Два объяснения в любви

Зяма, Зиновий Ефимович...

Много раз я брался за перо, чтобы написать о Зиновии Ефимовиче Гердте, о Зяме. Начинал и бросал. Почему? Понятно, о нем так много вспоминали и писали разные люди, что добавить что-нибудь к коллективному портрету под названием «Зяма» — так называется книга воспоминаний о нем, — добавить нечто новое весьма сложно. Его любили, им восхищались. Ему устраивали юбилейные вечера, и не один, а в каждую более или менее круглую дату. Его уважали и побаивались его крутого нрава. Его оценки ждали и волновались, что он скажет по тому или иному поводу. Словом, Зиновий Ефимович Гердт был своего рода культовой фигурой советской и постсоветской действительности. И не зря. Фигура, безусловно, незаурядная, весомая, нечто вроде ладьи на шахматной доске. Бывал и ферзем, когда снялся, к примеру, в прекрасном фильме своего друга Михаила Абрамовича Швейцера «Золотой теленок», где выдающимся образом сыграл Паниковского. А кто не восхищался его поразительным тембром голоса, которым говорили и наши, и иностранные актеры?! Им озвучены, придуманы, даже написаны закадровые тексты «Фанфан-Тюльпана» с Жераром Филипом в давней черно-белой версии, и еще в десятках любимых фильмов звучал голос Гердта с его неповторимыми, незабываемыми интонациями. Общеизвестно, что Зиновий Ефимович воевал, был ранен, и несгибающаяся нога его помешала актеру играть на сцене в послевоенные годы. И тогда он, Гердт, сотворил чудо в кукольном театре Образцова. Его конферансье в «Необыкновенном концерте» стал так же любим и популярен, как какой-нибудь знаменитый экранный персонаж, — как тот же Чапаев, сыгранный Борисом Бабочкиным в «Чапаеве», или один из комедийных образов, созданный великим Игорем Ильинским. Зиновий Ефимович со спектаклем Образцова объездил чуть ли не весь мир, и в каждой стране он вел этот необыкновенный концерт на языке той страны. Адов труд! Беспримерный подвиг! Ведь надо было и куклу вести, и говорить. Мало того, шутить на чужом языке, придумывая смешные шутки, понятные зрителям этих разных стран, где не только разные наречия, но и разный менталитет, а стало быть, и особое, свое чувство юмора. И Зиновий Ефимович всюду и всегда побеждал аудиторию.

«Фауст». Телеспектакль. Режиссер Михаил Козаков. Фауст — Михаил Козаков. Мефистофель — Зиновий Гердт

Пишу и думаю: ведь все мной описанное хорошо известно, как известны его многие блестяще сыгранные роли в кино и театре. Мне кажется, что вершина Зиновия Ефимовича — роль костюмера в спектакле Евгения Арье «Костюмер», где Гердт (в дуэте с Всеволодом Якутом) прогремел на всю Москву. Слава Богу, что эта работа Гердта зафиксирована на пленке в телевизионной версии. Арье ставил этот спектакль в Театре им. Ермоловой, которым тогда руководил Валерий Фокин. С Валерием Фокиным Зиновия Ефимовича связывали как творческие, так и родственные узы. Им удочеренная любимая дочь Катя была женой Фокина и родила любимого Зямой и его женой Таней, матерью Кати, внука Орика, Ореста, названного столь причудливо в честь любимейшего друга семьи Гердтов художника Ореста Верейского. Вообще, у Гердтов было много друзей, и друзей замечательных. Хлебосольный их дом всякого, кто там бывал, поражал красотой, элегантностью, я бы сказал, продуманностью убранства. То же можно сказать и об их загородном доме в Пахре под Москвой. Гердты любили и умели принять гостей. И дни рождения хозяев, и памятные даты войны или мира, и премьеры, и именины, и Бог его знает, что еще. Гостей бывало много. Мне кажется даже, что чересчур много. И я был бы, наверное, прав, если бы не одно обстоятельство: в их доме не бывало случайных людей. С каждым Гердта или его жену Таню что-нибудь связывало или связало когда-то. А потом еще возникали друзья дочки Кати или зятя Валерия Фокина. Чтобы жить так, как жили Гердты, на широкую ногу, нужно было много, очень много работать. И Гердт умел работать. Работать и зарабатывать и на жизнь семьи, и на красивую, элегантную одежду для жены и дочери, да и сам Зиновий Ефимович любил и умел красиво одеваться. Он вообще любил красиво жить. Был у него вкус к жизни. Что ж, красиво жить не запретишь. Удивительно другое, что, будучи человеком светским, публичным, как сказали бы сегодня, человеком тусовки, Зиновий Ефимович успевал при этом еще очень много читать, смотреть чужие фильмы, спектакли, быть, что называется, в курсе дела.

А его сольные вечера! Особенно сильное впечатление от триумфального творческого вечера Гердта я получил, когда он выступал в Одессе. Я оказался там в то же время, снимался там. Зяма провел тогда порядка десяти сольных выступлений в этой жемчужине у моря. Он работал на совесть. Вечера в двух полноценных отделениях, длящиеся не менее двух часов при переполненных залах. Это было в начале 80-х годов теперь уже прошлого столетия. Часть интеллигенции отвалила за бугор в начале 70-х. Но Одесса 80-х была еще весьма театральным городом, городом многонациональным, живым и восприимчивым. Когда Гердт появлялся на сцене, зал буквально овацировал артисту. Зиновий Ефимович, улыбнувшись, начинал: «Вы чересчур доверчивы». Хохот. Аплодисменты. Общеизвестно, что Гердт был превосходным рассказчиком. Ведь он был или, во всяком случае, мог стать профессиональным писателем. Зяма легко рифмовал, импровизировал, умел держать ритм и темп, менять его, если надо, по ходу концерта. Он был настоящим гастролером в полном смысле этого понятия. Гердт — это не только гарантированные сборы, это знак качества и добросовестности мастера эстрады. По ходу рассказа, о чем бы он ни повествовал: о друзьях-поэтах — Твардовском, Симонове, Окуджаве, Самойлове, о ролях ли, о режиссерах и партнерах, с которыми он работал, или даже о своей любимой теще, — он умело вплетал в повествование стихи Пастернака, Самойлова, Твардовского или кого-то еще. Но уж когда дело доходило до ответов на записки и вопросы зрителей, в этом ему не было равных. Остроумие, глубина, краткость, которая, как известно, сестра таланта, блеск. И всегда аплодисменты, букеты цветов, поздравления за кулисами, автографы. Кто-то скажет: а что в этом необычного? Разве у других не так? Не то что не так, а так, как я почти не встречал у нашего брата артиста театра и кино на эстраде. Как правило, бывало стыдно, когда, сидя в зале, я слушал выступления своих именитых коллег, в том числе и первейших, и по праву, мастеров театра и кино. Косноязычие, необразованность, пошлое кокетство или затертая, как старая пластинка, заученная, многократно повторяемая пошлость и примитив в рассказе о себе, о профессии, о жизни. Одно и то же, одно и то же по нескольку раз на дню. В Харькове или Жмеринке, в концертном зале или в жэке, на рыбозаводе на Сахалине или в Дворце культуры в Риге. Иногда такого рода гастролера спасали ролики из фильмов. Хорошие ролики из хороших фильмов с его, гастролера, участием. Но лишь спасали. Спасайся, кто может, думал я, когда почему-либо попадал на такие творческие вечера в России ли, в Прибалтике или Израиле. Оттого творческие вечера Зиновия Ефимовича приводили меня всегда в восторг своей исключительностью. Перед вами стоял на эстраде не просто замечательный актер, чтец, сочинитель, а крупная личность, общение с которой всегда интересно и даже поучительно. Жалею, что Гердт не зафиксировал на видеопленку хотя бы один свой концерт такого рода.

Вообще, да будет мне позволено высказать это вслух, Гердт не был рачителен по отношению к своим многообразным талантам. Он, который был одним из участников и создателей еще довоенного представления арбузовской студии «Город на заре», он, написавший со своим другом Михаилом Львовским пьесу, он, повторюсь, легко рифмующий обо всем на свете, человек, у которого легкое и профессиональное перо, фронтовик и путешественник, близкий друг многих выдающихся людей, человек наблюдательный, острый, остроумный, не написал, не оставил, не запечатлел на аудио и видео то, что по всей логике его длинной разнообразной жизни был просто обязан сделать. Ни мемуаров, ни статей, ни поэтических передач, ни пения. А ведь он был дьявольски музыкален. И к тому же обладал незаурядным певческим голосом.

В чем дело? Почему так случилось? Вернее — не случилось?

«Свой дар как жизнь я тратил без вниманья». Но ведь автор сего признания очаровательно лукавил. Как раз он был крайне рачителен по отношению к своему божественному дару. Пушкин ведь тоже был светским человеком, участником тусовки своего времени. Любил женщин, дружеское застолье. Отцы пера мне скажут: «Эх, куда махнул! Некорректное сравнение. Ведь это Пушкин». А я отвечу: «Дело, в конце концов, не в масштабе дара, а в принципе, в подходе и отношении к тому, что преступно зарывать в землю». Данный от природы талант — это и залог некоей особой ответственности перед тем, кто дал. Гердт, на мой взгляд, сделал чрезвычайно много, но и до обидного мало, учитывая отпущенное ему от природы. Почему? Может быть, он слишком любил и ценил саму жизнь, с умом и вкусом ее проживая? Может быть, пройдя ад Отечественной войны, видя смерть в глаза, ценил ее дальнейшее протекание? И радость от нее, жизни, как таковой? И так ли уж он не прав? И имеем ли мы право, не пройдя того, что прошел он, фронтовик Гердт, даже задаваться ненужными вопросами: мало, много? Тем более что он, коленонепреклоненный Зяма, подарил радость миллионам, и мне в том числе, восхищаться при его жизни его даром и мастерством.

Зиновий Гердт

Со мной вообще случай особый, потому что Гердт однажды, пусть всего один-единственный раз, осчастливил меня, сыграв в моем трехсерийном телевизионном спектакле — в «Фаусте» Гёте — роль Мефистофеля. Я полагаю, нет, я уверен, что никто бы не смог сыграть эту роль, сочинение поэта Гёте — да еще в каком переводе Пастернака! — лучше Зиновия Ефимовича Гердта.

Я часто сомневаюсь в праве режиссера печатно восхищаться актером, сыгравшим в его спектакле или фильме. Ведь хваля актера, режиссер хвалит тем самым и самого себя. Но в данном случае мне не хочется останавливать себя. Зиновий Ефимович Гердт обладал для исполнения труднейшей роли всеми необходимыми качествами.

С чего начать? Прежде всего Гердт был умен, дьявольски умен. Второе,

и весьма немаловажное: за имиджем обаятельного Зямы скрывался мощный и весьма неоднозначный характер. Характер сильный и темпераментный, подчас весьма взрывной. Третье, юмор со всеми его оттенками — от милого простодушия до уничтожающего сарказма и изощренной язвительности. Безупречное чувство сценической правды. И, наконец, потрясающее знание поэзии, которая в сочетании с его бесподобной музыкальностью позволяла артисту читать стихи, играть в стихах, играть стихом, легко менять темп и ритм, я бы сказал, импровизировать в чужих строфах… Когда же надо было по ходу роли петь куплеты Мефистофеля, наступали сладчайшие мгновения. Мы с композитором Эмилем Олахом, человеком большого таланта, рано ушедшим из жизни и несправедливо забытым ныне, были поражены, когда Гердт сумел за два часа выучить и исполнить «Крысолова» Гёте, написанного композитором в последний момент. Произошло чудо. Драматический артист Гердт на наших глазах освоил то, на что любому другому артисту драмы, пусть даже у него был бы хороший слух, потребовалось бы продолжительное время. Гердт выучил, исполнил и записал фонограмму к «Крысолову» и в тот же день снимался под эту фонограмму. Без всякого труда, шутя и играя, идеально, синхронно попадая в звучание этой фонограммы на крупном плане. На съемочной площадке в павильоне Шаболовки у всех на виду рождалось искусство. Ныне покойный оператор телеспектакля «Фауст» Саша Фукс шепнул мне на ухо: «Так не бывает». Оказывается, бывает, если есть Гердт, если был Зяма, Зиновий Ефимович. Между тем ему было уже под семьдесят. К тому же хромота. А он, снимаясь по восемь часов каждый день в этой трудной роли, как мальчишка, лез на верхотуру металлических конструкций, если того требовал выбранный оператором ракурс, выгодный для мизансцены. «Зяма, может быть, все-таки не надо, еще небезопасно?» — «Брось, Миш, если надо, значит, надо. Это Мефистофель. Такое не часто попадается сыграть». Потом уже, увидев телеспектакль «Фауст», наш общий друг поэт Давид Самойлов напишет:

Твой «Фауст», Миша Козаков,

Прекрасный образец работы,

Ведь ты представил мне, каков

Был замысел Володи Гёте.

Володя этот (Вольфганг тож)

Был гением от мачт до киля,

И он не ставил ни во грош

Любые ухищренья стиля.

Он знал, что Зяма — это черт,

Что дьявол он по сути самой,

Что вовсе он не Гердт, а Гёрт!

Что черт в аду зовется Зямой.

Остается только в очередной раз повздыхать на тему нерачительности нашего телевидения. Спектакль снимался на видеопленку, которая имеет одно препоганейшее свойство — осыпаться и становиться негодной для показа на телевидении. Последний раз, когда фильм решились показать, года два назад, я с ужасом увидел на экране какие-то неподвижные заставки и проступающие фрагменты неких картин, перекрывавших течение спектакля. А что, перегнать на кинопленку, чтобы сохранить игру Гердта на десятилетия для тех, кто пожелает его увидеть в роли гётевского Мефистофеля, нельзя? Ах, как мы расточительны! Как легко разбрасываемся уникальными созданиями мастеров.

К примеру. Потрясающую работу Олега Борисова в телеверсии Льва Додина «Кроткая» по Достоевскому тоже не уберегли, стерли. Как мне рассказывал сын Олега Борисова Юрий, срочно понадобилась видеокассета для съемки какого-то политического шоу с участием Бориса Николаевича Ельцина. И по ошибке взяли кассету с «Кроткой», чтобы записать этот судьбоносный визит президента в Питер. Словно предчувствуя, чем дело кончится, я убедил Зиновия Ефимовича записать хоть часть нашего спектакля на фирме «Мелодия», хотя бы первые диалоги доктора Фауста и его оппонента Мефистофеля, уговаривающего Фауста заложить свою бессмертную душу в обмен на возвращенную молодость. Так и называется эта пластинка — «Сделка».

Ее мы в 1987 году сотворили с моим старым старшим товарищем Зямой.

Почему я не написал: с другом Зямой? Ведь мы с ним и с его замечательной женой Татьяной дружили семьями, начиная с 70-х годов вплоть до ухода Зямы в конце 90-х. Да, дружили: мы с моей тогдашней женой Региной часто бывали у них в доме, они не раз бывали у нас — и при Регине, и при новой моей жене Анне. Гердт навещал меня в разных больницах, куда я не раз попадал. Мы вместе снимались в картине Ролана Быкова «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» и подолгу жили в Таллине, где выпили не одну рюмку водки в ожидании хорошей погоды. Мы в 89-м году вместе съездили в Америку на гастроли, как это называлось тогда, «по воинским частям» — имелась в виду русскоговорящая эмиграция. Гердты позже не раз побывали в доме у нас с Анной в Израиле, где мы жили с 91-го по 96-й год. Мы еще успели пару раз увидеться с Зиновием Ефимовичем и по возвращении оттуда. Да мало ли. Повторюсь: нас многое связывало — годы, общие друзья и компании, любовь к поэзии и музыке и прочее.

Однако в этом моем воспоминании 2004 года, когда Зиновия Ефимовича уже нет, я не рискнул написать: друг Зяма. Почему? Я жил в Израиле. У всех у нас по телевидению была возможность смотреть напрямую недолгое время еще советское, а затем российское телевидение. В одной из передач Зиновий Ефимович Гердт на вопрос: «Кто ваши друзья?» — стал перечислять своих замечательных, знаменитых и незнаменитых друзей. «А Козаков?» — спросили у него. «С Мишей у нас непростые отношения», — сказал тогда Зиновий Ефимович. И объяснил, почему, вспомнив один наш конфликт в застолье, в его, Гердта, день рождения, где я под влиянием винных паров поссорился с выдающимся режиссером и замечательным человеком Михаилом Абрамовичем Швейцером. Гердт счел, что я обхамил его старого друга и выгнал меня из дома. Я ушел. Наутро я выяснил с Михаилом Абрамовичем отношения по телефону, испросил прощения, и мы, как мне кажется, сохранили наши товарищеские отношения — с ним и с его женой Софьей Абрамовной. Не хочу сейчас вдаваться в подробности конфликта. Скажу только, что возникший в пьяном застолье спор был все о том же — о Пушкине, о понимании его стихов и о моем праве их исполнять. Звучит красиво. Но форма, скорее всего, была ужасной, в чем я и повинился Михаилу Абрамовичу.

И вот, спустя годы, Гердт вдруг вспомнил этот возмутительный эпизод, после которого мы на два года прервали всякие отношения. Затем помирились, заболели дружбой отношений. Правда, характер у нас обоих, в особенности у меня, увы, не сахар. Сейчас, в старости, я стал, как мне кажется, сдержаннее, терпимее. Но тогда, в 80-х, почувствовав себя обиженным, я не подставлял другой щеки, я умел постоять не только за себя, но и за своих друзей и убеждения. Когда один негодяй, американский импресарио из бывших советских, возивших нашу группу в 89-м году по городам и весям США и безбожно «обувший» нас, неопытных, буквально унизил Гердта, точнее,

Татьяну Александровну, за вмешательство в проведение гастролей и угрожал отправить Гердта и Татьяну в Союз, если Гердт не принесет публичных извинений и «не исправится», мы все в тот раз трусливо промолчали. И Гердт принес извинения. Коленонепреклоненный артист, как школьник на пионерской линейке перед строем, вынужден был просить прощения у этого подонка, с которым, хотя и не в тот раз, счеты я, однако, свел. Не стану утверждать, что сделал я это только из-за Зиновия Ефимовича и Тани, но я не отказал себе в удовольствии, пусть в конце гастролей, назвать вещи своими именами.

И потому мне было особенно обидно, что Гердт позже на телевидении припомнил не лучшее в нашей с ним дружбе и не назвал меня в числе друзей. Сегодня я хочу, но не могу назвать Зяму другом лишь потому, что не знаю, позволил бы он сам употребить столь высокое слово — дружба. Но это и не важно, в конце концов. Как говорится, хоть горшком назови, только в печку не ставь. Важно другое. Вот уже столько лет, как его не стало, а я все думаю и думаю о нем, о его судьбе, о его выдающемся таланте. И вновь и вновь мне кажется несправедливым, что он лишь озвучил козинцевского Лира. Зяма измучился, проделывая эту не нравившуюся ему работу, но не сыграл эту роль в ленте Козинцева. Сделав колоссально много, он, на мой взгляд, лишил нас радости прочитать его ненаписанные мемуары, услышать и увидеть снятыми на пленку сольные его вечера. Но история не терпит сослагательного наклонениия. Довольно и того, что жил да был Зиновий Гердт, мужественный фронтовик, замечательный актер, чтец, музыкант, друг многих, не менее замечательных людей, любивших его, восхищавшихся им, по-настоящему друживших с ним до конца его жизни. А мне лишь остается поблагодарить судьбу, что она свела меня с этим человеком и в жизни, и в работе.

Незадолго до его ухода я побывал у него в Пахре на съемках в его персональной программе, в которой он за чашкой чая раскручивал двух приглашенных на интересные рассказы и воспоминания. Мне досталось быть в компании с Александром Адабашьяном. Когда я после большого перерыва увидел Зиновия Ефимовича, мы обнялись. Зяма спросил меня: «Ну что, Миша, я сильно сдал?» На меня пристально смотрели два запавших грустных черных глаза хозяина пахринской дачи. Мы с Адабашьяном, как могли, поучаствовали в Зяминой передаче за чашкой чая. Затем по приглашению хозяев сели обедать с непременной водочкой. Я в тот раз пить не стал. Больше я Зиновия Ефимовича не видел никогда. Так уж случилось. Но помню, по счастью, не только эти грустные глаза — вспоминаю их молодое, святящееся лукавством и юмором выражение в доме великого Товстоногова, куда меня в Питере привел с собой Зиновий Ефимович. Дом, со вкусом обставленный мебелью красного дерева, на стенах — работы Пиросмани, портрет хозяина кисти Николая Павловича Акимова. И вот среди этой прелестной роскоши электрокамин, непонятно как сюда попавший из магазина «Электричество». «Ну, — сказал великий Гога, — как вам, Зямочка, мой камин?» Ни на секунду не задумавшись, Гердт ответил: «Очаровательный каминчик, Гогочка. Но знаете, чем он отличается от настоящего камина? В настоящем постоянно меняется рисунок огня». Товстоногов нашел в себе мужество улыбнуться шутке друга Зямочки,а Гердт хулигански мне подмигнул. Я закусил губу, чтобы не расхохотаться вслух. Ай да Зяма! Ай да сукин сын!

О Гафте

Валентин Гафт

Я припоминаю Школу-студию МХАТ в 1953 году. Вступительные экзамены. Я уже закончил первый курс. Мы, перешедшие на второй, болеем за вновь поступающих. Перед комиссией появляется длинный худой брюнет. Он заметно смущен и не уверен в себе. У него странная фамилия, такая же странная, как он сам. Редчайшая, как он сам, каким станет. Читает. Принят. Я болел за этого парня и, кажется, первым сообщаю ему по секрету, что его возьмут. Взяли. И вот сегодня Гафту, как и мне, уже стукнуло семьдесят лет. Грустно. Правда, как посмотреть. Мы с ним актеры-долгожители. Аксакалы.

За пятьдесят лет труда Валентин Иосифович настругал столько, что мало не покажется — известно всей стране. Скажу сразу: я люблю Гафта, как мало кого в моем талантливом поколении. Я его люблю, а не просто ценю или уважаю. За что? И хотя любовь, как известно, необъяснимое чувство, все же попробую что-то объяснить, прояснить хотя бы для себя самого. Скептик-иронист скажет: да что тут понимать? Они похожи и по типу, и по крови, и по отвратительным характерам. Любя Гафта и объясняясь в любви к нему, Козаков объясняется, в сущности, в любви к себе самому. Что… так и есть. Мы ведь любим своих отцов, своих детей, своих братьев. Что ж в этом плохого? Это естественно. Хуже, когда наоборот. Актерское братство — звучит красиво. А на деле? Не случайно день, когда братство собирается в начале сезона, именуют «Иудиным днем». Такова уж наша профессия, во многом замешанная на конкурентности и тщеславии, на зависти и тщательно скрываемой фальши в отношениях между собой. Мы с Валей должны бы особенно настороженно относиться друг к другу именно из-за сходства: как бы претендуем на одни и те же роли — и претендовали, и даже несколько раз их играли. И Гусева в «Валентине и Валентине» Рощина, он — в «Современнике», я — во МХАТе. Оба репетировали в ефремовской «Чайке» в «Современнике» неподходящую нам обоим роль управляющего Шамраева. Он сыграл, я — нет. Он и я играли одну роль, правда, в разные временные периоды в спектакле Г. Волчек «Обыкновенная история» — дядюшку Адуева. Оба могли бы сыграть Воланда, хотя всерьез его сыграть невозможно, как и экранизировать весь этот роман. Правда, Гафт все-таки сыграл у Юрия Кары в невышедшем фильме. Я, слава Богу, нет. Список сыгранного и несыгранного можно бесконечно длить.

Остановлю себя. Нет. Еще один, но важный для моих размышлений пример. Американский драматург Эдвард Олби когда-то, в 60-х, подарил мне свою изданную по-английски пьесу «Кто боится Вирджинию Вулф?» и пожелал мне, молодому тогда, сыграть в ней роль Джорджа, когда стану старше.

Не сыграл. Сыграл Гафт. Блестяще. Был на премьере и выразил ему мои восторги. Искренне. Придя домой, даже написал на обратной стороне программки… Дабы несведущий читатель понял: был отличный американский фильм по пьесе «Кто боится Вирджинии Вулф?», где роль Джорджа играл блистательный Ричард Бартон, а стареющую красавицу Марту — признанный секс-символ и звезда кино Элизабет Тейлор. Вулф — волк по-английски; пьесу, шедшую в «Современнике», перевел Виталий Вульф. Итак:

В роли Тейлор здесь Волчек,

Вам сравнить охота?

Ричард Бартон — Валя Гафт.

Тонкая работа.

Нам не страшен серый волк,

Не страшна Волчек.

Секс особый у нее,

Но про то молчок.

Нам не страшен серый Вулф,

Но томит зевота.

Вот такая там идет

На волков охота.

Эту страсть к дружеским эпиграммам я заимствовал у того же Гафта. Только Валька классный эпиграммист, а я лишь эпигон. Когда-то он написал на меня эпиграмму, которую очень многие охотно цитировали:

Все знают Мишу Козакова.

Всегда отца, всегда вдовца.

Начала много в нем мужского,

Но в нем мужского нет конца.

Я, впервые услышав ее, кстати, от самого Гафта, вспыхнул — я сразу понял, что она разойдется. Так и случилось. Хотя эпиграмма эта, безусловно, смешна и многозначна, по крайней мере я так ее воспринимаю, я был ославлен на всю страну. На всех выступлениях от бюро пропаганды всяких искусств меня спрашивали о Валькиной эпиграмме. Однажды я сказал ему: «Ты сделал мне прекрасную рекламу среди женской части населения. Многие, заинтересовавшись, решили проверить правдивость твоего заявления. Спасибо, друг». Однако я предпринял жалкую попытку ответа знаменитому эпиграммисту:

Про Гафта рифмовать? Зачем?

Гафт не рифмуется ни с чем.

Про Гафта рифмовать — сплошное наказанье.

Гафт для актеров — что антисемит

И потому достоин обрезанья.

Понимаю, что мудрено, длинно. И тут я проиграл поединок с Валькой.

И еще одной попыткой компенсации стало мое поздравление «Современнику» с очередным юбилеем. Я сначала, признавшись к нему, «Современнику», в прошлой любви, при всем уважении к его настоящему, испросил извинения, что в присутствии эпиграммиста Гафта, которому я не достоин «завязать сандалии на ногах», прочту зарифмованное про него и его постоянного партнера Игоря Квашу, знаменитого актера, а ныне не менее знаменитого телеведущего. И прочитал:

Валя, ты артист большой,

ростом, разумеется.

Но сравню тебя с Квашой,

С маленьким евреем.

Ты — Отелло, он — Макбет,

А эффекту мало.

Результатов вовсе нет,

Хоть ролей хватало.

Штокман — он, а Генрих — ты,

Гауптман, Пиранделло.

Не сыграли вы Вирты,

Может, в этом дело?

Может, просто дело в том,

Что вам труден Чехов?

Михалков — куда ни шло,

Но Щедрин — помеха.

Может, легче вам играть, господа артисты,

Шайбу по полю гонять

В фильме «Хоккеисты»?

Здесь почти каждая строчка моей шутки требует разъяснения. Нужно хорошо знать театральное течение жизни именно тех лет. Кто, кроме самого Гафта, Кваши и меня, теперь помнит это время? А объяснять и разъяснять — лень. Однако привел его в этом, с позволения сказать, эссе об актерской дружбе, привел и оставляю без комментариев. Итак, Гафт — эпиграммист, Гафт — сочинитель лирических стихов, издаваемых и переиздаваемых, надо полагать, не без желания самого автора. Поразмышляем — стоит того. Другой замечательный, большой артист и потрясающая личность — мой покойный друг Ролан Быков — однажды, подарив мне свою книгу стихов, сказал: «Миша, я надеюсь, ты понимаешь, что это не Ролан Быков — стихи, а стихи Ролана Быкова. Чуешь разницу?» Я сказал: «Ролка, это напоминает еврейский анекдот, где все зависит лишь от интонации»: «Мой сын-негодяй присылает хамскую телеграмму: «Папа, пришли денег!» А-а?! Написал бы (следует другая интонация): «Папа, пришли денег!»

Ролан Быков — стихи, стихи Ролана Быкова. Что в лоб, что по лбу. Издал стихи, значит, подпадаешь под общий закон и с тебя можно требовать того же, что с любого поэта или писателя, опубликовавшегося в печати. Для себя пиши сколько угодно. Читай в компании, если слушатель найдется, в крайнем случае, на творческих вечерах. Опубликовался — значит, претендуешь. Гафт — знатный эпиграммист, при этом весьма профессиональный. Его можно иногда упрекнуть в грубости? Пожалуй. И в злости метких эпиграмм? На здоровье.В несправедливости? Это как посмотреть. Он, на мой взгляд, не просто эпиграммист, он своего рода Пимен наших театральных времен, которые достойны эпиграмм. Тем более что он бывает и учтив, и благожелателен, даже пафосен в этом жанре. Например, четверостишие о коленонепреклоненном Гердте — это и не эпиграмма вовсе.

Об эпиграммах Гафта и благодаря им можно было бы написать диссертацию и проанализировать театральный, а стало быть, этический, эстетический и даже политический контекст. Но это завело бы нас слишком далеко и привело бы к иному жанру сочинения. Ограничусь утверждением: эпиграммы Гафта правомочны и достойны опубликования. Мало того, мне довелось слушать в его чтении блистательные характеристики в жанре эпиграмм про таких персон, что их публикация стало бы небезопасной для автора. Небезопасной в буквальном смысле слова. И хотя характеристики и точны, и остроумны, и блестящи, я сказал ему: «Спрячь в стол».

«Гафт остроумен, и не только. Он удивительный талант, как Ленский, он, влюбившись в Ольгу, на Остроумовой женат». Мой сиюминутный импровиз, всего лишь блудодейство шариковой ручки, движение руки, не более. К слову говоря, та же Ольга Остроумова, замечательная актриса и, что редко бывает, очень глубокая, умная женщина, выйдя замуж за нашего героя, присоветовала Вале не печатать его лирические опусы. Насколько мне известно, Гафт прислушался. И, на мой взгляд, поступил правильно, умно и даже мужественно. Уметь ограничить себя не всем доступно. Наступить на горло, так сказать, собственной песне. Соблазна публикации «Из лирики» избежали немногие из популярнейших актеров и даже режиссеров. Как ни оправдывайся — это, мол, мои дневники в стихах, — получится: «Папа, пришли денег!» Одна, даже ставшая популярной во всей стране песенная строчка не делает непоэта поэтом.

Эпизод из жизни. 90-е годы. Израиль. Тель-Авив. Мы сидим в шезлонге на берегу Средиземного моря. Точнее, я сижу одетый, мне, израильтянину, в октябре уже холодно. Валентин, раскинув свое мощное мускулистое тело на пляжном матраце, умудряется греться на октябрьском солнце. У него здесь проходят удачные гастроли. Настроение отличное. Он читает мне тут же на пляже что-то из своей лирики. Помнится, что-то о бабочке. И как бы прочитано совсем не дурно. Потом о жирафе, кажется. Ждет оценки, реакции. Я напоминаю другу стихи о бабочке то ли Самойлова: «Я тебя с ладони сдуну, чтоб не повредить пыльцу», то ли Бродского: «Бобо мертва, но шапки не долой». Завожусь, читаю «Жирафа» Гумилева. Он понял меня. А что тут не понять?

«Ну, я ж не претендую. Это так, Мишаня, от нечего делать». — «Понятно, Валь, в общем, это ты неплохо накатал, но…» Дальше можно не продолжать. Он меня понял. За то и ценим друг друга и не обижаемся. Обижаются только горничные. Мы смеемся над собой, друг над другом, зато и любим друг друга.

И, как мне кажется, добры не только друг к другу, хотя говорят: «Гафт злой». А уж про меня такое — хоть святых выноси. И пусть себе. Мне-то важно быть понятым такими, как Гафт. Сдается, что и ему тоже. Оттого и дружим, хотя и видимся крайне редко. Работаем в разных театрах, вместе почти не снимаемся. А ведь снимались когда-то. Начинали в 1955 году в картине Ромма «Убийство на улице Данте». Съемки натуры были в Риге. Я играл Шарля Тибо, красавца, труса и подлеца, который предал свою мать и присутствовал во время ее убийства. Гафт и Олег Голубицкий ее убивали. Тому предшествовал ряд событий, в которых я участвовал как один из основных персонажей. Гафт лишь в одном — до и в одном — в тюремной камере вместе со мной — после. Слов у него было мало. Валька был так зажат от волнения и неопытности, что с трудом произносил эти немногие слова. Ромм сказал: «Что ж, хорошо. Получится такой застенчивый убийца». Но это было уже в мосфильмовском кинопавильоне после бессловесных натурных съемок в Риге, где мы щеголяли в роскошных костюмах, сшитых лучшим портным Москвы тех лет Исааком Затиркой. Три молодых красавца, одетых по последней французской моде, шествовали по советской Риге тех лет. Девочки падали в обморок. Шли годы. Играл в театре и снимался в кино я. Гафт играл в театре Гончарова, затем в Сатире, затем где-то еще и тоже снимался. Мы почти не сталкивались ни в кино, ни в жизни. Я видел его в роли графа Альмавивы в плучековском «Фигаро». Это незабываемо. Гафт играл своего Альмавиву без ширвинизмов. Он был изящен, ироничен, однако в своей страсти к Сюзанне он доходил до предельного накала, оттого был чрезвычайно непосредственным и дико смешным. Он не боялся быть смешным. Он вообще, казалось, не заботился о производимой им реакции на публику, он жил в роли графа, он купался в его комедийных страстях и ситуациях. Это-то и смешило, и поражало — накал страстей! Вскоре он оставил и роль, и театр и перешел в «Современник», откуда я в 1971 году ушел. Он заменил меня в роли дядюшки Адуева и в ненавистной мне роли Стеклова в «Большевиках» Шатрова. А также начал репетировать Шамраева в ефремовской «Чайке». Лишь потом, после ухода Ефремова во МХАТ, уже в волчековском «Современнике», Гафт стал признанным протагонистом этого театра и сыграл блистательные свои роли — Джорджа в «Вирджинии Вулф», Гусева в «Валентине» Рощина, Городничего в «Ревизоре», Хиггинса в «Пигмалионе» и десятки ролей в постановках Галины Волчек, Георгия Товстоногова, Валерия Фокина и других. Еще одна его поразительная роль в театре, на сей раз имени Моссовета, — в спектакле Юрия Еремина «Муж, жена и любовник» по Достоевскому. В этом же спектакле играет его замечательная Ольга Остроумова. Произошло сие относительно недавно. А до того прошла целая жизнь артиста Гафта, известного и любимого всей страной. Одна из его многочисленных киноролей — в телефильме Петра Фоменко «На всю оставшуюся жизнь…», о ней много писали — и не зря. Еще множество других. Гафт и рязановский артист в том числе: «Гараж», «Забытая мелодия для флейты», «Небеса обетованные», в водевиле Горина и Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово…», где Гафт — красавец гусар. Но любовь публики к его дарованию продиктована не только участием в фильмах Эльдара Александровича. Он играл еще в десятках других. Каков же киногерой Валентина Иосифовича? Почти всегда это большой, сильный, умный, красивый — что называется, стопроцентный мужчина, даже мужик. Это его, как теперь говорят, имидж. За это его любит массовый зритель. Есть еще и острохарактерная роль дворецкого в телекомедии «Здравствуйте, я ваша тетя!», где снимался и я. В сказке-комедии «Иван да Марья» мы с ним сыграли, спели, пританцовывая, двух идиотов-проходимцев, казначеев. Был телеспектакль А. Прошкина «Записки Пиквикского клуба» по Диккенсу, где Гафт — Сэм Уйлер, я — Джингль.

Было это давно — в 70-х. А вот в самом конце 80-х мы с Валентином сошлись в творческом клинче всерьез. Произошло сие замечательное для меня событие, когда я приступил к съемкам телефильма по пьесе Фридриха Дюрренматта «Визит старой дамы». Наш фильм зовется «Визит дамы», так как наша дама замысливалась не старухой. Эффектная, трагикомическая, совсем не старая Екатерина Васильева сыграла миллиардершу из Америки Клару Цаханасьян, возвращающуюся отомстить заштатному европейскому городку за попранную здесь молодость. Порядочная девушка стала портовой шлюхой.

В числе ее клиентов оказался старик миллиардер армянин Цаханасьян. Она стала его женой, затем его сказочно богатой вдовой. И тогда она решила восстановить справедливость: вернулась в свое европейское захолустье и потребовала за помощь городу и миллиард долларов жизнь того, которому вместе с любовью отдала свою девичью честь, от которого забеременела и который променял ее, свою любимую, на приданое за нелюбимой, — маленькую лавочку, теперь тоже разорившуюся, как и он сам. Их девочка умерла в детском приюте, и тогда Клара стала проституткой. Дальнейшее известно. Этого пожилого, стертого, несчастного, слабого человека должен был сыграть Валентин Иосифович Гафт. И он-таки его сыграл. Худого, с поредевшими жидкими волосами на морщинистом лице, в очках, в поношенном костюме. Еще красивый мужчина, сильный, уверенный в себе, по крайней мере так воспринимаемый публикой. Потом Гафт, недовольный моей картиной, скажет:

«Ты заставил меня, Мишка, играть тебя со всеми твоими комплексами. Поэтому я хреново сыграл эту роль. Не люблю я этот фильм. Нет, Катя там классная, а я — говно». Мне так не казалось и, честно скажу, не кажется по сей день. И не только мне. Поэтому вины за собой не числю. Да, эта роль Вали принципиально отличается от всего сыгранного им в кино. Это правда. Но так ли это плохо? Во всяком случае, Ольга Остроумова так не считает и убеждает в этом своего талантливого и умного мужа. Причем по ходу съемок у нас с Валентином было полное единодушие. Более того, он даже защитил меня однажды от нападок Кати Васильевой, защитил на съемке, в присутствии массовки. Публично встал на мою сторону, когда возник творческий конфликт с исполнительницей. А Галя-то Волчек, хорошо знавшая нас обоих, предрекала: «Козаков с Гафтом на съемках убьют друг друга». Не убили. Довели съемки в мире и дружбе до самого конца. Конфликт возник перед озвучанием, когда Гафт увидел смонтированный вчерне материал. Он недвусмысленно, прямо и резко высказал свое мнение о материале. Однако озвучание провел, ничего не испортив… Но долгие годы устойчиво не любил эту нашу работу и говорил мне об этом. Что ж, как говорится, имеет право. За это и люблю его.

За точку зрения, за принципы, за человеческое и художническое достоинство. Оно во всем. Гафт не карьерист. Он не станет целовать президентское плечико за орден, врученный ему на сцене, как это сделал один очень известный артист, тоже когда-то снимавшийся у меня. Гафта не увидишь на всех этих тусовках, фото с которых потом появились в разного рода полужелтых журнальчиках. Его лицо не украшает толстые глянцевые журналы. Он не пожелал превращаться в пищу для глотателей таблоидов. Он не замечен не только, не дай Бог, в «Большой стирке», он не стал костяшкой в беспринципном

«Домино», он стоит в стороне от антикультурной революции и прочих телепиршеств нашего нового времени. Он Гафт — и этим все сказано. Когда-то, увидев его блистательного короля Людовика в «Современнике» в булгаковском «Мольере» Игоря Кваши, я пошутил: «Жил-был король когда-то. При нем блоха жила». Поэтому он Гафт — король, а у вас на носу очки, а в душе осень. Осень и очки еще бы ничего. А вот если на лацкане медали, а в душе дерьмо… Валя, я люблю тебя. Живи долго!