Доктор Живаго. Фрагменты телесценария

По мотивам прозы Бориса Пастернака

Вместо предисловия: несколько слов в свое оправдание

Никто не знает, как экранизировать популярные литературные произведения. Можно сказать только, что их нужно экранизировать молча: крики не помогут и слезы не спасут, ибо любой человек в кинозале, читавший книгу, будет давать тебе советы и обвинять в искажении классического текста. Из одного этого уже напрашивается вывод, что экранизировать классику вообще не нужно и только безответственные люди могут взяться за это заведомо проигрышное дело. По-видимому, таким безответственным человеком и является автор этих строк. И когда кино- компания «Централ Партнершип» вместе с режиссером Александром Прошкиным предложила мне сделать многосерийную экранизацию романа Бориса Пастернака, я почти сразу же согласился из-за ювенильного азарта, который заглушил доводы рассудка. Хотя последний твердил мне, что шансы на успех мизерны, зато вполне вероятна ярость наследников гениального поэта, когда они увидят в будущей работе всякого рода искажения и досадное своеволие.

Проблема здесь заключается, как я полагаю, в самом тексте Пастернака и двух киноадаптациях, каждая из которых представляет из себя засаду на нашем пути.

Проблема текста романа. Ни одна экранизация литературного произведения не обходится без перенесения фабулы первоисточника (полной или частичной) на экран. Фабула «Доктора Живаго» (во всяком случае, значительная часть), если ее «раздеть», то есть отделить от чисто литературных достоинств, представляет из себя перепев Достоевского — адвокат Комаровский (см. линию Тоцкого в «Идиоте») соблазняет несовершеннолетнюю Лару, дочку своей подруги и компаньонки (см. линию Настасьи Филипповны в том же произведении). Я думаю, через эту вторичность не дано переступить никому, и проблема даже не в ней самой, а в том, что две экранизации романа (американская и английская) вполне «пастернаковские», они точно передают линию «Лара — Комаровский» так, как она написана в литературном первоисточнике.

«Доктор Живаго». Юрий Живаго — Олег Меньшиков

Но есть еще более крупная проблема — неопределенность самого Юрия Андреевича Живаго (да и Лары тоже) как характера. Никто не знает, чего хочет этот талантливый человек и отчего он страдает. И причина этого, как мне кажется, кроется в проблеме его трагической вины. Виновен ли Живаго перед близкими или нет? Заслужил ли он нравственно те испытания, которые свалились на его голову? Если невиновен и не заслужил, то перед нами — святой, для которого более уместна житийная святоотеческая литература, нежели художественное произведение. Если виновен, то в чем его вина? Я не верю, что кирпич просто так может свалиться на чью-то голову, как сказано в другом популярном романе. Во всяком случае, в драматургии (хорошей) он просто так не свалится, а точнее, нужно по-своему заслужить и постараться, чтобы случайно упавший с крыши кирпич был бы твоим. Иначе говоря, водоворот трагических событий, который крутит тобой, как щепкой, должен быть вызван в определенной мере самим тобой, грехом или «преступлением этической нормы», как говорили древние.

Проблема бывших экранизаций. Омар Шариф в известном фильме решал неопределенность своего персонажа достаточно просто — он закатывал глаза под выразительную музыку Мориса Жарра и смотрел на березку. Этот таинственный взгляд в небо снимал всякие вопросы о трагической вине главного героя, и я завидую создателям американской версии «Доктора Живаго» — они имели право следовать букве романа, потому что были первыми. Однако в случае нашей экранизации подобный взгляд на березку явился бы плагиатом, да и Омар Шариф, к сожалению, постарел и вряд ли бы согласился сняться повторно в той же самой роли, которая принесла ему мировую известность. (А жаль, сделать римейк американского фильма было бы для меня веселее.)

Работа над сценарием и началась с того, что мы вместе с режиссером-постановщиком Александром Прошкиным попытались эту вину Юрия Андреевича Живаго найти. Вина потребовала создание характера (хоть какого-нибудь), причем не только для героя, но и для Лары — представить ее безвинной жертвой соблазнения, оплакивающей свою постылую жизнь, нам показалось странным. Подобная женщина ничем бы не заинтересовала поэта да и более заурядного мужчину тоже. Особые споры вызывала эпическая среда романа, историческое время, отображенное в нем. Я поначалу настаивал на камерности и интимности показанных событий, чтобы первая мировая война и революция были как бы «за окном», в отражении зеркал старого московского дома. Но Прошкин убедил меня в необходимости раздвинуть пространство будущего фильма, я после долгих споров пошел на это и не жалею ныне о случившемся. Большую помощь в «утрясании» концепции оказала наш редактор Зара Абдуллаева. А в написании — литературовед Ливия Александровна Звонникова, которая была моим литературным консультантом. Я никогда раньше не писал эпос, и попробовать себя в этом неблагодарном деле мне показалось забавным, тем более что руководство «Централ Партнершипа» предоставило мне полную свободу. Дай Бог режиссеру-постановщику все это поднять и вытянуть: написать войну на импортном ноутбуке значительно проще, чем воссоздать ее на экране. На главную роль приглашен Олег Меньшиков, один из немногих наших актеров, который может думать на экране.

По просьбе редакции журнала я представляю к публикации две серии из многосерийного проекта, по которым можно судить о концепции работы в целом. Одна из них — «Городок Милюзеев» — посвящена Февральской революции 1917 года, во время которой раненый Юрий Андреевич Живаго оказывается в госпитале. Другая серия — «Последний год» — показывает старость героя Пастернака, чего, на всякий случай, избегали американская и английская экранизации первоисточника.

Городок Милюзеев

Операционная военного госпиталя

Чье-то знакомое женское лицо склоняется над Юрием, шевелит губами, силится что-то сказать, но слов он не слышит. Более того, не узнает, кто это и откуда… Где он встречался с этой девушкой? Светлые волосы, несколько раскосые глаза, косынка, отодвинутая со лба…

Юрий пытается вглядеться, разобрать черты явившегося ему образа… И вдруг узнает в призраке Тоню Громеко. Как он мог обознаться, перепутать собственную жену с какой-то далекой и чужой женщиной?.. Тоня стоит над ним, лицо ее излучает тусклый свет, губы шевелятся… Живаго пытается разобрать слова хотя бы по артикуляции… Да нет, никакая это не Тоня, а всего лишь керосиновая лампа, висящая под потолком.

Живаго стонет и приподнимается на столе, на котором лежит. Он выныривает из забытья, как пловец из темной воды.

Юрий видит хирурга, по-видимому, совсем молодого, почти юношу, который склонился над ним. Лицо закрыто повязкой, один ассистент да медсестра рядом…

Ю р и й Ж и в а г о (слабым голосом, со стола). Что вы там… замышляете?

М о л о д о й х и р у р г. Пытаемся приступить к операции, Юрий Андреевич!

Ю р и й Ж и в а г о (более требовательно). Диагноз!..

М о л о д о й х и р у р г. Сквозное ранение правого бедра с огнестрельным переломом.

Ю р и й Ж и в а г о. Осколок?

М о л о д о й х и р у р г. Слава Богу, вышел. Но после себя оставил грязь… Задет крупный сустав — большая берцовая кость.

Ю р и й Ж и в а г о. Ваши действия?

М о л о д о й х и р у р г (неуверенно, как на экзамене). Попытаемся освободить рану от грязи… Чтобы избежать развития инфекции.

Ю р и й Ж и в а г о. Какая это ваша по счету операция?

М о л о д о й х и р у р г (упавшим голосом). Третья…

Ю р и й Ж и в а г о. И, надеюсь, самая удачная.

М о л о д о й х и р у р г. Хотелось бы верить… Какой наркоз вы выбираете, Юрий Андреевич? Местную анестезию? Рауш-наркоз?

Ю р и й Ж и в а г о. Поберегите его для тяжелораненых.

М о л о д о й х и р у р г (просительно). Тогда четвертьпроцентный раствор новокаина? По методу ползучего инфильтрата?

Ю р и й Ж и в а г о. Не стоит тратиться на меня… Оставьте раствор для особого случая.

М о л о д о й х и р у р г. А вы и есть, Юрий Андреевич, наш особый случай.

Ю р и й Ж и в а г о (бормочет). Лев Николаевич… Анатоль Курагин!..

Стоящие за столом тревожно переглядываются. Сестра щупает Юрию пульс.

Ю р и й Ж и в а г о. Как в «Войне и мире». Анатолю Курагину отнимали ногу… без всякого наркоза?

М е д с е с т р а (напоминая). Но вы потеряли много крови!

Ю р и й Ж и в а г о. Дайте просто спирта! Я буду руководить операцией.

Медсестра переглядывается с хирургом.

Ю р и й Ж и в а г о. Это приказ. Старшего по званию!

Хирург кивает. К губам Юрия подносят наполненный стакан. Живаго приподнимается (сестра поддерживает его за спину), пьет, морщась, крупными глотками.

Ю р и й Ж и в а г о (после паузы). Обработайте операционное поле… Йод, спирт, полотенце…

М е д с е с т р а. Все уже сделано, Юрий Андреевич!

Ю р и й Ж и в а г о. Тогда — широкий разрез входного отверстия раны!

Хирург беспрекословно склоняется над бедром Юрия. Живаго крепко сжимает зубы, чтобы не закричать.

Ю р и й Ж и в а г о (щепотом). Такой же разрез на месте выхода осколка.

Хирург и медбрат склонились над ногой Юрия, лоб в лоб.

Ю р и й Ж и в а г о. Что у вас было в университете… по патологической анатомии?

М о л о д о й х и р у р г. Удовлетворительно.

Ю р и й Ж и в а г о. Ставлю вам «хорошо». Разъединить края раны. (Закрывает глаза.) Иссекайте нежизнеспособные мышцы! (Бледнеет, стискивает зубы.) Теперь — мыльный раствор.

Медсестра и хирург при помощи салфеток промывают разрез.

М о л о д о й х и р у р г (рапортуя). Все сгустки крови удалены! Питательная среда для микробов ликвидирована…

Ю р и й Ж и в а г о. Смотрите, что с костью…

М о л о д о й х и р у р г (после паузы). Вы родились в рубашке, Юрий Андреевич… Повреждение всего в двух местах.

Ю р и й Ж и в а г о. Уберите осколки кости… Те, что лежат свободно…

Наконец кричит от боли не в силах больше терпеть.

«Доктор Живаго». Комаровский — Олег Янковский

М о л о д о й х и р у р г (шепотом сестре). Дайте ему морфий. (Громко, с нарочитым оптимизмом.) Перевалили за середину, Юрий Андреевич! Otium reficit vieres!

Сестра быстро делает Юрию укол морфия.

Ю р и й Ж и в а г о. Optima medicamenta quies est1. (Теряет сознание.)

Палата военного госпиталя

Юрий Живаго открывает глаза. Он лежит на больничной кровати. Угол, в которыйего поместили, огорожен специальной ширмой. Над ним склонилась медсестра, которая была в операционной. Но теперь она без маски, и можно разглядеть ее лицо.

Юрий всматривается в знакомые черты… Да это Тоня Громеко! Нет, это не Тоня. Но кто-то отдаленно знакомый, может быть, однажды виденный, но кто же?

Л а р а. Как вы себя чувствуете, Юрий Андреевич?

Ю р и й Ж и в а г о (пытаясь улыбнуться). Сказал когда-то Христос… «Врачу, исцелися сам!..»

Л а р а. И вы почти уже исцелились.

Ю р и й Ж и в а г о. С вашей помощью. (После паузы.) Не удалось мне сыграть в Анатоля Курагина… Жалко!

Л а р а. Если бы вы сыграли его до конца, то нас бы всех отдали в военно-полевой суд.

Ю р и й Ж и в а г о. Но я бы выступил как свидетель. И вас бы, скорее всего, оправдали. (После паузы.) Как вас зовут?

Л а р а. Моя фамилия Антипова. Зовут Ларисой Федоровной.

Ю р и й Ж и в а г о. Давно на фронте?

Л а р а. Больше года. Я поехала сюда сестрой милосердия вслед за мужем.

Ю р и й Ж и в а г о. Слава Богу, что вы здесь не одна.

Л а р а. Я знаю, что Пашенька где-то рядом. (Глядит в упор на Юрия, говорит сама себе.) Я его никогда не найду!

Ю р и й Ж и в а г о (не понимая). Что такое?..

Л а р а. Он попал в окружение вместе со своим отрядом в Западной Галиции… Павел Павлович Антипов! Может быть, вы знаете? Вы должны знать!

Ю р и й Ж и в а г о. Нет. Откуда?

Л а р а. Но вы же оперировали многих, десятки людей!

Ю р и й Ж и в а г о. Несколько сотен.

Л а р а. Павел Павлович Антипов! Вспомните!

Смотрит на Живаго умоляюще, будто от одного его слова зависит вся ее жизнь.

Ю р и й Ж и в а г о. Нет, не знаю.

Лара бледна, глаза ее полны слез.

Ю р и й Ж и в а г о. Вы, наверное, очень сильно его любите?

Лариса молчит.

Ю р и й Ж и в а г о. Значит, он не погиб. Даже если ранен, выживет.

Л а р а. Есть вещи более ценные, чем любовь.

Ю р и й Ж и в а г о. Я о таких не слышал.

Л а р а. Благодарность и уважение.

Ю р и й Ж и в а г о. А я ведь вас знаю. Мы когда-то встречались в другой… потерянной навсегда жизни!

Л а р а (твердо). Нет.

Ю р и й Ж и в а г о. Разве? Я только забыл, где именно…

Л а р а. Этого не могло быть. Никогда.

Она встает и хочет выйти из закутка, огороженного ширмой.

Ю р и й Ж и в а г о. Сестра… У меня к вам просьба. Не могли бы вы мне дать…

Юрий Андреевич указывает глазами на судно, стоящее под кроватью.

Л а р а. Да, да… Конечно!

Поднимает судно с пола, хочет положить под доктора, но тот отводит ее руку.

Ю р и й Ж и в а г о. Извините, сестра, но я сам!

Лариса Федоровна, поняв его смущение, уходит.

Палата и коридор военного госпиталя

«Дорогая Тоня! Легкое осколочное ранение прервало нашу переписку, сделав дни и ночи чрезвычайно длинными. Здорова ли ты, что с Сашенькой? Что касается твоего непутевого супруга, то он скорее жив, чем мертв. Здоровье мое крепко и за исключением легкой бессонницы да царапины на бедре меня ничто не беспокоит…»

Живаго хочет продолжить, но не находит слов. Отрывается от письма.

Он полусидит на больничной кровати, в руках его — карандаш и бумага. Рядом горит керосиновая лампа. В темное окно бьется голая ветка сирени, раскачивающаяся от ветра.

За ширмой слышится стон. Живаго встает с постели и, опираясь на костыль, выходит из-за ширмы. Там — довольно большое пространство палаты, уставленное железными койками с ранеными. Рядом стонет солдат. На груди его наложены окровавленные бинты, ворот рубахи расстегнут.

Ю р и й Ж и в а г о (поправляя бинты на его груди). Потерпи, потерпи, голубчик! Через пару дней будет полегче!

Р а н е н ы й. Да не рана… Душа болит. (Откровенно.) Ведь мы всё просрали, господин доктор! Вернусь домой… Как людям в глаза-то смотреть?

Ю р и й Ж и в а г о (после паузы). Семья есть?

Р а н е н ы й. Баба и трое ребятишек.

Ю р и й Ж и в а г о. Успокойтесь. Вы лично ни в чем не виноваты!

Кутает его одеялом и ковыляет к другой кровати. Там лежит увечный с перевязанной головой.

В т о р о й с о л д а т (лихорадочно). Русский немцу задал перцу!.. Здорово мы их! Победа полная!

Ю р и й Ж и в а г о. И я того же мнения!

В т о р о й с о л д а т (с сожалением). Только царь нас бросил… Три года в окопах, в земле, как труп. А его ни разу не видел!

Ю р и й Ж и в а г о. Один раз был. Я знаю.

В т о р о й с о л д а т. И какой он?..

Ю р и й Ж и в а г о. С бородкой.

Кладет ладонь на лоб солдату. Поправляет повязку. Встает и, хромая, выходит в коридор.

Коридор длинен, почти нескончаем. На маленьком столике у стены горит керосиновая лампа. За ним сидит Лариса Антипова, перед нею — раскрытая книга.

Ю р и й Ж и в а г о. Здесь какой-то особый запах! Чем это пахнет, никак не пойму!

Л а р а (тревожно). Вы почему не спите, Юрий Андреевич?..

Ю р и й Ж и в а г о. Я совершаю вечерний обход больных.

Л а р а. Но вы сами больной! Ложитесь, прошу вас!

Ю р и й Ж и в а г о. Здесь приказы отдаю я. (Присаживается на скамейку, стоящую рядом.) То ли молоко… Молоко с сеном. Или нет?

Л а р а. Моча с гноем.

Ю р и й Ж и в а г о. Никогда. Это не гнойные раны.

Л а р а. Здесь раньше был конный завод.

Ю р и й Ж и в а г о. Вот оно что! Вот откуда здесь жизнь!

Л а р а. А я никогда не ездила на лошадях.

Ю р и й Ж и в а г о. Я катался несколько раз. В студенческие годы в Сокольниках. И в детстве в Варыкино, в поместье моего приемного отца.

Л а р а. На что это похоже?

Ю р и й Ж и в а г о. Вы летаете во сне?

Л а р а. Иногда.

Ю р и й Ж и в а г о. Вот это то же самое. Только вместо крыльев у вас — копыта и четыре длинные ноги…

Заглядывает в книгу, которая лежит перед Ларой. Та, перехватив его взгляд, быстро закрывает растрепанный том.

Ю р и й Ж и в а г о (тихо читает по памяти). «Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели. Молчали желтые и синие. В зеленых плакали и пели…»

Л а р а. Откуда вы знаете?

Ю р и й Ж и в а г о. Что именно?

Л а р а. Я сейчас читала именно это стихотворение.

Ю р и й Ж и в а г о (нервно). Ничего я не знаю!

Л а р а. Там еще одна строчка. «…Любовью, грязью иль колесами она раздавлена — все больно!..»

Ю р и й Ж и в а г о (все более возбуждаясь). Только ничего не нужно говорить!.. Явление Блока — это явление русского Рождества. Мы должны ему просто поклониться. Не благодаря и не причитая. Только и всего.

Л а р а. Странно знать, что он был где-то рядом… Там. В мирной жизни.

Ю р и й Ж и в а г о. Солнце тоже рядом. Но на него можно смотреть только через закопченное стекло.

Л а р а. Зато тепло чувствуется повсюду. Вы знали его?

Ю р и й Ж и в а г о. С чего вы взяли?

Л а р а (что-то скрывая). Мне так показалось…

Ю р и й Ж и в а г о. Да нет… Когда-то давно, лет семь назад, я пытался подарить ему одну книгу стихов. Когда был в Петербурге. Приехал на Морскую, потоптался у подъезда… Сильно струсил. И отдал книжку какой-то дежурившей там девушке. У него всегда дежурили девушки… Вот и все знакомство.

Л а р а. Это была ваша книга?

Ю р и й Ж и в а г о. Нет. (Встает со скамейки.) Не было свежей почты из России?

Л а р а. Из Петербурга и Москвы мы не получали корреспонденции более трех недель.

Ю р и й Ж и в а г о. Этому солдатику… с проникающим ранением грудной клетки нужно сделать перевязку.

Л а р а. Я сейчас сделаю!..

Ю р и й Ж и в а г о. Доверьте это мне.

Л а р а. Вам надо лежать!

Ю р и й Ж и в а г о (строго). Сестра Антипова! Выполняйте приказы!

Берет у нее марлю и бинты. Уходит, опираясь на костыль. Лара смотрит ему вслед долгим взглядом.

Двор госпиталя

Солнечный свет, по небу бегут перистые облака. Юрий сидит с ногами на скамейке. Взяв в руки костыль, он разминает брюшной пресс, склоняя корпус к вытянутым на скамейке ногам.

В оттаявшей луже купаются воробьи. Остатки серого снега мешаются с весенней грязью. Во дворе стоит множество телег и обозов, на которых в больницу привозят раненых.

Из главного корпуса выходит медсестра Антипова и идет к скамейке, на которой расположился Юрий. В руках ее — запечатанный конверт и несколько свернутых газет. Живаго, увидев ее, перестает заниматься и опускает ноги на землю.

Ю р и й Ж и в а г о (с тревогой). Да на вас лица нет!

Выражение его не совсем точно. Лицо у Ларисы Федоровны безусловно «присутствует», но оно возбуждено больше обычного — щеки ее бледны, а глаза, наоборот, блестят…

Л а р а. В Петербурге… Вы прочтите!

Не объясняя, отдает доктору газеты и письмо.

Ю р и й Ж и в а г о (читая адрес на конверте). От Тони… (Однако быстро разворачивает газету, как будто не поверив глазам.) Что?.. Что такое?..

Л а р а (с ужасом). Что же теперь будет, Юрий Андреевич?!

Доктор не отвечает. Внезапно со стороны главного корпуса слышится какой-то шум. Он отдаленно напоминает топот тысячи сапог по мостовой, но только глуше, угрожающе глуше…

Живаго вскакивает со скамейки и, опираясь на костыль, хромает к зданию бывшего конного завода.

Л а р а (причитая). Юрий Андреевич… Юрий Андреевич! Да что же это?

Лара бежит вслед за Живаго в главный корпус.

Госпиталь

Юрий врывается в палату. Громкий, оглушающий стук, напоминающий град.

Ю р и й Ж и в а г о (кричит). Вы что?! Вы что?! Прекратить!

На полу, на кроватях и, кажется, даже на потолке сидят инвалиды, калеченые и убогие. Они бьют костылями, деревянными палками, всем, что попалось под руку, по полу, по тумбочкам и кроватям, выражая свой восторг.

И н в а л и д ы. Ура-а-а!.. Ура-а-а!..

Ю р и й Ж и в а г о (истошно). Я приказываю прекратить!..

Его никто не слушает. Лара, оглушенная шумом, обхватывает руками голову. Юрий пытается вырвать палку у ближайшего инвалида, но тот не отдает ее, хохочет и вдруг замахивается ею на доктора.

На какое-то время все стихает. Инвалид стоит с занесенной над головой доктора палкой, Живаго смотрит ему в глаза. В палату влетает молодой хирург, который делал Юрию операцию.

М о л о д о й х и р у р г (истеричным тонким голосом). Прекратить бардак! Вы пойдете под трибунал!

Его предупреждение напрасно. Никто уже не стучит. Инвалид, замахнувшийся на доктора, опускает палку.

Со двора звучит оружейная пальба.

М о л о д о й х и р у р г (почти плача). Юрий Андреевич… Юрий Андреевич! Отдайте приказ! Прикажите…

Живаго не отвечает. Он берет в руки свой костыль и вдруг начинает бить им об пол. Тук, тук, тук! И вслед за ним начинают бить больные, находящиеся в палате. Бьют все вместе, в такт: тук! тук! тук! Да еще гремят оружейные залпы за окном.

И вороны в небе кричат и плачут…

Операционная

Над операционным столом сгрудились трое — Живаго, Антипова и хирург, который делал Юрию операцию. Но на столе в этот раз не больной, а развернутые столичные газеты. Трое склонились над ними в безмолвии, как будто бы делают сложную операцию.

М о л о д о й х и р у р г (с ужасом спрашивая у Юрия). И Михаил?

Ю р и й Ж и в а г о. И Михаил отрекся. Ни престола, ни династии в России больше нет.

Отрывается от газетной страницы. Ковыляет к шкафу. Там среди медицинских инструментов находит бутылочку со спиртом. Рядом с ней — какой-то сверток. Разворачивает его на операционном столе. В свертке — две сушеные рыбины. Кладет их на газетную страницу, как раз на броский заголовок «Николай Романов отрекся от престола». Разливает спирт по мензуркам.

М о л о д о й х и р у р г. За что пьем?

Живаго не отвечает. Хирург хочет чокнуться, но Юрий отводит его руку.

Ю р и й Ж и в а г о. Не чокаться и не говорить!

Безмолвно пьют до дна. Лариса Федоровна начинает кашлять, и молодой хирург дает ей рыбину занюхать. Из глубины здания снова звучат выстрелы.

М о л о д о й х и р у р г. Ну вот, опять началось!

Живаго внимательно смотрит на Ларису Федоровну.

Ю р и й Ж и в а г о (неожиданно). На елке у Свентицких!

Со двора слышится оружейный салют.

Л а р а (твердо). Нет.

Ю р и й Ж и в а г о. Москва. Рождество… Скрябин играет свою сонату.

Л а р а (с вызовом). Я незнакома со столь знаменитыми господами.

Выстрелы во дворе стихают.

Палата госпиталя

Ночь. Живаго и Лара осторожно заходят в утихшую палату.

В синих бликах луны они видят погром и разорение — некоторые больные спят прямо на полу, другие по двое, вповалку лежат на постелях. Кто-то распотрошил подушку, и под ногами виден пух, будто здесь разделывали курицу. На стене чернеет недописанная углем кривая надпись: «Свобо…»

Юрий подбирает бутылку, валяющуюся в углу, потом вторую, третью. Выливает оставшуюся жидкость на пол. И складывает тару в мешок, который держит в руках Лариса Федоровна.

Двор госпиталя

День. К главному корпусу больницы подъезжает всадник в военной шинели. Слезает с коня и спешит в здание. В руках его — запечатанный сургучом конверт.

Операционная

Юрий Живаго стоит за операционным столом и вынимает пулю из плеча больного. Ему ассистируют Лариса Федоровна и молодой хирург.

Ю р и й Ж и в а г о (солдату). Потерпи, потерпи, голубчик… Сейчас!

В дверях появляется всадник-посыльный с конвертом.

Ю р и й Ж и в а г о (через марлю на лице). Вы что?! В операционную в шинели?! Вон отсюда!

П о с ы л ь н ы й. Кто здесь Живаго?

Ю р и й Ж и в а г о. Вон, тебе говорят!

П о с ы л ь н ы й (догадавшись). Вам письмо из военного комитета.

Ю р и й Ж и в а г о. Оставьте и уходите!

П о с ы л ь н ы й (упрямо). Оставлю под расписку о получении!

Юрий Андреевич стонет и отходит от операционного стола. Срывает с лица повязку.

Ю р и й Ж и в а г о. Где расписаться?

П о с ы л ь н ы й. Расписка — после прочтения.

Живаго скрипит зубами и распечатывает конверт.

Ю р и й Ж и в а г о (читает вслух). «…Довожу до вашего сведения, что, как решил временный военный комитет, весь медперсонал, сестры и др. вверенного вам учреждения, а также увечные, какие могут ходить, должны носить в петлицах красные банты в дни массовых мероприятий, а также в воскресные и праздничные дни. Председатель временного военного комитета…» Подпись неразборчива. (Обращаясь к больному.) Слышишь, голубчик, ты будешь носить красный бант!

П о с ы л ь н ы й. Теперь можете расписаться.

Протягивает доктору какой-то бланк, и Живаго подмахивает его карандашом. Посыльный уходит.

Ю р и й Ж и в а г о (с отчаянием). А где я найду столько красного материала?

Б о л ь н о й (со стола). Пить… Пить дайте!

Л а р а. Не волнуйтесь, Юрий Андреевич! Что-нибудь придумаем!

Больничные палаты

Живаго в сопровождении молодого хирурга и Ларисы Антиповой хозяйским шагом идет по коридору больницы, осматривая на своем пути все, что имеет отношение к материи и будущим бантам. Смотрит озадаченно на тряпку, валяющуюся при входе в палату.

М о л о д о й х и р у р г. Нет, это не то.

Ю р и й Ж и в а г о. А где взять то? Чем вообще красится материя?

Л а р а. Чтобы получить красный цвет, нужен кармин.

Ю р и й Ж и в а г о. А из чего делают кармин?

Л а р а. Из кошенили.

Ю р и й Ж и в а г о. И что сей сон значит?

Л а р а. Не знаю. Спросите у Мартына Задеки.

М о л о д о й х и р у р г. Кошениль — вещество, вырабатываемое из насекомых…

Ю р и й Ж и в а г о (с отчаянием). Замкнутый круг!..

Трое входят в палату и направляются к окну, на котором висит светлая тюлевая занавеска.

Ю р и й Ж и в а г о. Вот эта подходит! Если бы можно было покрасить!

Л а р а. Юрий Андреевич, я придумала!

Ю р и й Ж и в а г о. Точно придумали?

Л а р а. Этим пользовалась еще моя мама!

Ю р и й Ж и в а г о. Вы будете в ответе за революционный цвет. (Приказывает.) Снимайте!

И молодой хирург лезет на подоконник.

Кухня больницы

В большой кастрюле с надписью «Овес», сделанной масляной краской, варится месиво из луковых очистков. Густой пар валит в потолок.

Лариса Федоровна, утирая слезящиеся глаза, дочищает последнюю луковицу, но оставляет ее на деревянном подносе, рядом с десятками других, таких же очищенных луковиц. Шелуху же бросает в кастрюлю и размешивает пахучий отвар деревянной ложкой. Рядом лежит тюлевая занавеска, снятая с окна.

Перекрестившись, Лариса ножницами отрезает от тюля кусочек и отправляет его в кастрюлю. Через минуту вылавливает его и кладет на тарелку. Тюль дымится, как сибирский пельмень. Однако, поварившись, он делается не красным, а, скорее, каким-то подозрительно бурым.

Л а р а. Ну и черт с ним!

Лихорадочно начинает резать ножницами тюлевую занавеску.

Площадь городка Милюзеев

Теплый солнечный день. На деревьях видна яркая весенняя листва. На городской площади маршируют под звуки военного оркестра люди в поношенных шинелях без знаков отличия. Точнее, знак у них только один — бурый бант в петлице, выкрашенный Ларисой Федоровной. На деревянном постаменте стоят «отцы» Милюзеева — члены местного военного комитета и еще не разогнанной земской управы. Проходящие маршем бывшие солдаты пока не сняли с себя медицинские бинты, и создается впечатление, что они только что поднялись с больничной кровати.

Чья-то рука наклеивает на столбе листовку: «Да здравствует Временное правительство!» Поверх нее тут же наклеивается другая: «Свобода, равенство, братство!» Ее соскребают ножом и вешают третью: «Князь Львов, ты — Иуда!» Она долго не удерживается, вдруг ее покрывает броский плакат: «Да здравствует Зыбушинская республика с гражданином Блажейко во главе!» Но и ее заклеивают сухим лапидарным сообщением: «По вопросам продовольственной и медицинской помощи обращаться во временный военный комитет к комиссару по санитарной части т. Живаго».

Железнодорожная станция

На подъездных путях стоят товарные вагоны, набитые ранеными. Те, кто может сойти на землю, помогают товарищам спуститься вниз. Многих выносят на носилках. Новоприбывших обходит медсестра Лариса Федоровна Антипова.

Л а р а. Антипов Павел Павлович! Вы не встречали моего мужа Антипова Павла Павловича?

Никто ничего не знает. Тех, кто не может идти, грузят на подводы, запряженные лошадьми, и отправляют в город, в больницу. На единственном перроне стоит верный Временному правительству внешне

боеспособный отряд. Он смотрит на вагон первого класса, из которого выходит тщедушный молодой человек в нарочито узком военном френче. Он чем-то похож на безусого мальчика-скаута. Галифе его несоразмерно широки, хотя больше подошли бы короткие штанишки. Сапоги начищены до блеска.

К вагону первого класса прицеплена платформа, на которой стоит дорогой автомобиль с открытым верхом.

Молодой человек подходит к взводу солдат, шумно втягивает в себя воздух, будто готовится нырнуть.

Г и н ц (снимая с носа пенсне, ломающимся голосом). Здорово, молодцы! Ура, ура!

Простирает над собой руки в кожаных перчатках. В ответ ему несется нестройное бледное «ура» уставших от войны солдат.

Г и н ц. Я — комиссар Гинц, уполномоченный Временным правительством для подготовки решительного наступления на северо-западном участке фронта! От

этой операции зависит исход войны и наше с вами будущее. Главная цель — бороться с дезертирами и саботажниками! Никаких реминисценций девятьсот пятого года мы не потерпим! Бунтовщики и дезертиры будут наказаны через военно-полевые суды! Анархия и подлинная свобода несовместимы. Ура!..

Он снова простирает над собой свои тонкие руки. В это время его личный шофер в кожаной куртке с помощью нескольких солдат спускает на перрон автомобиль комиссара.

Г и н ц (надевая пенсне). В то время как родина, истекая кровью, последним усилием воли старается сбросить с себя гидрою обвившегося вокруг нее врага, вы дали одурманить себя шайке безвестных проходимцев и превратились в неосознанный сброд, в скопище разнузданных негодяев, обожравшихся свободой и вседозволенностью. Такими вояками только ворон пугать. Как говорится, пусти свинью под стол, так она и ноги на стол, ура!..

В ответ ему звучит несколько нестройных голосов. Народ все более недоумевает. Но Гинц, зарядившись ораторским пылом, уже не может остановиться. Машина тем временем спущена на перрон. И шофер в кожаных крагах вертит ручку, вставив ее в капот, чтобы завести мотор.

Г и н ц. Ребятушки! Милые, орлы!.. Мы будем расстреливать каждого, кто поддастся хаосу и анархическому эксцессу! Пока не кончатся патроны. А если и они в России переведутся, то я буду душить вас вот этими руками, чтобы, пройдя сквозь кровь и страдания, потом облобызать оставшихся в день славной победы. А если я вдруг предам вас, если не разделю с вами ответственность за судьбу свободы и демократии, то душите меня! Колите штыками и жарьте на раскаленной сковороде исторического процесса. Ура, герои, слава вам и ура!..

Поднимает вверх руки. Взвод недоуменно молчит. Все это странно, выспренне и дико.Будто в ответ на слова комиссара, мотор у машины наконец-то заводится. Из выхлопной трубы вылетают сгустки черного дыма. Чтобы скрасить неловкую паузу, оркестр нестройно начинает играть марш.

Гинц садится в машину и едет мимо войск. Вслед за машиной бегут, чтобы догнать ее, двое «отцов» города. Один из них — Юрий Живаго. В это время на подводу, запряженную лошадью, двое мужиков грузят вещи прибывшего комиссара, в частности, какую-то большую доску высотой с человека, завернутую в бумагу.

Машина Гинца

В машине с открытым верхом едут четверо: комиссар с шофером, Живаго и незнакомый нам человек в офицерской шинели с глубоким шрамом на щеке — председатель временного военного комитета. На голове его — короткий ежик. Лицо его время от времени дергается от нервного тика. Чувствуется, что председатель был недавно тяжело контужен. Где-то позади плетется подвода с вещами новоприбывшего. На улице стоят увечные и провожают автомобиль недоуменными взглядами.

Г и н ц (с тревогой). Почему так много инвалидов?

П р е д с е д а т е л ь. Коренных жителей — десять тысяч. Из мужчин — большинство на фронте. А раненых, попавших с передовой…

Ю р и й Ж и в а г о (добавляя). Больше тысячи.

Г и н ц. Это что, город убогих?

П р е д с е д а т е л ь. На сегодняшний день — безусловно.

Г и н ц. Здесь я вижу питательную среду для дезертирства. (Решительно.) Мы будем переводить раненых дальше в тыл, а в Милюзееве формировать свежие отряды для решительного наступления.

Ю р и й Ж и в а г о. Неужели будет еще решительное наступление?

Г и н ц. Это приказ главнокомандующего. А вы что, потакаете дезертирам?

Председатель вопросительно смотрит на доктора, по-видимому, не расслышав вопрос комиссара.

Ю р и й Ж и в а г о (повторяет громко). Вы что, потакаете дезертирам?

П р е д с е д а т е л ь. Гражданин комиссар, дезертиров в городе нет.

Г и н ц (требовательно). А где они? В глухих лесах, в Зыбушино?..

При слове «Зыбушино» председатель заметно мрачнеет.

П р е д с е д а т е л ь. Ваша правда. Грешен…

Г и н ц. Кто там правит? Ложейко? Зашейко?

П р е д с е д а т е л ь. Блажейко. Местный святой.

Г и н ц. И есть чудеса?

П р е д с е д а т е л ь (уходя от ответа). Случаются.

Г и н ц (заинтересовавшись). Что, действительно чудо?

П р е д с е д а т е л ь. Да люди разное говорят… Глухонемой от рождения вдруг обретает дар слова, когда бывает в духе. Ходит по воде… В обшем, бред.

Г и н ц (согласно). Бред.

П р е д с е д а т е л ь. У него, по моим сведениям, около сотни ружей. Без карательной экспедиции не обойтись. Прикажите!..

Лицо его искажает нервная гримаса. Гинц снимает с носа пенсне и начинает демонстративно медленно протирать его батистовым платком.

Г и н ц (едко). Карательная экспедиция? Я не ослышался?

П р е д с е д а т е л ь. Казаки бы были в самый раз.

Г и н ц (смеется коротким смешком). Казаки? Это славно! (Наступательно.)

Но чем тогда, скажите, мы отличаемся от режима Николая Романова? Казаки!.. Нет, тысячу раз нет!

Ю р и й Ж и в а г о. Но вы же только что грозились расстрелами!

Г и н ц. Расстрел — это крайняя мера. Сначала — убеждение и агитация. И не путайте ораторский пыл с реальными действиями.

Ю р и й Ж и в а г о. Вот это нас и погубит….

Г и н ц (не поняв). Что такое?..

П р е д с е д а т е л ь (оправдываясь). Не слушайте его, гражданин комиссар! Юрий Андреевич просто сильно устал… Мы до конца выполним свой долг!

Г и н ц. Надеюсь!.. (После паузы.) Мне нужно лично встретиться с Блажейко.

Председатель переглядывается с Живаго.

П р е д с е д а т е л ь (не расслышав). Что?..

Ю р и й Ж и в а г о. Он говорит, что хочет встретиться с Блажейко.

П р е д с е д а т е л ь. Боюсь, мы не сможем обеспечить вам личную безопасность.

Г и н ц. Это приказ.

П р е д с е д а т е л ь (покорно). Слушаюсь.

Вдалеке видно здание бывшего конезавода.

Г и н ц (с тревогой). Это что такое? Куда вы меня везете?..

П р е д с е д а т е л ь. На частной квартире вам останавливаться опасно. Поживете у доктора несколько дней, пока мы не подберем вам достойного жилья… (Умоляя.) Пожалуйста!..

Г и н ц. Несколько дней? Хорошо.

Они въезжают во двор и останавливаются у парадного подъезда.

Г и н ц. Кстати, а почему у вас банты на людях не красные, а бурые?

Председатель испуганно смотрит на Живаго и делает ему «большие глаза».

Ю р и й Ж и в а г о. Нехватка средств, гражданин комиссар. Нам нужна кошениль, а она вырабатывается из насекомых.

Г и н ц (не понимая). Каких насекомых? Ну так поймайте!

Ю р и й Ж и в а г о. Инвалиды не могут ловить насекомых. В связи с общей своей недееспособностью!

Гинц в упор смотрит на доктора, не понимая, дурачат его или такой Юрий Андреевич от рождения. И не находится, что ответить.

Комнаты при больнице

В правом крыле главного корпуса расположены несколько квартир, где живет медперсонал.

В полупустую комнату двое солдат, молодой и старый, заносят вещи Гинца. Здесь почти нет мебели, лишь диван, письменный стол и черный рояль, накрытый тюлевой тряпкой. Комиссар сразу же заинтересовывается им, открывает тяжелую крышку и берет мажорный аккорд.

Г и н ц (разочарованно). Расстроен!..

Молодой и старый солдаты выходят из комнаты за очередной порцией вещей.

П р е д с е д а т е л ь. Это апартаменты хозяина завода. Перед своим отбытием за границу он почти все вывез, а рояль почему-то оставил.

Г и н ц. Нужно найти настройщика. И побыстрее!

П р е д с е д а т е л ь. Сделаем!

В это время двое солдат вносят в комнату большую доску с подводы.

Г и н ц (трепетно). Ставьте на середину. Только не повредите ножки!

Оберточная бумага сбилась, из-под нее видно зеленое сукно и корзинки из толстых ниток. Становится ясно, что это бильярд.

П р е д с е д а т е л ь (солдатам). Подождите меня в прихожей!

Г и н ц (дождавшись, когда солдаты выйдут). У меня к вам один вопрос, гражданин доктор.

Ю р и й Ж и в а г о. Слушаю вас.

Г и н ц. Здесь есть клещи?

Ю р и й Ж и в а г о (не поняв). Слесарные?

Г и н ц. Кровососущие.

Ю р и й Ж и в а г о. В лесу.

Г и н ц (с еле скрываемым испугом). А в городе?

Ю р и й Ж и в а г о (внимательно глядя в глаза комиссару). Теоретически это возможно. Клещи могут быть занесены перелетными птицами и скотом, пасущимся на опушке.

Г и н ц. Вот именно…

Вид его становится грустен. Он, как спущенный шар — плечи под френчем сгорблены, голова наклонена вперед. Похоже, что воинственный раж его покинул.

П р е д с е д а т е л ь. Отдыхайте. Через часок мы накроем вам ужин в столовой.

Председатель выходит с Живаго в прихожую и вертит указательным пальцем у виска, комментируя тем самым все то, что он сейчас увидел и услышал.

Прихожая перед апартаментами Гинца

На полу сидят двое солдат, носивших вещи комиссара. Один из них, тот, что старше, курит махру. Другой раскладывает перед собой пасьянс из замусоленных карт. Увидев председателя, они лениво встают с пола, причем старый даже не вынимает самокрутку из уголка рта.

П р е д с е д а т е л ь. Будете охранять квартиру гражданина комиссара!..

С т а р ы й с о л д а т. Навряд ли. П р е д с е д а т е л ь. Что такое?..

С т а р ы й с о л д а т. Не хочем.

Председатель до боли в глазах всматривается в артикуляцию губ подчиненных и, похоже, только по их шевелению догадывается о значении слов.

П р е д с е д а т е л ь. Что значит «хочем-не хочем»?

М о л о д о й с о л д а т. А чего он — «гидра», «расстреляем»… Сам он гидра, вот что!

С т а р ы й с о л д а т. Верно, Антошка. Аспид на горшке!

Оба смеются.

П р е д с е д а т е л ь. Но это приказ!

С т а р ы й с о л д а т. Не. Не будем. Пусть военный комитет выносит. На собрании. А ты нам не приказывай.

М о л о д о й с о л д а т. Сейчас не старое время… Как собрание решит, так и сделаем.

С т а р ы й с о л д а т. Верно, Антошка, говоришь. Люди теперь все решают.

А один индивид решать бесполезен.

Вынимает окурок изо рта и плюет на него густой желтой слюной. Окурок шипит и гаснет, слюна проливается на пол.

П р е д с е д а т е л ь. Но если собрание решит, подчинитесь?

С т а р ы й с о л д а т. Сказано ведь было, большинство наложит резолюцию, и пойдем охранять.

П р е д с е д а т е л ь. Ладно. Свободны!..

Солдаты уходят.

Ю р и й Ж и в а г о. Я поставлю каких-нибудь инвалидов. А если откажутся, лишу их продовольственной помощи.

П р е д с е д а т е л ь. От инвалидов толку мало. Лучше вы с Ларисой Федоровной и становитесь.

Ю р и й Ж и в а г о (бодро). Слушаюсь, гражданин председатель временного военного комитета! (Тише.) А про Ларису Федоровну… это вы серьезно?

П р е д с е д а т е л ь. А вы — про инвалидов?

Ю р и й Ж и в а г о. Совершенно серьезно.

П р е д с е д а т е л ь (устало). Значит, мы друг друга понимаем. (Лицо его перекашивает нервная гримаса.) Как вы думаете, Юрий Андреевич, заметил комиссар, что я плохо слышу после контузии?

Ю р и й Ж и в а г о. Какая вам разница? Лучше плохо слышать, чем плохо думать. Или не думать вообще.

П р е д с е д а т е л ь. Нет… Ну все-таки… (После паузы.) Не справимся мы с ним. Упустим.

Ю р и й Ж и в а г о. В каком смысле «упустим»?

Председатель, не объясняя, спускается по лестнице вниз во двор.

Комната Живаго

«Дорогая любимая Тоня! Известные события последнего времени препятствовали нашей переписке, и весточек от тебя я не получал уже полтора месяца…»

Живаго перекатывает в пальцах ручку и не знает, чем продолжить свое послание. Задумчиво смотрит в окно. Во дворе он видит председателя временного военного комитета. Тот, судя по жестикуляции, пытается отдать распоряжение слушающим его солдатам, но те лениво расходятся, а председатель все еще что-то говорит им в спину, машет рукой, выражая свое полное бессилие что-либо изменить…

«…Забыл тебе сообщить. Здесь со мною работает медсестра Антипова, кажется, та самая девушка, которая встретилась нам однажды на елке у Свентицких…»

Юрий чувствует, что дальше ничего не напишет. Комкает начатое письмо и выходит в коридор.

Госпитальная церковь

В одном из помещений бывшего конного завода поставили иконостас и сделали маленькую домашнюю церковь, чтобы больные и врачи могли молиться и исполнять свой духовный долг. Туда и направляется Юрий Живаго. Тихонько открывает дверь и, перекрестившись, входит в теплый полумрак.

Помещение небольшое, но кажется просторным, потому что народу сегодня совсем немного — четыре человека, которые безмолвно здороваются с доктором. Тускло горят свечи. Батюшка кадит ладаном, освещая углы храма и собравшихся здесь прихожан. Доходит до Юрия, тот приклоняет голову и вдруг слышит тихий голос настоятеля.

О т е ц А ф а н а с и й. Что же это такое, Юрий Андреевич? Никого нет на вечерней службе!

Ю р и й Ж и в а г о (шепотом). Времена такие, отец Афанасий!..

О т е ц А ф а н а с и й. Никогда такого не было. (Громко.) С праздником!.. С праздником, мои дорогие!

Ю р и й Ж и в а г о (откликаясь). Спаси Господи!..

Батюшка проходит мимо. Поют трое певчих. Юрий находит глазами образ Спасителя и начинает про себя читать молитву.

Ю р и й Ж и в а г о (внутренний голос). «Господи Иисусе Христе, сыне Боже наш, милости и щедроты Твои от века сущие, их же ради вочеловечился еси, и распятие, и смерть, и спасение ради право верующих претерпеть изволил еси…» Дорогая Тоня… Уже неделю с лишним я не могу написать тебе письмо… Я не знаю, что именно тебе писать и какими словами рассказать то, что происходит в моей грешной душе… «И воскресе из мертвых, и сидишь одесную Бога Отца, и призираеши всем сердцем молящихся… Преклони ухо Твое, услыши смиренное моление раба Твоего в воню благоухания духовного, тебе вся люди приносящая…» Тоня, я не помню тебя. То есть я знаю, что ты есть, но я не чувствую твоего тепла, запаха твоих волос и кожи… А сын, который у нас родился, так же далек, как холодная маленькая звезда на небе… Я не хочу этого, не хочу этого равнодушия в своей душе. Та ее частица, которая принадлежала тебе, умирает!.. Во-первых, «помяни церковь Твою святую, соборную и апостольскую, иже снабдил честнейшей Твоею кровью, утверди, укрепи, расшири и умножи, умири, шатания языческие угасию, ересей восстание искорени, и в ничтоже силою Твоего духа обрати…» Тоня, мне почти все равно, что происходит с тобой. Я, кажется, умираю…

Живаго ловит себя на том, что сбился с молитвы, что его голос обращается не к Богу, а к еще более далекой от него женщине, которая, быть может, и услышит его. Но если это случится, то станет еще хуже. Для всех хуже…

Юрий вдруг видит Ларису Антипову. Она тихонько входит в церковь. В руке ее две свечи. Одну свечу она ставит у иконы апостола Павла, другую, подумав, ставит на Канон, за упокой перед серебряным распятием Христа. Эта свеча долго не хочет разгораться, и Ларе приходится постараться, пока наконец робкое пламя не охватывает тонкий фитиль. Живаго, против своей воли, любуется этой женщиной. Она не замечает его.

Перекрестившись, Лара уходит из храма. Юрий идет в левый придел, становится около пустого аналоя и ждет, когда настоятель примет у него исповедь. Скоро появляется отец Афанасий с золоченым Евангелием и крестом. Живаго делает шаг к батюшке и начинает шептать ему на ухо…

Ю р и й Ж и в а г о. Грешен, отец Афанасий, в злословии, унынии, чревоугодии, стяжательстве, невнимании к ближним, в нарушении поста и неподготовке к исповеди…

О т е ц А ф а н а с и й (со вздохом). Прости, Господи!..

Ю р и й Ж и в а г о. А также… Я не могу написать письмо домой. Жене не могу написать пару теплых слов.

О т е ц А ф а н а с и й. Это от усталости, Юрий Андреевич.

Ю р и й Ж и в а г о. Да нет. Я же хожу, говорю, даю распоряжения. Тут что-то другое. И сын… У меня ведь родился сын! Но я… Иногда мне кажется, что я даже не хочу его видеть!..

О т е ц А ф а н а с и й. Плохо! (Шепотом.) А нет ли у вас семейной фотографии?

Ю р и й Ж и в а г о. Есть.

О т е ц А ф а н а с и й. Глядите на нее почаще. Вспомните дом, лучшие минуты, что с ним связаны, растопите этим воспоминанием свою душу и напишите!..

Ю р и й Ж и в а г о. Не получается.

О т е ц А ф а н а с и й. Прости, Господи… (Вдруг доверительно.) А у меня — еще хуже.

Ю р и й Ж и в а г о. Что такое?

О т е ц А ф а н а с и й (шепотом). Я не узнаю своих прихожан. Иногда мне кажется, что вместо знакомых лиц — какие-то свиные рыла!.. Прямо Гоголь какой-то! И на литургию-то ходят, что из-под палки!.. Как государь император отрекся, так все колесом пошло, места себе не нахожу. Иногда даже молитвы забываю.

Ю р и й Ж и в а г о. Прости, Господи!..

О т е ц А ф а н а с и й. Но мы должны. Должны все исполнить и умереть…

Накрывает голову Живаго епитрахилью и читает разрешительную молитву.

О т е ц А ф а н а с и й. Властью, данной мне от Бога, аз грешный иерей отпускаю грехи твои…

Живаго целует золотой крест и Евангелие.

О т е ц А ф а н а с и й (неожиданно). Я вот что подумал… Уж не возжелали ли вы другую женщину, Юрий Андреевич?

Ю р и й Ж и в а г о (вздрогнув). Я?.. Нет.

О т е ц А ф а н а с и й. Может, оттого вы и письмо домой написать не можете?

Живаго, не ответив, отходит к иконостасу, где дьяк читает псалтырь.

Комната Лары

Через комнату Ларисы Федоровны натянуты бельевые веревки, на которых сушится свежевыстиранное белье — наволочки и простыни. Сама Антипова греет на разожженной печке тяжелый черный утюг и проглаживает им разложенные на столе вещи.

Юрий Андреевич тихонько входит через приоткрытую дверь. Руки Антиповой оголены. Живаго против своей воли отмечает, что кожа ее нежна, совсем лишена волосков и кажется бессильной, легко уязвимой по сравнению с гигантским утюгом, которым она двигает.

Ю р и й Ж и в а г о. Хотите, помогу вам?

Лариса вздрагивает.

Л а р а. Вы меня напугали!..

Ю р и й Ж и в а г о. У меня для вас радостное известие. Мы вместе будем стоять в карауле у квартиры уполномоченного Временного правительства.

Л а р а. Приехал?

Ю р и й Ж и в а г о. Так точно.

Л а р а. И какой он?

Ю р и й Ж и в а г о. Мальчик, который хочет казаться взрослым.

Л а р а. И у меня для вас радостное известие. (После паузы.) Я хочу попросить у вас отставки.

Ю р и й Ж и в а г о. В каком смысле?

Л а р а. Мне нужно возвращаться на Урал. В Юрятин. Там у меня дочка Катенька. Когда ребенок растет не только без матери, но и без отца…

Ю р и й Ж и в а г о. Почему в Юрятин? Вы же жили в Москве?

Л а р а. С Москвой меня теперь ничего не связывает. А Урал — это родина. Там теперь моя Катенька…

Ю р и й Ж и в а г о. Я понимаю….

Не знает что сказать. Чтобы скрыть смущение, пытается взять у нее утюг, но Лара отталкивает Живаго.

Л а р а. Не мужское дело… Хотите, брызгайте воду.

Ю р и й Ж и в а г о (несколько озадаченно). А как брызгать?

«Доктор Живаго». Лариса Антипова — Чулпан Хаматова

Л а р а. Наберите в рот и брызгайте. Вот так! (Показывает.)

Ю р и й Ж и в а г о. Это неинтересно.

Л а р а. Тогда как хотите.

Утюг, соприкоснувшись с влагой, дымит и стреляет. Внутри его видны чуть красноватые угли.

Ю р и й Ж и в а г о. Когда вы едете?

Л а р а. Чем скорее, тем лучше.

Ю р и й Ж и в а г о. Делайте, как считаете нужным. Я не буду вам препятствовать.

Л а р а. Спасибо.

Ю р и й Ж и в а г о. Я видел вас в церкви. Вы молились за своего мужа. Одновременно за здравие и за упокой…

Л а р а. И за здравие, и за упокой… Вы правы. (Оправдываясь.) Я слишком многим обязана ему. Я никогда не забуду того, что я ему сделала…

Ю р и й Ж и в а г о (возбужденно). О чем вы? Разве нужно оправдываться в собственной любви?

Л а р а. Я говорю не о любви. Держите!

Дает ему отутюженную наволочку, и Живаго складывает ее.

Ю р и й Ж и в а г о. Странно… На улице — весна, сдвинулась Русь-матушка, говорит не наговорится. Раз в вечность такое бывает. Свобода по нечаянности, по недоразумению. Сошлись и беседуют звезды, деревья. А мы с вами, как будто под водой, у рыб… Безъязыкие и слепые. Что с нами? Я бы дорого дал за то, чтобы узнать, что с нами происходит.

Л а р а. Я вас не понимаю, Юрий Андреевич.

Ю р и й Ж и в а г о. Да если бы ваш муж или кто другой попросил бы не беспокоить вас моим вниманием, не говорить с вами и не пытаться разгадать вашу тайну, я бы размахнулся и…

Он прерывает себя на полуслове. Чтобы успокоиться, отходит к окну и глядит во двор. Простыня шипит под раскаленным утюгом. Лара поднимает его и видит бурое подгоревшее пятно.

Л а р а. Это все из-за вас! Юрий Андреевич, милый! Я не хочу вас видеть таким! Будьте, как я привыкла… Уверенным в себе, мужественным, ироничным. Или… я с ума сойду!

Неожиданно плачет.

Ю р и й Ж и в а г о. Простите, я виноват!

Лара не отвечает.

Ю р и й Ж и в а г о. Вы пойдете на ужин к Гинцу?

Лара снова молчит.

Ю р и й Ж и в а г о. Уезжайте… Уезжайте скорее!

Комната Гинца

Бравурные звуки расстроенного рояля.

Г о л о с Г и н ц а (из-за двери, поет).

Люди гибнут за металл,

Да, за металл…

Сатана там правит бал,

Там правит бал…

Дверь в гостиную прикрыта. Перед нею стоят двое инвалидов с ружьями, сагитированные председателем на охрану комиссара, и давятся смехом.

И н в а л и д (обернувшись к Живаго). Вот наяривает, балабол!

Живаго, не ответив, проходит в гостиную.

Стол с остатками еды. За ним сидит председатель временного военного комитета, подперев ладонью голову. Он слушает Гинца, который за роялем исполняет арию Мефистофеля. Голос комиссара глубокий, сильный, даже странно, что он исходит из такого тщедушного тела.

Рядом со столом — бильярд, на нем лежат два кия, треугольник из шаров разбит, пара из них закатилась в лузы.

П р е д с е д а т е л ь (сонно). Садитесь с нами, Юрий Андреевич! Здесь у нас возник разговор о весеннем паводке.

Ю р и й Ж и в а г о (присаживаясь). От паводка помогают резиновые сапоги.

П р е д с е д а т е л ь. Вы не поняли. Вопрос, по-моему, не в сапогах. А в народе. Сумеет ли новая власть отвести народный паводок в заранее приготовленное русло…

Ю р и й Ж и в а г о. А канал уже построен?

П р е д с е д а т е л ь. В этом-то и вопрос!.. Я лично его не вижу.

Ю р и й Ж и в а г о. Да есть, все уже есть. Война!..

Гинц перестает играть и хлопает крышкой рояля. Встает, разминает затекшие плечи.

Ю р и й Ж и в а г о. Война и есть тот канал, который введет в берега опьяненных свободой людей… Так думает правительство, это очевидно.

Гинц подходит к доктору и глядит на него колючим взглядом.

Г и н ц. Присягу принимали?..

Ю р и й Ж и в а г о. Так точно!

Г и н ц. И что же?

Ю р и й Ж и в а г о. Мы выполним свой долг до конца.

Г и н ц (председателю военного комитета). А вы?..

П р е д с е д а т е л ь (в сердцах). Я только не понимаю, при чем тут свобода в армии?

Гинц, не ответив, подходит к бильярду, бьет кием по шару, но тот летит мимо цели и ударяет в боковую стойку.

Ю р и й Ж и в а г о. Что происходит в столице?

Г и н ц. Приехали из эмиграции несколько партий, эсдеки разных мастей.

Но они не оказывают серьезного влияния на ход политической жизни. У князя Львова болят зубы. Есть затруднения с продовольствием, но в целом все… (Бьет кием и загоняет шар в лузу.) Все, как и было. Театры бурлят… Блок, Метерлинк, Маяковский! Балет… Только вот Матильда Кшесинская уехала из страны, жалко!

Ю р и й Ж и в а г о. Я слышал, что создана специальная комиссия по преступлениям царского режима. Открыты архивы, что в них?

Г и н ц. Ничего.

Ю р и й Ж и в а г о. Преступный режим без преступлений?

Г и н ц. Похоже на то…

Ю р и й Ж и в а г о. Этого и следовало ожидать.

Г и н ц (напоминая). Так что там с Зашейко?

П р е д с е д а т е л ь. С Блажейко. Вы еще не оставили этой мысли?

Г и н ц. Если очаг дезертирства находится в Зыбушино, то его необходимо разоружить.

П р е д с е д а т е л ь. С кровью?

Г и н ц. Без.

П р е д с е д а т е л ь. Тогда вам нужно ехать без конвоя и без оружия. Примут, поговорят и отпустят.

Г и н ц. Условия буду диктовать я!

П р е д с е д а т е л ь. Я вас умоляю, сделайте выбор! (Лицо его начинает дергаться от нервного тика.) Или карательная операция, или душевный разговор. Третьего не дано! Приедете с оружием, перебьют! У них — республика, значит, возможно все!

Наверное, не слова, а тон председателя, напоминающий тоскливый вой собаки, производит впечатление на комиссара.

Г и н ц (примирительно). Ну ладно, ладно!.. Но мне хотя бы нужен проводник!

П р е д с е д а т е л ь (все так же дергаясь). Мне ехать нельзя… Военный комитет они не любят!

Ю р и й Ж и в а г о. Я поеду!..

П р е д с е д а т е л ь. А что? Доктора здесь уважают… Годится. (Подумав.) Значит, так… Возьмете свечей восковых побольше, я договорюсь с батюшкой, он даст. И сала. Можем мы им выделить сала, Юрий Андреевич?

Ю р и й Ж и в а г о. Не хотелось бы.

П р е д с е д а т е л ь. Но надо. Еще бумаги возьмите побольше и карандашей. Писать ему.

Г и н ц. В каком смысле?

П р е д с е д а т е л ь. Он же глухонемой. Ничего не слышит. Впрочем, если он еще жив. (Отвечая на недоуменный взгляд комиссара.) Слышал я, что опочил… От скоротечной чахотки. А это еще хуже. Куда без него республика двинет — дальше в болота или нас, грешных, бить, непонятно…

Г и н ц. Ладно, не пугайте! Я не из пугливых!

Однако становится бледным, растерянным, только короткий хохолок на голове сбился и стоит дыбом, придавая комиссару сходство с боевым петушком.

Ю р и й Ж и в а г о. А по поводу клещей… Они легко вытаскиваются из кожи с помощью подсолнечного масла.

Г и н ц (с чувством). Благодарю!..

Ю р и й Ж и в а г о. Разрешите мне откланяться, господа!

Щелкает каблуками и выходит в прихожую. И тут же вляпывается в какую-то грязную кучу под ногами. На дубовом паркете навален конский навоз. Рядом с ним на стене выведено черным углем: «Гинц — поганый фриц!»

Охраны нет. Сапоги доктора испачканы. Живаго слышит, что вслед за ним в прихожую хочет пройти и председатель военного комитета.

Ю р и й Ж и в а г о (приоткрыв дверь, шепотом). Сюда нельзя! Подождите!

Туговатый на ухо председатель не слышит этого шепота, но по выражению лица доктора понимает, что случилась неприятность. Юрий Андреевич плотно закрывает дверь. Берет у порога тряпку, служащую половиком и, наклонившись, сгребает зловонную кучу в угол.

Лесная дорога

По лесной дороге, суглинку, перемешанному с черными комьями земли, напоминающими о близком болоте, едет автомобиль Гинца. В нем — Юрий Живаго, шофер и сам комиссар временного комитета с красным бантом в петлице. Позади плетутся на лошадях двое солдат.

У машины открыт верх. Юрий Андреевич внимательно глядит на верхушки елей, провожая деревья внимательным взглядом.

Г и н ц. Что вы там увидели?

Живаго все так же пристально смотрит в небо.

Г и н ц (шоферу). Останови!

Машина останавливается, и шофер даже глушит мотор.

Ю р и й Ж и в а г о. Слушайте! Деревья говорят!

Действительно, на самом верху бора гуляет ветер, верхушки елей тихо раскачиваются и как будто толкуют друг с другом о чем-то.

Ю р и й Ж и в а г о. Гоголь писал: «Деревья качались и бессвязно говорили друг с другом, как пьяные казацкие головы…»

Г и н ц (шоферу). Можешь ехать дальше!

Шофер пытается завести мотор, и с третьего раза он начинает работать. Г и н ц. Ну да, вы же поэт!

Машина едет дальше.

Г и н ц. Мой друг зачитывался вашими стихами, когда мы вместе учились в кадетском корпусе. Вы сейчас пишете?

Ю р и й Ж и в а г о. Почти нет.

Г и н ц. И я… А у меня раньше получалось! (Интимно шепчет Живаго.) Хотите послушать?

Ю р и й Ж и в а г о (С тоскою проводив взглядом улетевшую птицу). Давайте.

Г и н ц. Сейчас… (Краснея.)

О родина, приму без звука

Твой незадумчивый плевок!

Ты без истории безрука,

Ты — сука, но я твой щенок!..

Замолкает.

Ю р и й Ж и в а г о. Дальше!

Г и н ц. Не могу. Стыдно!

Ю р и й Ж и в а г о. Почему?

Г и н ц. Потому что мой дед — остзейский барон!

Ю р и й Ж и в а г о. А им что, непозволительно стихи писать?

Г и н ц. Именно. Военная карьера, высокая государственная должность… и только!

Ю р и й Ж и в а г о (повторив). «…Твой незадумчивый плевок…» В этом что-то есть, честное слово!

Г и н ц (дрожащим от волнения голосом). Значит, не щелкопер?

Ю р и й Ж и в а г о. Нет.

Комиссар крепко сжимает руку доктора у запястья. Откидывается на спинку сиденья.

Г и н ц. Хорошо-то как!

Ю р и й Ж и в а г о. По-моему, вам страшно!

Г и н ц. Ни капельки.

Ю р и й Ж и в а г о. А мне так не по себе. Мой учитель всегда советовал читать ангелу-хранителю… Когда делаешь операцию или предпринимаешь что-нибудь рискованное. Я и сейчас читаю про себя. (Вполголоса.) «Ангел-хранитель мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный, прилежно молю тебя днесь…»

Гинц молчит.

Впереди на дороге стоят три всадника. Шинели — без знаков отличия, на голове — папахи. Шофер останавливает машину и вопросительно смотрит на Гинца.

Г и н ц (приподнимаясь с сиденья, выспренне). Здорово, соколики! Здорово, молодцы!

Всадники щелкают затворами ружей.

Г и н ц. Горячий привет от Всероссийского Временного правительства славному руководству Зыбушинской республики!

Всадники молчаливо и угрюмо смотрят на приехавших.

Г и н ц (вставая и медленно открывая дверцу). А вы и то молодцы! Это ж надо, забраться в такую глушь и сидеть в болоте, наподобие комаров! К чему такая конспирация? Зачем создавать интригу? Вы можете смело идти в демократические органы управления и заявлять там о своих правах и претензиях…

П е р в ы й в с а д н и к (душевно). Молчи, лярва!

В т о р о й в с а д н и к. Обыщи этого гада, Павло!

Павло слезает с лошади и лезет в кобуру к Гинцу. Но вместо револьвера вытаскивает оттуда тряпичный сверток.

П а в л о (разворачивая сверток, с удивлением). Да это ж сало! (Смачно откусывает кусок.)

В т о р о й в с а д н и к. Не жрать, сволочь! Отдай сюда!

Павло с сожалением протягивает ему кус.

Г и н ц. А вы как думали? Зачем нам оружие? Свободные люди разговаривают со свободными людьми без пистолетов! У нас — сало и немного свечей. Можете освещать ими свою духовную тьму!

В т о р о й в с а д н и к. Ты кто?

Г и н ц. Уполномоченный Временного правительства комиссар Гинц.

В т о р о й в с а д н и к. Разберись, Павло.

Павло лезет комиссару в планшет и достает оттуда какой-то аккуратно сложенный документ.

В т о р о й в с а д н и к. Дай сюда! (Принимает из рук Павло мандат и внимательно читает его.) Чего надо?..

Г и н ц. Поговорить с гражданином Блажейко о текущем политическом моменте!

В т о р о й в с а д н и к. Откуда его знаешь?

Г и н ц. Да кто ж его не знает? Весь Петроград только и говорит: «Блажейко, Блажейко… Зыбушинская республика!» Князь Львов и Блажейко — самые популярные теперь политические лидеры!

В т о р о й в с а д н и к (смягчаясь). А это кто с тобой?

Г и н ц. Это наш комиссар по санитарной части гражданин Юрий Андреевич Живаго.

В т о р о й в с а д н и к (не поняв). Чего?..

П а в л о (радостно). Так это ж Жавой! Жавой-доктор!

В т о р о й в с а д н и к. Точно ты Жавой-доктор?

Ю р и й Ж и в а г о. Точнее некуда.

В т о р о й в с а д н и к. Тогда ладно. Поехали. Ты нам нужен. (Гинцу.) Только не шалить. И эти чтоб… (Указывает на конных солдат.)

Г и н ц. Мы все знаем. Это так, для протокола. Они даже не вооружены.

Всадники разворачиваются и едут вперед по дороге. Машина направляется вслед за ними.

Становище Блажейко

На опушке леса чернеет небольшая деревня. Она похожа на военный лагерь, только что подвергшийся нападению со стороны врага, — в овраге лежит опрокинутый обоз, тут же, как мертвые, спят в траве какие-то люди в шинелях. У одной избы разрушены крыша и стены. Остался один остов печи. На ней, однако же, спит какой-то человек в исподнем. Задвижка открыта и видно, что в печи горят раскаленные угли.

Услышав звук мотора, спящие в канаве поднимают головы и провожают машину осоловелыми взглядами. Где-то истошно мычит корова.

Г и н ц (шепчет доктору). Вот оно, гнездо дезертирства! (Громко всадникам.)

У вас, говорят, республика?

П а в л о. Парламент у нас.

Г и н ц (требовательно). А что такое парламент?

П а в л о. Значит, все обшее. И бабы, и дети, и провиант.

В т о р о й в с а д н и к. Вот шпокнем тебя через часок-другой, тогда и узнаешь.

Г и н ц (бесстрашно). Нет, вы все же скажите, что такое парламент!

Спящие у дороги поднимают головы, встают и начинают медленно идти за машиной, как привидения.

П а в л о. Да когда делаешь, што хошь, тогда и парламент.

В т о р о й в с а д н и к (показывая нагайкой на большую избу). Вон она, курия. Сходимся, решаем. А решим — та и разойдемся.

Г и н ц (наставительно). Нет, молодцы. Назвать курную избу курией — это еще полдела. Демократия — прежде всего ответственность и самодисциплина. (Шоферу.) Останови машину!

Машина замирает у обочины. Позади нее — толпа любопытных, привлеченных необычным видом приехавших.

Г и н ц (дрогнувшим голосом). Я сейчас речь скажу!

П а в л о. Я тебе скажу!

В т о р о й в с а д н и к (неожиданно снисходительно). Да пусть брешет, собака. Пошли со мной, доктор. К больным пошли.

Живаго вопросительно смотрит на Гинца.

Г и н ц. За меня не беспокойтесь… Я в боевой форме.

Делает глубокий вдох, будто собирается нырнуть. Встает на сиденье, и машина сразу же превращается в трибуну.

Г и н ц (истерически, вздев руки к небу). Здорово, соколики! Здорово, герои! Молодцы, ура!..

Голос его одинок, и его призыв никто не поддерживает. Живаго выходит из машины и идет вслед за всадниками к избе.

Г и н ц. В то время как родина истекает кровью, вы, народные герои, дали охмурить себя отпетым негодяям и дезертировали с линии борьбы за демократию и парламентаризм в теплые постели деревни Зыбушино! Герои, витязи, орлы, гиганты! Мы будем расстреливать каждого, кто не слезет с печи и не сдаст оружие законной власти в течение сорока восьми часов! После этого — суд и тюрьма. Но тот, кто не запятнал себя разбоем и грабежом, может еще рассчитывать на то, что будет отправлен на передовую и кровью искупит свой несмываемый позор! Вперед, атланты!.. Да здравствует Временное правительство! Да здравствует свобода и демократия! Позор Николаю Романову! Ура!..

Наступает пауза. Тишина. Теплый ветерок доносит все то же мычание недоеной коровы. Народ начинает разочарованно расходиться, не сказав комиссару ни слова.

Через минуту у машины уже никого нет. Гинц вытирает со лба выступивший пот и обессиленно рушится на сиденье.

Г и н ц (шоферу). Значит, насильственное разоружение. Третьего не дано!

Шофер тем временем открывает капот и начинает копаться в моторе. Внезапно к машине подходит парнишка лет пятнадцати в белой рубахе навыпуск. В руке его — штык, свинченный с какой-то винтовки. Он кладет оружие на сиденье и вопросительно смотрит на комиссара.

Г и н ц. Молодец! Как фамилия?

Парнишка смеется, пуская слюни. Уходит.

Ш о ф е р. Гражданин комиссар! Мотор издох!

Г и н ц. Час от часу не легче… Но один все-таки сдал!

Вынимает носовой платок из кармана и начинает им обмахиваться. Двое милюзеевских солдат из охраны комиссара курят махру и смотрят на деревню.

Обочина дороги

Солнце садится за лес. В воздухе кружится мошкара. К машине идет Юрий Живаго в сопровождении знакомых нам всадников.

Ю р и й Ж и в а г о. Вы живы? Поздравляю

Г и н ц. И я вас.

Ю р и й Ж и в а г о. Кажется, нам обоим повезло. У них тут целая изба больных. Температура, понос…

Г и н ц (опасливо). Холера?

Ю р и й Ж и в а г о. Похоже на малярию. От болот.

Г и н ц (громко, всадникам). Может быть, вы проводите нас к гражданину Блажейко? Хотя бы на пять минут. И мы уедем.

Кирилл Пирогов, Олег Меньшиков и Александр Прошкин на съемках фильма «Доктор Живаго»

Всадники переглядываются между собой.

В т о р о й в с а д н и к. А что ж, отведем их, Павло. Будет интересно. (Гинцу.) Только вы учтите, старик опочил.

Г и н ц. Умер, что ли? В т о р о й в с а д н и к (соглашаясь). Говорю, опочил!.. Идите за нами!

Большая изба

Гинц и Живаго заходят в просторную и чистую горницу. Окна занавешены полотном с вышитыми петухами. Посередине на столе стоит открытый гроб. В нем лежит тело бородатого крепкого мужчины в исподнем. Руки сложены на груди, опрятная борода частично накрывает их. Взгляд Юрия Живаго устремляется в угол, туда, где должны висеть образа. Но вместо них доктор видит картинку, вырезанную из столичного модного журнала, — нарисованная пышная дама примеряет на себе лиф.

В т о р о й в с а д н и к. Свечи давай!

Берет у комиссара пачку восковых свечей и кладет их в гроб. Гинц мелко крестится на мертвеца.

В т о р о й в с а д н и к. Не креститься! У нас дух, а не крест!

Г и н ц. Как это?

В т о р о й в с а д н и к (вполголоса). А так, вместе собираемся, и дух нас гнет. Аж к полу пришибает. Начинаем толковать по-иностранному и всякое такое…

Г и н ц. Как же вы будете теперь без своего руководителя?

В т о р о й в с а д н и к (напоминая). Ничего. У нас — республика. (Бьет кулаком по стенке гроба.) Вставай, старик!

Мертвец шевелится, приподнимается и, открыв глаза, садится в своем гробу.

Гинц от испуга крепко стискивает руку Живаго. Блажейко в упор смотрит на них мутным всепроникающим взглядом.

Г и н ц (административным тоном, справившись с волнением). Я — комиссар Гинц, уполномоченный Временного правительства. Вот мой мандат! (Протягивает «мертвецу» сложенную бумагу.)

В т о р о й в с а д н и к (с удовольствием наблюдая за живой картиной). Он ничего не слышит. Глухонемой.

Г и н ц. Тогда напишите… Именем демократической власти приказываю сдать оружие в течение сорока восьми часов. В случае неповиновения я оставляю за собой право прибегнуть к экстренным мерам и навести порядок военным путем на вверенной мне территории…

Во время этой речи «мертвец» перебирает положенные ему в гроб свечи, оглаживает их и даже пробует одну на зуб. Жестом велит зажечь свечу.

Второй всадник чиркает спичкой и зажигает одну из свечек. Блажейко берет ее в руки и восхищенно смотрит на пламя.

Г и н ц. Он что-нибудь понял?

В т о р о й в с а д н и к. Он не головой думает, а духом.

Г и н ц. Тогда мы уходим.

Поворачивается к двери и хочет выйти из горницы. Но его задерживает на пороге странный, будто из-под земли голос.

«Доктор Живаго». Лариса Антипова — Чулпан Хаматова

Б л а ж е й к о (растягивая гласные). Вам нужно мое отчество, имя, а земля всего этого не признает. Учителю нужно место и условия создать, чтобы быть без всякой потребности в имени. Это земля меня прислала сюда и им рассказала, чтобы они знали за мной такой приход на землю.

Г и н ц (Живаго). Что он говорит?

Б л а ж е й к о. Жизнь меня из земли толкает. Был в ней прах, а стал Адам-человек. Все думают, что Христос был. Хотел у богатых отобрать, а бедных накормить. Это его не увенчалось. А сейчас мною делается. Меня земля родная через отца родила так, как все деревья. И никто не имеет при себе земли, как я имею перед ними.

Г и н ц (доктору). Вы что-нибудь понимаете?

Ю р и й Ж и в а г о. Не надо понимать. Тут нужно только слушать.

Б л а ж е й к о. Никакой нет в природе такой защиты, кроме меня одной, которую люди назвали Блажейкой. И она все правильно между мной и вами делает, войны не хочет, а хочет, чтобы земные люди дали свое слово, чтобы между собою все поделить и не воевать. Он обратится ко мне, попросит меня, и я это сделаю. Люди обиженные ему, как Богу, верят, индивидуально, а получают реально. А когда просьба общая поступит, она сделает все в людях, потому что называется Блажейка…

В т о р о й в с а д н и к. Ну все, хватит, хватит!

Б л а ж е й к о. Милые! Мои вы все люди, лежащие в своих могилах в своем прахе! Вы нас к себе сильно тащите, но земля вам скажет: «У нас там на белом свете родился человек. Он — учитель народа, победитель природы. Он умирать не будет, он — Бог земли против тюрем и больниц. Он хуже всех живет, он получит жизнь от природы, а смерть прогонит», а люди будут умирать, как не умирали, из-за одного своего незнания. Его они не принимают и не хотят узнавать!

В т о р о й в с а д н и к. Сказал тебе — всё!

Задувает в его руках свечку и насильно укладывает старика в гроб, поправляет ему руки на груди. Блажейко снова превращается в мертвеца.

Гинц и Живаго выходят во двор.

Улица в Зыбушино

Почти стемнело. Солнце еще до конца не зашло, но в небе уже висит серебряный полумесяц в молоке перистых облаков.

Ш о ф е р (обескураженно). Ехать не можем. Мотор не работает.

Он стоит у машины, взмокший и потерявший надежду на выздоровление механизма.

В т о р о й в с а д н и к. Лучше вам отсюдова подобру-поздорову… А то, неровен час, порвут вас!

Г и н ц (истерично). Но как же нам уехать? Неужто идти пешком?

В т о р о й в с а д н и к. Впрягайте ваших лошадей в авто и убирайтесь! Подпругу дадим…

Г и н ц. А что? Это идея! (Командует двум солдатам, которые приехали с ними из Милюзееева.) Запрягайте!

П е р в ы й с о л д а т. Мы хотели сказать… Никуда не поедем.

В т о р о й с о л д а т. Здесь остаемся.

Г и н ц. Неужто так понравилось? Чем же?

В т о р о й с о л д а т. Воля!

Г и н ц. И черт с вами! Только сделайте что-нибудь. И убирайтесь!

Ночь. По дороге, идущей от Зыбушина, медленно тащится автомобиль с впряженными в него лошадьми.

Г и н ц. Ну, Россия… Ну, нет слов!.. Жечь! Каленым железом выжигать всю эту дурь! Беспощадно!.. Послезавтра прибудет с поездом верный нам казачий полк.

Я скажу им: «Орлы! Братцы! Ну разве можно так глумитья над демократией, как глумятся зыбушинцы? Это что же такое? Африка! Берег Слоновой Кости!..»

Ю р и й Ж и в а г о. Все выжжете, что же тогда останется? В России больше ничего нет…

Г и н ц (задумчиво). Да, да…

Лошади лениво перебирают копытами. Машина медленно въезжает в лес. Поднимается сильный ветер.

Здание госпиталя

Старый конный завод гудит от вихрей, как аэродинамическая труба, внутри которой носятся духи и призраки. Юрий Андреевич закрывает распахнувшееся окно в коридоре, но оно тут же вылетает вновь, соскакивает с петель и рушится под ноги доктора.

Юрий Андреевич с ужасом видит, как в проем окна лезет старое черное дерево, шевелит ветвями, вот-вот упадет и окажется внутри. Но этого не происходит. Наклонившись, как наклоняется человек к человеку, дерево отдаляется от окна и уже гнется в противоположную сторону. Наверное, направление ветра изменилось.

Живаго идет на жилую половину больницы, поднимается по лестнице и подходит к квартире медсестры Ларисы Антиповой. Дверь ее не заперта. Что-то говорит доктору, что Лары здесь уже нет. Он тихонько приоткрывает дверь, заходит в небольшую прихожую. Несколько дней назад вся кухня была завешана бельем, но теперь стала сразу же нежилой и брошенной. Живаго зажигает керосиновую лампу, стоящую на печи. Пол идеально вымыт и блестит. На столе лежит записка. Живаго разворачивает листок и подносит его к керосиновой лампе.

«Я не люблю прощаний. Вас сегодня нет, и уехать мне одной гораздо легче, чем с долгими проводами и неискренними слезами. Не поминайте лихом. Даст Бог, больше не увидимся. Ваша Л. А.».

Живаго некоторое время смотрит на листок бумаги, потом подносит его к керосиновой лампе, намереваясь сжечь. Но как только записка загорается, Живаго тушит ее, обжигая пальцы. Прячет обгоревший клочок в карман.

Проходит в комнату Ларисы. Кругом чистота и порядок. Дверцы буфета приоткрыты. В одном из ящиков Юрий находит забытую заколку. Носила ли ее Лара или она осталась еще от предыдущих постояльцев, Бог весть… Живаго зачем-то прячет эту заколку туда же, где лежит обгоревшая записка.

Двор перед госпитальным корпусом

Живаго выходит на улицу.

Ночь кончается. Идет мелкий дождь с ветром. Живаго смотрит на восток, именно туда должна была уехать Лариса Федоровна, и шепчет под нос молитву о всех находящихся в опасном пути…

Ю р и й Ж и в а г о (про себя). «Боже, Боже наш, истинный и живый путь, путешествовавый со слугой своим Иосифом, спутешествуй, Владыко, и Рабе твоей Ларисе, всякого обуревания и навета избави, и мир и благомощие паки устрой…»

На востоке сквозь тучи протискивается узкая полоска рассвета.

Железнодорожный вокзал Милюзеева

Комиссар Гинц идет по перрону решительным шагом. Рядом с ним таким же шагом, попадая в такт, идет председатель временного военного комитета.

У перрона стоят вагоны, из которых выбирается верный правительству казачий полк, о его прибытии предупреждал Гинц Юрия Живаго.

Г и н ц (становясь напротив вагонов). Орлы, братцы! Я — уполномоченный Временного правительства комиссар Гинц. С прибытием вас на святую милюзеевскую землю! Ура, ура!

Привычно простирает над собой руки, но отклика на свой призыв не находит.

Г и н ц. Орлы, братья! Мы не позволим сделать из России Африку и Берег Слоновой Кости! Язва анархии и дезертирства разъедает наши ряды! Жечь! Выжигать каленым железом! На вашей основе мы не только победим дезертиров в Зыбушино, но и сформируем верные правительству части для решительного броска на Запад! Ура!..

У с а т ы й к а з а к. Проваливай, фертик!..

Г и н ц (не расслышав). Чего? Чего говорим, старинушка?!

О д и н и з с о л д а т с к о г о к о н в о я. Уйди, шпана!..

У с а т ы й к а з а к (солдату). Это у вас все тут такие?

С о л д а т. Да нет, одна здесь гнида на палочке! Шайнен кляйнен фрау Гинц — он у нас поганый фриц!

Все смеются.

С о л д а т и з к о н в о я (кричит). Нет войне! Да здравствует Совет солдатских депутатов!

Начинается братание.

П р е д с е д а т е л ь (Гинцу). Вам лучше уйти!

Хватает комиссара за талию, как девушку, и пытается оттащить от солдат.

Г и н ц. Я не могу… Трусость — это низко. (Кричит солдатам.) Герои, орлы!..

Председатель насильно пытается затолкать комиссара в здание вокзала. Уже, казалось бы, увел, обнимая за плечи, и Гинц сдался и замолчал.. К ним подскакивают трое солдат, накидываются на председателя и отдирают его от комиссара.

С о л д а т. Отдай его нам! Ну на что он тебе? Это же дрянь вонючая, древесный клоп! Мы его сами, по-свойски…

Председатель пытается оказать сопротивление, но на него накидываются двое, бьют под дых и валят на пол. Гинц некоторое время думает, что предпринять. Видит перед собой противопожарную бочку и ловко вспрыгивает на нее, как на трибуну. Набирает воздух в легкие, простирает над собой руки.

Г и н ц. Орлы! Герои! (После короткой паузы, с неожиданной искренностью.) Вы никакие не герои, а хамы и подлецы! Плебеи, выродки… Какая тут может быть демократия? На вас воду возить нужно и пороть. Пороть на конюшне кожаными кунчуками! О, если бы вы знали… Если бы вы только знали, какое омерзение вызывают ваши вшивые чубы, потные рубахи и смрадное проспиртованное дыхание! Я…

Не договаривает и поскальзывается на крышке. Вернее, крыщка бака переворачивается под его сапогами, и Гинц комически садится на ее ребро.

С о л д а т (в наступившей тишине). А что? Прав он во всем! Прав ты, барин! Ей-богу, прав! Царство тебе Небесное!..

Стреляет в Гинца из винтовки.

И двое других докалывают его штыками.

Госпиталь

Председатель временного военного комитета идет, ссутулившись, по темному коридору. В конце его — дверь. Председатель некоторое время стоит перед ней, собираясь с силами, а потом тихонько приоткрывает.

Это оказывается операционной. За столом стоит Юрий Андреевич Живаго, лицо его прикрыто марлей. Вместе с ассистентом, молодым хирургом, он делает очередную операцию.

Чувствуя, что на него кто-то смотрит, Живаго отрывается от стола, и взгляд его встречается с глазами председателя.

П р е д с е д а т е л ь (тихо). Да нет… Ничего.

Прикрывает дверь. Подходит к окну и смотрит вниз, на больничный двор. Там на деревянной скамейке стоит граммофон. Двое инвалидов, обняв друг друга, танцуют под его звуки вальс.

Председатель вынимает из кармана шинели револьвер. Заглянув в его дуло, стреляет себе в лицо.

Последний год

Салон трамвая

Андреич пробуждается от тяжелого сна. Вздрагивает, не понимая, где находится.

И черт его знает, что ему приснилось в городском транспорте — то ли выдуманный кошмар, то ли вся его жизнь…

Переполненный трамвай. Перед лицом — чей-то широкий зад в галифе. Над головой навис тяжелый мешок. Трамвай звенит, дергает, перебирает железными лапами, и от каждого толчка мешок бьет по голове Андреича. Он отводит его рукой, но мешок, словно маятник, опять норовит, заехав по макушке, спуститься ниже — дать по носу, врезать по глазам.

Андреичу нечем дышать. Он хочет подняться, но это довольно трудно сделать — трамвай укомплектован столь тесно, что одно движение изменяет всю конфигурацию расположившихся в нем тел и фигур. Шаг вперед — и начнется оползень, обвал…

А н д р е и ч (набрав спертого воздуха в легкие). Вы выходите на следующей или нет?.. Будете вылезать, гражданочка, или нет?!

Г р а ж д а н о ч к а. Ишь, какой прыткий?! Не буду я вылезать, не надейся!

А н д р е и ч. А как же мне быть?! Мне вылезти… я герой войны! Мне надо!..

Г р а ж д а н о ч к а. Чтоб на следующей вылезти, нужно за две остановки занимать!

А н д р е и ч (соображая). Но если я займу за две остановки, то как я вылезу на следующей?! Следующая тогда будет не моя!..

Г р а ж д а н о ч к а. Не трынди, дед! Без тебя тошно.

В трамвае возникает волнение и гомон.

Г о л о с а. Пропустите дедушку!.. Ему очень нужно!

Г о л о с н а д у х о м А н д р е и ч а. А если нужно, то бутылочку с собою вози! Это лучше, чем под себя ходить!

Раздается железное клацанье. Трамвай, дернув, замирает на месте, и люди валятся друг на друга, как дрова. Открываются двери. И людской поток начинает литься в сторону расступившейся плотины.

Старик Андреич, в общем-то, удачно выбирает позицию, и поток выносит его, пусть и на карачках, на мостовую.

Улица Москвы

В городе выпал первый снег и придал столице нечто старорежимное, полузабытое, напоминающее прошлую жизнь. Только теперь на улицах появились автомобили и совсем не видно вальяжных граждан в распахнутых на груди шубах.

Но и разрухи первого года революции тоже нет. Магазины открыты, а в витрине одной лавки даже висят соблазнительные колбасы и сардельки. Другое дело, что туда никто не заходит — цены чрезвычайно высоки. Хозяин с купеческой бородой стоит на пороге и, лузгая семечки, провожает взглядом спешащих прочь — все, как раньше, все, как встарь…

Выплюнутый из трамвая Андреич поднимается с мостовой. Вернее, ему помогают подняться два молодых паренька, по виду учащиеся.

М о л о д о й п а р е н е к. Не зашиблись, дедушка?

А н д р е и ч. Ничего. Спасибо.

М о л о д о й п а р е н е к. А правда, вы в революцию воевали?

А н д р е и ч. От и до.

Т о в а р и щ п а р е н ь к а. А на чьей стороне?

Андреич мешкает с ответом. Оба смеются и спешат по своим делам.

Сошедший с трамвая осматривается по сторонам. Прямо перед ним находится бывшая мастерская госпожи Гишар из Парижа. Только теперь на ней написано: «Красные швеи из Вереи! Кус на любой вкус!»

Бывшая Крестовоздвиженская больница

Уютная комнатка без окна. В ней инвентарь, необходимый для успешной трудовой деятельности, — ведро, метла, веник. На эмалированной раковине ржавые разводы. Андреич всматривается в них, и ему чудится географическая карта неизведанной страны. Стоит только напрячь зрение, и возникнут прерии, жирафы, прохладные озера с живительной тенью в жаркий день.

Андреич ставит в раковину ведро и набирает в него воды. Опустив в ведро тряпку, похожую на шкуру животного, выходит в коридор.

Р-раз!.. И он выливает воду прямо под ноги идущих врачей в белых халатах.

Те отскакивают и с ненавистью смотрят на распоясавшегося старика.

М о л о д о й в р а ч. Ты чего себе позволяешь, дед?! По шее захотел?

А н д р е и ч. Вы — интеллигенция, а я — пролетарий. Мне все можно.

М о л о д о й в р а ч (мстительно). Ладно! (Товарищу.) Ты погоди. Давай отдохнем!..

Останавливается у окна. Выворачивает карманы и начинает бросать на пол всякий сор — старые рецепты, табачную крошку от махры, обертки от леденцов.

М о л о д о й в р а ч. Теперь подбирай!

В довершение плюет на пол и растирает слюну каблуком. Андреич, мрачно посмотрев на молодежь, плюет в свою очередь. Наматывает на метлу тряпку и начинает сгребать сор. Врачи уходят.

Андреич, не поднимая головы, отирает тряпкой метр за метром. Только слышит, что мимо идут люди в сапогах, туфельках, ботинках… Натыкается на кусочек засохшей грязи, которую не берет тряпка. Вынимает из кармана перочинный ножик, открывает лезвие. Над его ухом раздается голос.

Г о л о с. Андреич! В ординаторскую! Сниматься на Доску почета!

Ординаторская городской больницы

Посреди ординаторской установлен переносной фотографический аппарат на ножках. Фотограф, укрывшись с головой, наводит фокус на пустой стул. На стул садится изможденный бородатый человек неопределенного возраста. Вроде бы свой, классово близкий. Может быть, и пьющий. Хотя очки какие-то не те — в тонкой металлической оправе, делающие его похожим на бывшего депутата Государственной думы.

Ф о т о г р а ф (вглядываясь в окуляр). Вы пролетарий?

А н д р е и ч. В известном смысле.

Ф о т о г р а ф. Что-то не очень похоже.

А н д р е и ч. А так? (Берет в руки метлу.)

Ф о т о г р а ф. Не надо. Просто снимите очки, и будет хорошо.

За спиной Андреича толкутся сотрудники, ожидающие своей участи быть сфотографированными.

С о т р у д н и к. Улыбочку, Андреич! И не дыши на фотографа перегаром! А то у него руки затрясутся!

А н д р е и ч (обиженно). А я не пил сегодня.

Ф о т о г р а ф (снимая с головы мешок). Призываю вас к порядку, товарищи! Доска почета — вещь серьезная.

Кто-то убирает с головы Андреича приставленные туда рожки из пальцев. Вспыхивает магний. Готово. Открывается дверь, и из-за нее выглядывает главврач.

Г л а в в р а ч. Товарищ Живаго, зайдите ко мне на минутку!

Лысый череп его блестит под светом электрической лампы.

Кабинет главврача

Работает репродуктор. Из него кричит красивый мужской баритон.

Г о л о с и з р е п р о д у к т о р а. И я, как весну человечества,

рожденную в трудах и в бою,

пою мое отечество,

республику мою!

Интересно, что новый главврач больницы весьма напоминает старого — тот же массивный блестящий череп, те же усы, только фигура покряжистей да руки, словно у кузнеца без наковальни.

Г л а в в р а ч. У меня для вас радостное известие.

Андреич поднимает на него тусклый взгляд.

Г л а в в р а ч (вполголоса). Есть люди, которые могут помочь в вашей непростой ситуации.

А н д р е и ч. Мне бы жалованье побольше… и чтоб не задерживали.

Г л а в в р а ч. Да я не о том. (После паузы.). Слышали сообщение Комиссариата внутренних дел?

А н д р е и ч. Никак нет. (Держится за свою щетку, как часовой за ружье.)

Г л а в в р а ч. Разоблачен школьный заговор.

А н д р е и ч. Заворот? У кого?

Г л а в в р а ч (с раздражением). За-го-вор! Школьный заговор!

А н д р е и ч. Я туговат на ухо. Годы, знаете ли… Последствия войны.

Г л а в в р а ч. Зараза контрреволюции добралась и в младшие классы.

А н д р е и ч. Дети… Они всегда такие… Всегда немного контрреволюционны. Пороть их надо, как при царе делали. Только и всего.

Г л а в в р а ч (в сердцах). Дети здесь совершенно ни при чем! А вот с учителей мы спросим! (После паузы.) Что собираетесь делать вы… в этой непростой ситуации?

А н д р е и ч. Мои дети очень далеко. И я не оказываю на них ни малейшего контрреволюционного влияния.

Г л а в в р а ч. Об этом и речь. Нужно бы развязать эту двусмысленность… с Парижем. Нашему коллективу она совершенно не нужна.

А н д р е и ч. Извините, опять не расслышал… Вы о грыже?

Г л а в в р а ч. О Париже! И не валяйте Ваньку, Юрий Андреевич! Когда вам надо, вы все хорошо слышите.

А н д р е и ч. Не называйте меня по имени, прошу вас! Просто — Андреич. Как все зовут. Так лучше. Значит, вы говорите — заговор?

Главврач, не отвечая, кладет перед Андреичем бумажку, на которой аккуратно выведено: «Завтра. 19.00. Гостиница „Националь“. Комната 9».

Г л а в в р а ч (в полный голос, пряча бумажку в ящик стола). Но я пригласил вас не из-за этого. Мне бы хотелось воспользоваться вашим опытом диагнозиста. У нас здесь — очень важный больной. Старый большевик. Пролетарская косточка. А в диагнозе мы с коллегами расходимся…

А н д р е и ч. Нет, нет! Я ничего не помню. Спасибо.

Г л а в в р а ч. Но мне крайне важно знать ваше мнение. У вас ведь, как я слышал, интересные методы определения легочных заболеваний?

А н д р е и ч. Ничего интересного. Дедушкины приемчики, бабушкины коленца… Все это антинаучно.

Г л а в в р а ч. Но в виде исключения… Ради меня!

А н д р е и ч. Ладно… Только в последний раз.

Г л а в в р а ч. Спасибо вам, Юрий… извините. Просто Андреич!

А н д р е и ч. Именно.

Г л а в в р а ч. Кстати… А сколько вам лет?

А н д р е и ч (после паузы). Тридцать пять или тридцать восемь… Не помню точно. Забыл.

Главврач накидывает ему на плечи белый халат.

Больничная палата

Палата большая — на десять с лишним человек. Но угол ее перегорожен ширмой с китайскими драконами. За ней лежит высохший, как пергамент, больной. Руки его полупрозрачны и лежат поверх одеяла. Дыхание затрудненное.

Этого человека Андреич видел только один раз в своей затянувшейся жизни. Когда сам был врачом. Во время обыска в доме одной пациентки. И забыл. Да если бы и помнил, то все равно бы не опознал в старике того давнего комиссара. И Павел Ферапонтович Антипов не мог бы сказать ничего вразумительного о человеке, склонившемся над ним. Даже если бы и захотел.

За спиной главврача — трое коллег. Они с недоверием наблюдают за тем, что предпримет чудаковатый Андреич, какие у него дедушкины приемчики и бабушкины коленца. Главврач протягивает Андреичу стетоскоп.

А н д р е и ч. Да нет. Это без надобности. (Больному громко.) На какую букву трудно дышать?!

Павел Ферапонтович вздрагивает. До его замутненного болезнью сознания дошел вопрос уборщика.

П а в е л Ф е р а п о н т о в и ч (голосом, похожим на сдувающуюся футбольную камеру). А…Б?.. (Начинает перебирать буквы алфавита.)

А н д р е и ч. Только гласные!.

П а в е л Ф е р а п о н т о в и ч. На «и»! Точно, «и»…

Из его груди выходит хрип.

Андреич снимает с себя халат и отдает его в руки главврача. Выходит из-за ширмы.

Г л а в в р а ч. Ваш диагноз! Вы же обещали!

А н д р е и ч (оборачиваясь). А ваш?

Г л а в в р а ч. Застарелый плеврит с возможным отеком легкого.

А н д р е и ч. Саркома. Он проживет от четырех до пяти дней. (После паузы.)

В какой гостинице, вы сказали, назначена встреча?

Главврач делает вид, что не слышит.

Бывший дом Громеко

Х о р и з м у ж с к и х и ж е н с к и х г о л о с о в.

Купите бублики, горячи бублики,

Гоните рублики вы поскорей!

Сестра гулящая, а я пропащая,

Торговку частную ты пожалей!

Он сидит в маленькой комнатке, в которой раньше, в достославные времена, находилась каптерка дворника Маркела. Только теперь здесь стоит узкая кровать, накрытая старым пледом. К стене прибит деревенский рукомойник. Рядом небольшой письменный стол. Окон нет. Над головой Андреича — веселье и танцы, от которых трясется потолок.

Дверь в каптерку открывается. На пороге стоит конопатая дебелая девица лет восемнадцати.

М а р и н а. Андреич… Там это, папаша за стол просит. Надо прийти.

А н д р е и ч. Не пойду. Скажи, что меня нет.

М а р и н а. Это Бога, говорят, нет. А ты-то есть!

Он смотрит в ее конопатое лицо, находя в нем зачатки разума. У девушки под юбкой проглядывает довольно большой живот. Она — на восьмом месяце…

А н д р е и ч. Ладно. Сейчас. Только бороду причешу.

М а р и н а. Я тебя сама причешу, Андреич! Сама!

Вытаскивает из своих толстых лошадиных волос гребень, который держит прическу на затылке, сдувает с него хлопья перхоти и расчесывает бороду постояльцу.

М а р и н а (любуясь бородой). Как новенький! Все. Айда!

Бывшая гостиная в бывшем доме Громеко

За длинным столом — рабоче-мещанский люд. Всего человек двадцать обоего пола. На столе стоят сковородки с жареной картошкой и зеленые бутылки сорокаградусной. Во главе стола — дворник Маркел.

М а р к е л. Андреич! Герой Гражданской войны! Просим! Садись за стол и будь как дома! Налей ему водки, Маринка!

В гостиную выходят несколько дверей. В проемах видны свисающие с веревок паруса выстиранного белья. Под ним на горшках сидят двое детей и с интересом взирают на вечеринку.

М а р к е л. У нас так принято. Если у меня праздник, значит, все за стол!

М а л ь ч и к (кричит, сидя на горшке). Дядя, дядя! Я уже!

М а р к е л. Вытри ему попку, дочура!

Конопатая Маринка, оторвав кусок захватанной газеты, лежащей на столе, спешит к мальчику.

М а р к е л. Ну и молодежь пошла! Отцов не уважают, традиции не хранят, загубят социализмус! (Наставительно мальчику.) Когда я был в твоем возрасте, я сам себе все подтирал! А бывало, и самого мордой в дерьмо макали… Ничего, выжили! Скажи, Андреич!

А н д р е и ч. Конечно, ничего… В дерьмо — очень даже полезно!

М а р к е л. Тост за тобою! Начинай!

А н д р е и ч. А про что говорить?

М а р к е л. Что-нибудь праздничное! Все-таки мой день рождения отмечаем!

А н д р е и ч. Праздничное? (Берет в руку стакан с водкой, встает.) Даже и не знаю…

М а р к е л. Только про социализмус не надо. И про коммунизмус тоже! Можешь прочесть… из литературы!

Д а м о ч к а з а с т о л о м. Бедного Демьяна!.. Просим!..

А н д р е и ч. Ладно… (Объявляет.) Моим ближайшим родственникам посвящаю. Маркелу и его дочери Марине. Демьян Бедный. Басня. (Подумав, читает вслух, уставившись в точку перед собой.)

У людей пред праздником уборка.

В стороне от этой толчеи

Омываю миром из ведерка

Я стопы пречистые твои.

Шарю и не нахожу сандалий.

Ничего не вижу из-за слез.

На глаза мне пеленой упали

Пряди распустившихся волос…

Завтра упадет завеса в храме,

Мы в кружок собьемся в стороне.

И земля качнется под ногами,

Может быть, из жалости ко мне…

Брошусь на землю у ног распятья,

Обомру и закушу уста.

Слишком многим руки для объятья

Ты раскинешь по концам креста…

Но пройдут такие трое суток

И столкнут в такую пустоту,

Что за этот страшный промежуток

Я до Воскресенья дорасту…

Замолкает. Залпом выпивает стакан водки. Крякает. Занюхивает газетой, лежащей на столе. За столом — легкое замешательство. Маркел подходит к Андреичу и целует его в губы.

М а р к е л. Спасибо, Андреич! Порадовал, старинушка! Хорошо пишет Демьян! И в самую точку. Будем здоровы! Сам выпивает свою водку. Обстановка разряжается, все чокаются и едят.

М а р к е л (Андреичу). А ты чего не садишься? Ешь!

А н д р е и ч. А я хочу еще! (Вдруг начинает хрипло и громко петь.)

Купите бублики, горячи бублики,

Гоните рублики вы поскорей!

Г о с т и (подхватывая песню).

Сестра гулящая, а я пропащая,

Торговку частную ты пожалей!

Кто-то начинает хлопать в ладоши, отбивая такт. Андреич шмякает свой стакан об пол. И по осколочкам, по стеклу, как положено на Руси, начинает топать сапогами, изображая страстную пляску, — топ, топ, топ! Хватает беременную Маринку, кружит ее под песню и трясет за плечи, как куклу. И большинство гостей вскакивают и пускаются в дикий пляс.

М а р к е л (во время танца, на ухо Живаго). В газете сегодня прочел… Группа вредителей из Наркомпроса. Обезврежена НКВД. И среди них… какая-то А. Шлезингер! Наша это Шурка или нет? Как думаешь?

А н д р е и ч. Думаю, что не наша.

М а р к е л. А я думаю, что она, сучка!..

Смеется и пускается вприсядку. Андреич вдруг застывает на месте, согнувшись и схватившись рукой за сердце. В это время дети, пользуясь всеобщей суматохой, ставят на стол ночной горшок, и снимают с него крышку.

Г о с т и (поют хором).

Сестра гулящая, а я пропащая,

Торговку частную ты пожалей!..

Вход в гостиницу «Националь»

Порошит легкий снежок. Около известной московской гостиницы дымят автомобили, из которых выходят разряженные люди в дорогих шубах. Всё, как прежде, всё, как всегда, будто и не было этого страшного десятилетия. Только извозчиков не видно.

Андреичу кажется, что пара, вышедшая из блестящего «Форда», ему хорошо знакома. Молодая женщина в легкой норковой шубке держит под руку вальяжного господина старше ее лет на тридцать. Кто это? Лара, Виктор Ипполитович?..

Как загипнотизированный, Андреич идет вслед за ними. На пути его возникает бородатый швейцар. Хватает за ворот шинели.

Ш в е й ц а р. Куда тебе? Пошел вон!

А н д р е и ч. Пропустите меня!

Он пытается оторвать руки швейцара от своей груди.

Молодая женщина и вальяжный скрываются за дверями гостиницы. Швейцар тем временем засовывает себе в рот свисток и делает короткий предупредительный сигнал.

А н д р е и ч. Мне назначено, слышь? Семь часов вечера. Комната номер девять.

Швейцар выплевывает деревянный свисток. Машинально вытягивает руки по швам.

Ш в е й ц а р (шепотом). Так точно! Не извольте беспокоиться!

Чтобы замять свою бестактность, специальной щеткой смахивает снежинки с плеч Андреича.

Ш в е й ц а р (открывая дверь). Пройдемте со мной, товарищ.

Гостиница

Стеклянный холл. Красный ковер на полу. Бронзовые канделябры, в которых горит электрический свет.

Ш в е й ц а р (шепотом). Они — в ресторане. Позвольте ваше пальтишко!

Снимает с Андреича шинель и вешает ее на плечики. Одергивает на спине потертый китель, чтобы вошедший принял более цивилизованный вид.

Ш в е й ц а р (все так же шепотом). Расчесочка… Одулосьончик!..

А н д р е и ч. Чего?

Швейцар, не объяснив, прыскает чем-то на голову Андреича из парикмахерского пузырька с резиновой грушей.

Ш в е й ц а р. А теперь прошу за мной!

Они входят в стеклянные двери ресторана. Оркестр пока не играет, музыканты только рассаживаются на свои места. В зале довольно много разряженного народу, но есть свободные столики. Швейцар проводит Андреича за перегородку в специальную кабинку.

Там за накрытым белой скатертью столом сидит коротко остриженный мальчик лет десяти и уплетает ложкой черную икру. На груди его повязана салфетка. Губы измазаны.

Ш в е й ц а р (в ответ на недоуменный взгляд Андреича, шепотом). Они-с! А теперь я вас покину! Приятного вечера!

Кланяясь и пятясь, уходит. Андреич остается один на один со странным мальчиком.

М а л ь ч и к (с набитым ртом). Ты кто?

А н д р е и ч. Я — Андреич.

М а л ь ч и к. Дурак ты, а не Андреич.

А н д р е и ч. Не исключено.

М а л ь ч и к (запивая икру лимонадом). Семья есть?

А н д р е и ч. Никого.

М а л ь ч и к. Опять дурак!

А н д р е и ч (набравшись смелости). Сам дурак!

М а л ь ч и к (в удивлении). Чего? Как смеешь?!

Складывает пальцы пистолетом и со звуком «кх-х!» стреляет в старика.

На пороге возникает господин лет пятидесяти восточного вида. Лицо одутловатое. Кожа со следами загара. Под глазами черные круги. Костюм дорогой, гражданский. Вошедший быстро застегивает ширинку на штанах.

Х о з я и н с т о л а. Петька, зараза! Вот я тебе!

Легонько берет мальчика за ухо. Тот истошно начинает орать, будто его режут на части.

Х о з я и н с т о л а. Брысь под лавку! И тихо сиди, чтоб я тебя не слышал! (Отсаживает мальчика в угол и оборачивается к Андреичу.) Алавердов Георгий Махмудович.

Протянутая рука. Широкая улыбка.

А н д р е и ч. Андреич… (Запнувшись, поправляется.) Юрий Андреевич. Впрочем, это не важно.

Х о з я и н с т о л а. Как это не важно? Ведь мы с вами тезки! Присаживайтесь за стол, товарищ Живаго!

Делает радушный жест и почти насильно усаживает Андреича за стол.

Х о з я и н с т о л а (заглядывая в салатницу). Это что у нас, лобио? Прошу!

Накладывает коричневые бобы на тарелку Юрию Андреевичу.

М а л ь ч и к. И мне, и мне!

Х о з я и н с т о л а. Сейчас положу, обжора!

Кладет остатки блюда в тарелку мальчика.

М а л ь ч и к (занудно). А ведь ему больше положил!

Х о з я и н с т о л а. Ты замолчишь или нет?! (Со вздохом, повернувшись к Андреичу.) В кои веки взял Петрушу с собой на службу, так он мне весь процесс срывает!

А н д р е и ч. На службу? А я думал, мы с вами отдыхаем!

Х о з я и н с т о л а. Вы не тот человек, Юрий Андреевич, кого можно водить за нос. Своею ложью я бы унизил не только себя, но и вас. Это не входит в мои задачи.

А н д р е и ч. Но ведь унижение… ваше главное оружие.

Х о з я и н с т о л а. Откуда вам это известно?

А н д р е и ч. Люди говорят.

Х о з я и н с т о л а. Все про нас врут. И вы в этом скоро убедитесь.

Возникает томительная пауза. Живаго смотрит долгим взглядом на свою тарелку. Потом подцепляет вилкой пару бобов и отправляет в рот.

М а л ь ч и к (с любопытством). Ты уже его завербовал, папа?..

Отец, потеряв терпение, отвешивает сыну звонкую пощечину. От шлепка Андреич вздрагивает и перестает есть. Но мальчик на этот раз не кричит.

А н д р е и ч. Не надо бить ребенка, Георгий… Извините, забыл ваше отчество.

Х о з я и н с т о л а. Ничего. Это не существенно. Полгода назад вы обращались в правительство с просьбой о выезде за границу. Не так ли?

А н д р е и ч. Было такое дело.

Х о з я и н с т о л а. И что же?

А н д р е и ч. Мне отказали.

Х о з я и н с т о л а. Ваши желания с тех пор изменились?

А н д р е и ч. Нет.

Георгий Махмудович вытаскивает из кармана почтовый конверт и кладет его перед Живаго.

А н д р е и ч. Что это?

Х о з я и н с т о л а. Письмо от Антонины Александровны.

Юрий Андреевич вздрагивает. Рука его машинально тянется к конверту. Но застывает в воздухе…

А н д р е и ч. Откуда оно у вас?

Х о з я и н с т о л а. Да вы берите, берите… (После паузы, объясняя.) Антонина Александровна не нашла ничего лучше, как передать корреспонденцию с одним сомнительным курьером. Его, как и следовало ожидать, арестовали на границе.

И письмо попало к нам. Вот что значит — не доверять почте.

А н д р е и ч. По почте оно бы не дошло.

Х о з я и н с т о л а (со смехом). Совершенно верно! Через нас надежнее. Можете прочесть прямо сейчас!

Андреич дрожащими руками пытается вытащить листок из надорванного конверта. С третьего раза это ему удается. Смотрит на чернильные строки. Но слова расплываются перед его глазами.

А н д р е и ч. Ничего не вижу.

Х о з я и н с т о л а. Это от волнения. И со мной такое бывает. Понервничаю и ничего не вижу.

А н д р е и ч. Можно мне взять письмо с собой?

Х о з я и н с т о л а. О чем разговор? Берите и дома спокойно прочтете.

А н д р е и ч. И дальше что?

Х о з я и н с т о л а. Ничего.

А н д р е и ч. Значит, мне можно идти?

Х о з я и н с т о л а. Конечно. Но вы разве не хотите доесть свое лобио?

А н д р е и ч. Нет. Извините. (Встает из-за стола.) Я, наверное, вам обязан?

Х о з я и н с т о л а. Ничем.

А н д р е и ч. Тогда прощайте.

Х о з я и н с т о л а. До свидания.

Андреич, пряча письмо в карман, идет к выходу.

М а л ь ч и к. Ты расстреляешь его, папа?

Х о з я и н с т о л а. Я, кажется, тебя сейчас расстреляю!..

Оркестр громко и нестройно начинает играть шимми.

Каптерка Живаго

Андреич сидит на кровати, тупо уставившись на свои голые ступни. Массирует левой рукой грудную клетку. Над головой — все тот же лошадиный топот и гам.

Обитатель каптерки держит в руке измятый листок из врученного ему в «Национале» конверта. Г о л о с Т о н и. До Стамбула мы плыли без приключений. И если бы не обстоятельства нашего вынужденного путешествия, то нам бы казалось, что мы находимся в заграничной вакации, проводим лето на море… Да только тебя нет!.. И настроение подавленное и совсем не такое, какое бывает на каникулах. Вчера папа сказал одну странную вещь, которая, я знаю, тебя бы заинтересовала. Он заметил, что наша высылка на этом пароходе, где собраны лучшие умы обеих столиц, возможно, есть по-своему героическое и благородное деяние Ленина, а вовсе не его очередное преступление…

Входит Марина. Она сильно навеселе.

М а р и н а. Андреич, слышь, Андреич? Пойдешь в воскресенье дрова пилить, а? Подсобишь мне, Андреич, слышь, а?

Она почти прижимается к нему своим огромным животом.

А н д р е и ч (пряча письмо под матрац). Отстань! Дай отдохнуть!

М а р и н а. Лапа моя, зая! (Целует его в лоб.) Ну люблю тебя, заю мою! Андреич, подвинься, слышь? Ноги не держат, слышь?

Плюхается на кровать, залезает ему за спину. Ложится и затихает в ожидании ласки.

М а р и н а (после паузы). Андреич… Зая… Ну хоть бы поцеловал, что ли? Слышь, Андреич?

Он наклоняется над ней. Сжимает руки на ее шее.

А н д р е и ч (с расстановкой, страшно). Меня зовут не Андреич! Меня зовут Юрий Андреевич Живаго! Запомнила? Юрий Андреевич Живаго! Повторить?

М а р и н а (трезвея). Все. Запомнила. Отпусти!

От страха начинает икать.

Юрий Андреевич разжимает руки и отпускает ее шею. Марина икает все громче и громче.

М а р и н а. Ой, мамочки! Ой, не могу… Ик!

Ю р и й Ж и в а г о. Попробуй задержать дыхание!..

М а р и н а. Не помогает… Ик! Да что же это такое? Ик!

Ю р и й Ж и в а г о. Погоди… Есть одно народное средство! (Наливает из чайника кипяченой воды в кружку, протягивает Марине.) Попробуй выпить с другого конца.

М а р и н а. Как это? Ик!

Ю р и й Ж и в а г о (медленно, чтобы до нее дошло). Отпей с противоположного от себя конца. Это трудно, но попробуй!

Марина берет кружку и старается сделать то, что ей говорит Живаго. Наклоняет голову и делает неуклюжий глоток. Вода проливается ей на кофту.

Ю р и й Ж и в а г о. Ну?

М а р и н а. Ты волшебник, Андреич. (Спохватывается.) То есть… Волшебник вы, Юрий Андреевич Живаго!

Ю р и й Ж и в а г о. А я и не сомневаюсь! (Неожиданно кладет ей голову на живот. После паузы.) Кто там? Отзовись!..

М а р и н а (гладя его по волосам). Там сидит это… Млекопитающее.

Ю р и й Ж и в а г о. А мы сейчас проверим!

Роется в письменном столе и среди груды мусора находит захватанный томик стихов. Своих стихов. Кладет Марине на живот. Через несколько секунд книжка падает вниз от движений крохотного невидимого существа, скрывающегося в утробе.

Московский дворик

Каменный колодец, сдавленный с четырех сторон невысокими домами. Сверху падает легкий снежок. Юрий Живаго и Марина стоят посреди двора, задрав головы вверх. Под мышкой у Юрия Андреевича — пила и топор.

М а р и н а (кричит, задрав голову вверх). Кому дрова пилить? Кому дрова пилить?! Э-эй!..

Никто не отвечает.

М а р и н а (делает попытку снова). Кому дрова пилить? Недорого пилить!

На втором этаже открывается форточка.

Ж и л е ц. А сколько берете за распил?

М а р и н а. А сколько дадите! Можно и натурой — хлеб, молоко, говядина!

Ж и л е ц. Ишь ты, чмара, говядины захотела… Жирно будет! А вещами берете?

М а р и н а. Ботиночки детские… Я бы взяла.

Форточка закрывается…

Г о л о с Т о н и. Папа сказал, что он верит в лучшее. Что большевистская верхушка на самом деле спасает нас от народного гнева, высылая за границу. Учитывая озверение, которое мы все пережили, эта высылка почти необъяснима, и папа, по-моему, прав. А раз так, то есть надежда. Есть надежда, что мы когда-нибудь вернемся. И есть надежда, что ты приедешь к нам, в Париж, город, о котором я когда-то мечтала… Запомни, улица Пасси, дом номер десять…

Перед Юрием Андреевичем — деревянные козлы, на них лежит длинный ствол сухой березы, первого дерева среди остальных, предназначенных для пилки. Марина и Живаго перепиливают его двуручной пилой.

Г о л о с Т о н и. Сашенька, по-моему, совсем не похож на тебя. Стихами не интересуется и русской литературой тоже. На родном языке уже говорит с акцентом. Помнит ли он тебя? Хотелось бы думать, что помнит. А вот Мария, которую ты даже и не видел, твоя — плоть и кровь. Любит народные сказки и Пушкина. А вчера она сказала: «Я знаю своего папу!.. Он мне снится». Странная девочка!.. Может быть, она будет писать стихи?..

М а р и н а. Давай передохнем. (Бросает ручку пилы и вытирает пот со лба.)

М а р и н а. Живот!.. Живот мешает пилить!

Ю р и й Ж и в а г о (массируя сердце). Улица Пасси… где это?

М а р и н а. Чего?

Ю р и й Ж и в а г о. Ничего. Это я так… Своим мыслям.

М а р и н а. Ладно. Давай, что ли… А то до вечера здесь провозимся!

Они снова берутся за пилу.

Г о л о с Т о н и. …Мне повезло. Я мою посуду в доме одного русского князя. Он замечательный человек, специалист по античности. Как заметил папа, лучше быть посудомойкой в Париже, чем князем в Москве. Вот и все. Приезжай, прошу тебя! Здесь каждый русский таксист — философ, а каждый русский мусорщик — поэт. Знаешь, что мне сказал один лифтер с французским прононсом? «Мы все — соучастники одного преступления!..» Вот так. Остались ли на родине люди, которые могут сказать о себе то же самое? Юра… Юрочка, я люблю тебя! Я молюсь о тебе, я погибаю без тебя! Приезжай, приезжай скорее!..«

На примерзшую землю падает аккуратно отпиленный березовый кругляк.

Каптерка Живаго

Голая поджарая спина еще не старого человека. Выпирающие лопатки. Группа родинок на правом плече.

В руках у Марины — медицинская банка. Дочь Маркела чиркает спичкой, пытается выжечь неверным огнем воздух внутри банки и ставит ее на спину Живаго. Банка падает на пол. Марина, чертыхаясь, повторяет операцию снова, но с тем же успехом. В каптерку входит Маркел.

М а р к е л. Да кто ж так банки ставит, чучело?

Бьет дочь по рукам. Банка падает на пол и трескается. Маркел в сердцах давит ее сапогом.

М а р к е л. Для этого паклю жечь надо! В крайнем случае, свечу зажги! (Наклоняется к Живаго.) А ты чего молчишь, доктор?

Ю р и й Ж и в а г о. Если честно, то я никогда не ставил банки.

М а р к е л. Эх ты, профессор! Банки — первое средство от простуды.

Ю р и й Ж и в а г о. Да я не уверен, что это простуда.

М а р к е л. Все равно, первое средство! (Дочери.) Много заработали за день?

М а р и н а. Да разве они много заплатят? Три рубли и бутылка самогона.

Показывает отцу склянку с мутной жидкостью. Маркел, крякнув с досады, зажигает свечу. Сует горячий фитиль внутрь банки и ловко прилепляет ее на спину Юрия Андреевича.

М а р к е л. Моя бабка зимой ставила их мне чуть ли не каждую неделю. Тогда январь лютый был, за тридцать градусов, не то что сейчас…

Ставит вторую банку, третью, и вскоре спина Живаго превращается в стеклянного ежа.

М а р к е л. Тянет?

Ю р и й Ж и в а г о. Тянет. А что толку?

М а р к е л. Толк потом будет. (После небольшой паузы.) Ты мне лучше скажи, доктор, ты мою лярву будешь брать за себя или нет?

М а р и н а (смутившись). Не надо, папаша!

М а р к е л. Ну-ка выйди отсюдова! (Берет дочку за локоть и выставляет ее за дверь. Возвращается к лежанке с доктором.) Ну и?

Ю р и й Ж и в а г о. Марина Маркеловна — по-своему… замечательный человек.

М а р к е л. Врешь. Дрянь она.

Ю р и й Ж и в а г о. Не совсем… Она мне даже иногда интересна… Во всяком случае, не противна.

М а р к е л. Опять врешь!

Прилепляет на спину Юрия Андреевича очередную банку.

Ю р и й Ж и в а г о. Но ты ведь знаешь… У меня семья в Париже.

М а р к е л. И в третий раз врешь!

Ю р и й Ж и в а г о. Вот тебе на! Это что для тебя — новость?

М а р к е л. А какое мне дело до твоей семьи? Ты женился при проклятом царизме, а сейчас — проклятый социализмус. И старые браки не считаются.

Ю р и й Ж и в а г о. Но я, может быть, сам скоро уеду к ним…

М а р к е л. Да не выпустят тебя!

Ю р и й Ж и в а г о. Кто знает, кто знает…

Маркел вдруг кладет перед ним казенный конверт, запечатанный сургучом.

Ю р и й Ж и в а г о. Что это?

М а р к е л. Это тебе. Заигрался ты, доктор, заигрался! Как бы голову не сложить!

Отковыривает с поясницы плохо прилепившуюся банку. Под ней — красный разогретый след.

Коридор в здании Комиссариата внутренних дел

Юрий Андреевич, комкая в руках повестку, стоит в длинном сумрачном коридоре, ощупывая взглядом номера на дверях кабинетов. Ковров, которые приличествуют подобному учреждению, нет. Более того, на полу видны следы от ботинок, испачканных в известке. Живаго находит нужный ему кабинет, трогает за ручку двери, но слышит раздраженный голос из глубины.

Г о л о с. Подождите, я занят!

Живаго садится на стул. Перед ним сухощавый молодой человек, совсем не похожий на уборщика, в гимнастерке с ремнем, опрокидывает на пол ведро воды. Юрий Андреевич инстинктивно поджимает под себя ноги, и мутная жижа затопляет ножки деревянного стула, на котором он сидит.

Ю р и й Ж и в а г о. Не то делаешь!

Молодой уборщик хмуро смотрит на старика, примостившегося здесь, и, не отвечая, начинает размазывать пролитую влагу тряпкой.

Ю р и й Ж и в а г о. Не то, я тебе говорю!

У б о р щ и к (в сердцах бросая щетку на пол). А что «то», что «то»?!

Ю р и й Ж и в а г о. Чин есть?

У б о р щ и к. А как же!

Ю р и й Ж и в а г о. Это называется халтурой. (Принюхивается.). Ты что в ведроположил?

У б о р щ и к. Хлорку.

Ю р и й Ж и в а г о. Будет только вонять. Простое мыло… вот и вся наука. Смотри.

Присаживается на корточки. Кряхтя от боли в пояснице, достает из кармана заветный инвентарь — складной перочинный ножик и мыльницу. Открывает лезвие, начинает соскабливать им прилипшую к полу известку. Потом протирает пятно мылом и проводит по нему щеткой.

У б о р щ и к. Так это сколько времени нужно!

Ю р и й Ж и в а г о. А что тебе время? Поручено — ты и делай!

У б о р щ и к (понизив голос). Ты не прав, отец. Я один раз был в Кремле… Там моют точно так же, как я…

Ю р и й Ж и в а г о. Значит, и в Кремле халтурят…

В это время дверь кабинета открывается, и на пороге показывается одутловатый человек средних лет с темными кругами под глазами, в галифе. Тот самый, кого мы видели в «Национале». Только, в отличие от прошлой встречи, хозяин кабинета нынче сумрачен. Тускло смотрит на Живаго, который стоит на четвереньках. Ря-дом с ним на корточках примостился молодой уборщик. Увидев человека в галифе, уборщик вскакивает и застывает по стойке «смирно».

Х о з я и н к а б и н е т а (мрачно). Что вы делаете на полу, гражданин Живаго?

Ю р и й Ж и в а г о. Обучаю молодежь.

Х о з я и н к а б и н е т а. Пройдите в кабинет. (Пропускает Юрия Андреевича вперед.)

Ю р и й Ж и в а г о. Держи. Это тебе подарок!

Отдает уборщику ножичек и мыльницу. Вступает в кабинет, как в холодную воду. Дверь, обитая дерматином, мягко закрывается за ним.

Кабинет человека в галифе

В кабинете небольшой бедлам. Нет интимной атмосферы, которую предполагает комната в Комиссариате внутренних дел. Со стен свисают куски обоев. Вместо портрета над письменным столом — одни лишь рамы, из которых вытащено само полотно. В углу стоит ведро известки с малярной кистью.

Ю р и й Ж и в а г о (с интересом). Замазываете кровь на стенах?

Человек в галифе бросает на Юрия Андреевича короткий взгляд. Плескает из графина воды в стакан и, отправив в рот таблетку, запивает ее.

Х о з я и н к а б и н е т а. Поразительно… Поразительна ваша наглость. Есть люди, которым все сходит с рук. И вы один из них. (Присаживается на край письменного стола. Наставительно.) В нашем учреждении так себя не ведут. Правда, ремонт, затеянный руководством, портит все дело.

Ю р и й Ж и в а г о. После того что я видел зимою 18-го, меня трудно чем-либо напугать…

«Доктор Живаго»

Х о з я и н к а б и н е т а. Но ведь и другие видели, однако раскисают сразу! (Судорожно сглатывает слюну.)

Ю р и й Ж и в а г о. Корки сушеного черного хлеба.

Человек в галифе бросает на старика недоуменный взгляд.

Ю р и й Ж и в а г о (не объясняя). Есть у вас жена?

Х о з я и н к а б и н е т а. Где-то была…

Ю р и й Ж и в а г о. Пусть она и посушит. Вам необходимо съедать корок пятнадцать-двадцать за день. Это как семечки. Допрашиваете кого-нибудь и лузгаете.

Х о з я и н к а б и н е т а. И что тогда?

Ю р и й Ж и в а г о. Поправите свое сердце. Черствый черный хлеб… Почти каменный. Укрепляет сердечную мышцу лучше всяких пилюль.

Х о з я и н к а б и н е т а. И такой прекрасный специалист хочет оставить нас? Одумайтесь, пока не поздно, гражданин Живаго! (После паузы.) Мне сообщили, что разрешение на ваш выезд — дело ближайших месяцев.

Ю р и й Ж и в а г о (не веря). Вы шутите!

Х о з я и н к а б и н е т а. Отнюдь. Мы идем вам навстречу. Теперь мы ждем шагов от вас.

Ю р и й Ж и в а г о. Я (замявшись)… я готов.

Будто сам испугавшись своих слов, смотрит в окно. Но за ним ничего не видно. Только серое небо.

Х о з я и н к а б и н е т а (бесцветно). От вас ничего особенного и не потребуется. Мы не столь наивны, чтобы загружать неподготовленного человека излишними хлопотами… (Поднимает голову и смотрит, не мигая, в глаза Живаго.) Только бытовые подробности… Бытовые подробности среды, в которой вращаются ваша жена и тесть.

Ю р и й Ж и в а г о. В смысле?..

Х о з я и н к а б и н е т а. В смысле людей. Их слова, мысли, интересы… Ведь это наши бывшие соотечественники, Юрий Андреевич. И они нам небезразличны. Блестящие умы, прозябающие на задворках Европы… Мы должны им помочь. И помяните мое слово — их антисоветские настроения быстро улетучатся. Все будут нас поддерживать. Все!..

Ю р и й Ж и в а г о. Я должен буду писать вам письма?

Х о з я и н к а б и н е т а. Вроде того. Только пересылать их не по почте. Инструкции вы получите позже.

Ю р и й Ж и в а г о. Сколько у меня времени на окончательный ответ?

Х о з я и н к а б и н е т а. Целая жизнь. (Насмешливо.) Нет, я не шучу. Вы можете думать столько, сколько вам потребуется. Тем более что отъезд за границу можно и отложить. (Властно.) Я вас больше не задерживаю, гражданин Живаго!

Ю р и й Ж и в а г о. А где же ваш мальчик?

Х о з я и н к а б и н е т а. Петька? В детском доме. Где же ему еще быть? (Объясняя.) Я беру его к себе раз в неделю. Без жены, знаете ли, самому воспитывать малыша… Невозможно. При моей-то загруженности.

Ю р и й Ж и в а г о. Передавайте ему привет.

Х о з я и н к а б и н е т а. Непременно. (Видя, что посетитель собирается уйти.) Я провожу вас… Сюда, сюда!

Открывает перед Юрием Андреевичем дверь, но не в коридор, а какую-то потайную, за занавеской, которую Живаго раньше и не заметил.

Лестница и прихожая в здании Комиссариата внутренних дел

По круглой лестнице, похожей на винтовую, они спускаются куда-то вниз. Доходят до двери, обитой железом. Георгий Махмудович отпирает ее специальным ключом. Смазанные петли не скрипят, и дверца распахивается абсолютно бесшумно.

Довольно уютный предбанник с мягкими креслами и стенами без окон. Человек в галифе прикладывает палец к губам. Перед Живаго- еще одна дверь. И тоже закрытая.

Ю р и й Ж и в а г о (шепотом). Что это?

Х о з я и н к а б и н е т а. Это замочная скважина. (Указывает на отверстие, проделанное под ручкой.) Хотите взглянуть?

Ю р и й Ж и в а г о. Не хочу..

Х о з я и н к а б и н е т а (обняв Юрия Андреевича за плечи, тихо). Чтобы посмотреть в нее, многие закладывают свои души. Демьян Бедный, Есенин, Бабель…

А как Маяковский настаивал, как просил!..

Ю р и й Ж и в а г о. И Маяковский?

Х о з я и н к а б и н е т а. Не могли оттащить его за уши. Это — по поводу крови. И наших методов. Глядите!..

Ю р и й Ж и в а г о. Нет.

Х о з я и н к а б и н е т а. Тогда я сам погляжу.

Наклоняется к скважине. Юрий Андреевич видит перед собой его широкий зад, обтянутый галифе.

Х о з я и н к а б и н е т а (отпрянув). Не могу… Страшно!

Не в силах побороть искушение, Юрий Андреевич приникает к заветному отверстию, о котором ходят легенды…

Маленькая комната. Письменный стол, за которым никого нет. Зажженная настольная лампа. На стуле перед ней сидит какая-то женщина в одежде, напоминающей больничную. Живаго замечает, что сидит она на краешке стула. Ее лицо кажется знакомым… Тишина. Больше в комнате ничего не происходит. Юрий Андреевич выпрямляется.

Ю р и й Ж и в а г о (не понимая). А дальше что?..

Х о з я и н к а б и н е т а. Ничего. Посидит несколько часов и пойдет спать. Вы удовлетворены?

Юрий Андреевич молчит.

Х о з я и н к а б и н е т а. Я думаю, на сегодня достаточно. Доброй вам ночи, гражданин Живаго!

Улица перед зданием Комиссариата

Выйдя из подъезда, он некоторое время не может сдвинуться с места. Ноги не несут. Оглядывается на здание, которое он только что покинул. Оно еще не такое огромное, как в слухах и молве. Гораздо ниже и приземистее, чем станет в дальнейшем.

К Живаго подходит незнакомый человек в драповом пальто.

Ч е л о в е к в д р а п о в о м п а л ь т о. Проходите, гражданин, проходите! Нечего здесь стоять!

Юрий Андреевич, вздрогнув, спешит восвояси.

Комната Маркела

На столе у бывшего дворника — початая бутыль самогона, которую заработали Живаго и Марина пилкой дров. Из патефона пищит женский голос какую-то цыганщину.

Маркел в меланхолии. Он сидит, подперев щеку рукой, уставившись в пустой стакан. Входит Живаго. Не снимая шинель, садится с Маркелом рядом.

М а р к е л. Был?

Ю р и й Ж и в а г о. Был.

Бывший дворник лезет мизинцем в стакан и вынимает со дна какой-то черный комок.

М а р к е л. Муха. И откуда она зимой? (Вытирает руку о штаны.) Ну и?..

Ю р и й Ж и в а г о. Все хорошо. (После паузы.) Ты случайно не знаешь… Что это значит?.. Когда человек сидит на краешке стула?

М а р к е л. Не понял. Какой человек?

Ю р и й Ж и в а г о. Не важно какой. Просто сидит.

М а р к е л. И шут с ним.

Ю р и й Ж и в а г о. Да не пойму я… Чего в этом страшного?..

М а р к е л (подумав). А пошевелиться может?.. Твой человек?..

Ю р и й Ж и в а г о. Не знаю. Наверное, нет.

М а р к е л. И долго сидит?

Ю р и й Ж и в а г о. Несколько часов.

М а р к е л. А вот тебе и ответ. Попробуй, просиди на краешке стула несколько часов… Что с твоей задницей-то будет?.. Ю р и й Ж и в а г о. Да. (Тряхнув головой.) Точно. Как это я сам не догадался? (Наливает себе в чашку самогону.) Согласен. Готовь свадьбу.

М а р к е л (в тоске). О чем ты, доктор?

Ю р и й Ж и в а г о. О браке с Мариной Маркеловной.

М а р к е л. Но ты же в Париж уезжаешь!

Ю р и й Ж и в а г о. Какой Париж? Окстись!..

Чокается с пустым стаканом бывшего дворника и выпивает свою чашку залпом.

Московский трамвай

Если город стоит на семи холмах, то одолеть эти холмы для трамвая чрезвычайно непросто. Он скрипит, пыжится, пятится задом, сплющенных в давке людей раскачивает, подобно пассажирам океанского корабля. Здесь нет мужчин и женщин, каждый прижат друг к другу, и все вместе образуют единое бесполое существо с безобразным туловищем и множеством голов… В воздух поднимается пар из ртов, через стекла в морозных разводах ничего не видно. А когда в них возникнут прозрачные бреши, то по этому признаку пассажиры трамвая догадаются — наступила весна, оттепель…

Юрий Андреевич, сплющенный со всех боков, стоит посредине железного чрева и спит. Он научился спать на ходу и стоя. Впрочем, наука эта не такая уж сложная. Пехота вообще спит в строю.

В а г о н о в о ж а т а я. Следующая остановка — улица Пасси! Кому на улицу Пасси? Пробирайтесь к выходу!

Юрий Андреевич просыпается. Осоловело поводит мутными глазами.

Ю р и й Ж и в а г о. Что? Какая улица?.. Чего она сказала?

Г р а ж д а н и н в з и п у н е. А черт ее разберет… Не расслышал!

Ю р и й Ж и в а г о (кричит). Какая остановка?! Повторите!

Вагоновожатая молчит. Юрий Андреевич смотрит в окно. Непонятно, что за дома и что за климат. Снега как будто нет. Похоже на осень. Ровная брусчатка мостовой. Дома выкрашены в яркие цвета. Проплыла мимо вывеска, написанная по-французски… По тротуару идет высокая женщина с прямой спиной. Антонина Александровна Громеко? Да нет, вроде бы не она… точно, не она.

Ю р и й Ж и в а г о (задыхаясь). Выпустите меня!.. Пропустите!.. Дайте пройти!..

Пытается протиснуться к выходу, но люди не пускают его, и Живаго намертво застревает в давке, не сделав и одного шага.

Трамвай медленно обгоняет идущую по тротуару женщину. Юрий на секунду видит ее лицо.Лариса Федоровна Гишар-Антипова сворачивает в ближайший переулок и пропадает из вида. Живаго давится собственным дыханием. Из груди его вылетает хрип. Глаза закатываются.

Никто не знает, что он уже умер. И это одно из преимуществ московских трамваев. В давке мертвец продолжает стоять на ногах. И если это все же не воскрешение, то точно не совсем и смерть.

В а г о н о в о ж а т а я (громко). Конечная остановка!.. Освободите вагон, граждане! Вагон дальше не идет!..

Лязгают железные двери. Пассажиры, давя друг друга, выкатываются на мостовую. Человек, лишившись опоры, падает на ватных ногах на пол. Теперь уже нет никаких сомнений — он мертв.

Бывший дом Громеко

Из черной тарелки репродуктора несутся бравурные звуки балалайки, подхваченные лихой домрой. Их дополняет визгливый бабский фальцет, от которого кровь стынет в жилах.

Г о л о с и з р е п р о д у к т о р а.

Ах, конфета моя слюдянистая,

Полюбила я такого рудинистого!

Далее вступает мужской хор. Грохает, как обвалившиеся кирпичи.

Х о р. …Ах, конфета моя слюдянистая!

Под репродуктором сидит бывший дворник Маркел. В его руках — маленькая детская распашоночка, на которой он залатывает дырку. Раздается звонок в дверь. Маркел откладывает в сторону рукоделие.

М а р к е л (с опаской через дверь). Кто тут?

Г о л о с и з-з а д в е р и. Здесь живет Юрий Андреевич Живаго?

М а р к е л. Здесь.

Щелкает замком. На пороге стоит подтянутый человек в кожаном плаще, напоминающий военного. Лицо холеное, гладковыбритое. Высокий, прямой… и кажущийся Маркелу знакомым.

М а р к е л. Точнее, не живет, а жил.

Г о с т ь. А где он теперь?

М а р к е л. А кто ж его знает.

Г о с т ь (вполголоса). Арестован?..

М а р к е л. Да умер он. Пару месяцев назад. А вы, извиняюсь, не Гордоном будете? Михаил… Запамятовал ваше отчество.

Г о с т ь. Да это и не важно. (После паузы.) Где похоронен Юрий Андреевич?

М а р к е л. В первом московском колумбарии номер один.

Г о с т ь. Так его еще и кремировали?

М а р к е л. А что ж делать… Завещания он не оставил. А сжечь — гигиеничнее и дешевле.

Г о с т ь. Ясно… (Собирается уйти.)

М а р к е л. А вы-то сами? Как?

Г о с т ь. Спасибо. Не жалуюсь. (Несколько иронично.) А вы… сами?

М а р к е л. А у нас в Рязани — блины с глазами. Их едять, а они на вас глядять!.. (Показывает на детскую рубашечку.) Вот, прибавление имею… в семействе.

Г о с т ь. Ладно. Всего вам доброго!

М а р к е л. Погодите! Может быть, вам будет интересно… Тут от покойного кое-что осталось… Стетоскоп его мы продали, не взыщите. Поскольку на похороны потратились. А вот тетрадочка… Тетрадочка от него…

Г о с т ь (дрогнувшим голосом). Отдайте, если не жалко.

М а р к е л. Чего уж. Она нам без надобности. (Роется в вещах и вытаскивает

измятую тонкую тетрадку.) Я в ней ничего не понимаю. Покойник ведь был того…

С привидением в голове, царство ему небесное!..

Гость кладет тетрадь во внутренний карман кожаного пальто.

М а р к е л (доверительно). А вы, товарищ, часом не из органов?

Г о с т ь (уклончиво). Я из Ленинграда. Но довольно часто бываю в Москве. До свидания! (Поворачивается и начинает спускаться по лестнице.)

М а р к е л. Ну, ну… Если надо, то любые показания… (Кричит в спину.) Помогем, чем могем!.. (Закрывает дверь. Самому себе.) Не из огранов… Так я тебе и поверил!..

Набережная Москвы-реки

Река, по большей части, скована льдом. Но кое-где есть проталины и залысины.

И там вода кажется особенно черной, чернее Стикса и чернил, которыми писал Юрий Андреевич.

Михаил Гордон, прислонившись к каменному парапету набережной, вытаскивает из кармана полученную тетрадку. Волнуясь, открывает первую страницу.

На ней — начало какого-то незавершенного письма: «Дорогие Тонечка, Саша, Мария, Александр Александрович…» Далее зачеркнуто. Похоже, Юрию Андреевичу надоело писать сей длинный список имен и все желание продолжать письмо испарилось. На другой странице — черновик стихотворения, крайне неразборчивый и путаный. Но вслед за черновиком оно переписано аккуратно набело.

Г о л о с Ю р и я Ж и в а г о.

…но книга жизни подошла к странице,

Которая дороже всех святынь.

Сейчас должно написанное сбыться.

Пускай же сбудется оно. Аминь.

Ты видишь, ход веков подобен притче

И может загореться на ходу.

Во имя страшного ее величья

Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

1 Лучшее лекарство — покой (лат.).