Темно! Включите Лямпе! Воспоминание о друге

«Темно! Включите Лямпе или даже Лямпочку» — так шутили в Театре на Малой Бронной. Ласково, почти сентиментально. И это в театре, в котором излишней добротой по отношению друг к другу не могли похвастаться. Эта шутка по отношению к Грише тем более удивительна, что он был заведующим труппой. Занимал эту собачью должность стрелочника в таком гнусном учреждении, как театр с его актерами, с их интригами, да еще при двоевластии: Дунаев — Эфрос. За всю мою долгую жизнь в разных театрах — будь то Москва, Ленинград или Тель-Авив — я ни разу (ни разу!) не наблюдал другого такого случая, когда бы все любили — именно любили — заведующего труппой. Тем более, если завтруппой еще и актер. Ведь завтруппой отвечает за все. Он, связанный и с режиссурой, и с дирекцией, в глазах артистов ответствен и за распределение ролей, и за очередность составов, и за количество спектаклей в месяц, идущих на сцене, и за повышение или понижение зарплаты. С его ведома вывешиваются выговоры и благодарности на доске объявлений. Он и только он может помочь артисту получить тайм-аут, чтобы уехать на съемки или концерты. Он должен подсказать режиссеру актера, способного осуществить срочный ввод на роль. И так далее и тому подобное. Один Бог ведает, что еще стоит за этой должностью. И ведь всегда кто-то будет обижен, недоволен, разгневан. В конторе завтруппой происходят все наши актерские истерики, ведрами льется актерская грязь с поклепами друг на друга… Теперь вообразите, что завтруппой и сам актер. У него, как у всех, есть амбиции, обиды, собственный интерес. Добавим: Григорий Моисеевич Лямпе был замечательным актером. При этом недооцененным. И как при всем при этом он умудрялся расхлебывать всю эту кашу, не понимаю по сей день. И расхлебывать таким образом, что все его любили, — и тот же Эфрос, и Дунаев, и директор Коган, и сама Ольга Яковлева — «наша девочка», как называл ее Григорий Моисеевич с недвусмысленной ироничной улыбкой. При этом он не только ценил ее талант, он еще умудрялся любить ее саму. Подвиг, достойный Геракла. Уметь развести таких монстров, как Леонид Броневой, Ольга Яковлева, Тоша Дмитриева, Лев Дуров да и я, грешный, — Ахилл, Геракл и Перикл в одном лице.

Григорий Лямпе

«Темно! Включите Лямпе!» Кто это придумал и сказал первый? Остроумный Мартынюк, наверное. Да не важно, кто. Важно еще одно, весьма существенное. Гриша любил и хотел сниматься в кино, играть на телевидении и участвовать в концертах. А главное, понимал, что это необходимо и актерам, где он завтруппой. Мало того что он делал все от него зависящее, чтобы предоставить нам эту возможность, так он еще был «организатором» — так это именовалось в середине прошлого века — многих телевизионных проектов. То есть составлял графики съемок, принимал участие в распределении ролей в теле-спектаклях и телефильмах. Он — и не кто иной, как он, — способствовал карьере актеров. Один лишь пример. Но какой! Он буквально уговорил Татьяну Лиознову попробовать Леонида Броневого, тогда никому не известного и не снимавшегося в кино, на роль Мюллера в «Семнадцати мгновениях весны». Не слабо! — как теперь говорят. И именно Гриша убедил Татьяну Михайловну утвердить Леонида на эту роль. Первая проба была малоудачная. Леонид Сергеевич, который к этому времени сыграл, и замечательно сыграл, достаточно много в театре, в кино был немолодым дебютантом. А дальше произошло чудо, которому стала свидетелем вся страна. Герой Леонида Сергеевича Броневого даже стал персонажем анекдотов о Мюллере и Штирлице — высшее свидетельство популярности. Чапаев — Бабочкин, Мюллер — Броневой, Штирлиц — Тихонов — всё, больше примеров, насколько я знаю, нет. Но кого-то должна была осенить светлая мысль, кто-то должен был убедить Лиознову вторично попробовать Леонида Сергеевича на эту роль. И этот кто-то был наш Гриша Лямпе. Он и сам снялся в этой ставшей классической сериальной ленте. Снялся в эпизодической роли, которую превосходно сыграл. Но слава досталась другим. И в первую очередь Леониду Броневому. Заслуженная слава, обрушившаяся на него, как снежная лавина, как манна небесная. Помню, что тогда шел эфросовский «Дон Жуан» Мольера, где я в очередь с Николаем Николаевичем Волковым играл Жуана, так вот стоило лишь появиться Броневому на сцене, раздавался гром аплодисментов, действие останавливалось. Мы пережидали этот шквал и, как могли, оправдывали непредвиденную паузу. Было непросто. Броневой замирал в позе очень умело. Аплодисменты не смолкали. Первая реплика-то была у него, у Леонида Сергеевича, а он не торопился ее произносить. Тогда Валентин Иосифович Гафт написал: «От славы охреневший теперь на все горазд: и сам себе завидует, и сам себя предаст». Дело в том, что после огня, вод, звук медных труб славы, точнее, популярность достается немногим. Особенно если медные трубы прозвучали, когда тебе уже сильно за сорок. Проще, если популярность принимаешь постепенно, гомеопатическими дозами. Или в ранней молодости. Тогда к ней привыкаешь. И если ты не вовсе дурак, понимаешь, что не в ней суть и что надо сильно по-стараться в забеге на длинный марафон, чтобы достичь чего-нибудь более или менее серьезного. Тем более что популярность — вещь переменчивая и капризная.

Конечно, в начале 80-х Мюллера еще помнили. Но вот что произошло однажды в Норильске, куда мы поехали концертной бригадой от театра. В Норильск сослали на гастроли мужской состав. «Нас было семь. Мы обалдели там совсем. На дню три раза наши роли и ролики крутили там и обольщали местных дам. Один из нас не без успеха. Ребята, я приврал — для смеха. Ну, в общем, мы во всей красе предстали на норильской сцене, чтоб показать там, как на сцене газета местная дала анонс о нашем появленье. Его вместить в стихо-творенье мне не дано — размер не тот. Над рифмой буду думать год. Ну, словом, соловей о розе — не про меня. Читайте в прозе». «Заполярная правда», число такое-то, год 76-й — «К приезду артистов театра на Малой Бронной. Майор Томин и другие». Да, одолжили норильчане таким заголовком. «Броневой, поникнув гордой головой, был не на шутку опечален: мгновения летят отчаянно и популярности дымок почти исчез. Теперь знаток в народе больше знаменит. Его звезда взошла в зенит. Мюллер Томину вскричал: «Что за чертовщина! Ты любимец норильчан, объясни причину, младший чин, милиционер». Улыбнулся тезка: «Я советский офицер — в этом вся загвоздка». Леонида Леонид огорчил признаньем. «У него ж еврейский вид! Что за наказанье?!» Леонида Леонид превзошел успехом. «Он же вылитый семит! Это ль не помеха?! Он — не гой! И я — не гой! Киевские оба». Не простит папаша Мюллер Томину до гроба. И пока путевки срок отбывал в Пицунде, Броневой забыть не мог униженья в тундре. Он вспоминал, как там играли мы наш концерт три раза в день, как акции его упали, и как его там обсчитали, за три концерта недодали, как мы не спали, как устали, и становился мрачен он. И жизнь — не в жизнь. И сон — не в сон. Бывая в Пицунде, лишь он вспомнит северный Париж«. Так я пытался описать в стишках действительно произошедшее. Кстати, Григорий Моисеевич Лямпе тоже был в числе этих семи сосланных на коммерческие гастроли в город, построенный на костях узников ГУЛАГа. И мы с моим другом Гришей, другом сердечным, там и на сцене поиграли, и водочки попили и о делах потолковали.

"Покровские ворота", режиссер Михаил Козаков. Велюров — Григорий Лямпе. Театр на Малой Бронной

Я тогда уже снял свой телефильм «Безымянная звезда», где Григорий Моисеевич прекрасно сыграл роль учителя музыки и композитора Удрю. Сыграл случайно — или закономерно? Еще в 1975 году я впервые пригласил Гришу в свой телеспектакль «Ночь ошибок» на роль отца Чарлза Марлоу. Его играл молодой и веселый тогда Олег Даль. Вообще в том телеспектакле собралась пре-красная компашка: Марина Неёлова, Антонина Дмитриева, тот же Леонид Каневский, совсем молоденький Костя Райкин, достаточно молодой Саша Калягин. Да, все мы были тогда молоды, в 75-м году прошлого столетия. И не ведали наших судеб. И слава Богу, что не ведали. Оттого работали дружно, весело, помогая друг другу. Работали за сущие копейки. И не только актеры, но и композитор Давид Корневицкий, написавший музыку к песенкам на стихи Жени Рейна к нашему спектаклю по комедии Оливера Голдсмита, и я, режиссер, снявший это двухсерийное зрелище за семнадцать ночей в останкинском павильоне. Ну как тут не вздохнуть?! Как молоды мы были! И какую чушь прекрасную несли! Гриша был организатором производства и актером эпизодиче-ской роли сэра Чарлза-старшего. Он составлял графики съемок, держал связь со всеми актерами, а их было немало, и даже отвечал за смету и оплату актер-ского труда. Они с Калягиным спели прелестный дуэт в нашем музыкальном спектакле. А вот когда я уже запустился с телевизионным фильмом «Безымянная звезда» в 1978 году, я думал обойтись без друга Гриши. Почему? Мне были нужны звезды. Сценарий Александра Хмелика, написанный им по моей просьбе, точнее, саму вещь Михаила Себастьяну я пробивал восемь лет. И не пробил бы, если бы не помог лауреат Государственной премии Геннадий Бокарев. Он руководил Свердловской киностудией, был ее главным редактором. Получил лауреатство за пьесу «Сталевары» во МХАТе. И только он, «сталевар» 70-х, сумел убедить московское телевизионное начальство, что от мелодрамы, комедии, да еще про румын-скую довоенную жизнь, особого вреда коммунистической идеологии и Центральному телевидению не будет. Смешно! А кому-то непонятно. Однако тогда, в 70-х, начальство было весьма бдительным. Крамолу искали и находили во всем. Даже в такой невинной комедии, как «Безымянная звезда». Грусть, некая необыч ность характеров, желание куда-то бежать или укрыться во что-то, звездное небо, игра в казино — лишь бы избавиться от чувства тоски жизни в провинции, пусть даже и румынской, и довоенной.

Потом, когда я делал кинопробы, торговались с начальством из-за каждой актерской фамилии. Поэтому я на роль Удря и пригласил Зиновия Ефимовича Гердта. Правда, и Гердт, как и Лямпе, не был славянин. Но Гердт был прославленный актер, к тому же фронтовик. Он был вне критики и каких бы то ни было сомнений. Зиновий Ефимович еще не снялся тогда со мной у меня в «Фаусте» Гёте, где поразительно сыграл Мефистофеля — роль, чрезвычайно ему по всем статьям подходящую. Однако мы уже подружились, снимаясь в фильме Ролана Быкова «Автомобиль, скрипка и собака Клякса». Нас с Гердтом сближало многое, но в первую очередь — любовь к поэзии. Гердт любил и знал поэзию как мало кто. Дружил с поэтами — и с Александром Трифоновичем Твардовским, и с Давидом Самойловичем Самойловым, и с Константином Михайловичем Симоновым, с Булатом, с Беллой. И умел как мало кто читать стихи, играть в стихах, петь стихи.

Словом, я пригласил Зяму сняться в «Безымянной звезде». Он дал согласие, но… То ли другая картина, то ли отпуск, который они с его женой Таней традиционно проводили где-то в Прибалтике и никогда не отменяли. И я остался без актера на роль учителя музыки Удри. И тогда обратился к Грише. Картина уже снималась, и Лямпе мы вынужденно утвердили без проб — не останавливать же производство! И Гриша приехал в Питер, где мы снимали это странное кино. В чем странность? Объясню — стоит того.

У этой пьесы, как и у самого автора Михаила Себастьяну, странная судьба. Себастьяну — нечто вроде классика румынской драматургии XX века. Он не Нобель, как Ионеско, он вроде нашего Володина или Вампилова. Написал, насколько мне известно, всего четыре пьесы, известные только в Румынии да еще в России. И то популярна была одна — «Безымянная звезда», переведенная блестяще Константиновским в 56-м году, когда я ее впервые прочитал в «Иностранной литературе». Если быть совсем точным, прочитал не сам: пьесу нам в Гаграх читала вслух актриса Большого драматического театра Нина Ольхина. Она была распределена Георгием Александровичем Товстоноговым на роль героини Моны в его постановке. Мы отдыхали в Гаграх в Доме творчества писателей. Мы — это я с тогдашней женой Гретой, Анатолий Борисович Мариенгоф с его женой, тоже актрисой БДТ Анной Борисовной Некритиной, и мой старший друг, критик Владимир Фролов. Пьеса нам всем необычайно понравилась. Я так просто в нее влюбился. И, как выяснилось, не зря. Спектакль, поставленный Товстоноговым в том же 56-м году, имел хороший успех, однако не стал товстоноговским шедевром. Почему? Великий режиссер не вполне, видать, уловил интонацию этой необычной, странной пьесы еврея Иосифа Хохнера. Да-да, за псевдонимом Михаил Себастьяну скрывался Йося Хохнер, покоящийся на бухарестском синагогальном кладбище, могилу которого я разыскал, когда приехал в 1979 году в Румынию с моей картиной «Безымянная звезда». Только тогда я узнал, что умер Себастьяну, он же Хохнер, до войны, совсем молодым. Его вдавил в афишу на стене узкой бухарестской улицы маневрирующий грузовик, причем в афишу спектакля по его, Себастьяну, пьесе, может быть, этой самой «Безымянной звезды». Найти его могилу оказалось делом непростым. После успешного показа моей ленты в румынском Доме кино я с одним молодым режиссером, румыном, также экранизировавшим другую пьесу Себастьяну, решили возложить цветы на могилу автора. Выяснилось, что мало кто знает, где могила. Этот режиссер тоже не знал. Он позвонил одному старому профессору из поколения драматурга. Тот-то и растолковал нам все вышеописанное. Когда мы приехали на кладбище, никого там не нашли. Но мы были упорны. Приехали на следующий день. Служка, которому мы заплатили, долго рыскал в погребальной книге, отыскивая имя Йоси Хохнера. Нет такого. Мы упорствовали. Нашелся — под именем Себастьяну. Номера могилы не было. Был лишь номер участка. Напялив на голову кипу — я вместо кипы покрыл лысину носовым платком с четырьмя узлами, — мы были допущены в вечный приют на поиски могилы. Но вот беда: произошедшее совсем недавно землетрясение превратило кладбище в нечто невообразимое — груды камней, поверженные над-гробья. Как тут найти захороненного Иосифа Хохнера, даже если он Михаил Себастьяну. Мы уныло бродили среди этой свалки. Румын сказал: «Миша, поехали. Будем считать, что мы свой долг исполнили». Я ответил: «Дай мне еще пять минут. Только пять минут». И, сделав буквально два шага, я радостно завопил: «Да вот она!» И точно — могила Себастьяну была целехонька. Плоский камень и небольшая вертикальная плита с его молодым профилем уцелели во время страшного землетрясения. Я попросил румынского коллегу сфотографировать меня у могилы писателя, которому я многим обязан. Когда проявили фотопленку, выяснилось, что все в браке: вместо негативного изображения — чернота, засветка из-за испорченного фотоаппарата, взятого напрокат. Но мы были молоды. Ах, как молоды мы были! И фонтаны были голубыми и били ключом. Ведь шли только 70-е, и впереди предстояла еще долгая жизнь. Она-таки оказалась для меня действительно длинной, как и для картины по пьесе малоизвестного миру автора — Михаила Себастьяну.

В 2003 году один американский журнал в Нью-Йорке прорекламировал в рубрике «Неизвестное кино» «Безымянную звезду», продаваемую на видеокассетах с английскими титрами. Да, воистину нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. Слово Йоси Хохнера отозвалось, пусть негромко, но все-таки… А тогда, в конце 50-х — начале 60-х, пьеса «Безымянная звезда» шла в БДТ и даже во МХАТе. И пользовалась успехом. Но, да позволено мне будет сказать, и там, и там произошли разного рода ошибки в понимании жанра и интонации пьесы еврея Йоси Хохнера, будь он хоть трижды Себастьяну.

Во МХАТе автора толковали как румынского Чехова в понимании МХАТа 40-50-х годов. Медленные ритмы, паузы, все чересчур всерьез. И хотя школьного учителя астрономии Марина Миррою играл изумительный актер Юрий Эрнестович Кольцов, а старую деву, училку, не зря прославленную Пастернаком, Анастасия Платоновна Зуева, пьеса замирала и делалась несмешной и малоподвижной, глупела на глазах. Она не выдерживала мхатов-ской перегруженности. Да и Юрий Эрнестович стеснялся играть в своем почтенном возрасте любовь к молодой бухарестской моднице — ее играла моя сокурсница Рая Максимова, лет на двадцать пять моложе Кольцова. И старая дева, училка, мадемуазель Куку была чрезмерно стара, настолько стара, что дева она или не дева не имело никакого смысла. В Большом драматическом театре роль мадемуазель Куку и вовсе игралась гротесково Евгением Лебедевым. Ни в одном из театров не поняли ни жанра пьесы, ни особого, почти шоломалейхемского юмора Михаила Себастьяну. Надо сказать, что его не понимал и мой кинооператор Гога Рерберг, блестяще снявший нашу ленту. Он даже снял свою фамилию с титров картины, настолько ему не нравилось то, что я делаю. Рерберг полагал, что я сошел с ума. Когда Григорий Моисеевич Лямпе — Удря рассказывает Моне — Анастасии Вертинской о своей симфонии («аллегро, анданте, скерцо и снова аллегро») и, взъерошив свои седые волосы, вдохновенно поет куски из симфонии, а Мона танцует, как бы услышав эту музыку, Гоша Рерберг, оторвавшись от глазка кинокамеры, вслух сказал: «Какой-то сумасшедший дом! Бред! Миша, ты сам-то в своем уме?» Гоше не нравилось все: и выбор артистов, Вертинская, я в роли Грига в особенности, и стиль игры, предложенный мной, и несерьезность музыки Эдисона Денисова. Но я навсегда благодарен великому оператору Георгию Ивановичу Рербергу за то, как, преодолев свое неприятие, он снял ту картину. Я был дебютант в кино. Рерберг — прославленный мэтр, уже снявший ряд шедевров, среди которых «Дворянское гнездо» Андрея Кончаловского, «Зеркало» Андрея Тарковского. Мне стоило немалых трудов добиваться своего понимания жанра. Но, слава Богу, я был не одинок. И Анастасия Александровна Вертин-ская, и Светлана Крючкова, и Игорь Костолевский, подсказанный мне Лямпе на эту роль, и сам Григорий Моисеевич хорошо понимали, куда я клоню. В моих союзниках оказался и другой оператор — Владимир Иванов. Рерберг, поставив свет, иногда доверял ему снимать. Все это вместе взятое позволило довести картину до желаемого конца. Но особенно мне помогла вера в меня и дружеская поддержка сердечного друга Гриши. Когда я в последний момент стал играть Грига и вынужден был сыграть сразу кульминацию роли, где мой герой дает пощечину Моне — Вертинской, причем пощечина эта была абсолютной импровизацией, актриса ничего не подозревала, один Григорий Моисеевич похвалил мою игру. Ни Анастасия Александровна, ни Игорь Костолевский, не говоря уже о Георгии Ивановиче Рерберге, ничего не поняли. А главное, в тот момент не приняли моей трактовки роли и сцены. А Гриша понял. О, это дорогого стоит! Ведь я отчаянно волновался. Еще бы! Решение играть роль было принято всего за день до съемки этого важнейшего эпизода. И я из режиссера превратился в партнера. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Ведомые мною как режиссером, склонным к тому же к диктатуре, актеры смотрят теперь на меня всего лишь как на партнера, причем партнера-конкурента, потому поддержка Гриши оказалась в тот момент жизненно необходимой актеру Козакову. А потом была премьера телефильма в московском Доме кино. Телевизионное начальство «Безымянную звезду» с бурчанием приняло, предварительно подсчитав количество еврейских фамилий в титрах. Их оказалось в меру. Костолевский проходил за русского. Я — полуеврей — тоже. Про Михаила Себастьяну они, как и я в тот момент, слава Богу, не знали. Михаил Светин и Илья Рудберг играли эпизодические роли. Вот, правда, художник — Марк Каплан. Зато оператор Владимир Иванов и композитор Эдисон Денисов вносили необходимое равновесие. Позже я случайно узнал, что и Эдик Денисов хромал на пятый пункт. Итак, была нашумевшая премьера в Доме кино. Отнюдь не переполненный зал — картина-то телевизионная! Ничем не прославленный режиссер, дебютант. Никто не брал в расчет мои телеспектакли. А о том, что я был одним из режиссеров телевизионного фильма «Вся королевская рать», никто не ведал. В конце, правда, похлопали, да и смеялись в нужных местах.

Мы с Гришей поехали ко мне домой выпить. Он мне рассказал, что, несмотря на отсутствие в зале именитых коллег, он вдруг увидел сидящего под лестницей, в раздевалке, Анатолия Васильевича Эфроса. Анатолий Васильевич для нас с Гришей, актеров его театра, был абсолютным авторитетом. И вдруг он пришел по собственному желанию на нашу скромную премьерку.

«И что он сказал?» — со страхом спросил я друга Гришу. «Честно, Миня, он ничего про картину не сказал. Был мрачен. Спросил только: «Почему Козаков сыграл в своей картине лучше, чем он играет в моих спектаклях?» — «И всё, Гриша?» — «И всё, Миня». — «Но тебя-то хоть поздравил?» «Мне показалось, что нет», — сказал Гриша. «Да ладно, — говорю. — Странный он человек, наш великий босс. Выпьем, Гершеля?» Разумеется, выпили. Надо сказать, что наша «Безымянная» не сразу вошла в сознание зрителей, о коллегах я уже не говорю. Не провалилась — и на том спасибо. На премьере я со страхом подсчитывал уходящих из зала зрителей. Слава Богу, удалось подсчитать. Массового отвала не было. Картина попала на Всесоюзный фестиваль телефильмов, проходивший в Баку. Мы удостоились спецприза Азербайджанской академии наук. Костолевский, побывавший на этом форуме, привез и отдал мне приз — коврик с национальным узором, который я приспособил в туалете на случай, если окажусь босым. И был весьма доволен тогда сим знаком отличия. А с моим другом мы славно потрудились и в Театре на Малой Бронной. Эфрос, любя и ценя Гришу, не доверял ему главных ролей. Александр Леонидович Дунаев тоже не доверял. Гриша переживал. Когда же в 1974 году я начал ставить комедию Леонида Генриховича Зорина «Покровские ворота» в Театре на Малой Бронной, я распределил на роль эстрадника Велюрова Гришу Лямпе. И он играл эту роль до 81-го года, пока я сам, уходя из театра, не по-просил снять с репертуара мой спектакль. К этому моменту я уже сделал телевизионный фильм «Покровские ворота». Но Гришину роль в фильме сыграл Леонид Сергеевич Броневой. «Я „Покровские ворота“ видел, Миша Козаков. И взгрустнулось отчего-то, милый Миша Козаков. Ностальгична, романтична эта лента, милый мой. Все играют в ней отлично. Лучше прочих — Броневой», — написал мне в письме Давид Самойлович Самойлов. Не знаю, с каким словом зарифмовал бы мой покойный друг Давид Самойлович фамилию теперь моего покойного друга Лямпе, наверняка что-нибудь придумал бы. Он горазд был на любую фантазию, играючи с рифмой. Но так уж получилось, что в роли Велюрова оказался Броневой. Если режиссер имеет право на похвалу актеру, снимавшемуся у него, скажу сразу: я согласен с мнением друга Дезика — не то что лучше прочих, но играет Броневой, с моей точки зрения, идеально. Но ведь и Лямпе играл ту же роль с большим успехом у той публики, что посещала наш спектакль на Малой Бронной. Так почему же я предал моего друга, обидел его, не пригласив на роль Велюрова в кино? Гриша переживал это предательство еще очень долго. «Но, Гриня, — говорил я, — пойми, в каком я был тогда положении. Ты же знаешь, какой ценой пробивался…»

О! Это слово — «пробивать»! Сценарий «Покровских ворот»! «Ты же знаешь, как тяжко утверждалось распределение ролей на Центральном телевидении при Лапине. Ну не мог я тогда рискнуть. Ведь Броня — Мюллер — общероссийская звезда. Ну, и будем говорить честно, Гриня, он идеальный исполнитель. Разве не так?» — «Все так, Миня. Броневик-сука сыграл здорово. Я ведь не обижаюсь. Но все-таки обидно, Миня, что я у тебя в этом фильме не сыграл». И, вправду, обидно. Тем паче, что когда я ставил эту вещь в театре, ни Броневой, ни Дуров, ни Дмитриева, ни Волков — никто из первачей не согласился играть у режиссера Козакова в театре, где ставит Эфрос. А Гриня согласился. Не был первачом? Может быть. А что есть первач? Актер, у которого есть приставка «народный артист»? Нет, это не критерий. Были, есть народные артисты всего Советского Союза, получившие звание не по праву лучших в бывшем Советском Союзе. Даль и Высоцкий вообще никаких званий не имели. Звания, вообще-то, чушь. Когда их только ввели, то ставший народным артистом одним из первых Константин Сергеевич Станиславский сказал: «Искусству конец!»

Так что есть первач? Трудно сказать. Первач — он и есть первач. Бывают, правда, первачи временные, на время. Бывают до конца своих дней. Нет, мой друг Гриша никогда не стал первачом ни в СССР, ни в Израиле, в театре «Гешар», где он играл, уехав туда, где оказался вскоре и я. Почему? Вот теперь, спустя столько лет, я задаю себе этот вопрос: почему не стал первачом? Потому что еврей? Нет. Ведь и Броня не хохол. И Игорь Кваша не русак. Так что же? Недостаток таланта? Нет. Григорий Лямпе был одарен настолько, что в театре Соломона Михаиловича Михоэлса играл роль, заменяя самого Зускина. А был он тогда молоденьким парнем — Гришей. Я работал с Гришей после «Покровских» всегда, когда для него находилась роль, большая или маленькая — не важно. Он сыграл у меня попечителя по «Последней жертве» Островского, в «Фаусте», в «Маскараде»… И главное, важнейшую роль учителя в «Визите дамы». Опять учитель, но тут — стоп! Надо быть честным до конца, вспоминая старого друга. Сыграл-то опять случайно, опять заменив все того же Гердта, которого я пригласил поучаствовать в моей картине и который опять согласился и, как водится, сниматься у меня не стал — то ли другая картина помешала, то ли опять нарушался его запланированный отдых все в той же Прибалтике, то ли… И опять выручил — сыграл за Гердта — все тот же Лямпе. Темно! Включите Лямпе! Роль учителя гимназии, которую Гриша играл в картине «Визит дамы» по трагифарсовой пьесе Фридриха Дюрренматта, роль смыслово-опорная. Именно этот персонаж — местный гюлленовский интеллигент, гуманист и умница — произносит ближе к финалу и убийству… ключевую фразу о совести и вынужденном компромиссе, на который способны не только жители выдуманного Гюлленматтена, городка Гюллена, но, увы, большинство из нас, доведенных до крайности унизительной нищетой, из которой можно выйти, лишь пойдя на компромисс с совестью.

«В один прекрасный день за каждым из нас придет такая дама, и тогда… А потому налейте мне водки и запишите в долг», — говорил герой Лямпе. Дама-совесть, дама-мститель, дама-смерть. Этот учитель Лямпе — не тот милый чудак учитель Удря в комедийной мелодраме «Безымянная звезда». Всемирно известный швейцарец, философ и пессимист Дюрренматт — не очаровательный румынский драматург Михаил Себастьяну, он же Йося Хохнер. Гриша прекрасно сыграл и в очередной раз, забыв все невольно мной нанесенные ему обиды, спас друга. Было это в 89-м году. А вскоре нам с Гришей выпала доля вместе уехать в эмиграцию в Израиль. У каждого из нас были на то свои причины. Григорий Моисеевич уже был очень немолод — за шестьдесят. У него была семья, ничего не зарабатывающая жена — актриса Катя, еще не закончившая музыкальную школу дочь Алена и старая мама-пенсионерка, в прошлом знаменитая актриса Еврейского театра. Надо сказать, что отец Гриши был еще до революции очень известным актером, гастролером в разные страны. Его знала и любила аудитория, понимавшая язык идиш. Когда-то аудитория была чрезвычайно обширной во всем мире. По миру-то и гастролировал Моисей Лямпе. Гриша рассказывал мне, что отец хотел увезти и юного Гришу, и свою жену в Польшу или Америку, но не произошло. И вот сын Моисея, Гершель Лямпе, увез-таки свою семью в Израиль, где начинался возглавляемый эмигрантом из России режиссером Евгением Арье театр «Гешер», что по-русски означает «мост». Мост между театральной Россией и русскоязычными, а потом и ивритоязычными зрителями, проживающими на Земле обетованной. Произошло. И знаменитый теперь театр «Гешер», и наш отъезд тогда, в 91-м году. Но тому предшествовали сомнения, переживания, неуверенность, споры-разговоры, которые мы вели с моим другом. «Миня, ну как мы с тобой там будем без нашей Москвы, без ее Покровских ворот, без телевидения, концертов, кино? Ведь мы всю нашу жизнь прожили здесь. Здесь был и Гончаров, и Эфрос, а у тебя Охлопков еще, Ефремов. А там? Ну какое отношение я, например, имею к Израилю, будь он трижды прекра сен? А ты вообще полуеврей тем более», — так говорил Гриша. Однако оба мы по собственной воле оказались в Израиле. Я на четыре года, Гриша — навечно. Он буквально сгорел там от поразившей его страшной болезни. И даже не зря прославленная израильская медицина не смогла его спасти. Лежит теперь Гришенька под одной из тысяч плоских израильских плит на тель-авивском кладбище, куда навестить, посидеть у могилы, выпить за упокой души не тянет — атмосфера неподходящая. Да и не в традициях там вовсе. Четыре с половиной года, что я жил там, я мог наблюдать жизнь моего друга Гриши, еще и еще раз имел случай и восхищаться им как актером, и восторгаться его уникальной человеческой натурой. Он и в театре Евгения Арье, человека талантливого, но жесткого и не всегда справедливого — впрочем, может ли быть любой худрук в любой стране во всем справедливым? — стал тем, кем он был в Москве в театре Эфроса и Дунаева.

"Покровские ворота", режиссер Михаил Козаков. Велюров — Григорий Лямпе. театр на Малой Бронной

Он стал живой душой театра «Гешер», его совестью и духовным эпицентром. Он, как и в Москве, прекрасно играл доверяемые ему роли, вначале на русском языке, затем на ненавистном ему иврите, который, как и я, мучительно учил в ульпане. «Эти идиоты евреи, — кричал Гершель, — просто сумасшедшие. На кой хрен им их иврит, когда есть идиш. Ты, Миня, не спорь. Ты не знаешь идиш. Это язык нюансов, язык, на котором писали Шолом Алейхем, Зингер и играли великие Соломон Михоэлс и Зускин, играли на этом языке даже Шекспира. И как играли! Язык музыкальный, мягкий язык. А этот гребаный иврит, как арабский. На нем только каркать и харкать, а не стихи читать!» — так сокрушался и гневался в отчаянии Гриня, когда театр «Гешер» вынужден был перейти с русского не ненавистную ему хибру — иврит. Я, не знающий идиш, безуспешно пытался доказать другу обратное. Возникала дико смешная ситуация: два русских актера, проработавшие всю жизнь в Москве, спорили за рюмкой водки о языках, в сущности, далеких от них обоих, чужих языках. И оба учили иврит, сидя за школьными партами в ульпане, один седой, другой седой и лысый. А на переменках курили в школьном дворе, давали автографы другим молодым школярам из Одессы, Запорожья и Тмутаракани. Повторю: Григорий Моисеевич Лямпе был превосходным актером.

И вот судьба. И здесь — в Израиле, в театре «Гешер», в театре Арье — ему не суждено было выйти в первачи. Почему? А черт его знает! Главные роли играли другие: Леонид Каневский, какой-то актер из Риги, какой-то бывший эстрадник. Разумеется, Григорий Моисеевич в силу своего возраста не мог играть то, что играли молодые. Но роли людей пожилых-то — почему? А по кочану! На роду не было, видать, написано. Ведь Арье его любил, как когда-то Эфрос, но главных ролей не давал. И опять Лямпочке пришлось, подавив недоумение и обиду, смириться, прощать, терпеть. И как это ему удавалось — любить и своих товарищей, и режиссеров, и его величество, или ничтожество, театр? Видать, это у него в крови, семейное. Его очень старая к этому моменту мать, попав в больницу для престарелых, находясь на грани маразма, за месяц перед смертью здесь, в больнице, читала, играла отрывки из своих когда-то сыгранных ролей на языке идиш. В больнице для престарелых она наконец вновь обрела своего зрителя. И, как в молодости, была счастлива счастьем актрисы. Гриша похоронил мать. Она немного не дожила до юбилейного вечера своего талантливого сына, когда театр «Гешер» устроил-таки Лямпе заслуженный бенефис. Театр был переполнен. И шестидесятипятилетний бенефициант показал, на что он способен. В этот вечер Григорий Моисеевич играл на двух языках — иврите и идише — роли, рассказывал по-русски… танцевал, пел Сергея Есенина под гитару, показал кусок из нашей «Безымянной звезды», фрагмент из «Визита дамы», играл рассказ Бабеля по-русски. Это был его пик, его триумф. Овации, цветы, поздравления, банкет с речами. Гершель был заслуженно счастлив. А вскоре произошло то, что произошло. Я не раз навещал моего друга в палате ракового корпуса. Один раз туда привел и Броневого, приехавшего в Тель-Авив на гастроли из Москвы, объяснив ему, что он увидит Гришу Лямпе в последний раз. Так оно и произошло. Говорят, что эта про-клятая болезнь проистекает от нервов. Если это справедливо, то, зная Григория Моисеевича и по Москве, и по Тель-Авиву, дружа с ним, бесконечно уважая и любя его, наблюдая его, думая о нем, не солгу, если скажу, что поводов, а главное, причин нервничать, переживать у Гриши было предостаточно как в России, так и в Израиле. Все, все загонялось внутрь. Он, как истинный интеллигент, все и всегда скрывал, улыбался, любил близких, друзей, любил театр и искусство больше, чем самого себя. Добрей человека в театре я не видывал и не увижу. Как мне кажется, эта доброта видна во всех его ролях, оставшихся на кинопленке. Она неподдельна. Ее не сыграешь. Спасибо тебе, друг! Так хочется сказать теперь: «Темно! Включите Лямпочку!» Сказать-то можно, но лампочка перегорела.

Глава из новой книги «Моя галерея».