Одиночество совершенства. «Солнце», режиссер Александр Сокуров

«Солнце»

Автор сценария Ю. Арабов

Режиссер и оператор А. Сокуров

Художник Е. Жукова

Композитор А. Сигле

В ролях: Иссэй Огата, Роберт Доусон, Каори Момои, Сиро Санно и другие

«Никола-фильм», Proline-Film, Downtown Pictures,

MACT Productions, Riforma Film при поддержке Федерального Агентства по культуре и кинематографии Российской Федерации

Россия

2005

Если бы в жизни Александра Сокурова было место случайностям, то и неуспех «Солнца» у членов жюри Берлинского фестиваля 2005 года нетрудно было бы объяснить как сплетение превратностей. Но Сокуров давно вышел из круга судьбы и случая, он существует в полях других напряжений. «Солнце» проигнорировали так же, как в одном эпизоде фильма американские фотографы проигнорировали японского императора, когда тот соизволил выйти: ну, не может в их представлении император ужасной и воинственной державы так выглядеть. А русские не имеют, видимо, права делать картины о чем-либо, кроме как несчастной родины. Русский режиссер, снимающий фильм об историческом столкновении японского и американского сознания, ведет себя дерзко и вызывающе. Вмешивается, что называется, без спросу в разговор старших. Упорно осуществляет одинокий голос русского человека на европейской кинематографической равнине духа. Кроме того, его картина демонстрирует высокий уровень развития всех кинематографических искусств на его несчастной родине. Мастерски отделанный, без лишнего слова сценарий Юрия Арабова, великолепное изображение, фантастический звук, отличные актерские работы, костюмы, бутафория — все без изъянов. Это уже совсем ни к чему. Надо отдать себе отчет: несмотря на новые времена, Россия по-прежнему ощущается Европой как угроза. Изысканно вежливый, усиленно смиренный с виду Сокуров — все равно, в их глазах, варвар и еретик, занятый главным русским делом: экспансией.

И трудно было бы полностью отрицать такое отношение. Русская духовная угроза — не только Европе, всему миру — существует. Пока лишь в немногих, отдельных людях. Высокий уровень художественных притязаний Сокурова, его несомненная дерзость и потрясающая способность концентрироваться на своих задачах — это следствие непрестанной и сильной духовной работы. «Он в черепе сотней губерний ворочал, он взвешивал мир в течение ночи», — сказал поэт Маяковский о вожде Ленине. Сокуров тоже взвешивает мир, ни больше ни меньше. Согласен ли мир встать на сокуровские весы? — это не русский вопрос. Мир будет взвешен, измерен, описан, ему будет поставлен диагноз и назначено лечение, хочет он того или нет. Пусть сто тысяч умников уже на пальцах, как детям, объяснили нам, что искусство никаких познавательных и воспитательных задач выполнять не в состоянии и права не имеет, что этот милый или раздражающий пустячок всего лишь некий аппендикс цивилизации, — Сокуров знай себе тихо улыбается в усы.

Да и есть чему улыбаться. То, понимаешь ли, стоят на трибунах полки откормленных долдонов и вещают, что литература, кино, театр, живопись и т.д. обязаны воспитывать народ. То вместо их появляются полки обдолбанных жуликов, утверждающих — с той же чугунной категоричностью, — что литература, кино, театр, живопись и т.д. обязаны никого не воспитывать. Понятно, их хозяин — отец лжи, им приказано умножать путаницу и подмену. А в случае Сокурова, цена вопроса — вся жизнь. Он тратит на свои фильмы все, что имеет. В том числе и немалый педагогический дар. Потому его картины о вождях ХХ века — это еще и учебное пособие по психологии не Богом данной власти…

«Солнце», третий фильм Александра Сокурова из задуманной им тетралогии, своим художественным совершенством покорил даже тех, кто был равнодушен к творчеству режиссера; однако некоторые поклонники Сокурова были чем-то раздражены. «Он что, решил снимать хорошие художественные фильмы?» — язвительно сказал мне один эзотерический философ, прежде ценивший Сокурова за невнятность, негладкость, личное безумие, неправильность и несовершенство манеры. Нынешняя форма — красивая, блистательно отделанная — его оттолкнула. Между тем философ мог бы не волноваться: совершенство этого фильма специально изобретено именно для этого фильма. Это искусно созданное, стилизованное совершенство &‐ способ созерцания непостижимого, взятый Сокуровым на вооружение из японской культуры. В центр картины помещена удивительная фигура — живой человек, он же иероглиф императора. Произведения искусства, придерживающиеся принципа ложной занимательности, предлагают восприятию разгадать и понять нечто, до поры утаенное. Сокуров же ничего не утаивает — разгадки нет, иероглиф не читается, что он означает — неизвестно, изображение, предельно внятное, — непостижимо.

Непостижимо, как весь Божий мир, наполненный Божьими тварями, — и сколько ни созерцай их разнообразие и совершенство, замирая от восхищения, никогда не поймешь, почему тут усики, а здесь полоски, зачем они ведут себя так, а не иначе. Накануне американского вторжения, следуя неколебимому распорядку дня, император в фильме Сокурова занимается научными исследованиями, он — гидробиолог. Но исследования сводятся к тому, что император рассматривает редкого моллюска, награждая его сравнениями и эпитетами, а сомлевший от почтения и, вероятно, голода слуга записывает для потомства эту поэтическую атрибуцию. Столь же внимательно, почтительно, с нарастающим восхищением рассматривает добрый зритель поразительного исторического «моллюска» — японского императора Хирохито. Иронический вопрос бравого генерала Макартура: «И что, вот такие правят миром?» — можно дополнить десятком других. И это — один из главных военных преступников ХХ века? Это он виновен в гибели сотен тысяч людей? Он управлял чудовищем японского милитаризма? Вот этот — крошечный, с детским тельцем, безукоризненно вежливый и неизменно выдержанный, с оттопыренными губками, шевелящимися в такт неслышному внутреннему монологу, маленький сумасшедший, намертво изолированный от жизни?

Японский артист Иссэй Огата прекрасен. В каждой сцене Император предстает разным, он меняются, меняется и способ, и масштаб восприятия его, но никогда перемены не будут резкими, карикатурными — все мягко, без подчеркиваний и ненужных усилений, точно в такт мягкому, незаметному монтажу. Зрителя не дергают эффектными склейками, ежесекундной сменой планов — изображение течет плавно, сопровожденное еще и тихим голосом режиссера, читающего русский текст. Эта принципиальная сокуровская тишина, уважительно-старинная игра в «пойми сам», конечно, находится в вопиющем контрасте с аудиовизуальной агрессией современности. Яркие краски, громкие звуки, примитивные слоганы, энергетический напор стали чуть ли не главным свойством, непременным условием современного аудиовизуального товара. «Люди разучиваются воспринимать слабые сигналы, тихие звуки, — говорил как-то Сокуров в одном интервью, — а ведь именно они несут самую важную информацию о мире». Художественная тишина свойственна так или иначе всем картинам Сокурова, но здесь она совпадает с японскими традициями эмоциональной герметичности, постоянной работы с проявлениями личных чувств (конечно, полная противоположность русской традиции!).

О том, что японцы в страхе и отчаянии ждут неминуемой капитуляции, мы узнаем по деталям — то старый слуга свалится в ноги императору с жалобной просьбой есть на ночь лепешки (Его Величество похудел, и, застегивая пуговицы на форменной рубашке, слуга трепещет от скорби и любви); то военный министр покрывается обильным потом, говоря дежурные слова о неслыханно возросшем патриотизме народа, поскольку ничего хорошего сказать не может; то сам император с милой, слабой улыбкой спросит окружающих, что же свидетельствует о его божественном происхождении, когда на его теле даже нет никаких о том знаков? Катастрофа уже произошла, но в распорядке дня императора она не предусмотрена. В этот день ему удалось выполнить четыре пункта — военный совет, научные занятия, дневной сон и письмо сыну. После чего, переодевшись в европейское платье, император отправился к генералу Макартуру, осторожно — видимо, впервые — поглядывая из окна автомобиля на руины своей столицы. Он спокоен — притворяется спокойным — поражен настолько, что впал в аутизм, — не верит происходящему — да попросту безумен, может быть? Может быть…

В том, как Сокуров подает своего Императора, нет гневных, саркастических, презрительных, сатирических интонаций. Перед нами не выскочка, не террорист, не демагог, изнасиловавший землю. Император правит по закону, как прямой потомок богини Солнца, он исполняет волю своего народа, олицетворяет ее. Император — полновесное дитя своей изумительной островной культуры — замкнутой, игрушечной, детской, церемонной, великолепной, сложной, изысканной; Япония Сокурова — это Япония духа, сотворившего герметичное чудо на таинственном острове, откуда тут взяться сатире? Ласковая ирония, мягкий юмор — предел возможного отстранения.

Избранная манера рассказа исключает плакатные подсказки. Да, не повесил режиссер на своем герое написанный крупными буквами лозунг «Это — преступник». Не вынес русского приговора, не решился на прямое осуждение.

Я больше скажу. Мне кажется, в ходе работы над картиной Сокуров… полюбил императора. Не того, исторического, про которого мало что понятно, а своего чудика, затворника, одинокого ученого и поэта, который обязан исполнять приказы национальной агрессии, волю своего взбесившегося народа и который достойно встречает абсолютное поражение.

Русский культ искренности и справедливости, страсть к прямым значениям и обозначениям не совсем пригодны для восприятия сокуровского «Солнца» — тут скорее требуются доверие и душевная пластичность. Точно ли изображение, следует ли оно исторической правде? Что касается обстановки, среды, вещественных деталей — нет и сомнения. Сокуров дотошен и верит в магию пластического воскрешения. Но это сокуровский император, а потому сверка с оригиналом бессмысленна. Чем убедительнее блистательно выверенные подробности существования императора, тем сильнее подозрение об их призрачности, символичности. История человека, назначенного быть Богом и постигшего в роковую минуту, что он — не Бог, это ведь не только история конкретного лица, японского императора Хирохито, это метаистория. А именно метаисторию и расследует Сокуров, последовательно осуществляя свою тетралогию.

Власть не от Бога — таково убеждение режиссера. Власть людей над людьми дается людьми. Когда обладатель бренного смертного тела покушается на обладание историей, пространствами, массами во зло людям, его гордыня и мнимое избранничество будут наказаны, в том числе и отчуждением от собственного тела.

Но императору в сокуровской метаистории словно бы вышла… поблажка, что ли. Наказанию тут некуда падать: невозможно казнить иероглиф. Феноменальное отчуждение героя от времени, от судьбы и событий делают его словно бы неуязвимым. Но и не только поэтому для него нет казни.

Индивидуальность императора существует — под толщей мифологизированного сознания есть ручеек его собственных мыслей и чувств. В нем ни страха, ни отчаяния, но живо чувствуются растерянность перед неведомым и огромная усталость. Так устают великие актеры, надорвавшиеся от слишком усердного исполнения большой сложной роли. Бомбардировку Токио он представляет как феерическую картинку из японской сказки, где гигантские рыбы носятся, роняя детенышей, над полыхающей огнями водой. Но в альбоме с фотографиями семьи припрятано заветное — снимки знаменитых голливудских актеров. Император разглядывает их, дивясь: чем-то притягательна для него эта чужая, американская сказка. В которую ему предстоит попасть.

Американцы появляются в «Солнце» как нечто невероятное и неотвратимое. Когда император выходит из резиденции, чтобы отправиться к Макартуру, на его газоне двое дюжих молодцов ловят «райскую птицу». Они обыкновенного американского роста, отчего все вокруг кажется крошечным, игрушечным. Птица убегает и несколько раз жалобно-возмущенно кричит. Через некоторое время произойдет невероятное — императору придется самому открывать и закрывать двери. «Это у вас слуги, а у нас слуг нет», — скажет ему надменный «свободный мир». Уперев руки в боки, генерал Макартур (Роберт Доусон) насмешливо посмотрит на сумасшедшую марионетку в нелепом цилиндре.

В первую встречу генерал не сомневается, что «главный военный преступник — невменяем». Хотя ничего безумного император не делает и не говорит. Он просто не соизмеряет свои слова с обстановкой, не учитывает собеседника. Переводчик японец (Георгий Пицхелаури) с ужасом смотрит на падение «Солнца», но само «Солнце», будучи в униженном положении, унижения не чувствует. Абсолютная самодостаточность сопряжена в нем с таким же абсолютным достоинством, невольно внушающим род уважения. Даже во время фарсовой сцены позирования американским фотографам, когда, обнаружив сходство таинственного императора с маленьким бродягой Чаплина, они непочтительно кричат «Встань сюда, Чарли!», он вне суеты, вне пошлости. Император выполняет предначертанное, идет своим путем, как положено солнцу. Во вторую встречу генерал Макартур изменит свое мнение об императоре и вообще несколько сбавит безапелляционный тон высшего судьи.

Оказавшись в европейском пространстве, в нарядном особняке, где свечи горят в высоких подсвечниках, а пища подана на старинном фарфоре (обстановка в резиденции императора аскетична, еда скудна — судя по тому трепетному изумлению, с которым воспринимают слуги американский подарок, ящик шоколада «Херши»), Император производит впечатление умного и глубокого собеседника. Хотя реакции его замедленны (никаких спонтанных проявлений, все следует обдумать, взвесить и только потом сказать веско и красиво свое драгоценное императорское слово), он понимает, что ему говорят. Его реплики отточены и остроумны, а непроницаемые черные глаза подозрительно и напряженно впиваются в глаза врага. Тут понимаешь, как посмел крошечный Остров бросить вызов Миру — оттого и посмел, что он этого Мира не знал, не понимал и не принимал. Духовная изоляция придает огромную силу, тая в себе в то же время величайшую опасность, поскольку противник до такой степени неведом и непостижим, что о победе, в сущности, и речи нет. В эстетике подобного самоосуществления наилучший выход — героическая, красивая смерть.

Однако император и сам остается в живых, и подданных удерживает от смертельных жестов. Постепенное проявление и накопление человеческого — через унижение — размывает строго очерченную маску, размыкает рамки вековых ритуалов. Отлучившись, генерал Макартур, незамеченный императором, при возвращении с улыбкой наблюдает, как тот ребячески шалит, гася свечи, танцуя на воображаемом балу. Кажется, Макартур понимает тут, до чего одинок и несчастен этот человек, как он измучился, устал воплощать, соответствовать, изрекать… И когда император, завершая свою японскую сказку, принимает решение отречься от божественного происхождения, он получает классическую награду: из укрытия к нему возвращается жена.

На русский взгляд эта сцена имеет комедийный оттенок — невозможно представить, чтобы русский муж, какой бы он пост ни занимал, не ринулся к любимой жене после разлуки. Но здесь — японский театр во всей красе, на все есть манера, все чувства обязаны пройти строгий контроль, все жесты размерены и упорядочены. На островах прошедшему времени некуда деваться, и оно сворачивается в узлы традиций; может, оттого островная жизнь так тяготеет к консервации, к выделке формы (маленькому пространству не выдержать, не вместить объем новизны). Законченность формы завораживает, особенно континентальные бесформенные нации (Россия и Америка в их числе), Япония завораживает, сокуровский иероглиф императора завораживает — приятно, когда предельная ясность формы непонятна, непостижима в сути. В конце фильма так же ясно и непостижимо будет стоять в черно-синем небе луна…

В отличие от «Молоха» и «Тельца», «Солнце» обладает щегольской, самодовлеющей красотой. Специальный химический способ обработки изображения придал картине рембрандтовский колорит — ни одной кричащей, грубой краски, поразительное разнообразие тускло-благородных бликов и оттенков. Кадры можно рассматривать отдельно и любоваться ими, но эта красота не в японском духе и вкусе. Сокуров Японию любит и чувствует, но не подражает формам и приемам японского искусства. Его портрет императора на фоне поражения — не японский, а сокуровский.

Так или иначе, одинокий страдающий человек — специальность Сокурова. Его предмет — художественный, философский, педагогический. Более одиноких людей, чем вожди ХХ века, трудно себе представить, и Сокуров исследует их исковерканную душу, их вызывающее существование, их духовную изоляцию не без пристрастия. Гитлер взят им в минуту отдыха, Ленин — в болезни, Хирохито — в миг поражения. (Кстати сказать, выясняется, что Гитлер не способен отдыхать, Ленин не смиряется с болезнью, а Хирохито не осознает поражения.) Все эти люди не ничтожны, они — необычны, необычайны. На каждом шагу не встретишь, даже в истории такие редко попадаются. И самооценка, и уровень притязаний у них титанические — да только они сами далеко не титаны. Неизвестно, какие даймоны к ним слетали, какие потусторонние дудочки пели и какими ветрами в эти злосчастные головы надуло столько гордыни. Впрочем, возможно, вожди ХХ века концентрировали в себе главный источник войн — агрессию масс, об этом очень убедительно напомнил недавно неигровой фильм Ивана Твердовского «Большие игры маленьких людей». В любом случае эти белковые тела слишком много взяли на себя. Этого людям — не положено.

Но император-то сокуровский понял это. Его отречение от божественного происхождения — отречение от проклятой миссии. Из-под зловещей, жестокой маски властителя Острова выглядывал забавный, инфантильный вроде бы человеческий зародыш — а потом он взял да и свергнул тяжкую маску. «Я не Бог»! — сказал себе и людям счастливый наконец-то человек…

Я предложила читателю всего лишь собственное прочтение Иероглифа.

‐