Жизнь — кино. Воспоминания режиссера

После смерти Эйзенштейна во ВГИКе что-то неуловимо изменилось. Исчезла, как мне кажется, точка отсчета. Прежде мы, сталкиваясь с чем-то непонятным, требующим ясного отношения или оценки, невольно спрашивали себя, а как поглядел бы на это лобастенький? Он не был для нас учителем ни формально, ни по существу, но авторитет его был так высок, что, находясь с ним под общей вгиковской крышей, мы чувствовали себя защищенными, принятыми под его высокое покровительство. Он был в наших глазах олицетворением порядочности, примером достойного служения профессиональному долгу. Теперь такого человека у нас не было.

Виталий ельников. 1950

Между тем в кино произошло два важных события. Событие первое: после очередного ночного просмотра в Кремле Сталин якобы сказал мимоходом Большакову: «Лучше меньше, да лучше». Замечание было воспринято буквально. Большаков остановил съемки игровых картин на всех студиях страны. Оставшиеся незавершенными картины взялись дружно редактировать и «улучшать». Вообще-то механизм редактирования сложился в стране давно. Под «редактированием» скрывался, прежде всего, идеологический контроль. Существовала Главная редакция при Министерстве, а на каждой студии трудились еще и свои главные редакторы с армией неглавных. Разрешая съемки новой картины, к ней всегда прикрепляли еще одного редактора, хоть и не главного, но самого въедливого, который назывался «редактор картины». Этот редактор никаких решений не принимал, но должен был присматривать за фильмом на всех стадиях производства: при утверждении сценария, при утверждении артистов на главные роли, а также при ознакомлении с текущим, только что отснятым материалом. Редактор должен был своевременно «сигнализировать» обо всех отклонениях от сценария и о других прочих отклонениях. Однако, опасаясь за собственную персону, редактор картины пытался проявлять усердие и предугадывать еще и мнения цепочки вышестоящих главных.

Эта система поголовного слежения всех за каждым и каждого за всеми как бы пульсировала, то усиливая, то на время ослабляя свою активность. После замечания Сталина она начала работать на полную мощность. Претензии к фильмам предъявляли самые неожиданные и вздорные. Нередко картины переставали «улучшать» и просто закрывали. Часто режиссер так и не узнавал, за что его фильм положили на полку. Наконец пришел день, когда в производстве осталось пять фильмов на весь Советский Союз. Наступил коллапс, всеобщая безработица. Ведущим режиссерам теперь часто предлагали работать попарно, не считаясь с творческими желаниями. Таким образом руководство убивало сразу двух зайцев — решало проблему трудоустройства и заставляло членов таких парочек волей-неволей присматривать друг за другом. Менее значительных, с точки зрения Большакова, работников просто увольняли. Списки увольняемых были очень длинные. Я видел их в вестибюле «Мосфильма» и видел лица уволенных.

Вторым важным событием оказалось для нас назначение в нашу мастерскую нового художественного руководителя. Это был Михаил Ильич Ромм. Директор Головня познакомил его с каждым из нас, и новый мастер сказал вступительное слово. Ромм говорил об ответственности художника перед партией и народом, о роли кино в жизни и воспитании людей. После этого Головня вручил ему список вновь обретенных учеников и тихо удалился. По-моему, Михаил Ильич чувствовал себя неловко. Он как-то поспешно, вскользь попытался успокоить нас, что вполне понимает и разделяет педагогические взгляды Юткевича и сохранит преемственность «в той мере, в какой это окажется возможным». Что он думает также, что следует дать нам шанс проявить себя на предстоящей производственной практике.

— Но вот беда, — помнится, посетовал тогда Ромм, — именно сейчас возникли сложности на киностудиях и фактически нет картин, находящихся в производстве. Сам я сейчас тоже пока не снимаю, но сделаю все, чтобы вы смогли пройти практику у моих коллег. А пока что, — добавил он, — прошу вас проявить терпение.

Наступила длинная пауза. Ромм еще раз перечитал список и сделал какие-то пометки. Список он аккуратно положил в портфель и щелкнул замком.

Виталий Мельников. 1950

— Вот что я вам скажу, ребята, — почему-то тихо сказал Ромм, — нужно уметь служить. Этому вам предстоит научиться.

Фраза была странная и какая-то непедагогическая, грустная.

В начале лета иностранцы начали разъезжаться на практику по своим «народным демократиям». Грузины большой группой устроились к Чиаурели, который снимал картину про Сталина «Незабываемый 1919-й». Карлос Льянос попросился к Роману Кармену. Они были знакомы по каким-то общим испанским делам. Кармен намеревался снимать документальный фильм о бакинских нефтяниках.

Однажды меня встретил Головня и спросил, не хочу ли я пойти на практику к Владимиру Адольфовичу Шнейдерову. Это был известный режиссер, снявший популярные приключенческие фильмы «Джульбарс» и «Гайчи». Шнейдеров много путешествовал, снимал ленты на Ближнем Востоке и на Крайнем Севере. Впоследствии он придумал «Клуб кинопутешественников» и долго его возглавлял.

Конечно же, я хотел к Шнейдерову! В тот же день я пришел на «Союздетфильм». Студия была по соседству со ВГИКом. Отыскав на дверях название картины «В каспийских джунглях», я вошел. Одна стена кабинета была увешана фотографиями верблюдов, песков и бедуинов. С другой стены таращились ритуальные маски и оленья голова с развесистыми рогами. Среди всей этой экзотики маленький человечек с зализанным пробором стучал на машинке.

— Виталий! — вдруг громко закричал зализанный.

Я шагнул вперед.

— А тебе чего? — удивился зализанный.

— Я Виталий, практикант из ВГИКа, — пояснил я.

— И чего ты умеешь делать, Виталий? — спросил он.

Я сказал, что, наверное, пока еще ничего не умею.

— Виталий! — опять закричал зализанный.

Дверь отворилась, и вошел длинный парень, чуть старше меня, но уже с лысинкой.

— Вот. Еще один Виталий на мою голову! — представил он нас. - Отправляйтесь оба с творческим заданием — искать по аптекам гвоздичное масло!

— А деньги? — спросил мой тезка.

— Денег нет! Ну? Вы что стоите? Познакомитесь по дороге!

— Это директор картины Китаев, — сообщил мне тезка, когда мы вышли из студии.

— А сколько стоит гвоздичное масло? — спросил я.

— Никогда не трать свои деньги на казенные нужды, — поучительно сказал мой спутник, — деньги у Китаева есть, но он не любит их тратить. Он после этого заболевает.

Так мы познакомились. Мой тезка работал ассистентом у Юлия Фогельмана, знаменитого по тем временам оператора, который снял «Гармонь», «Гибель Орла» и всем известный фильм «Пятнадцатилетний капитан». Виталий Гришин, к слову, сообщил, что он племянник того самого Гришина, который секретарь МК.

— Но ты не обращай внимания, я нормальный человек, — успокоил он меня. — Здесь полно блатарей, потому что работать в кино считается модным. А я, между прочим, вкалываю! Уже три года! Сам Фогельман меня пригласил!

Виталий сказал, что нам предстоит роскошная жизнь. Шнейдеров задумал серию фильмов о Волге.

— Сперва мы на хорошем теплоходе поплывем вниз по реке, не спеша, выбирать натуру, а потом завершим путешествие в устье, в заповеднике «Дамчик». После съемок мы вернемся вверх по реке снимать следующие фильмы, используя уже выбранную натуру.

Только к вечеру мы вернулись на студию с бутылочкой дефицитного гвоздичного масла. Оно, оказывается, понадобилось Китаеву для спасения съемочной группы от волжских комаров. В кабинете Шнейдерова шло совещание — обсуждались маршрут теплохода, перечень необходимой аппаратуры и снаряжения.

Шнейдеров сказал, что мы с упитанным Виталием Гришиным являем собой наглядную диаграмму: «Я ем кашу „Геркулес“!» и «Я не ем кашу „Геркулес“!»

— Докладывайтесь, молодой человек, — указал Шнейдеров на меня.

Узнав, что я из Сибири, Шнейдеров оживился: «Вот это хорошо! Ты наш!» Он оказался человеком веселым и разговорчивым. Тут же, прервав совещание, рассказал историю, которая приключилась с ним в Сибири, где-то в Якутии. Дело было в 20-х годах, когда там еще живы были туземные обычаи. Застигнутый пургой, Шнейдеров заночевал у местного старейшины. Они славно подкрепились жареной олениной и спиртом. Даже поменялись именами для укрепления дружбы. Прислуживала им молодая жена хозяина. Она постоянно хихикала и лукаво поглядывала на Шнейдерова. Муж-якут что-то сказал жене, и она с готовностью закивала. После сытной трапезы хозяин попросил гостя оказать ему честь и разделить ложе с его молодой женой. Оказывается, в тех краях хозяин должен отдать гостю лучшее, что он имеет, а отказать ему — смертельно обидеть. Тогда Шнейдеров, предложив хозяину выпить «по последней», притворился смертельно пьяным и старательно храпел всю ночь рядом с молоденькой хозяйкой.

Постепенно я стал привыкать к группе, к людям и особенностям «кинопроцесса», как высокопарно выражались теоретики во ВГИКе. Я понял, что «кинопроцесс» — это постоянное преодоление нелепых трудностей и непредсказуемых препятствий. Меня призвал Китаев и дал очередное творческое задание. Нужно срочно раздобыть подробную карту Волжского бассейна. Китаев тут же собственноручно напечатал бумагу в какое-то Главное картографическое управление при Совете Министров и к ней присовокупил еще почему-то просьбу в Генеральный штаб. Китаев любил все делать с размахом. Сразу же возникли непреодолимые трудности. Три дня я не мог получить пропуск в это, оказывается, сверхсекретное управление. На четвертый день третьестепенный чиновник сообщил мне, что империалисты снова бряцают оружием и если к ним попадет карта, на которой обозначены стройки коммунизма — Сталинградская и Куйбышевская ГЭС… Ну, вы сами понимаете, что будет!

— Вам, молодой человек, нужен не пропуск, а допуск к секретной информации.

На Пироговку, к Генеральному штабу меня, конечно, и близко не подпустили. Теперь каждый раз, встречая меня в студийных коридорах, Китаев почему-то взглядывал на часы и грозно спрашивал: «Где?!» Я решил посоветоваться с Виталием Гришиным.

— Ни за что не дадут тебе карту, — прорек мой тезка. — Ты разве не знаешь, что вокруг этих ГЭС самые большие лагеря. Зэки там строят коммунизм. Карту лучше просто украсть.

— Где? — осторожно спросил я.

Виталий Мельников. 1950

— Да в Ленинке! А я постою на стреме, — пообещал племянник первого секретаря МК.

В тот же вечер мы пошли «на дело».

— Лучше спереть карту-вкладыш, их часто даже не регистрируют, — шептал Виталий.

Я сразу нашел довоенную книжонку под названием «Ох. Жигули, вы, Жигули». В серединку была вложена карта с этим самым Волжским бассейном. Там извивалась голубая змейка — вся Волга со Среднерусской возвышенностью, городами, селами и устьем! Прямо в читальном зале я хищно потянулся за вкладышем.

— Не так! — прошипел Виталий. — Пошли в туалет!

Когда я вышел из кабинки, под рубахой у меня хрустело. Пока я сдавал книжку (но уже без вкладыша), мне чудилось, что карта уже не хрустит!.. Нет! Грохочет под моей рубахой! И все на меня смотрят. Наконец девушка на контроле тиснула сиреневую отметку, и я шагнул на свободу. Первое, что я увидел: в киоске, у выхода красовалась новенькая книжка «Ох, Жигули, вы, Жигули». Издание второе, дополненное«. Книжку дополнили поэтическим описанием строек коммунизма, но, естественно, без лагерей. Была приложена и карта — тоже, само собой, без лагерей.

Книгу Китаев у меня взял, равнодушно кинул в портфель и побежал дальше по своим важным делам.

Картина у нас была маленькая, группа небольшая, проблемы тоже не масштабные, но они были подобием, а точнее сказать, пародией на большие проблемы большого «кинопроцесса».

К Шнейдерову как-то пришел редактор картины — скромный человек с учительской внешностью. Он сказал, что у него важное дело и покосился на меня.

— Ничего, — ответил Шнейдеров, — это практикант. Пусть сидит и практикуется.

Редактор положил перед Шнейдеровым сброшюрованный текст. Дальше я стал свидетелем примерно такого диалога.

Ш н е й д е р о в. Ну?

Р е д а к т о р. Третий вариант вполне приемлем…

Ш н е й д е р о в. Чего мнешься?

Р е д а к т о р. Джунгли.

Ш н е й д е р о в. Чего джунгли?

Р е д а к т о р. Сценарий называется «В каспийских джунглях»

Ш н е й д е р о в. Знаю.

Р е д а к т о р. Я-то ничего, но главный говорит, что могут быть осложнения…

Ш н е й д е р о в. Почему?

Р е д а к т о р. Это просто смешно, но главный говорит, что «джунгли» — иностранное слово. А зачем нам в фильме о великой русской реке иностранное слово? Это не я говорю! Это главный говорит! Вы понимаете?

Ш н е й д е р о в. Это просто смешно!

Р е д а к т о р. Вот я тоже говорю, что смешно, но «джунгли» нужно как-то заменить! Могут возникнуть какие-нибудь ассоциации, аллюзии! Мы ведь привыкли, к примеру, говорить «капиталистические джунгли», имея в виду те джунгли, где человек человеку волк. А в этом случае…

Ш н е й д е р о в. Волки в джунглях не водятся.

Р е д а к т о р. А кто водится?

Ш н е й д е р о в. Тигры.

Р е д а к т о р. Ну вот я и говорю — какие же тигры на Волге?

Ш н е й д е р о в. Ты меня не путай!

Р е д а к т о р. «Джунгли» не пройдут!

Ш н е й д е р о в. И не пугай! (После паузы.) Виталий! Тащи словарь синонимов! На всякий случай.

Р е д а к т о р. Ну вот и ладненько!

Картину решено было назвать «В зарослях Волжской дельты» — Скучновато, но зато без «джунглей». Уже уходя с утвержденным сценарием, редактор вдруг вернулся.

— Владимир Адольфович! — сказал он испугано. — «Дельта» — тоже нерусское слово!

Шнейдеров молча швырнул в него толстый словарь синонимов.

Неспешное плавание на белом теплоходе окончилось, не начавшись. Во всяком случае, для нас с Виталием Гришиным. По велению Китаева нас со всем нашим скарбом — аппаратурой, громоздкими натурными подсветками, различными ящиками и ящичками — погрузили в плацкартный вагон и отправили в Астрахань «готовить экспедицию». Мы протряслись на грузовике по жарким астраханским улочкам, внедрились в гостиницу «Волга», и про нас надолго забыли. Целыми днями мы слонялись по пристанским пивным, грызли воблу, ели арбузы, потом снова шлялись по пивным, а от Китаева не было ни ответа, ни привета.

— Это бывает, — объяснял Гришин, — нас выкинули в Астрахань, чтобы поскорее открыть счет на экспедиционные расходы. На такие расходы деньги дают без проволочки, а контролировать их труднее.

— А зачем их контролировать? — спросил я.

— Вот те раз! — поразился Виталий. — Ну, ты дремучий! В кино все предусмотреть невозможно, а отчитываться велят за каждую мелочь — до абсурда! Для пользы дела лучше государство обмануть сразу и по-крупному, а потом уж разумно распоряжаться в пользу того же государства.

Наконец пришла телеграмма от Китаева, и в тот же день явился перепуганный директор гостиницы.

— А что, ребята, — спросил директор, — черный «ЗИМ» для товарища Китаева подойдет? У нас есть один в «Интуристе».

Мы дали свое согласие и отправились в роскошном авто на вокзал. Из дверей мягкого вагона возник Китаев, весь в белом. Он проследовал в гостиницу и вечером велел нам явиться на совещание в единственный на всю гостиницу номер люкс. Китаев потребовал отчет за проделанную работу. Гришин не дал мне заговорить и тут же предъявил встречный счет: за погрузку-выгрузку экспедиционного имущества, за круглосуточную охрану этого имущества, за оборудование фотолаборатории на предмет проявки фото- и кинопроб, а также за работу, произведенную практикантом Мельниковым по подбору типажа для съемки массовых сцен. Китаев лениво отмел все претензии.

— Проявлять будешь в сортире, там достаточно темно, — сказал он Гришину. — Не выпендривайся, — сказал он мне, — сниматься у тебя будут в основном змеи да черепахи. И вообще, ребята, работать надо экономно.

С утра Оскар Евгеньевич Китаев взялся за дело. Сперва он посетил областное начальство, а потом разные пристани и причалы. Окруженный толпой просмоленных речников, он карабкался на баржи и катера, о чем-то спорил, разъяснял и чего-то требовал, а вечерами, вздев очки, щелкал на счетах.

— Поехали! — сказал однажды утром довольный Китаев. Интуристский лимузин подкатил к дырке в заборе, ограждающем дальний причал.

— Так короче, — объяснил Китаев и полез в дыру.

Он и я, оба тощие, благополучно пролезли, а Гришин повис на заборе и порвал штаны.

— За штаны уплачу, — сказал директор и устремился к берегу.

Там стояла у причала плоскодонная баржа под названием «Камбала». Название было намалевано дегтем по центру борта, и поэтому определить, где корма, а где нос, было невозможно. Человек в рваной тельняшке и в галифе откозырял Китаеву и подал трап.

— Прошу на судно, — сказал Китаев.

Мы поднялись и пожали руку Володе. Китаев нанял этого шестидесятилетнего Володю в качестве шкипера, проводника и егеря-охотника.

— Шурка! — крикнул Володя, и на борт с ведром помидоров поднялась краснощекая толстушка. — Шурка — моя жена, — представил толстушку Володя.

— И наша кухарка, — добавил Китаев.

Он сообщил нам, что «Камбала» станет плавучей базой киноэкспедиции. На палубе плашкоута плотники соорудят деревянный каркас и обтянут его парусиной. Получится уютный летний домик. Домик потом разгородят на каютки по числу участников экспедиции плюс кухня, плюс операторская кабина для хранения аппаратуры и пленки. Специальный катер отбуксирует «Камбалу» сначала в заповедник «Дамчик», а потом вверх по Волге. В плавании мы будем, где надо, причаливать, жить и снимать все задуманные Шнейдеровым эпизоды. Просто, удобно и дешево! Никаких тебе дорогих гостиниц и роскошных теплоходов! Я слушал Китаева и мучительно вспоминал, где я что-то подобное уже видел. И я вспомнил про агитбригаду «Бей врага!». Я рассказал Китаеву, чем тогда дело кончилось, но воодушевленный дешевизной и романтикой Китаев даже и слушать меня не пожелал. Тем более что он уже созвонился со Шнейдеровым и Фогельманом. План был одобрен, а жены даже заказали туалеты. По мере созидания нашего киноковчега возникали и трудности, и неожиданности. Когда каркас обтянули парусиной, выяснилось, что шкипер Володя впереди по курсу не увидит ровно ничего, так как уютный парусиновый домик заслонил обзор.

— Ну и наплевать на обзор,- успокоил всех Володя, — нас все равно потянут на буксире.

Второй проблемой стал гальюн. Китаев лично начертил его план. Потом по ходу строительных работ он неоднократно сам влезал в него и примеривался. Однако Оскар Евгеньевич не учел разницы в габаритах. Тощему Китаеву в гальюне было просторно, а вальяжный Шнейдеров помещался ровно наполовину. Дали ему телеграмму. Шеф, будучи закаленным путешественником, среагировал, как и следовало ожидать, мужественно. Он прислал лаконичный ответ: «Наплевать. Шнейдеров». Проект гальюна был утвержден и пошел в работу.

После первого же ливня парусиновая крыша домика прогнулась и превратилась в бассейн для дождевой воды. Но было жарко, и на этот раз вода быстро высохла. Кухарка Шура спросила, где будут храниться продукты в такую жарищу.

— Наплевать, — теперь уже сказал Китаев, — мы будем жить в заповеднике, там полно свежей дичи, а егерь-охотник у нас — твой собственный муж.

Гальюн достроили, крышу «усилили» фанерой и стали ждать приезда всей группы. Шнейдеров вступил на перрон астраханского вокзала в пробковом шлеме, охотничьем костюме из негнущегося джута и с роскошным винчестером через плечо. У пояса болталась украшенная бахромой замшевая сумка-ягдташ — для дичи. Глаза путешественника были защищены противосолнечными восьмиугольными очками. Навстречу ему сразу же двинулся местный милиционер. Он робко спросил документы. Милиционер был прав. Шнейдеров смотрелся, как типичный колонизатор и палач угнетенных народов. Потом все долго размещались в нашем ковчеге, вскрывали чемоданы, искали термосы, несессеры и всякую мелочь, которую обычно все в дороге забывают или теряют. В дальнем закутке шептались и хихикали жены — они уже примеряли купальники.

Отплыли мы только к вечеру. Подвалил катерок. Володя принял буксир. «Камбала» стала удаляться от берега, и вскоре астраханские огни уже не светились, а слабо мерцали в отдалении. На самом «стрежне» дунул ветерок, и «Камбалу» потащило боком. Я был знаком с этим явлением. То же самое произошло когда-то и с агитбригадой «Бей врага!». Парусиновый домик имени Китаева сработал и теперь, как настоящий парус. Ковчег развернуло бортом к волне — началась беспорядочная качка. Трос тотчас лопнул, и катерок скрылся в темноте.

— Куда мы плывем? Куда мы плывем? — забеспокоилась жена Китаева, появляясь в новом купальнике.

Гришин и Фогельман уже немного выпили по случаю «дня приезда — дня отъезда» и настроены были философски.

— Плывем по течению, — ответил Гришин, — а Волга, как известно, впадает в Каспийское море.

— Оскар! Ты слышишь? Ты это знал? — всплеснула руками жена Китаева, когда набегавшая волна окатила ковчег до самой крыши, ветер взвыл и принялся больно хлестать нас мокрой парусиной по головам. — Оскар! Сделай что-нибудь! — требовала жена директора.

Но дирекция была уже бессильна перед стихией. Все вокруг раскачивалось, скрипело и выло. С той стороны, где скрылся катерок, пустили ракету — не то призывную, не то прощальную. И наступила кромешная тьма. Мы забились по углам и обреченно затихли. Оставалось плыть по воле волн, ждать либо счастливого случая, либо рассвета. Я был еще в том возрасте, когда бессонницей не страдают, и проснулся только утром от надрывного, нескончаемого воя. «Камбалу» затащило в какую-то протоку, и она теперь покачивалась среди тростников. То, что вначале показалось мне утренним туманом, было плотной комариной завесой. Дышать было невозможно — в горло и легкие втягивались комары, они слепили глаза, набивались в уши и ноздри, с каким-то истерическим визгом клубились и закручивались в смерчевидные воронки. Самая густая и черная комариная туча выла над потерпевшей бедствие съемочной группой. Парусину, конечно, ночью сорвало, и теперь все сидели на палубе — под открытым небом беззащитные, за-стыв в неподвижности и укрывшись с головой чем попало. Куртки, пледы и одеяла казались бархатными и слегка шевелились. Они были покрыты не-сколькими слоями комаров, жаждущих крови. Надежды Китаева на какое-то жалкое гвоздичное масло были просто смехотворны. Такое средство сгодилось бы разве что в Парке культуры имени Горького или в Серебряном бору.

Чтобы морально поддержать товарищей, Шнейдеров поделился с нами сведениями, полученными от ученых консультантов.

— Комаров нужно ценить, хранить и беречь! — сказал он, распухший от укусов. — Комары просто необходимы, чтобы ими питались птицы и рыбы, а птицами и рыбами, чтобы питалось все остальное население заповедника, включая и членов нашего коллектива. Так что мы должны включиться в жизненный круговорот и терпеть.

Сотрудники и жены выслушали лекцию внимательно, но как-то невесело. Происходило молчаливое прощание с мечтой о белом теплоходе и безмятежном летнем отдыхе. Исчезнувший прошлой ночью катерок вдруг выскочил из тростника и пришвартовался к «Камбале».

— А вот и мы, — приветствовала нас повариха Шурка. — Сейчас позавтракаем, зачалим вас и потянем прямехонько к заповеднику.

Никто из команды даже не вспомнил о кораблекрушении. Видимо, происшедшее считалось пустяком, не заслуживающим внимания. Тем не менее Китаев вынужден был хорошо заплатить за поиски и спасение «Камбалы», а также за восстановление хлипкого китаевского домика, который пришлось дополнительно «усилить» толстым армейским брезентом, а потом еще и дефицитной вагонкой. Дорогая процедура «усиления» повторялась неоднократно и стоила впоследствии Китаеву значительно больших денег, чем билеты на белый теплоход. Но «Камбалой» Китаев гордился и своей ошибки не признавал.

— Такова специфика работы в экспедициях, — важно разъяснял он мне, практиканту-несмышленышу.

Территория заповедника «Дамчик» — это лабиринт больших и малых проток, заросших тростником островков и полузатопленных чащоб. Вода здесь постоянно меняется. То она пресная, то соленая. Все зависит от ветров и течений. За бортом «Камбалы» вдруг открывались перед нами экзотические картинки с колониями носатых пеликанов или розовых фламинго. Животный мир никак не реагировал на шум мотора и громкие восторги опухших кинематографистов. Заповедник жил своей заповедной жизнью.

— А вот и свежая дичь летит! — порадовался Фогельман, увидев стаю бакланов.

Если б он знал, как жестоко ошибался! Управление заповедником размещалось в трех домиках, стоящих на сваях. Под сваями проживали водяные крысы, змеи и другая нечисть. Домики соединялись переходами, тоже стоявшими на сваях. В одном домике была контора и жил директор заповедника с семьей, во втором был клуб, он же — столовая, а третий дом был набит полуголыми практикантками и аспирантками биологического факультета МГУ. Появление «Камбалы» было воспринято с восторгом. Мы еще не при-швартовались, а биологини уже спрашивали у Гришина, когда будут танцы. Шнейдеров под общие аплодисменты лично поднял флаг экспедиции — желтая камбала на голубом фоне. Состоялся и банкет в клубе-столовой. Банкет неприятно удивил Фогельмана. Директор извинился за несколько однообразное меню и предупредил, что коллектив заповедника стремится подавать пример местному населению и учащейся молодежи в деле сохранения уникальных животных и птиц. Потом он пожелал творческих успехов кинематографистам. В зал впорхнули биологини и стали разносить еду. На тарелках лежали одинаковые коричневые тушки какой-то дичи. Директор снова встал и сказал, что у нас сегодня удачный день — проводится плановый отстрел бакланов. Так что — приятного аппетита! Фогельман поковырял черное вонючее бакланье мясо и спросил у директора, не ожидается ли в ближайшее время плановый отстрел осетрины. Директор шутку не оценил и стал долго ругать браконьеров.

— А на гарнирчик чего-нибудь не найдется? Или хоть хлебушка — заесть баклана? — попросил Фогельман у соседней биологини.

И та нам рассказала, что по причине повышенной влажности и жаркого климата в заповеднике хлебные изделия и крупы за ночь покрываются плесенью, а все остальное съедают какие-то особо ценные заповедные муравьи. Бороться с муравьями директор запретил.

— Если у вас есть припасы, их лучше съесть сегодня же, — посоветовала биологиня.

— Как хорошо, что у нас нет припасов! — сказал Фогельман и больше вопросов не задавал.

С утра Китаев отплыл в Астрахань добывать все необходимое для жизни во «вновь открывшихся обстоятельствах». Чтобы заранее подготовиться к другим неприятностям, мы отправились на места предполагаемых съемок. Выяснилось: для того чтобы поближе подобраться к колонии пеликанов, нужно почти километр брести по горло в воде. А чтобы пеликанов все-таки не спугнуть, лучше, как советовал Володя, вообще скрыться под водой и во рту держать тростинку для дыхания. Шнейдеров и Фогельман с ужасом его слушали. Избалованные игровым кинематографом, они привыкли творить, развалившись в креслах и попивая крюшон в обществе хорошеньких ассистенток. Представить себе Шнейдерова с тростинкой в зубах было невозможно. Раздалось отвратительное кваканье. Теперь мы уже знали, что это летят бакланы. Егерь Володя с криком «отстрел разрешен!», пальнул в бакланов. Эффект был неожиданный. На нас обрушился поток бакланьих объедков, непереваренных рыбьих голов и вонючих испражнений. Оказывается, если бакланы чувствуют опасность, они поспешно облегчаются, чтобы скрыться от врага. Все мы выглядели плачевно, особенно пробковый шлем и охотничий костюм Шнейдерова. Зачем Володя палил в несъедобных бакланов, было непонятно. Выяснилось это позже. Володя был браконьер-рецидивист. Его раздражало все, что еще живет и движется. Худшего помощника не придумаешь!

Съемки решили начать с колонии цапель.

— С ними легче, они еще молодые, — туманно объяснил Володя.

Учитывая накопившийся опыт, мы понимали, что в нашем облачении мы будем съедены комарами и обгажены заповедной живностью в короткие сроки. Нужны были также и всякие приспособления для маскировки и скрытного передвижения с нашей аппаратурой. Фогельман никак не мог смириться с отсутствием раскладных стульев, громоздких подсветок и солнцезащитных зонтов. Наконец приехал Китаев. Он подружился с руководством какого-то лагеря, в котором сидят классные специалисты-гидростроители. Там создан особый режим и все хорошо с обмундированием и едой. Этот спецлагерь как бы взял над нами шефство. На «Камбалу» явились крепкие парни, по облику малиновые, и выгрузили ящики с консервами. Под руководством Китаева они притащили тюки с одеждой.

— Мы вам еще и ковбоечки подарим, — пообещали малиновые, — у насконтингент. Когда им разрешают погулять вне зоны, то всегда гуляют в ковбоечках!

Китаев шефов поблагодарил и сказал, что обязательно пошлет нас в лагерь, для проведения культурной работы. Шефская одежда состояла из ватников черного цвета, таких же ватных штанов и высоких резиновых сапог. Нам выдали шапки-ушанки и брезентовые рукавицы. (Следует добавить, что средняя температура воздуха держалась на отметке плюс 35 градусов по Цельсию.) К каждому комплекту прилагалась еще тряпочка с номером, которую должен пришить сам зэк на спине и колене. Но мы тряпочками не воспользовались. В группе даже началось брожение — надевать ватные штаны никто не желал, но за штаны и ватники горячо вступился сам Шнейдеров.

Он вспомнил про ватные бухарские халаты.

— Носят же их узбеки в жару! Значит, в этом что-то есть? — говорил он.

И действительно, в зэковской одежде мы обнаруживали все новые и новые преимущества. Во-первых, до нас не добирались комары. Во-вторых, черная одежда в черном, полузатопленном черной водой лесу идеально нас маскировала. И, в-третьих, на солнцепеке мы не обгорали, а комфортно потели и даже ощущали некую влажную прохладу. По выходным дням мы щеголяли в арестантских «ковбоечках». Лысый Виталий Гришин носил еще и зэковскую шапку-ушанку — биологиням нравилось, это было «мужественно».

Утром мы выехали на лодках, а «Камбалу» оставили Китаеву и женскому персоналу. Начинался первый съемочный день. В полузатопленном лесу нужно было снять колонию цапель. Неподалеку от намеченного места мы соорудили на двух лодках настил — получилось что-то вроде катамарана. На этот настил водрузили замаскированную ветками камеру, Фогельмана и Шнейдерова. Мы же с Володей и Гришиным должны были, стоя по горло в воде, тихо и бесшумно подталкивать наше сооружение поближе к цаплям. Объясняться можно было только знаками. Поначалу все шло неплохо, только очень медленно. После каждого всплеска или шороха мы застывали в неподвижности, чтобы не вспугнуть птиц. Впрочем, цапли сидели на корягах-топляках без движения. К одной цапле, сидевшей особняком, мы стали мало-помалу приближаться. Шнейдеров поднял руку, что означало «внимание!» Цапля тоже уставилась на нас выжидательно. Мы придвинулись еще ближе и остановились.

— Камера! — громовым режиссерским голосом скомандовал Шнейдеров.

— Стоп! — одновременно с ним крикнул Фогельман.

Его ассистент Гришин в тот момент находился под водой, и потому он забыл поставить диафрагму. К общему удивлению, цапля не улетела. Она терпеливо ждала, когда Фогельман наконец приготовится к съемке. Из воды с шумом вынырнул Гришин, вскарабкался на свое место и поставил-таки диафрагму.

— Камера! — снова провозгласил Шнейдеров.

Затрещала старенькая «Аскания», на которой Фогельман работал бог знает сколько лет. Цапля и тут не улетела. Она сидела на коряге и только по-куриному дергала головой. Фогельман принял это как должное. Он привык к тому, что артисты позируют перед камерой часами, пока знаменитый оператор не поставит свет и не уточнит композицию.

— Виталий! — окликнул меня Фогельман. — Переставь цаплю правее и выше — вон на ту ветку!

Я пришел в замешательство.

— Счас, Моисеич! — сказал Володя Фогельману и деловито двинулся к цапле.

Он схватил ее одной рукой за длинную шею, а другой за ноги и поставил на облюбованный оператором сучок. Цапля стояла неподвижно, как чучело в зоологическом музее.

— Я ж говорил, что они еще молодые! — объяснил Володя. — С виду они большие, а на деле — еще нелетные птенцы. Сидят вот и ждут, когда их матери покормят.

— Ты, Витька, главное, гляди, чтоб она тебе глаз не выткнула! Дитя все-таки! Любит блестящее!

Первый съемочный день прошел замечательно! Фогельман был доволен. Он переставлял цапель, как ему заблагорассудится, подсвечивал их фольговыми подсветками и менял фильтры. Он велел Володе повлиять на цапель, чтобы они в нужный момент поворачивали головы, глядели в камеру и радостно хлопали крыльями, якобы приветствуя сородичей. И Володя «влиял»: он шокировал цапель разбойничьим свистом, гоготом и угрожающими жестами. Потом голодные, запуганные птенцы отупели и впали в транс. Шнейдеров прокричал по традиции: «Спасибо! Съемка окончена!», и мы отправились в заповедник, к родной «Камбале».

Постепенно у нас выработался распорядок дня. Утром в половине шестого Китаев объявлял подъем, и мы прыгали в воду, чтобы очнуться и проснуться. Затем по команде Шнейдерова: «Очистить палубу!» мы все отправлялись переодеваться, и Шнейдеров оставался на палубе один — в гальюне он, как известно, помещался не полностью. После завтрака мы шли на веслах к намеченным местам съемок.

Съемка в колонии цапель была, конечно же, исключением. Обычно приходилось часами выжидать и таиться, чтобы зафиксировать гнездо какой-нибудь пичуги. Иногда в засаду отправлялись с ночи и тряслись от сырости в камышах до самого рассвета. Классики — Шнейдеров и Фогельман — все чаще поручали нам с Гришиным «самостоятельные задания». К камере они теперь подходили только по воскресеньям, когда жены отправлялись в Астрахань «развеяться и отдохнуть». Тогда Фогельман приказывал ассистенту поставить камеру на палубе в тенечке и снабдить ее телеобъективом. Обычно этим объективом мы пользовались, когда необходимо было наблюдать за живой природой издалека и скрытно. Частенько обезумевшие от жары биологини выпрыгивали в воду прямо из окон общежития. Они резвились на волнах в чем мать родила.

Фогельман и Шнейдеров наблюдали за природой по очереди. Все-таки знатный якут, видимо, не зря имел претензии к Шнейдерову. Владимир Адольфович был большой жизнелюб. В отсутствие жен наша «Камбала» преображалась. Разомлевшего шефа обступали биологини, и он рассказывал им всякие экзотические и романтические истории. О наблюдениях через телевик он, конечно, не упоминал. Впрочем, всеобщая нагота уже стала привычной, девицы — все поголовно — были влюблены в него и прощали ему маленькие шалости.

Однажды Шнейдеров вызвал меня и вручил потрепанный режиссерский сценарий. Это был его личный экземпляр с пометками, вопросительными и восклицательными знаками.

— Прочитай внимательно эпизод номер семь, — сказал Шнейдеров, — будешь им заниматься.

Эпизод был про то, как некий научный сотрудник плывет на лодке по заповеднику и ему открывается сокровенная жизнь окружающей природы. Правильнее было бы сказать, что жизнь от него скрывается, так как в сценарии было написано: «Уползает змея», «Ныряет в воду крыса» и «Взмывают над гнездами птицы»…

— Если птицы летают над гнездом, значит, они встревожены, — рассуждал я, — а если к тому же от научного сотрудника поспешно скрываются все водоплавающие и пресмыкающиеся, то он просто неумеха или браконьер.

— С чего это ты взял, что наш биолог — браконьер? — обиделся Шнейдеров. — Мы оденем его поприличнее. Я дам ему свой шлем и бинокль! И вообще, легче снять зверье, когда оно убегает, а вот как его к камере подманить, я, например, не знаю.

На этом разговор и закончился. Между тем Китаев уговорил Шнейдерова снять в роли научного сотрудника самого директора заповедника: «Для укрепления связей и улучшения деловых отношений». Съемкой вынужден был руководить сам Шнейдеров. Директор заповедника явился в своем лучшем костюме и при галстуке. На фоне камышей и бакланов он смотрелся странно, а переодеть его мы не решились. Директор глубокомысленно смотрел вдаль, дергал головой, как цапля, и безнадежно каменел перед объективом. От режиссерских команд Шнейдерова он каменел еще больше. Пришлось из дипломатических соображений в камеру вставить пустую кассету и весь день изображать процесс киносъемки. На роль «сотрудника» вместо несправившегося директора тайно определили егеря Володю, и, конечно же, Шнейдеров немедленно поручил мне «самостоятельное задание». Чтобы не смотреть в глаза обманутому директору, Китаев и «классики» неожиданно уехали в Астрахань. Возня с «научным сотрудником» продолжилась уже под моим руководством. Завидев камеру, Володя тоже стал каменеть и глядеть вдаль. Было что-то роковое в этом эпизоде номер семь! Чтобы не подводить нас с Гришиным, Володя очень старался, но это, пожалуй, было еще ужаснее. Если, на-пример, я просил его оглядеться, он таращил глаза и сгибал руку козырьком, как в матросском танце «Яблочко». Володя не смотрел, а изображал «смотрение».

— Взгляни-ка, Володя, — просил я, — этот куст вроде походит на птицу?

Взгляд у Володи становился осмысленным, а реакции естественными. Он переставал «изображать», так как делал нечто конкретное и понятное — сравнивал куст с птицей. Так, с помощью наводящих вопросов, больших и малых провокаций мы все-таки продвигались вперед. Появлялся даже азарт, кураж! И сам Володя чувствовал, что с ним что-то происходит. Он вел себя все увереннее, с достоинством и пониманием относясь к своей маленькой роли. Не стоило бы, наверное, и рассказывать, но эта первая встреча с «типажом» запомнилась мне и часто помогала потом в работе.

В то время каждый в нашей стране постоянно чувствовал себя «под при-смотром». Одним казалось, что так и нужно, так и должно быть, другие тяготились этим, замыкались в себе и привычно «делали вид». Делали вид, что счастливы и благополучны, что слышат и понимают друг друга и, главное, что лояльны! лояльны! лояльны! Любое отклонение от привычного, «дозволенного» невольно настораживало уже и нас самих! И возникал некий замкнутый круг, а точнее, всеобщий негласный сговор! «Черна-бела не берите! Да и нет не говорите!»

Объектив камеры, направленный на человека, был уже сам по себе неведомой угрозой: а вдруг ты выглядишь не так, как надо? А вдруг ты оговоришься или, не дай бог, проговоришься? Потому, оказавшись перед камерой, каждый прежде всего «делал вид» — прятал самого себя. Интеллигентный биолог и не очень грамотный егерь вели себя примерно одинаково. Эта всеобщая человеческая закрытость была тогда главным препятствием для кино-съемок. Особенно в неигровом кино. Требовались большие усилия, чтобы это препятствие как-то преодолевать.

Возвращение наших руководителей затягивалось, и нам велено было самостоятельно приступать после человеческой уже и к «звериной» части эпизода номер семь. Таким образом, весь эпизод был теперь в нашем полном распоряжении! Мы трепетно приступили к работе. Первый кадр «Полоз поспешно уползает от биолога» мы сняли быстро. Биологини притащили полоза и поместили его в мешок. По моей режиссерской команде мешок встряхнули, и полоз талантливо уполз в тростники. Тут Шнейдеров был прав — убегающий объект снимать легче. Гришин сказал, что неплохо было бы снять дубль. Вот тут и возникли трудности — другого полоза у нас не было, а указаний на замену какой-нибудь другой змеей от Шнейдерова тоже не было. Решили пока отловить впрок несколько разных змей-«дублеров», а потом действовать по обстоятельствам. Мешки со змеями Гришин для надежности запер у себя в лаборатории. Безвредного ужа он свернул колечком и положил в пустой кассетник. После этого мы с Володей отправились пополнять запасы живности для других кадров. Однако и на этот раз проявилась зловредная сущность эпизода номер семь. Как только мы уехали, явились классики с женами.

Фогельман никогда не оставлял мечты о «плановом отстреле осетров», тайно побуждал Володю к браконьерству и потому сразу же заинтересовался мешками, лежавшими в укромном месте в лаборатории. В мешках шевелилось что-то холодное, скользкое и округлое.

— Молодцы, ребята! — обрадовано крикнул Фогельман и потащил мешки на кухню к поварихе.

Прибежали и жены. Фогельман энергично встряхнул первый мешок — на стол вместо осетров шлепнулись полоз и две гадюки. Первой реакции коллектива мы сами не видели, потому что вернулись в заповедник уже вечером. Безлюдная «Камбала» покачивалась в стороне, а трап был снят. Коллектив молча ужинал на берегу у костра. Китаев неумело ставил для жены палатку.

Мы присоединились к обществу, еще не понимая, что произошло.

— Почему у вас какие-то змеи? — спросил наконец Фогельман.

— Для съемок эпизода номер семь, — ответил я.

— И сколько у вас этих ваших змей?

— Это наши общие змеи! — сказал Гришин. — Даже придется еще немного подловить для дублей, а пока…

Гришин, загибая пальцы, стал считать. Получалось пять. Две пребывали в гришинском рюкзаке, а двух гадюк и полоза следовало считать без вести пропавшими — то ли они уползли на волю, то ли затаились в недрах «Камбалы». Искать их в темноте как-то не хотелось. Мрачного Шнейдерова пригласил на ночлег директор заповедника. Китаев с женой устроились в палатке, а мы остались дежурить до утра.

Чуть свет, пошарив по судну, мы доложили начальству, что все чисто — гады покинули судно. Китаев со Шнейдеровым не поверили. И к завтракуШнейдеров явился с винчестером, а Китаев с тростью.

— Все чисто! — еще раз отрапортовали мы.

Шурка уже накрывала к завтраку и вдруг охнула. Крышка кассетника приподнялась, и в щели появилась змеиная голова. Про ужа в кассетнике Гришин забыл. Все опять бросились с «Камбалы» на берег.

— Так жить и работать нельзя! — заявил Шнейдеров. — Сразу же после завтрака назначаю производственное совещание!

Никакого опыта в такого рода съемках у «классиков» не было, нехудожественная возня с гадюками и черепахами им казалась унизительной. А между тем одна за другой возникали новые проблемы. Живность нужно было где-то содержать и чем-то кормить. Поголовье нужно было еще и восстанавливать, потому что оно разбегалось и дохло.

— Кто у нас еще значится в эпизоде номер семь? — спросил Шнейдеров.

— Кадр шестнадцатый, — прочитал я, — «Утка-поганка защищает родное гнездо».

— Гм, а… гнездо у нас есть? — спросил режиссер-постановщик.

— С чего это? — возразил Володя, — гнезда строят сами поганки!

— Может быть, построить декорацию? — предложил Фогельман. — Да только как должно выглядеть это самое гнездо?

— Просто кучка всякого дерьма, — пояснил Володя.

— Виталий! Уточни! — строго сказал Шнейдеров. — А что у нас еще в том эпизоде?

— «Семейство диких кабанов пробирается через тростники», — прочитал я.

— Этого нам только не хватало! — сказал Китаев.

— Кабаны записаны в эпизоде номер семь, — заметил я.

— Плевать я хотел на эпизод номер семь! — закричал Китаев.

— То есть? — сурово спросил Шнейдеров. — Мой сценарий — это официальный документ, и вы обязаны его воплощать! Виталий! Учись быть требовательным! — обратился он ко мне.

Даже и в такой драматический момент Шнейдеров не забывал воспитывать практиканта. Затем руководители удалились еще на одно совещание — закрытое. После совещания шеф обратился к нам с речью.

— Друзья! — сказал он. — Как вы знаете, нам предстоит большая и ответственная работа — съемки на стройках коммунизма! Каждый из нас должен занять свое место в строю. У нас в коллективе уже наметилась специализация: Гришин проявил себя на отлове пресмыкающихся, практикант Мельников неплохо поработал с типажом. Мы надеемся, что они успешно и самостоятельно завершат съемки эпизода номер семь. Этот скромный участок работы очень важен в контексте моего творческого замысла.

— Эпизод нужно отснять через неделю, а основная группа поедет на Сталинградскую ГЭС к шефам-гидростроителям, — добавил Китаев.

Вгиковцы Боби Михелеш, Виталий Мельников, Антонио Альварес. 1950

Перед отъездом Китаев пытался по возможности урезать расходы на недоснятый эпизод. Семейство живых диких кабанов, например, он предложил оформить по цене свинины второй категории. После споров и наставлений «основной состав» быстренько отбыл.

— Небось плывут на белом теплоходе! — вздыхал Гришин.

Какой-то человек с вороватым браконьерским взором — хороший Володин знакомый — привез на «Камбалу» очередной мешок с живым товаром.

— Вот вам утка-поганка! — сказал человек. — С вас магарыч!

— Товар стоящий! — заверил Володя.

В мешке что-то злобно шипело и дергалось.

— А дубль? — спросили мы.

— Дубля не будет, экземпляр единственный, — предупредил егерь.

Наученные горьким опытом, мы решили проводить съемки с возможной осторожностью и по этапам. Поначалу мы чуть расширили отверстие в мешке, и перед нами явилась птичья голова с желтыми яростными глазами и острым изогнутым клювом. Похоже, птица никого не боялась — она, скорее, выбирала жертву. Двух биологинь мы попросили временно прикрыться и надеть белые халаты. Одна из них принялась мешок с поганкой взвешивать, а другая разглядывала птицу через лупу. Это должно было изображать научную деятельность. Для полного впечатления мы написали на мешке длинное латин-ское название птицы. Поганка вытянула шею и ловко выбила лупу из рук биологини. Момент был зафиксирован камерой. Таким образом, запасной вариант, можно считать, у нас уже был. Теперь следовало приступить к самому главному — снять, как птица будет «защищать родное гнездо», согласно творческому замыслу Шнейдерова. Решено было поганку привязать за ногу к длинной бечевке, а мешок развернуть в нужном направлении. Выпущенная из мешка поганка кинется в сторону камеры, оснащенной телеобъективом. Володя будет за бечевку удерживать птицу на нужном расстоянии, а Гришин снимать, и мы получим крупный план разъяренной героини. Судя по поведению поганки, ее ярость нам была обеспечена. Все приготовились, и я скомандовал: «Камера!» Однако после моей команды поганка кинулась не к камере, а почему-то на Володю. Володя повернулся и вдруг побежал от поганки, высоко подкидывая ноги. Гришин с камерой бросился догонять поганку, а я побежал за Гришиным с криком: «Снимай до конца!» Огромный дядька в охотничьем снаряжении, убегавший от маленькой смелой птички, — зрелище было поучительное! Я еще не знал, для чего мне оно, но почему-то чувствовал удовлетворение. Немужественное поведение егеря вскоре объяснилось. На Володе были совсем новые резиновые сапоги. Володя, оказывается, спасал их от острого клюва поганки.

Виталий Мельников

Мы наснимали рассветов и закатов, всяких незапланированных красот, а главная наша проблема оставалась нерешенной. Не было у нас семейства кабанов! Каждый вечер за ужином мы горячо обсуждали создавшееся положение.

— Я, конечно, простая женщина и ничего в вашем деле не понимаю, — сказала однажды Шурка, — но кабаны эти проклятые бегают по ночам к совхозным свиньям и портят породу. Поросята в совхозе получаются остромордые и мохнатые. Если б не полоски, то от диких их не отличить.

— Так где же они? — одновременно спросили мы с Гришиным.

С раннего утра мы отправились в ближний поселок. Там располагался свиносовхоз «Диктатура». Чья именно диктатура, в названии не было указано. Просто местному начальству понравилось это революционное слово. В сложенном из самана свинарнике «Диктатуры» плавали по брюхо в воде и навозе чудовищные остроносые и мохнатые свиномутанты. Начальника в зеленой велюровой шляпе и таком же галстуке мы немедленно сняли крупным планом на пустую кассету и получили от него разрешение на дальнейшие съемки. Тростник рос тут же, рядом со свинарником. По нашему указанию свинью и трех поросят для нас отмыли и подогнали к зарослям. Начальник лично руководил операцией. Семейство «диких кабанов» нам понравилось, но нас смущало отсутствие отца семейства, то есть дикого кабана. Нарисовать на поросятах полоски мы еще смогли бы, но приделать к свинье кабаньи клыки не было никакой возможности. Решили пойти на компромисс и считать кабанье семейство «неполным».

— Так может быть в природе? — спросили мы у начальника.

— Еще как! — ответил он.

Осталось решить вопрос с полосками — вдоль их рисовать или поперек. Начальник никогда отмытых поросят в своем хозяйстве не видывал и затруднился ответить на наш вопрос. Тогда мы стали рассуждать логически. Для чего природа наделила диких поросят полосками? Ясно, что для маскировки и мимикрии. Тростники, в которых, по слухам, водятся кабаны, растут вертикально. Отсюда следует, что и у кабанят полоски должны быть поперечными!

— Как у тигров! — сказал Гришин.

— Вот, именно! — ответил я.

Мы поставили камеру и приготовились. Начальник говорил своим свиньям ласковые, успокоительные слова, а свинарка тем временем спряталась в тростниках. По моему сигналу она закричала из зарослей: «Манька! Манька! Манька!», и свиноматка с поросятами кинулась к ней через тростники. Затрещала кинокамера. И вот вам нужный кадр: «Семейство диких кабанов пробирается через тростники». Мы послали Китаеву телеграмму: «Эпизод номер семь отснят» и считали это дело законченным. Но дело не окончилось. Оно получило сначала приятное, а потом угрожающее продолжение. Приехал «основной состав» и привез письменный отзыв о снятом материале. В отзыве было написано: «Отснятый материал соответствует утвержденному сценарию. В представленных кадрах убедительно показана жизнь колонии цапель и напряженная научная работа коллектива заповедника. (Это, наверное, про биологиню с лупой.) Взволнуют зрителя и опасности, с которыми встречаются биологи, познавая дикую природу. (А вот это наверняка про поганку.) Необходимо отметить также эпизод из жизни диких кабанов. Научный консультант академик В. Н. Кирсанов просит срочно сообщить, при каких обстоятельствах удалось зафиксировать экземпляры диких поросят с редкой поперечной полосатостью. Желаю дальнейших творческих успехов. Главный редактор И. С. Хлебников». Вечером был торжественный ужин по случаю сбора всей группы и наших творческих побед. Я тихонько спросил у Шурки про полоски.

— Ну, конечно, продольные — вдоль спинки! — сказала Шурка.

Теперь нужно, наверное, разъяснить, отчего полоски на поросятах вызвали такой интерес у академика и радостное оживление у «основного состава». В стране начиналась очередная кампания по «переосмыслению некоторых устаревших теорий». Копали на этот раз под Дарвина. Как известно, марксистская теория не только «всепобеждающая», но «всеобьемлющая и революционная», а Дарвин со своей «эволюцией» всегда путался у наших ученых под ногами. Теперь пришло время со стариком наконец разобраться. В прессе, научной и ненаучной, стали появляться сообщения о диковинных, скачкообразных изменениях в живой природе. Обнаружили, например, что где-то в Прибалтике есть сосна, на которой вдруг выросла еловая шишка. Посыпались сообщения о шестиногих ослах, синих кроликах и других чудесах. Чудеса эти наши ученые объясняли тем, что развитие в природе и обществе идет не эволюционно, а революционно. Накопятся в природе «революционные предпосылки» и — хоп! — происходит изменение: вдруг вырастает на сосне еловая шишка! Теория, которую в нас втемяшивал Эдуард Христофорович Степанян, стала теперь воистину «всеобъемлющей», легко объясняющей любые потрясения и чудеса. Академик Елизарова, например, обнаружила скачкообразное чудотворное действие содовых ванн, продлевающих человеческую жизнь до бесконечности. Наверное, наш стареющий вождь воспринял это открытие с особым удовольствием. Собственно, для него оно и было придумано. Каждый старался, как мог! Любое подтверждение «революционных изменений» могло обернуться докторской диссертацией, почетным званием или лауреатством. Впрочем, одно сообщение меня огорчило. Товарищ Сталин не только содействовал процветанию наук — он по-прежнему следил и за кинематографом. В каком-то киножурнале он заметил, что передовые рыбаки вытягивают сеть, в которой рыба не трепыхается. Видимо, улов, утомленный длительным процессом киносъемки, подох, а оператор этого не заметил. Немедленно последовало постановление ЦК «О некоторых недобросовестных киноработниках». Газету с этим постановлением к нам привезли одновременно с хвалебным отзывом главного редактора. Теперь оставалось гадать, отнесут ли нас с Гришиным к «недобросовестным работникам» или по-хвалят за «поперечную полосатость». Меня вдруг вызвали телеграммой в Москву. Прощаясь, Шнейдеров крепко пожал мне руку, а Китаев назвал меня Виталием Вячеславовичем. Про то, как возникла сенсационная полосатость, они, конечно, не знали.

Одним из смертных грехов, присущих молодым кинематографистам, Эйзенштейн считал безмерное самомнение. Оказывается, меня вызвали в Москву не для того, чтобы покарать или возвысить, а только для того, чтобы отправить в военные лагеря на переподготовку. Я вернулся из лагерей младшим лейтенантом, но без всякой перспективы на будущее. Пока я отрабатывал приемы «длинным коли!» и «коротким коли!», Шнейдерова и Фогельмана уволили с «Детфильма» и отправили на вновь созданную студию «Моснаучфильм». Волжские замыслы Шнейдерова, конечно, законсервировали. Будучи «при-крепленным» к Шнейдерову, я тоже оказался на «Моснаучфильме», и теперь мне следовало самостоятельно искать какой-то материал для дипломной работы.

В период тотального бескартинья снять на пленку дипломную работу было практически невозможно. Дело обычно ограничивалось тем, что дипломант рисовал кадрики-картинки и писал экспликацию, в которой на бумаге излагал, каким замечательным будет его дипломный фильм. Дипломант Глеб Нифонтов, например, поставил самодеятельный спектакль в одном заводском клубе. Он попросил считать спектакль его дипломной работой, «созданной в содружестве с рабочим классом». Ход был безотказный! После некоторой заминки и консультаций в ЦК диплом ему все-таки утвердили. Моим однокурсникам Басову и Корчагину удалось устроиться на практику к прощенному Юткевичу. Диплом им пришлось защищать так: на экране демонстрировали черновой материал фильма Юткевича «Пржевальский», а Басов и Корчагин кричали из темноты: «Снято с участием Басова!» или «Здесь репетировал Корчагин!» Больше ничего сказать они не успевали.

Потом настал и мой черед. Не без интриг и рекомендаций Шнейдерова мне предложили снять несколько маленьких новелл в только что созданном киноальманахе «Новости сельского хозяйства». Новеллы были пятиминутные и давали возможность внятно, развернуто рассказать о каком-либо случае, событии или человеке. Это мог быть и фельетон, разыгранный артистами, и документальный очерк, и лирическое эссе. Условие было одно — сельская тематика. Ознакомившись с газетными сообщениями, заявками и «письмами трудящихся», я поехал в Подмосковье на машиноиспытательную станцию. Здесь проверяли в деле первые, авторские экземпляры всяких механизмов, способствующих осушению болот. На испытательном болоте застыли гусеничные мастодонты, шагающие землечерпалки и одно сооружение, схожее с колесом обозрения. Только вместо привычных кабин на нем были ковши для вычерпывания болотной жижи. В болоте ржавело множество подобных механизмов, порожденных неистовым человеческим воображением. У всех изобретений был один недостаток — они не умели передвигаться по болоту. Некоторых монстров удалось вытянуть на твердь, и я снял их в деле. Они тяжко шагали, стонали, скрипели и размахивали вхолостую чудовищными антиболотными приспособлениями. Все это я тщательно отснял и смонтировал под легкомысленную музыку. Это был апофеоз человеческой глупости. Так я понимал свое произведение, но на студии оно почему-то понравилось. Мне предложили работать и дальше.

Следующая новеллка была про сельский клуб. Даже и не про клуб, а про некий кинорадиокомбайн, который смастерил деревенский энтузиаст Семен Михайлович Новиков. Его изобретение следовало «пропагандировать», а по-современному говоря, — рекламировать. Суть в том, что киномеханик Новиков соединил с кинопроектором еще и передатчик для деревенского вещания, радиолу для клубных танцев и микрофонное устройство для самодеятельных концертов и выступлений начальства на собраниях. Больше всего мне у Семена Михайловича понравился рабочий пульт. На пульте были кнопки с обозначениями. На первой было написано слово «раскачка». Нажав на эту кнопку, Новиков включал зазывную музыку перед клубом. От второй кнопки со словом «кино» включался проектор. Третья кнопка — «передышка» — означала, что сеанс окончен и пора переходить к местным объявлениям, пока старики расходятся, а молодежь готовится к танцам. А далее, под следующей кнопкой, красными буквами было выведено: «Танцы до упаду». Важной и ответственной была также кнопка «Урылов». С помощью этой кнопки предколхоза Урылов делал радиоразносы лентяям и пьяницам. Последней, но не менее важной была кнопка с коротким словом «жена». Нажав на эту кнопку, Новиков сообщал на всю деревню, что он отправляется обедать, и отдавал другие неотложные домашние распоряжения. В моей интерпретации получалось, что изобретатель стал всевластным хозяином местной жизни. Нажмет он на кнопку — и все поспешно бегут в кино. Нажмет на другую — и все танцуют… Получилось очень весело.

Я защищал диплом этими двумя новеллами. Как и все прочие дипломанты, я получил пятерку. «Старик Довженко нас заметил» и подписал диплом.

В съемочной группе «Сельского клуба» работал ассистентом оператора человек по фамилии Кривицкий. Я как-то обратил на него внимание в студийном буфете. Он постоянно носил с собой потрепанную сумку от противогаза, а в сумке лежала порожняя консервная банка из-под американской свиной тушенки. Уж я-то сразу узнал, что это за банка. Остатки обеда Кривицкий аккуратно складывал в эту банку, а кусочки хлеба бережно заворачивал в газету и клал в отделение сумки, предназначенное для противогазной маски. Движения у него были привычно последовательными — процедура неизменно завершалась протиранием и укладыванием солдатской алюминиевой ложки. И позже, на съемках, наши общие трапезы заканчивались тем же обрядом. Кривицкий жил до войны в Ленинграде и служил фигурантом в Мариинке. Он потерял в блокаду всех близких, но сам остался, как он говорил, «ни жив ни мертв». Что-то с ним случилось непоправимое, и он это сознавал. Потому и уехал в надежде на какую-то другую жизнь. Он казался совершенно нормальным человеком. Вспоминать о блокаде не любил, а если вспоминал, то с юмором. Однако… однако к нему постоянно возвращалось неистребимое желание протереть начисто ложку и припрятать кусочек хлеба. В нем по-прежнему жило его второе — блокадное — «я». Глядя на него, я часто спрашивал себя, как можно было выжить в этом аду и что это за город такой и какие в нем люди? Я и не предполагал тогда, что жизнь соединит меня с этим городом и с этими людьми навсегда.

На Малом Гнездниковском в Министерстве кинематографии мне вручили направление в Ленинград, на Студию научно-популярных фильмов. Заместитель министра (это был, кажется, Баскаков) поздравил меня с назначением.

— Но я же только диплом неигровой снимал, а хочу я в игровое, в художественное хочу! — объяснял я.

— А где теперь оно, это твое «художественное»? — спросил Баскаков. — Бери бумагу и скажи спасибо.

Я сказал «спасибо» и пошел с бумагой по узким коридорам и комнатушкам. В одной конуре меня вписали в толстую регистрационную книгу, в другой велели получить «подъемные».

— Какую мебель и сколько мест багажа вы будете перевозить в Ленин-

град? — спросила дама-чиновница.

— Нисколько, — ответил я.

— Совсем нисколько? — переспросила дама.

— Совсем, — подтвердил я.

— Вы можете также перевезти багаж близких родственников, — посоветовала дама.

Тогда пришлось объяснить, что из багажа у матери имеются только швейная машинка и портрет товарища Молотова.

— Жаль, — посетовала дама, — на перевозку багажа вам полагаются приличные деньги. Вместе с дамой мы стали придумывать мебель и багаж, которые мне якобы нужно перевозить в Ленинград. Я сказал, что неплохо бы мне иметь стол, стул и кровать.

— Вы же режиссер — напрягите фантазию! — сказала дама.

По ее совету мы внесли в список еще письменный стол и буфет. Потом дама добавила диван и два кресла.

— Вы же молодой человек, — пояснила она, — к вам будут приходить гости — приятели и приятельницы. Необходим чайный сервиз! Пока на шесть персон!

И она принялась изобретательно раздувать мои запросы. Когда она добавила платяной шкаф и увеличила сервиз до двенадцати персон, я спросил, дадут ли мне жилье?

— Вот с этим в Ленинграде плохо, — вздохнула советчица, — война, блокада — сами понимаете! А список я вам подпишу. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Кого моя благодетельница считала паршивой овцой, было непонятно.

Я приехал в Питер. Была середина мая, светило солнце, но прямые питерские улицы продувал холодный ветер. Дома стояли облупленные, неремонтированные еще с революционных и блокадных времен. По углам расставлены были синие пивные ларьки и прохаживались строгие милиционеры. Развеселило меня метро. Оно называлось: «Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина». Во дворах громоздились поленницы дров. Ленинградцы не спешили переходить на центральное отопление и ломать печи. Этому их научила блокада. Из темных подъездов пахло треской и щами из «хряпы» — зеленого капустного листа, который подбирали жители после уборочных кампаний. Это был главный запах в Питере 50-х. Много попадалось болезненно полных людей — отдаленное последствие блокадной дистрофии. Я невольно вспомнил ассистента Кривицкого с его противогазной сумкой. Блокадная Хиросима жестоко поразила город и людей. Они долго еще будут восстанавливаться и оживать.

Студия «Леннаучфильм» размещалась за Невской лаврой в здании бывшего Общества трезвости. Студийцы меня как свежего человека щедро снабжали информацией. Стены Общества трезвости никак на них не повлияли — в студийном буфете и служебных закутках за рюмкой водки они рассказывали каждый свое, но неизменно — о блокаде. Студия была в годы войны сборным пунктом и своеобразным штабом фронтовых операторов. Сюда они приезжали с фронта отсыпаться и перезаряжаться, здесь получали новые задания. Меня познакомили со старожилами кинематографистами-блокадниками. «Голод, Замора, Умрихин и Гробер», — представил своих товарищей оператор по фамилии Могилевский. Ничего себе!

Жилья, конечно, мне не дали и даже не пообещали. Пока что меня передавали с рук на руки знакомые еще по ВГИКу ленинградцы и новые сердобольные коллеги. Если бы я вдруг стал знаменитым и в Питере установили памятные таблички на домах, где я ночевал, снимал койки и углы, то по количеству мемориалов я затмил бы даже Владимира Ильича.

На студии работали в основном уволенные по бескартинью ленфильмовцы. А уже упоминавшийся Голод пострадал из-за фамилии. Однажды, отчитываясь о проделанной работе, он должен был из экспедиции сообщить, что работы в Совете министров некоей республики окончены, но здешняя милиция помощи не оказывает. На «Ленфильм» пришла такая телеграмма: «Совет министров снят. Милиция ненадежна. Голод». Даже когда он присылал вполне оптимистические телеграммы, получался скандал. Из Одессы он сообщил следующее: «Прибыл Одессу. Все в порядке. Голод». Страдалец был переведен на «Леннаучфильм» «без права служебной подписи». В числе изгнанных оказался и оператор фильма «Чапаев» Александр Иванович Сигаев и многие другие. Мне показали недавно выпущенного из психушки классика советского кинорежиссера Петрова-Бытова. Весь мир знал его по знаменитому фильму «Каин и Артем». Студийцы доверительно рассказывали, что однажды Петров-Бытов по-явился на людной трамвайной остановке и обратился к народу с речью. Он заявил, что мы живем при деспотическом режиме, а Сталин — кровавый диктатор. Слышать такое было необычно и страшно. Люди попрыгали в трамвай, а к Петрову тут же подъехала «скорая». Нормальный человек сказать такое, конечно, не мог, потому его не судили, даже не допрашивали, а просто надели на него смирительную рубашку. Больной вел себя спокойно, психушка была переполнена, и вот теперь громадный, горластый Петров-Бытов как ни в чем не бывало расхаживал по студийному вестибюлю. Ему дали и работу — учебный фильм «Профилактика болезней сельхозживотных». В редакции работали приличные люди: Саша Лившиц (будущий Александр Володин), брат поэта Мандельштама Евгений Эмильевич Мандельштам и моя одно-курсница Фрижа Гукасян.

Ее муж, оператор Генрих Маранджян, был вроде бы направлен на «Ленфильм», но в последний момент, в связи с бескартиньем, вызов отменили, а Генриха отправили в армию в Сибирь. Он занимался там аэрофотосъемками и регулярно писал письма товарищу Сталину. «Дорогой товарищ Сталин! — сообщал вождю муж Фрижи. — Государство в меня вложило много денег, а я нажимаю в самолете на какую-то кнопку. К тому же распадается молодая семья. Прошу восстановить справедливость и снова сделать меня оператором на «Ленфильме». Он отправлял письма аккуратно раз в неделю. Дружеская, но односторонняя переписка с вождем продолжалась до самой его кончины. Возможно, Генрих как раз и довел Сталина своими письмами до инсульта. Позже Маранджян стал известным кинооператором, но в описываемое время Фрижа, как верная жена декабриста, ждала вестей из Сибири.

Мне переслали из Москвы сценарий. Это было как бы продолжение моего дипломного сюжета про болотные машины. Временно смягчилась квартирная проблема — я уехал в командировку в Прибалтику и жил в гостиницах. Прежде в наших ссыльных краях я часто встречался с латышами, а теперь увидел их, так сказать, в родной среде. Симпатий к русским у них не прибавилось. В газетах писали о социалистической Латвии, выполнениях, перевыполнениях и дружбе, а на самом деле здесь шла тайная, всенародная война. В больших городах это было не очень заметно, а в хуторах и маленьких городишках этого даже не скрывали. Наш водитель Арвид Степанов (он был из русско-латышской семьи) отвез нас на маленькую машиноиспытательную станцию. Здесь мы поселились и снимали. Хуторяне-латыши нас просто не замечали. Когда мы заходили в здешний клуб посмотреть кино, вокруг нас возникало пустое пространство. Посредниками между нами и местными жителями были Арвид и начальник испытательной станции Арнольд Янович. Это был уже пожилой человек, окончивший когда-то Петербургский университет и хорошо говоривший по-русски. Иногда по вечерам он заходил к нам. Он был вдовцом и жил неподалеку с дочкой, семнадцатилетней девушкой редкой красоты. Недавно по вине отца она лишилась ноги. Ее покалечил плуг трактора, которым управлял сам отец.

Начальник расспрашивал нас о Ленинграде, называя его Петербургом. Он интересовался, насколько изменился город и перечислял места, которых давно уже не было. Дочь приходила позже. Она стеснялась своей хромоты, скрипа протеза и молча сидела в темном уголке. Потом Арнольд стал приходить чаще — по мере того как у него накапливались вопросы. Начинал он без преду-преждения.

— А почему вы не продаете крестьянам трактора? — вдруг спрашивал Арнольд. — Все у вас разваливается, потому что все чужое и никому ничего не жаль.

Мы ссылались на послевоенные трудности. Арнольд вежливо раскланивался и уходил. Но через день все начиналось сначала.

— А почему вы всегда врете? И до революции врали — я помню. И после революции врете. У нас над вами смеются. И в Европе смеются — я слышал по радио.

— По нашему радио? — спрашивал я.

— Ваше я не слушаю — оно врет.

В следующий раз он пришел уже с дочкой. Она принесла что-то завернутое в холстину. Это была глиняная миска с какой-то латышской закуской. Арнольд поставил на стол бутыль.

— Я хочу с вами немного выпить и немного поговорить, — сказал Арнольд. — Я учился в Петербурге и знаю историю. Вашу историю и нашу историю, — издалека начал он. — Почему вы не послушались Екатерины Великой. Она запретила вам строить деревянные избы. Велела строить каменные дома. Ваша деревянная история сгорела и сгнила. Теперь вы про нее ничего не знаете.

Мы чокнулись, выпили, и Арнольд замолчал. Дочь с интересом ждала от нас ответов, но мы, как обычно, увиливали и отшучивались.

— После Октября вы обещали нас отпустить, а потом опять забрали. Это не честно, — наседал латыш.

— Чего он к нам пристал? — возмущался оператор Леша Ерин.

А я представлял себе, как вдовец Арнольд вечерами обихаживает дочку — помогает ей перед сном снять протез, обмыть культю. Потом они лежат без сна в своих комнатах. Дочка думает о покалеченной жизни, а вдовец Арнольд о своей Латвии. Поздно ночью явился к нам водитель Арвид. Он был озабочен и предупредил нас, что пораньше утром он подгонит машину.

— Уезжайте, ребята, — сказал Арвид, — наши парни хотят вас побить, а вашу аппаратуру поломать.

— За что? — удивились мы.

— За достижения, — пояснил Арвид. — Наши парни думают, что вы приехали снимать про «достижения». Они видели киножурнал, а там все вранье.

— Мы не снимаем киножурналов, — сказал я.

— Уезжайте, ребята, — повторил Арвид, — они все равно не поймут.

По счастью, все необходимое мы уже отсняли. Утром наша полуторка уезжала из хутора. Жители занимались обычными сельскими делами. Никто даже не обернулся в нашу сторону.

Когда я вернулся в Ленинград, меня ждала комната в самом центре — на углу Фонтанки и Невского. Комната была в квартире, когда-то принадлежавшей известной актрисе Савиной. Квартира была огромная, с длинными коридорами и большим холлом, в котором теперь хранились дрова. Комнату временно уступил мне режиссер Владимир Николаи. Из окна открывался вид на Аничков мост. Комнату опоясывала длинная лента-гравюра. Текст с твердыми знаками и «ятями» извещал, что это «Панорама города Константинополя». Меня окружала белая с золотом ампирная мебель. В углу громоздились кожаные вольтеровские кресла. Позже выяснилось, что под каждой пупочкой каждого кресла постоянно живет по клопу. Они кидаются на посетителей даже при свете дня. Послевоенное клопиное нашествие перекинулось и на Ленинград. Только здесь клопы были еще злее, потому что пережили блокаду.

На нашей студии, в отличие от «Ленфильма», было много работы. Преобладала «заказуха». Различные министерства заказывали фильмы по собственной надобности и на свой вкус. «Санпросвету» требовались фильмы-плакаты, Минобороны делало особо секретные произведения о маневрах и взрывах. В такие дни у просмотровых залов и монтажных стояли и что-то охраняли автоматчики. Некоторые богатые ведомства заказывали и полнометражные игровые фильмы. Особой гордостью режиссера Анци-Половского, например, был довоенный фильм «Если завтра война». Анци-Половский до сей поры еще считался ведущим режиссером студии, но фильмов его, кроме секретных — заказных, никто никогда не видел. Рассказывали, что для того чтобы на съемках его слушались солдаты и офицеры, Анци-Половский пришивал к своим штанам генеральские лампасы. Его фильм «Если завтра война» я хорошо запомнил. Под песню из этого фильма я, будучи второклашкой, маршировал еще в Благовещенске.

В вестибюле «Леннаучфильма», как на вокзале, в постоянном ожидании сидели безработные сотрудники. Если появлялся заказ, тут же формировались съемочные группы. Рядом со мной среди ожидающих часто сиживал и фронтовой оператор Борис Дементьев. Он провоевал с камерой в руках всю блокаду, а потом наступал до Берлина. Первые кадры в разрушенной рейхсканцелярии и мертвое семейство Геббельса снял именно он, Борис Дементьев.

— Из-за этого типа, — указал Борис на Анци-Половского, — мы чуть войну не проиграли!

Фильм «Если завтра война» был снят с включением документальных кадров, с массовыми авиадесантами и грандиозными танковыми атаками. Это были кадры знаменитых киевских маневров. Победная музыка и диктор обещали скорый разгром любого врага. Фильм гипнотизировал наивных предвоенных зрителей бравой красивостью победоносной прогулки по территории врага. А на деле, как известно, все получилось иначе.

— Это вот он обманул нас перед войной! — тыкал пальцем в Анци-Половского подвыпивший Дементьев.

А «ведущий режиссер» как ни в чем не бывало прогуливался тут же, по вестибюлю студии, с очередными полковниками. Наверное, обсуждал с ними проект нового кинопроизведения. Это было очень наглядно и смешно.

Меня вызвал директор студии и предложил снять киноплакат на гриппозную тему. В плакате положительный, но несознательный герой, вместо того чтобы обратиться к врачу, заражает гриппом окружающих. Сценарий написал врач из «Санпросвета», а редактировал его Евгений Эмильевич Мандельштам. Он был хоть и Мандельштам, но отнюдь не поэт и не сценарист, а тоже врач. В кинопроцессе участвовал еще и «художественный совет», который заседал в Москве, где-то на Чистых прудах, и, конечно, состоял из эстетиче-ски продвинутых врачей. Все было, как настоящее. Даже обсуждались те же «проклятые вопросы», которые уже довели до ручки большое игровое кино. — Мы должны придерживаться, — говорили врачи, — традиций соцреализма, чтобы в наших плакатах отражалась только борьба хорошего с лучшим. Никаких летальных исходов! Только мягкие намеки на возможные осложнения! У больных должны быть приятные лица, а в фонограмме — бодрая музыка!

— Но ведь зрителей нужно насторожить, даже слегка напугать, — возражал я.

— Только борьбой хорошего с лучшим! — твердили врачи.

Теперь я ехал в Москву с готовой картиной. Я еще не знал тогда о странных закономерностях, связанных с моими «смертоносными» наездами в столицу. На платформе меня встретила траурная музыка. Это было 5 марта 53-го года. Скончался вождь народов великий Сталин. У прохожих были застывшие лица, многие не скрывали слез. Я поехал на Зачатьевку, к испанцам, бросил у них коробки с пленкой, и мы все вместе отправились во ВГИК. В этот день хотелось быть на людях.

У ВГИКа уже толпились студенты. Все рвались куда-то ехать — к Кремлю или к Колонному залу. Ведь именно там, по общему мнению, будут происходить какие-то траурные церемонии. По Ярославскому шоссе в сторону центра уже двигались отдельные группы москвичей с наспех убранными крепом портретами Сталина. От Рижского вокзала и по Мещанской люди шли уже сплошной, молчаливой массой. Возле Сретенских ворот потоки сливались и поворачивали вниз, к Трубной площади. Спуск был крутой и скользкий, а толпа все напирала. Когда людская масса почему-либо останавливалась, она сплющивалась в неразделимое целое. Освободиться было невозможно. Кто-то охал и возмущался, а кто-то даже смеялся, еще не осознав происходящего. В народе проснулся инстинкт российских очередей — люди работали локтями и громко ругались. О скорбной причине народного шествия напоминали теперь только шесты с портретами, которые раскачивались над головами. Когда людской поток вдруг приходил в движение, случалось самое страшное: если человек спотыкался или падал, он не успевал подняться и сразу же пропадал где-то внизу. Но никто этого словно не замечал — толпа обезумела. Отдельные крики и стоны слились в протяжный, однообразный вой. Иногда я чувствовал, что наступаю на что-то мягкое и живое. В какой-то момент я попытался не наступить на это мягкое и сделал неосторожное движение. Меня стиснуло и выдавило куда-то вверх. На мгновение открылись окутанный паром бульвар и многоголовый человеческий муравейник. Он упирался и бился о стену из грузовиков, которыми бульвар был перегорожен. Это была безнадежная, смертельная ловушка. Сдерживаемый кордоном, людской поток как бы завихрялся и на глазах преображался в чудовищную воронку из живых, извивающихся тел. Центробежная сила кинула меня в сторону, и я уцепился за чугунный столбик какого-то навеса. Рядом была заколоченная досками дверь. Меня прижало к этой двери, в глазах потемнело. Я понимал только одно — падать нельзя! Под напором толпы дверь затрещала и распахнулась. Того, что я увидел, я не забуду никогда: мы ввалились в помещение, где хозяева, видимо, завтракали. Теснимая с улицы толпа, мгновенно заполнила комнату, опрокинула стол и прижала хозяев к стене. Так мы и стояли лицом к лицу — окаменевшие хозяева с тарелками в руках и незваные гости. Мы попали, оказывается, в дворницкую, а вход с улицы был заколочен по нашему советскому обычаю. Из дворницкой мы проникли во двор и разбрелись по крышам и проходным дворам подальше от «трупной площади» — так долго еще называли Трубную после мартовских дней.

Потрясенные увиденным, мы еще долго обсуждали события. Траурная музыка из репродуктора время от времени прерывалась короткими правительственными сообщениями. О событиях на Трубной не говорилось ни слова. Мы узнали, что прощание народа с вождем будет происходить на следующий день в Колонном зале. Опыт прошедшего дня нас ничему не научил. Каждый считал своим долгом обязательно побывать у гроба. На улице Горького нас с Карлосом сразу же схватили и потащили в фильтрационный пункт, организованный в Театре Ермоловой. В зрительном зале театра уже томились сотни задержанных и неизвестно в чем заподозренных прохожих. С нами-то все было понятно: вызвал подозрение чудовищный акцент Карлоса.

— Чего они боятся? — удивлялись мы. — Покушений? Но вождь-то уже помер!

Строгий полковник долго разглядывал мое студийное удостоверение и студенческий билет Карлоса. Дальше произошло непредсказуемое. Полковник вручил нам пропуска на вход в Колонный зал. Он подумал, что мы имеем отношение к кинохронике. Слово «кинематограф» сбило его с толку. Мы решили сначала добраться до приятелей-грузин. Чхеидзе и Абуладзе тоже были в Москве и обитали в общежитии грузинского постпредства. Отсюда мы собирались двигаться к Дому Союзов уже вместе. Улицу Разина, где было общежитие, перегораживала конная милиция, но пропуск оказал свое действие. Практически мы уже были рядом с Красной площадью. Грузинское общежитие размещалось под самой крышей какого-то гостиного двора с узкими лестницами и переходами. В комнатах-кельях рыдали грузинские студентки, расхаживали из угла в угол мрачные грузины в черном. Их горе выглядело, как семейное горе. Мы рассказали Чхеидзе о пропусках в Колонный зал, но он только махнул рукой. Квартал, непосредственно примыкающий к Красной площади, был уже блокирован полностью — ни войти, ни выйти. Конный патруль, видимо, был последним. Мы с Карлосом остались у грузин на неопределенное время. Среди них прошел слух, что похороны будут через день. Дата и время не указывались ни в газетах, ни по радио, но еще вечером к Чхеидзе приходил комендант общежития, и они о чем-то шептались. Наутро нас разбудил Чхеидзе, мы быстро собрались и долго шли чердачными переходами. Впереди с фонариком шел комендант. Один за другим мы пролезли в слуховое окошко и оказались на крыше. За соседним скатом видна была Красная площадь. Мы ожидали увидеть здесь несметное скопление людей, но толп не было. Площадь была завалена венками и цветами от Исторического музея до Василия Блаженного. На мавзолее уже были готовы две свежие надписи: «Ленин» и «Сталин». Перед мавзолеем стоял орудийный лафет с гробом и небольшая кучка людей. Другие фигурки поднимались на трибуну мавзолея. Потом до нас донеслись слова прощальной речи. Мы не слышали и не знали, кто говорил. Только потом узнали, что это был Берия. С площади понеслись звуки «Интернационала». Мы стояли на крыше и плакали. Нам казалось, что рушится мир! Плакал Резо, у которого Сталиным были репрессированы близкие, плакал я, у которого вождь расстрелял отца и деда. Плакал всегда сдержанный Тенгиз Абуладзе. Пройдет немало лет, и он, Абуладзе, сделает первый антисталинский фильм «Покаяние». Вот такими мы были, и из этой песни слова не выкинешь.

Окончание. Начало см.: 2005, № 4-5, 7.