Алексей Серебряков: «Я просто работал»

Наталья Баландина. Вы закончили ГИТИС и сразу стали актером «Табакерки», где прослужили пять лет. С другой стороны, вы с тринадцати лет снимаетесь в кино и имеете за плечами внушительный список киноролей. Чем вас питает кинематограф как артиста, с детства привыкшего к обстановке съемочной площадки, но «замешенного на театральных дрожжах»?

"Штрафбат"

Алексей Серебряков. Кинематограф, несомненно, питает не только меня, но и всю мою семью и даже моих друзей. Если бы театр мог быть так питателен, я бы работал в театре, тем более что театр — процесс длительный или почти постоянный, а кино сегодня есть, а завтра нет. Спасибо моим родителям, а также моей жене Маше, ее интуиция не раз заставляла меня соглашаться на роли, которые я не хотел играть. Так что я работаю в кинематографе почти без перерывов.

Как артист я могу сказать, что принципиальная разница между кино и театром заключается только в наборе выразительных средств, которыми ты можешь пользоваться, чтобы продемонстрировать главное для этих двух искусств. Речь идет о способности «существовать в предлагаемых обстоятельствах», и тут необходимо с благодарностью вспомнить старика Станиславского, чье учение действительно верно во все времена. Работать в театре я начал спустя четыре года после того, как попал в кино, а именно в возрасте семнадцати лет, это был Сызраньский драматический театр, в котором я оказался сразу после окончания школы — поступило приглашение от главного режиссера, увидевшего меня на экране местного кинотеатра. Так что у меня есть опыт работы и в абсолютно провинциальном театре, за что я тоже благодарен судьбе.

Н. Баландина. А вы не жалеете, что мало заняты в театре, или кинематограф вам возмещает недостаток театральных ролей?

А. Серебряков. Конечно, жалею. Жалею, что тот театр, в котором я хотел бы и мог бы работать, невозможен. Мне достаточно лет, чтобы я имел представление о том, кто я есть, что для меня важно, что мною руководит, чего я не хочу, с чем я не могу согласиться и т.д. Так вот, театр — в том странном сегодняшнем состоянии не то «храма искусства», не то фабрики по производству товаров народного потребления, — меня не сильно увлекает, а зависимость от него просто пугает. В кино все то же самое, но там зависимость кратковременная и хорошо оплачиваемая. И еще: в кино я сыграл около семидесяти ролей — вряд ли в театре это возможно! Кроме того, на съемках на меня не смотрит такое количество людей, как на сцене, а я не люблю быть объектом чужого внимания.

Н. Баландина. Вы играете Тригорина в «Чайке» Андрея Кончаловского…

А. Серебряков. Это нечаянная радость! Таких людей, как Андрей Сергеевич, в стране, может быть, человек десять. Я с тем же удовольствием согласился бы пилить с ним дрова для камина, потому что слушать человека такой культуры, такой биографии, столь образованного и талантливого — это великое наслаждение. А что касается спектакля, то я приглашенный артист, я не живу внутренней жизнью театра, и это избавляет меня от многого, я несу обязательства перед театром только в связи со спектаклем «Чайка», а администрация театра ведет себя максимально корректно по отношению ко мне, за что им огромное спасибо.

Н. Баландина. Расскажите, пожалуйста, о работе с Николаем Досталем в «Штрафбате» — какую роль играли репетиции перед съемками, был ли, как в театре, «застольный период»?

А. Серебряков. Начнем с того, что мы снимали телевизионный сериал — такая продукция предполагает отсутствие всяких репетиций, кроме необходимых, и «застольных» разговоров. О чем успели договориться перед плаванием, на том и порешили, а дальше ты уже плывешь, как можешь. И Николай Николаевич, я думаю, находился в такой же ситуации. Эти съемки — обычный сложный процесс: за единицу времени необходимо выполнить жесткий производственный план. Сериал не создается, он снимается. Каждый делает свое дело. Я отчасти считаю везением, что режиссером этого сериала был Николай Досталь, потому что в рамках телевизионного формата он сохраняет кинематографические ценности. Повезло и с большинством моих партнеров, которые умудрялись в кратчайшие сроки давать достойный результат. К сожалению, сейчас вообще нет нормальной возможности снимать военное да и любое другое историческое кино, это требует колоссальных усилий. Все потеряно: специалисты ушли, реквизит находится в ужасном состоянии, и если что-то делается, то вопреки всему.

Н. Баландина. Чем отличался опыт работы в «Штрафбате» от участия в других сериалах?

А. Серебряков. Собственно говоря, принципиального отличия не было. Все сводилось к следующему: ты хочешь сделать свое дело максимально хорошо, чтобы тебе не было стыдно перед теми, кто будет смотреть сериал. Но есть масса факторов, прежде всего производственных, которые мешают сделать работу хорошо, все зависит от того, сможешь ли ты работать вопреки этим факторам. Я с ужасом представляю на своем месте молодого артиста, который впервые попадает в это пространство, мне было бы безумно жалко такого человека. Это не вопрос таланта, а вопрос готовности противостоять всему тому, что навязывает сериальное производство. Женя Миронов мне рассказывал, как он вынужден был каждый день учить по пять страниц текста — тяжелейшие монологи князя Мышкина. И это только текст, не говоря об остальном. И я понимаю, что ему никто не мог дать лишнего часа, потому что нужно каждый день снимать семь, восемь, десять минут экранного времени. Это кошмар! Снимать! Не создавать, не творить. Без пауз, без перерывов, иначе будет перерасход и вообще сериал может не выйти. Поэтому ты вынужден все время пахать. Когда материал предполагает «проживание» в тяжелых обстоятельствах и ты четырнадцать часов должен держать внутри себя определенную психологическую конструкцию — это непросто.

Н. Баландина. Что вам помогало обрести ощущение правды существования в этом пространстве и сюжете, материале достаточно остром?

А. Серебряков. Не что, а кто. Мои учителя и в профессии, и в жизни: Авангард Леонтьев, Олег Табаков, Наталья Петрова, Римма Солнцева, Георгий Юматов, Игорь Ледогоров — слава Богу, таких людей в моей жизни было много, я могу перечислить их всех, но это не впишется в формат нашего интервью, но я всех их помню! Острота материала в том, что впервые большинству населения сообщили, что войну выиграли, как и всегда, мясом, не считаясь с человеческими жизнями. Я, как и многие другие, читал литературу, посвященную военной теме, но ее читали не все, поэтому фильм вызвал такой острый социальный резонанс. Для меня же важнее иное — наворачивается у зрителя слеза или нет, вызывает ли фильм странное, необъяснимое словами чувство патриотизма. Если вызывает — слава Богу. «Пораженье от победы ты сам не должен отличать». Я отношусь абсолютно спокойно и даже равнодушно к похвалам или ругательствам. Для меня эта роль не победа и не поражение.

Я знаю, что в этом сериале сделал все, что мог.

Н. Баландина. В «Штрафбате» четко разделены понятия «родина» и «государство». Почти каждый герой формулирует для себя эту границу…

А. Серебряков. Так же обстоит дело и в реальной жизни — в наши дни. Один человек говорит: «Государство — это родина», а другой: «Перестань, государство — это проворовавшиеся чиновники, а родина — это березы, которые я люблю». Я думаю, так было всегда.

Н. Баландина. Герой Юрия Степанова, Глымов, рассуждает по-крестьянски, говоря, что сам он из-под Орла, а там сейчас немец командует. А Твердохлебов убеждает ротных и зрителей в том, что человек «не заканчивается» самим собой, простираясь в будущее — к детям и внукам.

А. Серебряков. Если у зрителя есть потребность обсуждать моего героя, значит, я сделал свою работу достойно и на этом мое участие в проекте закончено.

"Штрафбат"

Н. Баландина. А для себя вы могли бы определить границу между понятиями «родина» и «государство»?

А. Серебряков. Мог бы, но сделаю это, когда меня перестанут снимать в кино и я буду вынужден зарабатывать себе на жизнь, пользуясь тем, что меня помнят зрители, — тогда я и буду рассуждать про государство, родину, народ, население, кино, театр, рекламу, коллег, друзей, недругов и т.п. А сегодня меня волнуют простые, бытовые проблемы. Сейчас я пойду забирать Даню из детского сада, потом Дашу из театрального кружка, затем мне надо заехать к любимейшей теще снять с подставки большой телевизор, потом дозвониться родителям, которых мы отправили к берегам Красного моря, после этого погулять с одной собакой, с другой…

Н. Баландина. В «Штрафбате» совмещены достоверность «окопной правды», трезвость взгляда и ярко выраженное патриотическое начало….

А. Серебряков. Верно, и все же я не могу сравнивать «Штрафбат» и, предположим, фильмы Германа — «Проверку на дорогах» или «Двадцать дней без войны». Вот, без сомнения, шедевры. «Проверку на дорогах», кстати, писал Эдуард Володарский. «Штрафбат» тоже писал Володарский — только спустя много лет и в нынешних условиях. Уровень свободы другой сегодня, а вот художественные притязания… Конечно, я очень рад количеству зрительских отзывов, рад и полемике вокруг картины, но принимать в ней участие не могу.

Н. Баландина. При внешней сдержанности, экономности выразительных средств, лаконизме актерского рисунка вы исполняете роль Твердохлебова на особом внутреннем накале, с высокой эмоциональной концентрацией, в регистре «натянутой струны». Как вам удавалось удерживать этот градус эмоционального напряжения в течение всех одиннадцати серий?

А. Серебряков. Не знаю как. Я просто работал, и если вы так сложно говорите о том, что я сделал, значит, я работал неплохо.

Н. Баландина. К финалу картины кажется, что на вашего героя все сильнее давит какой-то невидимый груз, тяжесть вины…

А. Серебряков. Груз смертей. В художественном произведении необходимы герои, которые обречены выживать, поскольку у них есть совесть. Надо сказать, что в сценарии Володарского все погибали, оставался в живых только батюшка. Мы вместе с Досталем продумывали другой вариант финала, в результате в живых оказался и Твердохлебов. Мне кажется, что эта конструкция очень верная — он должен погибнуть, но он остается жить на земле, поскольку только совестливый человек может правильно распорядиться всем тем, что легло на его плечи. Смерть товарищей, ощущение вины и стыда, память о трагедии — вот что свалилось на Твердохлебова, а он уж в силу его способности это оценить обречен жить этой трагедией и поделиться ею со зрителем.

Н. Баландина. В одном из интервью Николай Досталь сказал, что он снимал своего рода трагическую фреску. Возможно, это выражено в том, что картина, действительно, насквозь пронизана ощущением вины, которую испытывают и зрители — испытывают за себя и за свою страну, где так низко ценится человеческая жизнь.

А. Серебряков. Я думаю (или надеюсь), что это не есть какое-то конкретное ощущение. Знаете, когда показывают больного ребенка, ты можешь плакать, но ты знаешь, почему ты плачешь. Художественные средства могут действовать так, что человек будет плакать и не знать, отчего он плачет. Потом он будет пытаться разобраться, что, собственно, довело его до слез. Духовные потрясения нельзя выразить словами: они либо происходят, либо нет. Я надеюсь, что «Штрафбат» вызвал такие потрясения. Если так, это меня радует.

Н. Баландина. В «Штрафбате» на фоне жестокости, беспощадности, цинизма, которые навязывает война повседневному существованию, создается образ фронтового братства, твердости человеческих отношений, незыблемости связей, которые только и могут спасти мир от угрозы самоуничтожения. Образ, являющийся центральным мотивом «Белорусского вокзала»… Эта тема ощущалась во время съемок?

А. Серебряков. Большинство из тех, кто участвовал в сериале, относятся к тому поколению, которое в детстве играло в войну, воспитывалось на мифах о Великой Отечественной. К поколению, которое по нескольку раз смотрело такие фильмы, как «Освобождение», «В бой идут одни «старики», «Они сражались за Родину»… Ментально в нас заложен императив Великой Отечественной. Естественно, оказавшись вместе в провокативных условиях, мы почувствовали некое единение. Это, конечно, было очень полезно для фильма. Я думаю, что когда происходят какие-то социальные катаклизмы — революции, путчи, войны, катастрофы, — люди, что называется, берутся за руки, именно потому, что они столкнулись с чем-то большим, чем их собственные заботы, проблемы, невзгоды. «Мир, оказывается, больше, чем я!»

Н. Баландина. Как вы считаете, может ли это ощущение сохраниться за пределами пограничной ситуации и повлиять на человека в мирной жизни?

А. Серебряков. Для этого необходима национальная идея, а ее уже давно нет, и вряд ли в ближайшее время она может появиться. Те, кто способен ее сформулировать — власть, средства массовой информации, — так скомпрометировали себя, что народ едва ли сможет отозваться на то, что ему предложат. Поживем — увидим.

Н. Баландина. Все-таки вы имеете в виду единение на государственном уровне?

А. Серебряков. Если угодно. Это уже глобальный вопрос: что происходит с человечеством в начале XXI века? Сейчас практически невозможно объединить человечество, ибо в нем все больше процветает эгоцентризм. Отсюда, собственно, терроризм: человек берет на себя право думать, что он может все. Но эта большая беда, которая может закончиться неизвестно чем.

Н. Баландина. Почему это проявилось в такой форме именно сейчас?

А. Серебряков. Потому что человечество уже достигло того возраста, когда оно уже не хочет руководствоваться какими-то придуманными категориями для совместного проживания. Каждый желает реализовываться самостоятельно. Любой человек, достигший среднего возраста, вдруг осознает: «Я могу умереть! Зачем быть заложником этих категорий, пытаться соответствовать социуму?» — и начинает жить своей жизнью. И это очень страшно, ведь когда нет сдерживающих факторов, таких как совесть, мораль, нравственность, тогда происходят катастрофы.

Н. Баландина. В картине Досталя все попавшие в штрафной батальон — разжалованные офицеры, «политические», уголовники и т.д., — оказавшись в одинаково безвыходных условиях, вместе совершают некое духовное усилие, преодолевая или пытаясь преодолеть свою униженность, свои обиды и страхи, недоверие друг к другу. Это усилие в определенном смысле и помогло стяжать победу?

А. Серебряков. Я не был свидетелем этих событий, я не могу оценивать.

Н. Баландина. Вам поступили какие-нибудь интересные творческие предложения после съемок в «Штрафбате»?

А. Серебряков. Нет. Я сейчас буду заниматься семьей, детьми, они меня давно не видели. А дальше посмотрим!