Владимир Епифанцев: «Я не люблю зрителя»

Беседу ведет Этери Чаландзия

Актер, режиссер, художник Владимир Епифанцев действует на окружающих, как эстетический напалм. От его постановок и высказываний большинство бегут прочь, зажав глаза и уши, зато меньшинство устраиваются у его ног и становятся преданными поклонниками и помощниками.

Владимир Епифанцев

Для многих стало сюрпризом то, что основатель радикальной «Фабрики», отец душераздирающей телепрограммы «Дрема», режиссер, всегда щедро заливавший свои подмостки потоками крови, сыграл на сцене приличного академического театра — Вахтанговского -сначала Треплева, теперь Калигулу…

Этери Чаландзия. Павел Сафонов, твой друг и режиссер, в интервью убежденно назвал тебя звездой. Как ты сам себя ощущаешь?

Владимир Епифанцев. Я ощущаю себя не звездой, а Тунгусским метеоритом, при падении которого все живое вокруг гибнет. Я вообще хотел бы быть таким чудовищем из пещеры Лихтвайссе и своим ревом наводить ужас на окружающих примерно раз в год.

Э. Чаландзия. Понятно, скажи, ты когда-нибудь хотел понравиться критикам?

В. Епифанцев. Критикам?.. Критики обычно настолько закомплексованные люди, что им хватает своих проблем — и жизненных, и психологических.

И эта неудовлетворенность заставляет их искать постельку в палате по соседству с каким-нибудь несчастным дедушкой, к которому можно пристроиться, поухаживать, погладить его. Я не вызываю таких чувств, я слишком здоровый, непьющий, не наркоман, незабитый. Поэтому меня не хвалят. Это раньше, когда я был несчастный, в андерграунде, делал свои спектакли и перформансы на «Фабрике», обо мне писали только хорошее.

Э. Чаландзия. Как же тебя из этого подполья занесло на сцену академического театра?

«Макбет», режиссер Владимир Епифанцев

В. Епифанцев. Я никогда не просчитываю шагов, часто оказываюсь там, куда меня забросит, и там действую. Как правило, в большинстве мест меня потерпят полгодика и вышибают, где-то терпят подольше, но в результате все равно выкидывают. Это касается не только театра. То же самое было и на телевидении. Может быть, поэтому я чувствую себя шпионом в среде людей. Как правило, те вещи, о которых я с радостью хотел сообщить миру, проходят незамеченными. Я понял это уже после Щукинского училища, поэтому позже, когда поступил в ГИТИС, я уже не думал о том, что кого-то надо удивлять. Надо все делать для себя, общаться с великими посредством их произведений и своих собственных представлений и двигаться туда, куда тебя течение выносит.

Э. Чаландзия. Какая-то пассивная позиция, нет?

В. Епифанцев. Нет, ну иногда можно и сопротивляться, но я не особенно задумываюсь, что мне нужно, а что нет. Иногда я могу принять участие в совершенно идиотском проекте, в сериале каком-то диком, зато потом извлечь из этого свою шпионскую выгоду, например, снять на базе существующей декорации и массовки свой фильм, использовать актеров, предварительно подружившись с ними. Хотя, честно скажу, я не очень люблю актерскую профессию. Мне не нравится, когда люди на сцене не священнодействуют, а занимаются эстетической проституцией — изображают что-то, чем они не являются. Актеры, как правило, не пытаются оперировать сверхсилами и приблизиться к пониманию чего-то нового. Подобные результаты актерской жизнедеятельности мне кажутся омерзительными.

Э. Чаландзия. Как же все-таки Павлу Сафонову удалось соблазнить тебя своим проектом?

В. Епифанцев. В тот момент, когда возникла «Чайка», у меня особенно и дел не было никаких. Я не в восторге от этой чеховской пьесы, но проверить для себя какие-то энергетические вещи, прочувствовать новую площадку, новое пространство, другую публику… — мне это показалось важным. Кроме того, для меня важно то, что меня пригласил Паша. Я не согласился бы участвовать в спектакле какого-нибудь Иванова-Петрова. Мне много чего предлагают, но мне это неинтересно. А Паша для меня свой человек, он меня понимает, и он тоже шпион в своей профессии. В свое время мы с ним много сумасшедших вещей делали в Щукинском училище, вызывая страшную злость со стороны педагогов. И уже тогда поняли, что в театре вообще опасно находиться — очень много по-настоящему ценного убивается самой атмосферой театра, тут всегда нужно «жить в компромиссе», а это вредная вещь.

Э. Чаландзия. Но этот компромисс необходим везде — и на сцене, и в кино, и в жизни?

В. Епифанцев. В кино все довольно быстро происходит, ты отрабатываешь свое, уходишь с проекта и забываешь его, как страшный сон, а в театре-то приходится часто играть. Это тяжелое испытание. Я даже свои спектакли не играл долго. Год проходит, и я забываю спектакль, мне неинтересно становится, а надо играть — второй сезон, третий. Мне уже надоело играть «Чайку». Надоело. И «Калигула» надоел. Я уже хочу чего-то другого.

Э. Чаландзия. Но это же компромисс, надо терпеть.

В. Епифанцев. Вот я и терплю, и жду, может быть, какие-то приятные плоды посыплются, но пока я испытываю только нарастающее раздражение.

По отношению к современному театру. К способу создания спектакля. Что это такое? Сначала мы сидим в репетиционной комнате, потом — вываливаемся на сцену, декорации видим в последний момент, костюмы чуть ли не перед премьерой… Я считаю, что произведение искусства должно создаваться на сцене, в костюмах, в декорациях, параллельно должен ставиться свет. А иначе все оформление получается несвоевременным и не помогает, а, напротив, мешает. Я отказался играть в тех костюмах, которые мне сделали для Калигулы, в результате мы взяли их из подбора. Тряпки какие-то были… Но диктовать свои условия — привилегия мэтров. Если Паша был бы мэтром, у нас получился бы другой спектакль. А так — все придуманное осуществляется примерно на двадцать процентов. Не врубаются люди и никогда не будут врубаться в то, что действительно нужно.

«Калигула», режиссер Павел Сафонов

Э. Чаландзия. Ну, многие к этому относятся терпеливо, называют «издержками театральной машины»…

В. Епифанцев. А меня эта проблема многих наших спектаклей страшно раздражает. Потому что спектакль должен делать не просто режиссер со своими дурными амбициями, а художник. И помимо врожденного вкуса у него должно быть образование. Я закончил режиссерский факультет ГИТИСа и знаю, что технологии театра и режиссуры у нас не учат.

Э. Чаландзия. Что, по-твоему, институт ничего вообще не дает?

В. Епифанцев. В институте ты получаешь лишь несколько монологов мэтров, представление об их привычных и индивидуальных приспособлениях. Как, например, у Фоменко, который понимает только себя и никого другого не слышит. Он ведь даже с актерами не работает, он использует то, что в них есть, эксплуатирует актерскую человеческую органику.

Э. Чаландзия. А ты когда-нибудь говорил Петру Наумовичу то, что говоришь сейчас?

В. Епифанцев. Я говорил ему это своими поступками. Он меня понял и ругался матом. И несколько раз хотел меня отчислить.

Э. Чаландзия. А ты сам не хотел уйти?

В. Епифанцев. Куда?

Э. Чаландзия. Не важно «куда», просто от него?

В. Епифанцев. Не-ет… Тепло, кормят, куда я пойду? Есть площадка, есть возможность работать. Представляешь себе Штирлица, который взял бы и ушел? Нет, он должен оставаться до конца в лагере врага. Кроме того, мне нужно время, чтобы я стал известен, чтобы меня приглашали и мечтали, чтобы я у них работал, ставил и играл.

Э. Чаландзия. То есть получается, что ты дальновидный прагматик и вовсе не плывешь по течению?

В. Епифанцев. В чем-то нет, не плыву, но, в общем, я все-таки отдаюсь течению, я сам-то не рыпаюсь, не названиваю во всякие театры, не напрашиваюсь со своими идеями. Если мне нечего делать, я сажусь за синтезатор и сочиняю свои безумные музыкальные проекты. Раздается звонок, приглашают на телевидение, я иду. Работаю некоторое время, потом меня выпирают. Я сажусь за компьютер, делаю какие-то свои фильмы, опять раздается звонок — хотим вас видеть в Центре Мейерхольда. Хорошо: пришел, поставил спектакль. Прошло некоторое время — выперли… Построил собственный театр, сказал: «Пошли вы все на фиг!» Просуществовал некоторое время — так даже оттуда выперли. Потом калягинский центр — и все то же самое.

Но я не вижу в этом чего-то огорчительного для себя. У меня нет проблем самовыражения, если мне предоставляют какую-то возможность, я не благодарен этим людям, я считаю, что это я делаю им одолжение, и их это страшно раздражает.

Э. Чаландзия. В спектаклях, которые ты ставил, всегда был один главный герой — ты. Почему?

В. Епифанцев. Я считаю себя художником и самовыражаюсь в разных областях — могу выразить себя в музыке, могу — в рисовании, в фотографии, в театре. Театр мне интереснее всего, потому что это магический процесс и я могу здесь выразиться… как угодно. И если я создаю свой мир, могу заглянуть в потусторонние слои — для меня этот спектакль удачный. И не важно, я ли главный персонаж или какой-то другой актер. В данном случае, я просто очень хорошо знаю, чего хочу, и владею этим много лучше других. Я использую других актеров, но в качестве галлюцинаций, призраков. При этом актеры увлекаются тем, что я им предлагаю, — им нравится, они не чувствуют себя функциями, они понимают, что выполняют сложную задачу. Я с ними много работаю, у меня есть свой метод этюдов…

Э. Чаландзия. Но твои спектакли многие не воспринимали…

В. Епифанцев. Потому что они не похожи на наш психологический театр, к которому все привыкли, и от этого многим кажется, что я делаю неживой театр. Знаешь этот стереотип: «живой» и «неживой»? Если похоже — живой, непохоже — неживой. А увидеть дух, жизнь в предмете дано не каждому. Это позволено только художнику. И я занимаюсь таким театром, каким, как мне кажется, он должен быть. А актеры у меня, кстати, не всегда профессионалы. Иногда это просто случайные люди, те, кто изъявляет желание со мной работать. И я их использую.

Владимир Епифанцев на съемках телесериала «Полнолуние», режиссер Сергей Белошников

Э. Чаландзия. Они что, лучше профессиональных?

В. Епифанцев. Нет. В чем-то их обаяние более притягательно, но работать с ними всегда рискованно. Непрофессионал быстро устает, теряет ориентацию. Профессионал ответственнее, он понимает, что такое процесс работы, и не тешится иллюзиями, как любители. Это любителям кажется, что все просто. А все не просто. Даже в моем театре. Требуется определенная доля терпения, а ее у непрофессионалов мало.

Э. Чаландзия. Поэтому ты их все время меняешь?

В. Епифанцев. Нет, у меня есть постоянные люди, которые очень увлечены тем, что я делаю. Всегда ждут, когда я их снова позову, но некоторых приходилось менять. Когда я делал спектакль «Ромео и Джульетта», я поменял двух

Джульетт, обе исполнительницы были непрофессионалки. Но это не проблема. Мне вообще кажется, что в театре нет преград. Я еще когда в Щукинском училище делал какие-то работы, понял, что здесь возможно все, даже если партнеры отказываются участвовать в отрывке, я все равно могу поставить его. Один. Произнося за них их тексты. Потому что это театр и здесь может быть все — можно самому все прочесть, можно посадить куклу, можно выпустить на сцену животных, можно записать все на видео или на фонограмму. В этом и заключается магия, волшебство, чудо.

Э. Чаландзия. Скажи, ты понимаешь своего персонажа — Калигулу?

В. Епифанцев. Мне близка его позиция. Я, может, не стал бы убивать людей, как он, но если бы в какой-то момент окружающие начали представлять угрозу для меня и моей жизни — я бы их уничтожал. До тех пор, пока ситуация бы не изменилась.

Э. Чаландзия. Ты не считаешь, что жестокость Калигулы слепа и разрушительна?

В. Епифанцев. Я бы сделал его еще более жестоким. Он все-таки очень обаятельный у нас получился… Но я не думаю, что Калигула бессмысленно убивал всех подряд, он убивал только тех, кто не способен был жить по-настоящему. Кто не осознал свою уникальность, не мог превратиться в Бога. Ведь это позволено каждому, и если эта возможность упускается, зачем тогда вообще жить? И поскольку смерти не существует, то убийство дает человеку эмоциональную встряску или избавляет его от страданий жизни.

Э. Чаландзия. Сафонов вообще говорит о том, что Калигула чуть ли не мученик…

В. Епифанцев. Очевидно, вот только слово «мученик» — плохое. Калигула — художник, а каждый художник испытывает боль, иначе он не был бы художником, не стал бы творить, не стал бы со своими законами противостоять законам мира. Если он не испытывает боли от соприкосновения с окружающей средой, с реальностью, ему незачем проявлять себя, нечего противопоставить этой реальности. И именно благодаря этой своей боли Калигула стал презирать тех, кто ее не чувствовал, и, как Христос, который изгонял из храма пошлость, Калигула начал изгонять пошлость из людей. Он избавлял их от той жизни, которая ему казалась уродливой. И не ради себя и своего удовлетворения, а ради тех, кого он убивал. Я бы сказал, что Калигула гуманист. Вот парадокс! А искусство как раз и должно заниматься парадоксами, потому что мир полярен, рано или поздно он поворачивается к нам обратной стороной и производит в нашем сознании переворот. Добро становится злом, и наоборот, но часто люди не хотят этого. Они хотят, чтобы то, что они привыкли считать добром, до конца жизни добром и оставалось. Но это ложное ощущение комфорта. С которым надо бороться.

Э. Чаландзия. Но это ощущение неизменности понятий удобно, оно помогает большинству жить…

В. Епифанцев. А я так не считаю и все подвергаю сомнению. То, что становится данностью, я стараюсь отрицать. Или вообще все стараюсь отрицать. Всегда делать наоборот, говорить наоборот. Ведь этот мир — лохотрон, стоит только окинуть взглядом город — банки, реклама… — все настоящий, огромный лохотрон. И этому надо сопротивляться с помощью собственного мира — воображения, снов, невидимых символов, знания и опыта. Я на этом настаиваю.

Э. Чаландзия. Тебе важно, поймет ли тебя зритель?

В. Епифанцев. Зрители, они все разные. Общая масса — глупцы, которым можно подкинуть все что угодно. А вообще, я понял, что мне уже все равно. Я не люблю зрителя, он меня раздражает страшно. Это касается не только Вахтанговского театра, это касается моего зрителя вообще. Даже публика, которая вроде бы мне близка, мне безразлична, я привык к ситуации, когда люди меня не принимают и уходят. Мне это ближе. Но я профессионал, я исполняю все, что от меня требуется, на сто процентов.

Э. Чаландзия. А что же ты в таком случае чувствуешь, выходя на поклоны к аплодирующим зрителям?

В. Епифанцев. Что я чувствую?.. Я стою и думаю: «Как вам все-таки мало надо, дураки вы все-таки…»

Э. Чаландзия. А зачем тогда вообще…

В. Епифанцев. Да я и подумываю бросить все это…

Э. Чаландзия. Много же времени тебе потребовалось, для того чтобы понять, что этим заниматься не надо…

В. Епифанцев. А я издеваюсь над собой, мучаю себя и в этом и вижу свой путь.

Э. Чаландзия. Но что тогда твоя мечта?

В. Епифанцев. Мне нравится, когда зритель безоговорочно принимает акт искусства, потому что его так научили. Ему сказали: «Вот это — прекрасно, восхищайся!», и он, может быть, ничего не понял, но с восторгом и почтением упал на колени. Так вот я и хочу стать именно такой не обсуждаемой никем, не подвергаемой сомнениям «священной коровой».