икринки неразличимых лиц, невольно приходит мысль: «Боже, все они умерли. Они стояли там, в этой толпе, толкались, слушали пламенных ораторов — и все умерли…» Возникает ностальгическое ощущение драгоценности запечатленного мига, сохраненного, пришедшего к нам сквозь десятилетия. Документальный материал в этом смысле меня очень возбуждает. Я могу сегодня дать свою оценку тому, что происходило когда-то. Да, она субъективна. Да, она в каком-то смысле «неправда». Но я и не претендую на истину, на то, чтобы говорить от имени «правды истории». Я трактую историю так, как понимаю ее сегодня, и, быть может, мои мысли на этот счет кому-то покажутся важными, подведут к выводу, что на каких-то людей, на какие-то события можно взглянуть и с иной точки зрения.

А. Липков. Мне приходилось слышать от вполне серьезных, доброжелательных ко мне людей, что, в общем-то, прославлять шефа КГБ — не самая уважаемая работа. «Ну, про Кончаловского все ясно, у него это наследственное — перед властью выслуживаться, а тебе-то зачем было мараться? Ладно, не объясняй. Из-за денег». Иных объяснений мои доброжелатели не видели. Рассказывать им, что о замысле этого фильма вы говорили мне еще в светлые ельцинские годы, когда о Путине мы и не слыхивали, я и не пытался.

А. Кончаловский. Ну, конечно, без раздражения слушать подобное трудно. Но по большому счету все эти разговоры меня абсолютно не волнуют. Я с этим прожил всю жизнь. Если бы я был озабочен тем, что «подумают обо мне уважаемые люди», я бы не снял ни одного фильма. Если принимать их мнения всерьез, то тогда надо вступать в партию — ту или иную. В КПСС или в партию либералов — все равно. К сожалению, ни к какой партии я не принадлежу. Говорю «к сожалению», потому что гораздо легче быть членом партии: у тебя есть соратники, защитники. А так — чувствуешь себя незащищенным. Тебя критикуют и справа, и слева. Но у меня есть человеческие примеры, поддерживающие меня в моей позиции, — реакционер Лесков и внепартиец Чехов. Великого писателя Лескова затравили либералы. Точно такая же партийная критика была и по адресу Чехова. «17 октября не имела успеха не пьеса, а моя личность», — написал он Суворину после провала «Чайки». Вдумайтесь в эти слова! Чехов прекрасно понимал, за что его ненавидят. Он не принадлежал ни к какой политической группировке. Это не значит, что он не интересовался общественными проблемами, он просто презирал пафос «идейности». Если уж Чехова «прогрессивная» интеллигенция терпеть не могла… Я отдаю себе отчет, что моя политическая позиция за последние сорок лет претерпела существенные изменения. Об этом можно судить хотя бы по рубрикам, которые я веду в журналах: «Записки брюзги» в «ОМе», «Катехизис реакционера» в «Итогах». В них я явно не либерал. Поскольку политикой я не занимаюсь, на это пока не очень обратили внимание, но, уверен, еще обратят, и тогда уж припомнят мне и папу-гимнописца, и «Шербурские танки» («Романс о влюбленных». — А.Л.), и все на свете, что смогут вспомнить. Это, конечно, печально. Жаль, что люди не открыты друг другу. Я изо всех сил стараюсь быть открытым, хотя чувствую за собой тот же самый российский грех: очень хочется дать «доброжелателям» в морду. Надо бы быть терпимее, ведь каждый имеет право на свою точку зрения, как она мне ни неприятна. У тех, кто меня критикует, чувствуется очень сильное желание меня оскорбить. Забавно. Не перестаю удивляться, почему я вызываю такую ярость. Государственных постов я никогда не занимал, в партии никакой не состоял, к общественным должностям не рвался, коммунистом не был, стукачом — тоже. Хотя вовсе не исключаю, что при иных обстоятельствах мог бы быть и коммунистом, и стукачом, и функционером. Многие на это шли то ли от страха, то ли из тщеславных амбиций. Не играл я на сцене ни Ленина, ни Дзержинского, как многие и сегодня любимые артисты. Очень рад, что никому не приходит в голову корить Ульянова, Калягина, Ланового, Козакова за то, что они воплощали бессмертные образы, кто — вождя мирового пролетариата, над которым сейчас только ленивый не издевается, кто — палача-чекиста. Живут себя нормально и, надеюсь, не испытывают угрызений совести. А если испытывают, то напрасно, только оглашенному «борцу за справедливость» пришла бы в голову мысль упрекать Пушкина, я уж не говорю о Сервантесе, что они из боязни цензуры опускали или не дописывали иные из своих мыслей. Но вообще все в глубине души понимают, что артисту все прощается, потому что он по своей природе лицедей. Режиссеру — не прощается. Это занятно. Я вспоминаю великого Федора Ивановича Шаляпина. Он говорил: «Вы заплатите — и я спою. Могу „Дубинушку“ спеть. Могу — „Боже, царя храни“. Но бесплатно я не пою. Я не соловей. Я артист». Белогвардейцы грозили ему: «Мы тебя, сволочь, вздернем за твою «Дубинушку», большевики:»Вздернем за «Боже, царя храни». Он сначала возмущался, а потом сказал: «Из этой страны надо уезжать». Куда деваться от нашего засилья партийности?! Я сейчас часто перечитываю Чехова. Сколько горьких и жестоких слов он написал о русском народе! Ну вот хотя бы из «Палаты № 6»: «…В городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов, оно ведет тусклую бессмысленную жизнь, разнообразя ее насилием, грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами…» Это великий русский писатель пишет о русской жизни. Помню, после просмотра «Курочки Рябы» мне таких пинков за нее надавали! Говорили, что я или еврей, или приехал с реки Потомак. Кстати, никогда на Потомаке не жил. Жил в Лос-Анджелесе, это не Вашингтон! Сначала я был антисоветским режиссером, теперь стал антирусским. Господа, читайте русскую классику!

А. Липков. В среде нашей интеллигенции считается зазорным прославлять КГБ, это ведомство связывают исключительно с политическим сыском.

А. Кончаловский. Мы все рабы клише. Одно из самых устоявшихся — ненависть к КГБ. Она просто зашкаливает — по причине страха. Как-то мы сцепились с Квашой, моим другом. Я сказал, что стоило бы восстановить памятникДзержинскому. Он ответил: «Я тебе руки не подам. Перестану здороваться». Я хотел сказать: «Игорь, родной, ты ж Сталина играл. Ну и что? Я тебе подавал руку. Тебя ж никто силком не тащил играть Сталина. Ты ведь, наверное, даже волновался после пробы грима — утвердят или не утвердят? Меня тоже никто не заставлял делать фильм про Андропова. Я хотел это сделать. Думаю, тебе тоже хотелось сыграть Сталина. Иначе зачем тебе было это?» Власть в России разрешила нам быть свободными, власть разрешила себя ненавидеть. В эту ненависть сублимировался весь страх, которым мы жили до конца советских лет. Но ведь анализ личности Андропова — и есть попытка каким-то образом вылезти из шкуры советского восприятия реальности, тем более что между советским и антисоветским восприятием реальности разницы нет. «Хомо советикус» и «хомо антисоветикус» — одно и то же. Мне хотелось с нейтральной точки зрения взглянуть на Андропова, понять, какую роль этот человек сыграл в истории, а главное — мог бы сыграть. Нельзя судить о Шостаковиче или о Прокофьеве по произведениям, которые они писали во славу Сталина. Музыка неважная, и слова не лучше, но и тут есть отблеск их гения. Понимаю, сравнение художника с политическим деятелем заведомо ущербно, но с известной точки зрения возможно: тот и другой выражают себя через поступки, и каждый — в силу своих возможностей. Кстати, артисту намного легче, чем политическому деятелю, с которого спрашивается каждый день и по самому серьезному счету. А композитор напишет музыку, и непонятно — во славу фашизма или коммунизма.

А. Липков. В какой-то мере странно, что вы взялись говорить об Андропове. Позитивной роли в вашей судьбе он никак не сыграл…

А. Кончаловский. Конечно.

А. Липков. Я, например, не сомневаюсь, что слух о том, что вы агент КГБ, был послан вам вдогонку из его ведомства.

А. Кончаловский. Нет, это не так. В том, что такой слух пошел обо мне в Америке, я сам целиком и полностью виноват.

А. Липков. А во Франции?

А. Кончаловский. Тут другая история. Все, кого выпускали, были либо диссиденты, либо дипломаты, то есть чекисты. Под роль диссидента я не подходил, поскольку был единственным русским, который не поливал советскую власть — не забывал, что в России отец и мать, не хотел осложнять им жизнь. И к тому же мне нечего было жаловаться на свою судьбу. Ну, что — вспоминать, как запретили «Асю Клячину»? Что-то выдумывать? Я был и оставался частью советской элиты. Да, случались проблемы, но именно благодаря советской власти я многого в своей жизни добился. Но коли я не попадал в разряд диссидентов, то французы автоматически записали меня в ангажированного агента. А я просто хотел жить во Франции и понял, что для этого у меня есть единственный путь — жениться на иностранке. И моим наставником на этом пути был самый крупный диссидентский адвокат — Симес. Сын его сейчас советник Госдепартамента, очень симпатичный человек, его нередко можно увидеть и на наших телеэкранах. Я мечтал уехать и добился этого. А в Голливуде представление обо мне как агенте КГБ возникло потому, что я уже тогда приходил к выводу — и, не стесняясь, говорил об этом, — что либерализация в России исходит от Андропова. У меня не было повода думать о нем иначе. Я, конечно, знал, что он очень суровый человек, что он внушает страх и трепет. Мне о нем рассказывали мои друзья, которые у него работали. Они говорили о нем с глубочайшим уважением, причем происходило это при распитии водки, в чем принимал участие и Тарковский. Пили, говорили, читали антисоветские стихи… Все это умнейшие, интеллигентнейшие люди. Уважение к Андропову передалось мне от них. Когда он встал у кормила власти, я уже был в Америке. Я был убежден, что происходит какое-то движение в обществе. Я начал думать о современной истории, начал, как мне кажется, что-то понимать. Именно тогда я пришел к выводу, что КГБ является инициатором перестройки, что именно оттуда исходят новые веяния. И когда в голливудской компании, выпив водки, я пытался говорить о КГБ как об организации, готовящей перестройку, вот тогда-то и появилась большая статья с моим портретом: «Выкормыш КГБ». Я, действительно, довольно много знал о людях этого ведомства от своих друзей. С одним из них, Эдуардом Тропининым (настоящая его фамилия Маркаров), я в 70-е годы писал сценарии, зарабатывал бабки…

А. Липков. Ну уж, не просто бабки. «Лютый» — я думаю, после «Рублева» лучшая ваша сценарная работа. Я тоже общался с Тропининым, он знал Коран на шести языках, другого такого специалиста по мусульманскому Востоку вряд ли найдешь…

А. Кончаловский. Да, но при этом он был чекист, нормальный разведчик.

А. Липков. В том сценарии, который я писал для фильма об Андропове и от которого сначала Колесников, а потом и вы не оставили камня на камне (что фильму пошло только на пользу и без чего его бы вообще не было), меня больше всего интересовала тема борьбы за власть. Путь Андропова к власти. Вам это показалось неинтересным. У меня есть на этот счет свои предположения, но хотелось бы услышать об этом от вас.

А. Кончаловский. Борьба за власть — работа грязная. Не может быть не грязной, тем более в советской системе. Но и в любой системе методы те же: подсиживание, «подставки», оговоры, физическое устранение. Если вникать во все это, увидишь прежде всего негативные стороны героя. Но это, как говорится, умным давно известно, а глупым — неинтересно. Я знал, что плохого сделал Андропов, но меня интересовало, сделал ли он что-либо хорошее. У большинства моих ровесников три буквы «КГБ» ничего, кроме воспоминаний о терроре, не вызывают, но, объективности ради, не худо заметить, что и у КГБ были очень серьезные достижения, о которых мы не хотим даже помнить. Ну, хотя бы полный разгром американской резидентуры в СССР. Что до меня, то в то время к американским шпионам я относился гораздо лучше, чем к русским: они, казалось мне, борются за свободу. В 70-е годы я, как и все интеллектуалы, мечтал о времени реформ, думал, что до них не доживу, а уехав за границу, был уверен, что мне уже никогда не вернуться. Безусловно, Андропову не делает чести изобретение карательной психиатрии. Но все же давайте думать о дуализме любого явления. Существует некий баланс между позитивным и негативным в том, что происходило и происходит. Заглянем чуть поглубже в историю — в XVIII, в XVII, в XVI века, во времена деятелей, давно уже ставших национальными героями. И мы увидим страшные вещи. Если вспомнить, что творилось во времена Генриха VIII или Елизаветы I в Англии, Изабеллы и Фердинанда в Испании, Ивана Грозного в России, на экране предстанут портреты ужасающие. Но эти же фигуры оставили и позитивный след в истории. Чтобы говорить об Андропове в подобном ключе, еще слишком коротка дистанция времени. История так стремительно летит вперед, обрушивает на нас такое количество информации, что даже попытка быть объективным обречена. Чем дальше отходишь от Андропова как исторического лица, тем яснее вырисовывается его позитивная роль. Эта роль очень непроста, ее часто словно бы и вообще не видно, но все же она подспудно проступает во многом из того, что он делал. Вот ради того, чтобы проявить позитив, я и делал фильм. Чем больше я погружался в материал, тем отчетливее выявлялась совсем иная картина. Становилось понятно, где зрела идея перестройки — не в том виде, в котором мы ее получили, а в ее гораздо более мощных потенциях. Перестройка рухнула, у Горбачева не хватило ни видения, ни политической воли. Он объявил перестройку, а привел к полной расстройке, разрушению, полному развалу государства. Очень может быть, что перестройка — термин Андропова. Он говорил: надо понять, в каком государстве мы живем. Он видел, что государство надо менять. Изучая во время работы над фильмом материалы, общаясь с людьми, знавшими Андропова, я пришел к мысли, что интуитивно был прав, считая его покровителем реформаторов и ревизионистов. Сам по себе КГБ как политический инструмент нейтрален. Пользуясь им, можно рубить головы правым, рубить левым, начать тотальный террор — все зависит от того, кто во главе этой организации и чьи желания он выполняет. Зерна реформаторства в КГБ стали прорастать только с приходом Андропова, поскольку они были в нем самом. Он принес эту идею и проводил ее очень последовательно и доказательно в своих отношениях с Яношем Кадаром, в свое время им же поставленным во главе Венгрии. Собственно, отсюда вырастают мои представления об Андропове как человеке, главная цель которого — не удушение инакомыслия, а преобразование государственной системы в систему более гуманную, вмещающую в себя и некие свободы. Отдельный вопрос о мере этих свобод, но, уж точно, для него не был идеалом образ СССР как помойки с ядерными ракетами. Вот что меня привлекало.

А. Липков. Говоря о борьбе за власть, я вовсе не имел в виду представить Андропова кровавым монстром, прокладывающим себе путь по трупам. Он, кстати, жестокостью не отличался и побежденных противников не добивал. Кто-то пеняет ему по поводу расправы над Щелоковым, но явно не по делу. Да, тот был выведен из ЦК, но в партии оставлен. И самоубийством покончил много позже ухода Андропова — уже при Черненко. А вот трупов в этой борьбе было достаточно, и чья это работа, можно только предполагать. Во всяком случае, не Андропова. Устраняли как раз тех, кто в Политбюро был ему близок, — для начала Кулакова, якобы покончившего самоубийством. Но старший судмедэксперт КГБ генерал-майор Липатский в личном докладе своему шефу уверенно заявлял, что вены у Кулакова были вскрыты, когда тот уже был без сознания. Любопытно, кстати, что когда Кулакова хоронили, как положено, на Красной площади, ни Брежнев, ни Суслов, ни Косыгин не присутствовали. К каким бы наипровереннейшим выводам ни приходила комиссия под руководством уважаемого Александра Николаевича Яковлева, я никогда не поверю в случайность гибели Машерова. Его бронированный лимузин, надо же, столкнулся с самосвалом, за баранкой которого сидел пьяный шофер, вывернувший на шоссе с проселка как раз между постами ГАИ. Но почему не стоял пост на этом выезде? Задолго до гибели Машеров впал в немилость. И никто из Политбюро не приехал его хоронить. Кстати, немногим позднее рухнул в районе Витебска личный самолет Андропова, на котором он должен был полететь, но в самый последний момент почему-то не полетел. Не правда ли, застойное болото сильно попахивает макабром, шекспировскими хрониками? Противники Андропова (кто они, можно только догадываться) являли собой силу совершенно аморальную и гораздо более жестокую, чем он.

А. Кончаловский. Вообще-то, любой период истории, в том числе и Советского Союза, можно рассматривать с очень разных точек зрения. И об этом можно было бы интересно рассказать. Но, повторяю, меня занимала историческая роль Андропова как личности, его вклад в развитие нашей страны. Чем больше я вникал в материал, тем интереснее мне было. С другой стороны, и я это за собой знаю, меня всегда тянет идти против течения: часто это происходит даже на подсознательном уровне. Возможно, такова черта моего характера. Мною здесь двигало чувство справедливости: Андропов, на мой взгляд, достоин иной оценки, чем та, которая стала ходовой. И с течением времени реальные его черты как человека и политика искажались, может быть, даже преднамеренно. Искажался реальный процесс истории, что в целом свойственно человеку, тем более русскому, у которого тормозов нет и никогда не было. Либо в ухо Сидору, либо в ноги Якову. Либо обожать и преклоняться, либо забивать кол в могилу. Эта тенденция в 90-е годы стала настолько интенсивной, что временами просто оторопь брала. И шло это от тех, кто вполне неплохо жил при советской власти, в том числе и от пользовавшихся всенародной любовью кино- и театральных деятелей. Картины снимать им давали каждый год, в прокате открывали им зеленую улицу, а вот теперь, оказывается, они тоже были диссидентами. Так им тяжело было! Худсоветы их мучили, цензура кромсала… Все эти бесконечные обличения-покаяния, сжигание партийных билетов и «жалобы турка» на советскую власть вызывают у меня желание сказать: «Погодите, погодите… Давайте попристальнее рассмотрим вот эту личность и вот эту личность». Было желание прийти к некоей сбалансированной оценке. Если бы я стал рассказывать, какой Андропов был честный чекист и как верно служил он делу партии, это была бы не моя картина. Если бы я стал рассказывать, каким он был негодяем, серым кардиналом при генсеке, это тоже была бы не моя картина. Я просто пытался осмыслить определенный исторический процесс так, словно бы я находился вне его. Это трудно.

А. Липков. Снимая этот фильм, вы общались с чекистами высокого ранга, генералами КГБ, крупными деятелями разведки и т.п. Мне кажется, вы очень легко находили с ними общий язык, что опять-таки, с позиций ваших постоянных критиков, положительно вас не характеризует…

А. Кончаловский. Господи, не думайте об этом. Мы все умрем. И генералы, и рядовые, и правые, и левые — все. Все будем там. Я к этим людям отношусь не лучше и не хуже, чем ко всем прочим. И там были такие же негодяи, как и везде, и вне КГБ были негодяи не меньшие, чем в КГБ. Так же было и в партии. Я, впрочем, задавал те вопросы, которые не вызывали идиосинкразии, а, напротив, — ощущение того, что сейчас можно сказать что-то интересное и важное. В моих вопросах не было чего-либо, заставлявшего защищать Андропова или хоть на секунду подумать, что я хочу извратить чьи-либо мысли. Речь шла лишь о реальной роли Андропова в перестройке.

А. Липков. Что нового открыла вам та информация, которую вы от них получили?

А. Кончаловский. Прежде всего, она подтвердила мое видение этой личности. Это был человек, имевший большую, серьезную, невероятно сложную для осуществления идею: он хотел видеть страну не только богатой и сильной, но и свободной. Речь шла не о свободе капиталистической, но о том, чтобы дать людям возможность хорошо зарабатывать, жить в человеческих условиях. У него была мечта, достойная самых прогрессивных коммунистов того времени — Роже Гароди, Пальмиро Тольятти и даже Берлингауэра. Идея, близкая еврокоммунизму. Он, конечно, понимал, что Россия — страна не европейская, а азиатская, исторически казнокрадская и что если дать всем возможность делать что кому хочется, как это случилось потом, при Борисе Николаевиче, ничего хорошего не получится. Для меня это выдающийся государственный деятель, понимавший судьбу страны, видевший пути ее развития, представлявший, каким образом надо выходить из кризиса, наличие которого было ему очевидно. Он понимал, что коммунизм в том виде, в каком он существует в советской России, себя исчерпал. И в этом причина трагедии, которую он переживал как искренне верующий большевик. Он так и говорил ребятам из своей команды: «Вы еврокоммунисты, ревизионисты проклятые, а я — большевик». Но к этим ревизионистам у него была отеческая любовь. Он терпел инакомыслие, хотя и не мог показывать это на официальном уровне — иначе его тут же вышвырнули бы из Политбюро. Драма его и подобных ему государственных деятелей разных времен и стран в том, что они вынуждены были творить зло во имя добра.

А. Липков. Вы предпослали фильму название цикла — «Бремя власти» и намереваетесь эту серию продолжить. О ком еще вы собираетесь рассказать? И какую сквозную мысль провести сквозь цикл?

А. Кончаловский. О Гейдаре Алиеве, Войцехе Ярузельском, Иосипе Броз Тито, Кемале Ататюрке, Отто фон Бисмарке. А главная мысль, что либеральные ценности, при всей своей привлекательности, очень часто невозможны. Они не универсальны. Есть культуры, где исторически не сложились условия для торжества этих ценностей; культуры эти должны пройти период, с точки зрения либералов, печальный, даже трагический. Власть на людей, облеченных ею, ложится бременем: имея светлые политические идеалы, они понимают разрыв между желаемым и возможным. И этот разрыв делает их существование трагическим. Мне хочется разобраться в природе власти. Может ли власть быть доброй? Если она добрая, она уже не власть. Власть должна внушать страх, ее должны бояться. Если ее не боятся, мы имеем то, что имели во времена Ельцина, — разгул воровства и бандитизма. Власть есть зло. Человек подчиняется ей лишь затем, чтобы оградить себя от зла еще большего. Не важно, достиг ли человек власти путями праведными или неправедными, сам ли добивался ее или она на него свалилась помимо его воли, но если он ее достиг, то начинается его, человека власти, противоборство с этой самой властью, вроде бы ему принадлежащей. Власть — как дикий мустанг: его трудно оседлать, но еще труднее усидеть в седле. Она норовит переделать седока под себя, и он ее — тоже. Мне кажется, что власть — инструмент, он не всегда служит цели, преследуемой человеком, которому она принадлежит. Если он хочет творить зло, власть с большей охотой будет служить злу, нежели намерениям направить ее в русло добра. В любом случае противоборство неизбежно будет конфликтным. Очень трудно, если вообще возможно, сделать власть инструментом добра, и тот, кто хоть как-то преуспел на этом поприще, заслуживает почтения.