Ираклий Квирикадзе. Финский министр Виктор Петрович Демин

1001 сюжет

Я очень люблю так называемый «магический реализм» латиноамериканских писателей. Он меня пленяет неразличимостью переходов от взаправдашней реальности к самому смелому полету фантазии. Люблю прозу Маркеса, Павича, Чосича. Мир, который возникает в этой прозе, и мир фильмов Феллини — родственные миры. Почему — не знаю. Может, потому, что мир южан, выросших под горячим солнцем, в маленьких провинциальных городках, где человек еще сохраняет близость со всей землей, в сущности, повсюду одинаков. И не так уж важно, где происходит действие — в Италии или Испании, Латинской Америке или на Кавказе…

Нико Пиросмани.«Сбор винограда»

Я это почувствовал при первом своем прикосновении к кино, когда снимал «Кувшин». В основе сюжета — рассказ Луиджи Пиранделло. Перенести его историю, в которой фигурировал огромный винный кувшин, на грузинскую землю оказалось абсолютно простым делом. «Кувшин» был моим дебютом. «Мотор! Камера!» — я впервые крикнул именно на нем. Конечно, я был растерян, когда приехал в Кахетию на съемки: я был типичным горожанином. Но я попал в очень хорошую пору: шел сбор винограда, и Кахетия раскрыла мне свои объятия. Даже названия кахетинских деревушек звучали, как знакомая музыка: Мукузани, Ахашени, Цинандали. Там живут невероятно дружелюбные люди, там принято обязательно здороваться с путником за руку. И пожимая протянутую мне руку, я чувствовал, как моя рука прилипала к руке встречного, потому что его ладонь была влажной от виноградного сока. Это пора, когда каждый мужчина ходит со сладкими руками. Для меня эта деталь стала очень важным камертоном в работе над картиной.

Помню, как я интуитивно наполнялся знанием того, что должен делать.

Я вышел ночью на балкон гостиницы в Гурджаани. Ночь, луна, тихо, и что-то гудит. Я даже не мог понять, что это. Я спросил, и мне ответили, что это вино бродит в кувшинах. Днем брожения не слышно, потому что днем шумят все — петухи, люди, машины. А ночью это бульканье становится слышным, потому что во дворах всех кахетинцев стоят кувшины, наполненные винным соком, еще не ставшим вином. Их много в каждом дворе: есть огромные — по три-пять тонн, есть средние и маленькие. Это гудение земли, этот гул Алазанской долины незабываемы.

Если мне что-то удалось в моем первом фильме, то, наверное, благодаря Алазанской долине, благодаря этой земле, ее гулу, ее людям. Появилось вдруг осознание какой-то правды «магического реализма».

«Кувшин» — первый мой опыт переселения героев из одной страны в другую. Позже, когда после фильма «Пловец» мне было запрещено снимать кино, этот опыт мне очень пригодился. Тогда все региональные проекты утвер-ждались только в Москве. И снять фильм в Грузии для меня было невозможно. Тут я должен вспомнить поэта Олжаса Сулейменова, который был в те годы председателем Госкино Казахстана. Он мне сказал: «Давай напиши для нас сценарий. Напиши казахскую историю». Я написал историю, которая называлась «Возвращение Альмеса» и даже снял по ней фильм. Он, если можно так сказать, потерялся. Хотя его видели несколько человек. Кира Муратова, которая посмотрела его в Алма-Ате, даже сказала, что «это лучший фильм Ираклия Квирикадзе». Это тоже абсолютно грузинская история, которую я написал для казахского режиссера, моего однокурсника Малика Икшембекова под патронажем Олжаса Сулейменова. Это история о том, как кончилась война и в деревни возвращаются оставшиеся в живых солдаты.

То послевоенное время я по своему детству помню. Помню, например, как ночью к нашему дому приезжали солдаты. Потому что поезда приходили ночью. И люди в ночных рубашках, в кальсонах выбегали на крик вернувшегося соседа: «Эй, Шушана, я приехал!» Весь дом просыпался. На веранде

устраивалось застолье. Все приносили кто что мог: кто огурцы, кто яйца, кто кур. Я помню одну трагическую историю. Человек прошел всю войну, дошел до Берлина, вернулся домой. Его встретили. Шумно встретили, потом разошлись, все легли спать, а утром его нашли повесившимся в туалете. Говорили, что жена призналась, что изменяла ему. Я даже помню фамилию его жены. Было известно, что, пока муж воевал, она завела с кем-то серьезный роман. Я помню свои детские ощущения. Помню его солдатские сапоги, его ремень. Я первый раз в жизни увидел мертвого человека. После веселого застолья, песен… Жуткий контраст. Как в кино — стыковой монтаж.

Так вот, о «Возвращении Альмеса». История была простая. В глухом

ауле (мы снимали где-то за озером Балхаш) живут близнецы — мальчик и девочка. Мамы у них нет, она их бросила. Когда отец уходил на фронт, им было годика по два-три, поэтому отца они не знают. Живут дети с дедом. Старик воспитывает их на отцовском примере — историями о великих подвигах их отца. «Вы не кушаете этот суп? А ваш папа так любил этот суп, он ему давал такие силы, что он мог на турнике крутить «солнце». И заводит какой-нибудь фантастический рассказ о том, как отец победил олимпийского чемпиона, немца. Он крутил «солнышко» до тех пор, пока у судей не закружились головы. Его, мол, попросили: остановись, Альмес. А он сказал, что на спор до захода солнца будет крутить «солнце». Дед рассказывал внукам и про то, как их папа-летчик вез Сталина и двенадцать главных наших генералов в Берлин. Мы этот эпизод сняли как мультипликационную вставку: папа выбивает стекло кабины и рукой выравнивает самолет. Как вы понимаете, часть историй я позаимствовал у Шалвы-паромщика из Хашури. В результате у детей в воображении возник образ отца-героя, гиганта и храбреца, который один воюет с Гитлером. Гитлер его боится, папа должен вернуться победителем… Короче, дети ждут отца — великого воина Альмеса.

Нико Пиросмани. «Большой марани в лесу»

Однажды утром они просыпаются и видят, что на полу на ковре спит маленький человек, вокруг него летают мухи. Рядом стоит патефон, который он привез с собой. Они спрашивают деда: «Кто это?» «Это ваш папа». Дед счастлив, что вернулся сын. Он и думать забыл, что наговорил детям в своих рассказах. А дети ошарашены! Для них это такой удар — как, это наш отец?! Отец спал чуть ли не три дня подряд, усталый маленький солдат, небритый, с ввалившимися глазами. Когда он проснулся, потянулся к детишкам. У него своя драма — жена ушла, пока он воевал. Он тянется к детям, а дети от него убежали. Не приняли отца. Дед схватился за голову, потому что понял, в чем дело. И дальше начинается история о том, как папа Альмес доказывает своим детишкам, что он воин, что он сильный. Во время скачек на лошадях он побеждает негодяя, который терроризирует всех. Папа, одним словом, вынужден быть героем.

Все истории, которые живут у меня в голове, одна с другой связаны. Это блуждающие сюжеты, дающие мне возможность манипулировать пространством и временем. Я помню момент, когда привез в Алма-Ату сценарий «Альмеса». Олжас отдыхал на какой-то из правительственных дач, в яблоневом саду. Он меня обнял, сказал: «Ради бога, можешь час меня подождать? Я уйду на процедуру, прочту сценарий. Вернусь к тебе, мы поговорим». Я гуляю по роскошному саду, жду его в большом волнении. Вдруг слышу топот. Вижу: бежит Олжас, страшно довольный. Ему безумно понравилась эта история про воина Альмеса, который в финале стал победителем в глазах всей своей деревни. Олжас говорит: «Слушай, откуда ты так хорошо знаешь казахскую жизнь? Сознайся, ты жил в Казахстане. Во-первых, какое точное попадание имен, у тебя все имена «говорящие». Чтобы успокоить его душу, мне пришлось со-врать. Известно, что последние высылки из Грузии были прямо перед смертью Сталина — в 1952 году очень многих грузин сослали в Казахстан. У меня была близкая подруга, детство которой прошло в Казахстане. Их семью буквально за одну ночь выслали из Тбилиси. Семья Вахтанга Микеладзе, моего товарища, очень хорошего режиссера, тоже была в казахской ссылке. Я помню, что под натиском Олжаса я вдруг стал врать, что провел часть жизни в Казахстане, хотя и скрываю это. И все для того, чтобы оправдать, почему я так точно описал характеры, имена и т.п. Но характеры-то абсолютно грузинские. Точнее, они, в моем представлении, интернациональные. Такое могло произойти где угодно. Может быть, это универсализм провинциального мира.

А имена для сценария я выбирал по телефонному справочнику Союза кинематографистов СССР. Я брал какое-то красиво звучащее имя одного кинематографиста, фамилию другого и таким образом по звучанию, по ритмике выстраивал целую цепочку — десять-пятнадцать персонажей, основных, эпизодиче-ских и т.д. Это большая работа. Пользуясь тем же справочником, я грузинские истории превращал в таджикские. Без этой книжки-шпаргалки легко попасть впросак. Для чужого уха казахские имена, к примеру, похожи на киргизские или узбекские. Но для людей, которые живут в республике, такая путаница может быть оскорбительной. Так что справочник Союза кинематографистов СССР — одна из драгоценнейших книг моей библиотеки. В паре с моей записной книжкой он путешествовал со мной повсюду: по Лос-Анджелесу, Парижу, Тбилиси… Я мог придумывать сюжеты, не отправляясь в далекое путешествие.

Впрочем, в казахской пустыне благодаря «Возвращению Альмеса» мне довелось побывать. Сценарий начал снимать мой товарищ. Он был башкир, но жил в Алма-Ате, замечательный человек. Его, к сожалению, уже нет в живых. Это был его первый фильм после многих лет молчания. Он выбрал глухое место, пастушечью деревню Кара-Ой, где стоят куполообразные каменные сооружения, похожие на юрты, вроде тех, что на рисунках Фалька, который много рисовал Среднюю Азию. А вокруг — пустыня. На сотни километров ничего вокруг. Место совершенно изумительное с точки зрения визуальной, но невероятно мучительное для жизни. С моим товарищем там что-то произошло, он психологически сломался. В общем, он запил.

А я в те дни оказался на фестивале в Ташкенте: был тогда такой апофеоз дружбы народов — смотр кинодостижений стран Азии, Африки и Латинской Америки, — где близко сошелся с Никитой Михалковым и Сашей Адабашьяном. Мы чудно проводили время. И тут в Ташкент приезжает человек из Алма-Аты и просит меня на два-три дня съездить в Кара-Ой, потому что с режиссером проблемы. Я поехал туда в одной рубашке, в одних брюках, думая, что через три дня вернусь в Ташкент. И… застрял на три месяца. Режиссер очень просил меня остаться, и мы плечом к плечу все три месяца работали. После этого надо было заняться монтажом. Короче, уехав из дому на неделю, я вернулся в Тбилиси через полгода.

Когда я прилетел в Кара-Ой на маленьком самолетике, там был пыльный вихревой смерч. Из-за него съемка была остановлена. Но мне так понравилась эта картина — тонны пыли, носившиеся в воздухе, — что я предложил снимать. Поднял съемочную группу, все загорелись идеей. На ходу мы придумали сцену, чтобы оправдать красоту буйства стихии. Получился потрясающий эпизод.

Условия жизни там были запредельные. В ауле нас негде было селить. Мы жили в загоне для ослов, которых оттуда выгнали. Это было самое большое помещение в округе — огромный навес над глиняными клетушками. Оставшиеся без крова обозленные ослы кружили вокруг нас и однажды устроили на-стоящую атаку. Разъяренные животные атаковали спящих людей, чтобы завоевать территорию, с которой их выгнали. Они кусались, так что потом нам всем делали уколы. Но территорию свою мы не отдали, так до конца съемок в этом ослятнике и прожили.

Жара стояла невероятная, воды абсолютно не было — цистерну откуда-то привозили раз в неделю. Каждое утро я просыпался с полным ртом песка. Ощущение, словно ты в центре доменной печи. Мыться было невозможно. Но все равно мы ходили чистые. В пустыне был свой способ «сухой бани», отработанный тысячелетиями: люди уходят на окраину и ложатся в песок. Песок — сланец, чистый-чистый. Примерно 40 градусов жары. Делаешь яму, раздеваешься, ложишься, засыпаешь себя по шею. Через пару минут из тебя потоком начинает литься пот. Вместе с ним с кожи скатывается грязь, и ты выходишь оттуда чистым. Но сознание, что в очистке тела вода не участвовала, жутко действовало на психику.

Электричества в Кара-Ой тоже не было. Тем не менее в глинобитных домиках стояли телевизоры, обязательно накрытые салфеточкой. Если тебя приглашали в гости, то обязательно приподнимали эту салфеточку. В богатых семьях держали цветной иностранный телевизор, в бедных — советский. Телевизоры, естественно, никогда не включались. Они были знаком престижа, богатства. Одни хвастались, другие завидовали, говоря: «О, у него „Панасоник“!» Правда, радио работало. Какие-то новости из большого мира, где на календарях стоял 1984 год, мы узнавали. В ауле же вроде бы ничего не происходило. Он будто вымер. Мужчины были на дальних пастбищах. Дома остались дети и те, кто в тот год не выгонял скот.

Вскоре выяснилось, что в этой пастушьей деревне в самом центре пустыни кроме моего злополучного сценария практически нечего почитать. Почта и телеграф были, но там не было никаких газет — только бланки для отправки телеграмм. Рядом с комнатой, на которой висела табличка «Почта», находилась другая, на двери которой было написано великое слово «Библиотека». Эта дверь была закрыта на огромный амбарный замок. Я предлагал его взломать, но мне не разрешали. В щелку я видел небольшие полочки с книгами. Мне все время обещали, что библиотекарь, он же один из пастухов, вот-вот вернется. И вот однажды прихожу — дверь открыта. Я врываюсь, хватаю книгу, от-крываю ее. Вижу — русские буквы, а слова непонятные. Оказывается, книга на казахском языке. Одна полка казахских книжек, другая. На третьей — русские книги. И знаете, что там написано — на бумажке сверху? «Классики марксизма-ленинизма». А читать так хочется! С тоской вожу глазами по корешкам аккуратно расставленных книжек: Брежнев, Брежнев, Косыгин, Энгельс, Ленин, Маркс, Маркс, Маркес. Я опешил. Том Маркеса! Толстая книга из серии «Классики ХХ века», хорошо изданная, по формату как «классики марксизма-ленинизма». Я аж завизжал от счастья. «Сто лет одиночества», «Полковнику никто не пишет», цикл рассказов. Это было такое счастье! Еще месяц я жил радостью, что после возвращения с кошмарных съемок меня ждет книга.

А съемки были действительно кошмарные. Люди падали в обморок от жары. Директор казахской студии прилетел буквально на один день и сразу же получил солнечный удар. Я помню, его несут на носилках к самолету, он полуулыбается и говорит слабым голосом: «Эй, грузин, как ты тут живешь? Я приехал на один день барашка поесть, и видишь, что со мной. Как ты работаешь тут второй месяц?» Ко всем прочим бедам у нас у всех началась дизентерия. Помню, оператор, человек деликатный, говорит: «Ираклий, я не могу, я должен отойти…» А куда отойдешь в пустыне? Он бежал минут десять к линии горизонта. Я очень хорошо помню, как он бежит, а мы все хохочем. Мы-то народ наглый, просим отвернуться, и все дела. А он так не мог.

Вот в таких условиях снимался этот фильм — «Возвращение Альмеса». Он, на мой взгляд, получился замечательный. Почему он оказался на полке, теперь даже трудно объяснить. Там были две или три сцены, так сказать, полуэротические. Антигерой, негодяй, мчался за девушкой, которую полюбил наш герой Альмес. Они падают, и мы видим то ее голую ногу, то часть ягодицы. Все это было очень деликатно снято, очень стильно. Девочка была замечательная. Вырезать эту сцену у меня рука не поднялась. Не потому, что я такой архипринципиальный. Но когда мне приказали, я не согласился, и фильм запретили. Он где-то потерялся. Мне сказали, что его несколько раз показывали в Алма-Ате.

Кстати, историю о том, как я обнаружил книжку Маркеса в компании классиков марксизма-ленинизма, я потом рассказал самому Маркесу. Он был почетным гостем Московского кинофестиваля в конце 80-х. Вместе с ним приехали два моих мексиканских друга, которые в мое время учились во ВГИКе, — Гонсало Мартинес и Серхио Ольхович. Гонсало Мартинес, к сожалению, недавно погиб в автомобильной катастрофе. Он был потрясающим режиссером и очень хорошим другом. Они прекрасно знали Маркеса и как-то пригласили меня за стол в фестивальном ресторане, где сидел писатель.

Я, конечно, разинув рот, смотрел на этого великого человека. Он веселый такой, симпатичный. В общем, в какой-то момент я рассказал кара-ойский сюжет. Он сразу врубился, и когда я дошел до момента «Брежнев, Ленин, Маркс, Маркс, Маркес», стал хохотать и потом весь вечер кричал: «Я есть классик марксизма-ленинизма!» Как мне потом говорил Серхио Ольхович, Маркес, выступая на мексиканском телевидении и рассказывая о Московском кинофестивале, вспомнил и эту историю.

Тогда я не знал, что вскоре мы с Виктором Петровичем Деминым окажемся на мексиканской корриде. Мексиканский Институт кино отмечал юбилей Эйзенштейна. Пригласили Демина, что понятно: он был ас, все знавший об Эйзенштейне. Почему там оказался я, менее понятно. Думаю, это были уловки моих друзей Гонсало Мартинеса и Серхио Ольховича. Так или иначе, мы с Деминым прилетели в Мексику. И после празднования юбилея Эйзенштейна Мартинес и Ольхович пригласили нас в какой-то провинциальный город, за сто пятьдесят километров от Мехико, на корриду. Там выступал тореадор, любимец всей страны, которого за два года до этого забодал бык. Он очень долго приходил в себя. Предстоящая коррида должна была стать первым выступлением кумира после выздоровления — возвращением на арену. В этом маленьком городке была маленькая арена. И как брали штурмом Зимний в фильме Сергея Эйзенштейна, так тысячи людей со всей Мексики брали штурмом театр под от-крытым небом. Играла музыка, кругом кипели толпы зрителей. За билеты давали бешеные деньги, но их все равно не было. Мои ребята растерялись. Я видел, как они бегают: то исчезнут, то появятся, какие-то люди возникают и растворяются. Я понял, что им страшно стыдно, что они нас привезли и вот теперь мы можем уехать не солоно хлебавши. Мы с Деминым пытались их успокоить. Но они слышать ничего не хотели. И добились-таки своего.

Они привели нас к стене арены и объяснили: «Сейчас в этой стене в одном месте на секунду откроют дверь. Вы туда забежите, и мы вас закроем. Вы попадете, а мы уже не сможем». Мы напряженно идем вдоль стены, расталкиваем каких-то людей. Действительно, видим малюсенькую железную дверь. Она открывается, мы с Деминым врываемся, дверь захлопывается и — никого. Ни наших друзей, ни тех, кто открыл дверь. Духота жуткая, полумрак, над нами ревет толпа. Мы поняли, что оказались под лестницей на трибунах. Куда идти? Нам никто не успел сказать, как вести себя. В конце концов главное, что мы уже на территории корриды. За дверью остался мир людей, не попавших на зрелище, их тысячи. Над нами раздается «Оле! Оле!» Пошли в одну сторону — вроде не туда. Пошли в другую. Идем, идем. Увидели железный желоб, впереди которого, как в туннеле, виден свет. И мы с Виктором пошли по этому желобу, вышли и оказались… в центре арены. Той самой, где бык бегает. Слава богу, быка только разогревали. Как мы потом выяснили, это был желоб, по которому проносится толпа быков, когда их выгоняют на арену. Потом их с арены туда же выпроваживают.

Желтый песок, ревущая толпа зрителей, пикадоры на конях и мы в самой середке. Огромный, двухсоткилограммовый Демин и я, тощий тип, — две колоритные фигуры. Все на нас смотрят. Клянусь, первым на нас прореагировал бык, сделав движение в нашу сторону. Признаться, мы не стали дожидаться следующего его шага. Вы бы видели, с какой резвостью мы устремились к барьеру, отгораживающему арену от рядов зрителей! Наверняка там были какие-то проходы, но нам было не до ориентирования на местности. Мы неслись по прямой к спасительной загородке. Демин перепрыгнул барьер, даже не поняв каким образом! Как он поднял свои двести килограммов — уму непостижимо. За ним взлетел я. Мы попали прямо в объятия полицейских, которые не понимали, что за лунатики-иностранцы перед ними. Они обратились к нам сначала по-испански, потом по-английски. Говорили что-то в том роде, что, дескать, мы вас сейчас скрутим. Тем не менее не делали этого, потому что не могли понять, что мы за фрукты. Демин при всем своем безумном красноречии растерялся. А я со своим батумско-тбилисско-кутаисским воспитанием понял, что надо не извиняться, а наступать. Я посмотрел на Демина — он огромный, внушительный — и говорю: «Этот человек — министр культуры Финляндии». Полицейские опешили: «Кто-кто?» Я повторяю: «Министр культуры Финляндии, а я — советник министра культуры Финляндии». Сам не знаю, почему я это сказал. В результате нас посадили в ложу для почетных гостей. Мы сидели в ней вдвоем, больше никаких VIPов не оказалось, и нам подносили чай. А через арену мы видели изумленные лица Гонсало и Серхио, которые ничего не могли понять. Вот так Виктор Демин побывал министром культуры Финляндии в Мексике.

Записала Жанна Васильева