...И радостно, и стыдно

Картины мира

Я с большим интересом прочел дискуссию «Мы за ценой не постоим?», в которой Анатолий Вишневский, Леонид Радзиховский и Даниил Дондурей размышляли об оправданных и неоправданных потерях в Великой Отечественной войне1. Их обобщения заставили вспомнить то, что пришлось испытать на своей шкуре. Например, положение в октябре 1941 года, когда между передовыми частями немцев и Москвой не было никакой обороны. Наспех начали создаваться батальоны добровольцев, но для их вооружения не было даже трехлинеек. Нам раздавали сохранившиеся на складах французские винтовки с ограниченным числом патронов. Ровно столько, чтобы никто не сказал: Москву сдали без выстрела.

Сдавать Москву, однако, не пришлось. Гитлера увлекла другая цель: окружить нашу южную группировку. Под Киевом были взяты в плен 650 тысяч человек. А пока с ними возились, к Москве подтянули дивизию с востока, и началась ранняя зима. У немцев не было зимнего обмундирования. Мороз взял их за горло.

Чтобы понять ход вещей, надо отступить на семьдесят лет назад к ХVII партийному съезду. При выборах нового ЦК фамилия Сталина была вычеркнута в 292 бюллетенях. Этому предшествовала встреча старых большевиков на квартире Орджоникидзе. Кирова тогда попросили занять пост Первого секретаря, а Сталина хотели перевести на престижную должность председателя Совнаркома. Киров отказался взять полноту власти, видимо, опасаясь сложной международной обстановки после прихода Гитлера к власти. Сталин, узнав о встрече, вызвал Кирова к себе. В разговоре со Сталиным Киров не отрицал, что сталинский стиль руководства вызывает у многих, в том числе и у него, недовольство. Разговор шел в сдержанных тонах, но Киров почувствовал, что «голова его лежит на плахе». В Ленинград был послан чекист Запорожец с заданием организовать убийство. Все это было расследовано комиссией Шверника, а практически группой следователей во главе с О.Шатуновской после XX съезда2.

После убийства Сталин выехал в Ленинград и, допросив Николаева (кричавшего, что его чекисты сами четыре месяца уламывали), собственноручно составил списки террористических центров для показательных процессов. Они были ширмой, за которой началась ликвидация старых кадров как класса — кадров партийных, хозяйственных и военных. Как известно, в ходе «большого террора» было расстреляно до 80 процентов генералитета. Средний командный состав был уничтожен наполовину. И когда наши добровольческие батальоны, так и не пригодившиеся под Москвой, были сведены в дивизии и введены в бой на Северо-Западном фронте, мы почувствовали на себе, что значит воевать без опытных командиров. Получив ранение, я шел на перевязку во весь рост, а не полз. Мне хотелось запомнить на всю жизнь снежное поле с огромными пятнами крови, широко разлившейся после прямых попаданий. Нас выложили в оборону кучей, и каждая бомба с «Юнкерсов» находила цель. Я думал, что это только у нас, ополченцев. Но в госпитале все солдаты говорили: не война, а одно убийство.

Через несколько месяцев после ранений и госпиталей я попал на другую бойню, несравненно большую. Несколько десятков стрелковых дивизий были брошены в бой с задачей пробиться к Сталинграду, отрезанному с севера немецким танковым клином. Операцией по приказу Сталина руководил маршал Жуков. Вопреки легенде о его непобедимости, он ничего не добился. Задача была невыполнимая, а возражать Сталину Жуков, по-видимому, не решился. Наша дивизия продвинулась по голой степи на три километра. Соседи — еще меньше. Исходный рубеж, с которого солдаты встали во весь рост, был буквально устлан трупами. Не совсем еще владея правой ногой, я был прикомандирован к редакции и каждый вечер, когда темнело, ковылял через поле смрада, наталкиваясь на недохороненные руки и ноги. В штабах полков политработники, вернувшись в темноте из батальонов, выдавливали для себя что-то годное для газеты. Никаких подвигов не было. Несколько солдат поднимались, демонстрируя давление на фланг Паулюса, уцелевшие отползали назад.

Легенда о непобедимости Жукова — ложь. Просто умалчивалось то, что ему не удалось. А жестокость Жукова — правда. Жестокостью он отличался еще под Халхин-Голом (об этом рассказывал в своих воспоминаниях П. Г. Григоренко). Свою репутацию расстрельщика Жуков подтвердил в Отечественную войну. Что касается использования пехоты, то ее нигде не жалели. После прорыва немецкой обороны на стратегическом направлении в стрелковых полках оставалось иногда десять-двенадцать «активных штыков» (плюс артиллерийские и минометные подразделения). Танки любой ценой должны были выйти на оперативный простор.

Однако вернемся к началу войны. Гитлер знал об итогах «большого террора» и считал, что обезглавленная армия будет разбита в два месяца, поэтому шить зимнее обмундирование казалось ненужным. Сталин считал, что Гитлер не так дешево его ценит и раз не отдает приказ готовиться к зимней кампании, то и не собирается начинать войну. Разведчиков, докладывающих противоположное, Сталин расстреливал (см. воспоминания генерала Григоренко). Таким образом, все было подготовлено для успеха немецкого блиц-крига. Почему же тогда через два месяца, то есть 22 августа, вермахт не вошел в Москву? Геббельс очень красиво это объяснил: высокоразвитый организм, подобный Франции, можно поразить одним ударом в голову, а червь, разрубленный на части, продолжает извиваться. После разгрома немцев под Москвой наша пресса охотно цитировала слова Геббельса. И я его слова запомнил.

Кто же задержал немцев? Или что их задержало? Однозначного отношения к войне у нас не было. По оценке генерала Григоренко, сына крестьянина, своими глазами видевшего коллективизацию, многие крестьяне, одетые в военную форму, с легким сердцем сдавались в плен. Но многие другие вспомнили древнюю традицию: сражаться за своего деспота против чужого. Может быть, такие люди были в меньшинстве, но именно они организовывали оборону и держали ее в самом безнадежном положении. Я таких людей встречал. Спотыкались немцы и о города с их исторической памятью, будившей патриотизм.

Я думаю, что даже в октябре 41-го пример Ленинграда, Одессы, Севастополя заставлял Гитлера опасаться, что в Москве можно застрять и упустить возможность пленения под Киевом последней крупной группировки регулярных советских войск. Между тем Сталин, зная о сотнях тысяч обмороженных в финскую кампанию, приказал всем фабрикам шить ватные телогрейки, штаны, шапки ушанки, шерстяные подшлемники и т.п. И я вместе с другими солдатами мог спать на снегу. А гордый вермахт превратился в зимних фрицев, обмотанных бабьими платками.

В математике минус на минус дает плюс. В жизни выходит сложнее. Ошибки Сталина, помноженные на ошибки Гитлера, принесли Советскому Союзу чудовищные потери — и победу. А Германии — ряд блестящих побед и безоговорочную капитуляцию.

Весной 1942 года Сталин, растерявшийся 22 июня 1941-го, обнаглел и тупо настаивал на продолжении наступательных операций при абсолютном господстве противника в воздухе. Это привело к новым катастрофам: на северо-западе, когда взят был в плен Власов, в Крыму и наконец под Харьковом, что открыло немцам путь до Волги и до Эльбруса. Первой реакцией Сталина была очередная нелепая попытка неподготовленного контрнаступления в августе — сентябре, о которой я рассказывал выше. Но потом Сталин понял, что Сталинград может стать ловушкой, и сознательно стал готовить то мужество отчаяния, которое стихийно возникало в городах-героях (к ним по заслугам причислена и Тула). Секретарю Сталинградского обкома он запретил эвакуировать население: «Армия не защищает пустых городов». Эта фраза есть в воспоминаниях секретаря обкома. Что из этого вышло, описал Н. Рыбалкин в книге «Тень родного города». С левого берега непрерывно гремело радио: «Вставай, страна огромная…», а при необходимости наши пушки палили по солдатам, сброшенным с откоса на кромку берега, и не давали им спастись на лодках, топили лодки вместе с людьми. Это случай, когда заградительные меры сыграли свою роль, но только потому, что немцы не могли окружить Сталинград: Волга мешала. Я за всю войну заградотрядов не видел. В наступлении не они поднимали залегшие цепи, а при разгроме очень редко принимали удар на себя, чаще всего они сматывались первыми.

Поражение немцев было подготовлено самими их победами, их чудовищно растянувшимся фронтом, подобным Ахиллесу, у которого пятка всюду. Первой «пяткой» были румыны, второй — итальянцы, третьей — венгры. Даже наша истрепанная 258-я дивизия, пополненная за счет расформированной соседней, легко била румын и привыкала побеждать, а дальше эта привычка распространялась пропагандой.

Мы вышли к реке Миус в составе одной сводной стрелковой роты, составленной из минометчиков упраздненных минометных рот. Пехота почти сплошь формировалась заново. Но новичков убеждали, что они теперь гвардейцы-сталинградцы. Я сам убеждал их со страниц газеты «За Родину». Сам удивлялся, что они верили. Сложилось какое-то ядро ветеранов, научившихся воевать. Сама война их научила, а она учит лучше, чем на маневрах и стрельбищах. Я почувствовал это на себе, когда в октябре 43-го случай поставил меня во главе стрелкой цепи, составившейся из «трофейных солдат» (наспех мобилизованных жителей освобожденных областей), и в течение целого дня вполне успешно руководил ими.

Тогда пошло в ход «вольное слово Фомы Смыслова, русского бывалого солдата» (кажется, придуманного Кирсановым): немцы нас научат воевать, а мы их отучим. И в самом деле, произошло то, что Конфуций назвал исправлением имен: генералы стали генералами, офицеры офицерами, разведчики разведчиками. Всех их захватил азарт борьбы за победу — с риском не дойти до нее и лечь костьми. И Сталин выучился ремеслу командующего (кто не выучивался этому при хорошем начальнике штаба). И тут же назвал себя Генералиссимусом. С тех пор воспоминания о победах сбивают нас на старую сталинскую дорогу, на которой мы едва не рухнули в 1941-1942 годах.

Победа остается моим праздником, она не могла бы нам даться без огромного творческого напряжения. Но я вспоминаю дни Победы и с радостью, и со стыдом. Стыдно за угар последних лет войны. Стыдно за то, что творили победители. Стыдно перед старухой немкой, которую изнасиловали семь наших солдат. Покойный писатель Злобин постоянно рассказывал мне, как офицеры его подразделений, встречаясь, спрашивали друг друга: «Ты сколько раз сегодня отомстил?» — «Два». — «А я три!» — и т.п. И вот что любопытно: всем офицерам и всем коммунистам давали под расписку читать закрытое письмо Сталина о прекращении насилия. Никакого впечатления оно не произвело. Стихия сама улеглась примерно через две недели. После этого неугомонных арестовывали и судили. За немку давали пять лет, за чешку десять.

Разобраться в этой нашей гордости и позоре было трудно. Я бродил по развалинам Берлина, а потом по холмам Судет и вспоминал отрывки «Торжества победителя» Шиллера. Ничего не изменилось за три тысячи лет, по крайней мере в обращении с женщинами. И все-таки что-то новое вошло в мир. Какое-то тревожное ожидание роковых перемен:

Все великое земное

Разлетается, как дым:

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим.

Потом эти ожидания начали сбываться. В мир вошла атомная бомба. Ее сбросили на Хиросиму и Нагасаки, но группа Оппенгеймера готовила ее для Берлина, для Гамбурга, и оказалось, что если бы Сталин больше жалел нас и не гнал вперед, если бы мы задержались на Днепре, на Висле, Центральная Европа превратилась бы в выжженную пустыню и оттуда ветер гнал бы во все стороны света отравленные облака. Гитлер не сдался бы так легко, как Хирохито. Страсти, сознательно разжигаемые, чтобы солдаты шли на смерть ради победы, спасли Европу от атомной смерти. А завоевания Сталина завели в Советский Союз троянских коней, ждавших своего часа и дождавшихся его: при первом глотке свободы энергия прибалтов и западных украинцев разорвала имперские связи старой России.

Рухнула не только Германская империя. Рухнула идея империи. В след за тысячелетним рейхом стали рушиться колониальные империи победителей, и Г.П.Федотов еще в 47-м году писал, что вместе с историческим ядром России останется только Белоруссия (вероятно, добавлял Федотов) и Сибирь надолго. Так и вышло. А Федерация, о которой писали тот же Федотов и Даниил Андреев, не складывается, мешают старые обиды.

Больше того, вся западная цивилизация оказалась на наклонной плоскости. Энергия, вырвавшаяся наружу в двух мировых войнах, истощилась, оставила после себя духовную пустоту, страх перед любым энтузиазмом, жажду личных наслаждений; даже на то, чтобы завести детей, не хватает охоты. Во всех западных и вестернизированных странах, богатых и бедных, смертность во многом обгоняет рождаемость. Пустое место заполняют гастарбайтеры. Начинается какое-то новое переселение народов. И один Бог знает, чем это все кончится, не станут ли нынешние нации материалом для каких-то новых построек.

1 См.: «Искусство кино», 2005, № 5.

2 Подробнее см. в моей книге «Следствие ведет каторжанка» (М., 2004) и в книге, изданной родственниками Шатуновской «Рассказывает О. Г. Шатуновская» (Берлин, 2001).