Ираклий Квирикадзе: «Доброе утро, вождь»

1001 сюжет

Федерико Феллини — мой самый-самый любимый среди любимых старых мастеров. Бунюэль, Пазолини, Феллини, Бергман, Висконти, Антониони — это люди, перед которыми я преклонялся. Но самым близким среди них для меня был Феллини. Когда я в юности смотрел «Маменькиных сынков», «Дорогу», а позже «Амаркорд», у меня возникало ощущение, что фильмы эти сняты в Грузии, в городах моего детства — Батуми, Кутаиси, Тбилиси. Трагикомичный плутовской мир, мир обаятельных проходимцев, огромных матрон, закармливающих детей макаронами, юг, нега, эротика — все было очень узнаваемо. Это был мой мир.

Нико Пиросмани. «Кутеж в виноградной беседке»

Никогда не забуду, как в свой очередной приезд в Москву (сюда мы с друзьями устремлялись, как только наступало лето) я пытался попасть на просмотр фильма «8 1/2». Я тогда еще не учился во ВГИКе, но бредил кино. И, естественно, во время Московского кинофестиваля старался не пропустить ничего стоящего. Тем более если речь шла о фильме «8 1/2», который во время конкурсного показа произвел эффект разорвавшейся бомбы. В старом Доме кино на улице Воровского должен был состояться второй показ — для киношной публики, для избранных. Ну как на него прорваться провинциальному мальчишке? Я помню, как лез на третий этаж по водосточной трубе, потому что знакомый, у которого был билет, обещал открыть в туалете окно. Задача была добраться до этого туалета на третьем этаже. И вот я и мой друг Сосо Чхаидзе, тоже будущий кинематографист, устремились вверх по трубе. А за нами увязался странный человек, который в местных столовках, в пивных зарабатывал тем, что появлялся перед публикой одетый под Ленина. Лысый, в галстуке в горошек, он вытягивал руку вперед и, старательно картавя, выкрикивал ленинские лозунги. Он знал какие-то еще тексты, «Апрельские тезисы», кажется. Пьяная публика хохотала, когда он забирался на пивную бочку, как Ленин на броневик… И почему-то этот «Ленин» тоже хотел попасть на «8 1/2». Он был в «ленинском» костюме — тот у него был вроде аккредитации-«вездехода». Но на Воровского было особо закрытое мероприятие, и его не пустили. Он нас узнал, мы его тоже. Поняв, что у нас есть план завоевания Дома кино, он присоединился к нам.

Так что в результате мы втроем полезли по трубе. Впереди мой друг Сосо, за ним — «Ленин», за «Лениным» — я. «Ленин» очень ловко забрался на третий этаж, но оторваться от водосточной трубы, пройти по карнизу до открытого окна, влепившись в стену, он не смог. Мы-то были мальчишки, а он — человек в возрасте. Я помню: фильм вот-вот начнется, окно туалета открыто, я из-за «Ленина» не могу сделать последний рывок. В конце концов мой друг, шедший впереди, протянул ему руку, я в совершенном отчаянии подтолкнул его сзади, и мы-таки залезли в туалет. Представляете себе лица людей, которые были достойны просмотра фильма «8 1/2»? Они совершают в туалете последние приготовления к просмотру: моют руки и все такое, и вдруг распахивается окно и влезает Ленин… Достойная увертюра к фильму Феллини.

Так я впервые посмотрел «8 1/2».

Я не люблю фантазии, высосанные из пальца. Чем мне, помимо всего другого, Феллини симпатичен, так это тем, что я знаю: в его историях есть зерно жизненной правды. В реальных сюжетах часто появляются совершенно фантастические детали, которые придумать невозможно. Скажем, в 70-е годы, гостя у своего друга в Сухуми, я после одного застолья разговорился с его сторожем. Пожилой уже человек, как оказалось, был охранником на даче Сталина на Холодной речке. Это между Гаграми и Сухуми. Он разоткровенничался и стал рассказывать нам довольно странные истории. По его словам, практически под каждым кустом сталинской дачи сидел охранник. Их было человек сорок, у каждого свой номер, даже не имя. Непонятно, кем этот сторож был по национальности: он плохо говорил и по-русски, и погрузински, и по-абхазски. Хотя прошло несколько десятилетий, он до сих пор благоговел перед тем ходившим по саду и скрипевшим сапогами человеком, которого охранял.

Как известно, Сталин по ночам не спал. На даче он бродил по саду. И, естественно, у него когда-то возникала потребность в малой нужде. Ну и, соответственно, он подходил к кустику. Наш рассказчик страшно жалел, что Сталин писал не у его куста и не его лицо поливала моча вождя. И он завидовал, условно говоря, номеру 34, сидевшему под соседним кустом, к которому подошел Сталин. А тот, описанный, потом гордился, что это произошло именно с ним.

Нико Пиросмани. «Ортачальская красавица с веером»

С тех пор прошло много лет, но я помню, с каким сожалением и завистью старик рассказывал нам все это. Он же рассказал, что когда Сталин плавал в Холодной речке, то в воду спускались шесть-семь водолазов. Как говорил сторож, одному его другу очень хотелось выплыть, снять водолазный шлем и сказать: «Доброе утро, вождь». Такие вещи мне западают в голову, я однажды даже написал об этом. У меня был сценарий «Слезы Дон Жуана». Там мой герой был тем самым водолазом, который однажды осмелился — поднялся на поверхность. Сталин плывет, и тут появляется голова и произносит: «Доброе утро, вождь».

Чтобы иметь кладовку для историй такого рода, я завел тетрадку, куда складываю все сюжеты, которые могут потом превратиться в фильм. Иногда полстрочки, иногда несколько фраз, иногда полстраницы — не более, как правило. Только фактическая основа. Эта тетрадка и есть моя беда. Отчасти из-за нее я забросил режиссуру. Я, правда, еще монтирую. Я доктор монтажа, как говорят в Америке. Доктор в том смысле, что беру скальпель и провожу хирургическую операцию над чужим фильмом. Режиссер не может расстаться с лишними кадрами, он любит каждый. Но кадры, соединенные хаотично, даже очень хорошее кино превращают в унылое. Я появляюсь в качестве хирурга, который вырезает ненужное.

Но недавно мне стало грустно, что я нахожусь за спинами других. Мне захотелось самому вновь стать режиссером. Сейчас проблема, как ни смешно, в том, что я никак не могу выбрать сценарий. Я оказался в ситуации Буриданова осла.

Я думаю сделать кино, используя мотив в духе Феллини. Мне всегда хотелось сделать фильм о провинциальном театре. Я много лет прожил в таком театре. Правда, истории, которым я был свидетель, уже во множестве разошлись по другим сценариям. Помните, как в картине Наны Джорджадзе

«1001 рецепт влюбленного кулинара» Пьер Ришар поет в провинциальном театре арию Ленского? В основе этого эпизода лежит история, приключившаяся в действительности. Мой дядя был оперным певцом. Но певцом, который дальше статиста не продвинулся. Это был большой, громоздкий человек, и на лице его было написано, что он неудачник. У него была жена, семейство, которое всячески понуждало его заняться реальным делом. Ему говорили: «Почему бы тебе не стать хозяином бензоколонки? Можно купить это место, и ты будешь при деле». А его не интересовали ни бензоколонки, ни шашлычные. Он хотел только петь. Правда, его еще интересовали женщины. Дядя был бабником. И любовниц имел обыкновение приглашать на спектакли со своим участием.

И вот однажды дяде впервые в жизни дали большую роль — партию Ленского в «Евгении Онегине». А партию Онегина должен был петь очень популярный певец, который на месяц приехал в Кутаиси на гастроли. В грузинском городе популярность понимают по-своему. Заезжую знаменитость стали зазывать на свадьбы, где тот пел, разумеется, не только оперные арии. В результате опера стала для него вторичным делом. Да, каждый вечер он выходил на сцену, но главное было попасть после спектакля на очередную свадьбу. Там он получал не ставку в 5 рублей 50 копеек, а 25 или 50 рублей. Одним словом, большие деньги.

В тот день, когда мой дядя должен был петь партию Ленского, «Онегину» предложили поехать на очередную свадьбу. Но свадьба была не в Кутаиси, а в маленьком городке, до которого надо было еще ехать и ехать. И вот перед спектаклем в гримерку к моему дяде приходит этот гастролер и предлагает: «Слушай, на кой черт нужна эта вступительная ария перед дуэлью „Куда, куда вы удалились…“? Она длится пятнадцать минут, ты стоишь, сыплет снег. Кому это надо? Давай сегодня просто выйдем, сыграем сцену дуэли, но без твоей арии. Я тебя пристрелю, мы выиграем пятнадцать минут и двинем на свадьбу. Я тебя приглашаю. Там все будет замечательно. Заодно заработаем деньги».

Дяде такая перспектива совершенно не улыбалась. Он пригласил на спектакль свою возлюбленную. Единственное, чем он мог похвастаться, — красивейшая ария Ленского. «Нет, я не могу, у меня Натэлла сидит в зале», — отвечает дядя. «Какая Натэлла? — удивился „Онегин“. — Там большая свадьба, директор сахарного завода, стол накрыт…» «Нет, я буду петь», — уперся дядя. «Нет, не будешь». — «Нет, буду». В общем, они разошлись, так и не поняв друг друга.

И вот начинается сцена дуэли. Сыплет снег, стоит Ленский, готовится петь — идет увертюра. Вдруг из-за занавеса появляется Онегин, подходит к Ленскому и стреляет в него — за занавесом раздается звук выстрела. Дядя опешил. Ему как раз в этот момент надо начинать арию, но зритель же видел и слышал выстрел… Дядя должен был прореагировать. Он упал. Довольный Онегин хочет уйти за кулисы, как вдруг слышит: «Куда, куда вы удалились?» Он оборачивается и видит: упавший Ленский приподнимается и поет арию. Онегин сначала растерялся, потом бойко подошел к Ленскому и, можно сказать, добил раненого выстрелом в упор. И вот дядя бьется в предсмертных конвульсиях — положение обязывает. Онегин постоял над ним чуть-чуть. Хочет отойти, и вдруг опять ему в спину звучит: «Что день грядущий мне готовит?» Когда Ленский запел в третий раз, разъяренный Онегин, навалившись на дядю, запихнул ему в рот пистолет и разрядил всю обойму. А секунданты для уверенности — черт его знает, вдруг он все-таки опять запоет! — схватили Ленского за ноги и выволокли со сцены, как быка после корриды.

Таким образом с Ленским было покончено. Но не с дядей. История получила продолжение уже за сценой. Скандал был настоящий, певцы — два больших, толстых человека — лезли друг на друга с кулаками. Кончилось тем, что оскорбленный дядя вызвал «Онегина» на дуэль. Пусть «Онегин» — знаменитость, но он на глазах у всей честной публики оскорбил грузинского Ленского. Хотите верьте, хотите нет, но они выбирали, на чем будут драться. Вышли во двор театра, там шла какая-то стройка, и кто-то сказал: «А давайте кирпичами». Секунданты отмерили шаги, и наши герои начали метать друг в друга кирпичи. Моему дяде опять не повезло, потому что он промахнулся, а Онегин попал, и плечо у моего любимого дяди Авессалома было разбито. Я не думаю, что веселье, юмор исчезли из жизни, просто они не востребованы. Только что мы праздновали 60-летие Победы. Меня попросили сделать историю о войне. Я долго ломал голову. Но вспомнил персонажа из моего детства, и мне с ним стало легко. Впрочем, продюсерам он не приглянулся.

В конце 40-х — начале 50-х годов, будучи мальчишкой, я жил в городе Хашури. Хашури — это узловая станция в ста километрах от Тбилиси, недалеко от Боржоми, общеизвестного в советское время курорта-здравницы. Там есть река, переправу через которую обеспечивал паром. Паром медленно плавал от берега к берегу, перевозя людей, коров, разные грузы. Паромщиком работал некий Шалва. Он зарабатывал неплохие деньги. Практически все их он тратил на то, что по субботам заказывал в ресторане стол на десять-пятнадцать человек. Это знали все, особенно городские бездельники. Все знали, что там будет хорошая выпивка, хорошая еда… Единственное условие — гости должны были слушать военные истории паромщика. Это были абсолютные небылицы, совершенно сказочные повествования.

Он действительно прошел войну. Он был нормальным человеком. Но когда он начинал свои застольные рассказы, его будто подменяли. Он и его гости выпивали стакан, второй. И он заводил очередное фантастическое повествование про войну. К примеру, рассказывал, как был летчиком, причем личным летчиком Иосифа Сталина. И когда война уже заканчивалась,

Сталин сказал ему: «Послушай, Шалва, завтра у нас штурм Берлина. Я хочу посмотреть, что там происходит. Давай полетим ночью, покружимся над Берлином и вернемся назад». «Есть, Иосиф Виссарионович!»

Свои истории паромщик излагал чрезвычайно подробно, представлял их в лицах. Гости же должны были очень внимательно его слушать, задавать правильные вопросы и, естественно, восхищаться и удивляться: «Ах, Шалва, неужели? И что тебе сказал Иосиф Виссарионович?» Шалва постепенно входил в раж. «Мы взлетаем — Иосиф Виссарионович и вместе с ним двенадцать генералов». У него всегда все было очень масштабное. «Рядом со мной сидит Иосиф Виссарионович. Я веду самолет. Подлетели мы к Берлину, смотрим вниз: там бои. Иосиф Виссарионович страшно доволен. И вдруг немецкие прожектора засекли нас. Прожектора впились в брюхо самолета, а там — красная звезда. Немецкие зенитки открыли огонь. Я посмотрел на Иосифа Виссарионовича, вижу: он бледный, трубку курит. Я разворачиваюсь, и вдруг, представляете, снаряд попал в левое крыло самолета. Мы закрутились и в штопоре падаем на рейхстаг. Прямо туда, где прячется Адольф Гитлер. Я не знаю, что мне делать. Генералы вопят. Сталин смотрит на меня и, отбросив трубку, говорит: „Шалва, спасай, только ты можешь что-то сделать“. И что я мог сделать?» Все слушатели застыли: «Что ты мог сделать?» Довольный рассказчик, выдержав паузу, продолжил: «Я выбил окно, высунул в него руку и установил равновесие. С этой стороны — здоровое крыло, а с этой — рука Шалвы. Одной рукой я веду самолет, а другой держу равновесие. Таким образом мы с трудом, но пролетели Берлин, дошли до первого нашего аэродрома, и я посадил самолет». «И что, Шалва?» — «Ну что, рука отекла, замерзла. Иосиф Виссарионович вышел из самолета, снял с груди звезду и вручил ее мне».

В следующую субботу Шалва абсолютно забывал про то, как он был летчиком. Теперь он рассказывал, как был разведчиком. Его запустили в ставку Гитлера, Ева Браун в него влюбилась. Гитлер его очень уважал, по-немецки он говорил роскошно, давал фюреру какие-то разумные советы. Просто Штирлиц, но более высокого полета. Врал Шалва безбожно, но с романтическим уклоном. Он описывал бал, который устроил Гитлер. И как Ева Браун позвала Шалву танцевать аргентинское танго. Думаю, он был великим рассказчиком, этот паромщик. Истории, которые можно было уложить в три минуты, он рассказывал часа полтора. Гости узнавали, как была одета Ева Браун, какая у нее была пудра, как от нее пахло. Он показывал, как Ева прижималась к нему, тяжело дыша, и как он отстранялся от нее: «Неудобно, Ева, на нас все смотрят».

Субботние застолья паромщика вызывали у горожан смех, но продолжались долго. Полтора-два года. Он этим жил. Закончилось все грустно. То ли городским выпивохам надоело его слушать, то ли он стал очень требователен к своим слушателям, но однажды они решили над ним посмеяться. В ресторане было что-то вроде эстрады, где стояло пианино. И вот эти бездельники разыграли там перед Шалвой попурри из его же рассказов. Кто-то оделся в женское платье, кто-то навесил на пиджак деревянные кресты. Особое внимание было уделено романтической истории с Евой Браун. Тогда как раз в прокат вышел трофейный немецкий фильм, где действие перемежается исполнением дуэтов. И гости Шалвы спели эти «зонги», спародировав тексты паромщика о его героических подвигах. Шалва молча смотрел и слушал. Разумеется, он понял, что над ним смеются. Может быть, он впервые увидел себя со стороны. Больше он никогда не устраивал застолий.

Записала Жанна Васильева