Кино. Рассказы

Йессика Фальцой (Jessica Falzoi) родилась в 1969 году в Гамбурге,

Йессика Фальцой

с 1992 года живет в Берлине. Примерно в это же время Берлин становится центром новой культурной сцены и неумолимо вбирает в себя молодое поколение из обеих частей Германии, взрослеющее в объединенном городе и осваивающее новые пространства.

Творчество Йессики Фальцой стоит в оппозиции к так называемой «новой немецкой поп-литературе» конца 90-х и приближается к гиперреализму американского короткого рассказа с его сжатым изложением и безвыходным бытописанием. Важнейшими для себя авторами XIX века писательница считает Эмили Бронте и Гюстава Флобера. Современная ирландская литература, в частности постмодернистские романы Фленна О?Брайана (Flenn O?Brien), оказали влияние на романы Фальцой, нередко использующей черты различных жанров как элементы игры. Характерным для ее прозы является цитирование поп- и рок-текстов, а также визуальные аллюзии на кинофильмы. Все жанры, все элементы мозаики хороши, чтобы зафиксировать душевное состояние героини. Коротким рассказам свойствен акцент на деталях и резкая концовка. Одна из любимых героинь Фальцой — маленькая Вера из одноименного фильма Василия Пичула. Ее «учителя» из мира кино — это немецкий режиссер Андреас Дрезен, а также Эрик Ромер, Кен Лоуч, Майк Ли, Такэси Китано.

Летом 2000 года Йессика Фальцой участвовала в «Литературном экспрессе», собравшем сто начинающих писателей из всех частей Европы в поезде Лиссабон — Москва, с чтениями во всех крупных городах на этом пути.

С 2002 года она проводит чтения в различных клубах Берлина — действо, сочетающее литературные тексты, живую музыку и движущиеся иллюстрации.

C 2001 года Йессика Фальцой — магистр литературоведения. Воспитала двух дочерей — Лилли Бронте и Хелену Сэди, теперь же большую часть времени уделяет сыну, «сумевшему» родиться точно в день рождения Лилли.

В издательстве Bruno-Dorn вышло два сборника рассказов Фальцой: Aussteigen! Zuruckbleiben! («Двери закрываются! Вылезай — приехали!», 2000) и Vater Mutter Kind («Дочки-матери», 2003).

Рассказы, которые печатаются в этом номере «ИК», — из цикла «Кино»,куда вошли двадцать шесть коротких новелл, среди которых есть парафразы таких фильмов, как «Записки у изголовья» Гринуэя, «Одержимость» Висконти, «Время цыган» Кустурицы, «Падшие ангелы» Вонг Карвая, «Малхолланд драйв» Линча и другие. В Германии эти рассказы еще не изданы. Наша публикация — первая публикация Йессики Фальцой в России.

Екатерина Аралова

Все рассказы — о любви. Или о невозможности любви.

Рассказ всегда начинается с того, что двое любят друг друга или любили раньше. Потому что все начинается с этого. Если ты никого не любишь, тебя не стоит и слушать и уж тем более писать о тебе рассказ. Тогда и рассказа не существует.

Кен Лоуч разрабатывает эту тему масштабно — а я исследую ее мельчайшие элементы. В моих рассказах тоже рассыпаются воздушные замки и лопаются, как мыльные пузыри, мечты. Но, как и Лоуч, я показываю, что на этом месте вырастает очередная надежда. В тот момент, когда двое решают быть вместе, они начинают войну, и проиграно будет немало битв, пока стороны найдут реалистичные компромиссы и заключат мир. Благоразумные трусишки не доводят конфликт до кипения, избегая борьбы. И лишь немногие смельчаки знают, что бороться стоит всегда. Не важно даже, за что — за любовь своего мужчины или с фашистами в Испании.

Иногда фильмы предшествовали рассказам. Но случалось и наоборот. Иной рассказ рождался от названия фильма или от чувства, мелькнувшего на долю секунды экранного времени. Одни истории происходили на самом деле и записаны точь-в-точь. Другие от начала и до конца выдуманы. Все названные фильмы были мне очень близки, и я каждый раз понимала — иногда сразу же, а иногда спустя годы, — что в наших отношениях будет чего-то не хватать, если я не допишу их сама. На каждый из фильмов у меня был свой ответ. Это далеко не все мои любимые фильмы. Но нужно уметь выбирать.

Йессика Фальцой

Театр, кинематограф, литература — это же все так похоже! Сейчас проводят эти различия, но это же безумие!

Маргерит Дюраc

На последнем дыхании

После долгих разговоров сошлись на Риме. Ее больше устроил бы Париж, если честно. В Риме в это время жара. Она дает себе зарок не жаловаться; в Берлине с мая зарядили дожди, и три дня назад они вдруг решили уехать. Он давно уже говорит, что все дело в погоде, объясняя, что летом — когда наступит наконец нормальное лето — все переменится. Утешает. Он положил голову ей на колени, и она сказала, что ей все равно, она все равно его любит.

Вообще говоря, денег у нее нет, и покупать эти билеты не стоило. Она заплатила, нарочно не проверяя, сколько осталось у нее на счету, — боялась, что автомат черным по белому объявит ей о банкротстве. Но в Риме ослепительное солнце, и ей жарко. Думать не получается. Номер у них дешевый по здешним меркам, как раз на ее вкус — только разве ее вкус кого волнует. Он вечно удивляется этой ее склонности к дешевым вещам, ласково-снисходительно называя ее «народный романтик»: ей нравятся, например, дешевые бары, в которых накурено — не продохнуть, официантки носят майки с глубоким вырезом, а мужики, которые там как дома, поддают ей иногда, любя, по заднице. Это третья ночь, а они так и не спали вместе.

Она считает, что итальянцы красивые.

Они целыми днями бегают по жаре, ведь отпуск нужно использовать на все сто. Ноги горят, и она с удовольствием просто уселась бы под первым попавшимся зонтиком кафе и глазела на итальянских бизнесменов на мотороллерах. Ей вспомнилось, что это уже не первый ее итальянский отпуск с другом, когда ей хочется побыть здесь одной. Вечером они идут в пиццерию — есть пиццу. После бокала вина спать уже не так хочется. Он уходит в туалет, и, пока его нет, она улыбается итальянцу за соседним столиком. За другим столиком сидят двое совсем молодых людей, не спускающих с нее глаз. Можно расслышать, как один шепнул другому, что она выглядит, как Николь Кидман. Неизвестно еще, комплимент это или нет.

По пути обратно в гостиницу она чувствует, что странно разочарована. Сейчас Рим прекрасен, жара спала, и в ночном свете все люди выглядят, как влюбленные пары. Она боится, что стоит только вернуться в номер и все прекрасное испарится. Она спрашивает, как насчет пойти куда-нибудь потанцевать. В конце концов они познакомились на дискотеке. «Забавно, — думает она, получив отрицательный ответ, — знакомлюсь я всегда на танцах, а потом они всегда говорят, что не любят танцевать». Ближе к одиннадцати он переворачивается на другой бок, поцеловав ее на ночь в щечку.

Утром, когда она просыпается, он уже в ванной. В комнату входит одетый и кидает ей свое мокрое полотенце.

— Ну что, соня, подъем! Проспишь последний день!

Она щурится. Простыня сбилась в комок. Еле-еле она выползает из влажной от пота постели. В душе пускает тонкую струйку и, глядя, как вода стекает по коже, думает, что в этом нет никакого смысла, потому что на улице она через пару минут опять будет вся в поту. Вздыхает и зарекается задавать себе бесконечные вопросы о смысле.

Когда она возвращается в комнату, он уже собрался и сидит на кровати, готовый идти. Она достает из шкафа оставшееся чистое платье, надевает через голову.

— Лифчик ты не наденешь?

Она смотрит в зеркало и забирает волосы вверх. Поворачивается, смотрится в профиль. Распускает, как было.

Он встает и идет к выходу.

— Ты все?

Она обувает сандалии. Куплены еще в мае, а потом начались дожди, и больше она их не носила. Ноги здорово загорели: и у жарищи есть плюсы, 33 градуса в тени. Она расчесывается и надевает темные очки.

— Собрался — иди. Я зайду в парикмахерскую.

— Дома нельзя постричься, когда приедем?

— Нет. Встретимся перед обедом здесь, идет?

— Как хочешь.

Они молча идут к лифту. Он надевает рюкзак и открывает свой путеводитель по Риму. Она подходит к портье и спрашивает, где тут недалеко парикмахерская. Удивительно, как быстро она каждый раз осваивается в языке, учитывая, как редко она на нем говорит. Она вдруг понимает, что говорит на языке, который он не понимает. На выходе они расстаются, договорившись через три часа встретиться.

Парикмахер дважды переспрашивает, действительно ли нужно так коротко. Такие красивые волосы, вдобавок совсем светлые. Она решительно кивает и улыбается своему отражению.

Идиоты

You think you’re god’s gift

You’re a liar

I wouldn’t piss on you if you were on fire1.

— У тебя капает.

Она опускает чашку на стол. Глаза горят от бессонницы. Так дальше нельзя, она просто не выдержит. Разглядывает свою руку. Желтоватые ногти. Тоже плохо, нельзя ей столько курить. Вообще-то она никогда всерьез не задумывалась бросать, если уж начистоту. Хотя, понятно, вредно для здоровья. Рак там и все такое. Маме уже вырезали опухоль три года назад. На кишечнике. Столько месяцев боялись, что она не доживет до Рождества. Она почему-то казалась в больнице такой маленькой, на узкой кроватке. С чужим лицом.

Затошнило, и хотелось скорее уйти.

Подошел врач и сказал, что время вышло, маме нужно дать отдохнуть.

И стало легче.

Мама дожила и до Рождества, и дальше. Врачи сказали: «Справилась». Сказали, что это чудо природы. Так что, пожалуй, она может считать это знаком. Предупреждением. Может, в ее возрасте просто рано об этом думать, вот желтые ногти — это да, реальность, и она действительно впервые задумалась.

— Бросить мне, что ли, курить?

— Может и так.

Он забирает сигареты, всю пачку. Хочется сказать, что это не имелось в виду, что в конце концов это ее сигареты и что пошел бы он к черту. Она берется за чашку.

— У тебя капает. Ты что, совсем уже не замечаешь?

Они сидят друг напротив друга. Можно сказать, это у них вошло в привычку, если какие проблемы. Так-то они давно никуда не ходят вместе, но теперь получилось, что она опять стала ему писать. Она пишет ночью, потому что не может спать. Настоящие письма, потому что при этом ей кажется, что ее не будут перебивать, когда она еще не закончила, когда она на полпути. Потом они садятся вот так, друг перед другом, и обсуждают всё пункт за пунктом, тщательно, педантично, как он умеет. Она чувствует себя, как на сцене, как будто не высказывая свою мысль, а произнося заученный текст. Она прочитывает его от начала и до конца, по второму разу, просто произнося слова. Он кивает. Вздохнул. Ничего не понял.

Раньше, когда у нее в таких случаях набегали слезы, он обнимал ее, старался утешить. Потом перестал. Слезы у тебя обесценились.

Он сидит ровно напротив. Скажи, чего уж там. Я больше не выдержу. Говори, и конец. В горле у нее вдруг пересохло. Она берет чашку.

Руки трясутся. Сегодня надо поспать, не важно, как это устроить. Уже трястись начинаю, это все от бессонницы.

— Капаешь.

Она приподнимает чашку. Опрокидывает прямо себе на брюки. Чувствует сначала тепло, потом постепенно холод. Между ног липко. Мысль: «Как описалась». Вспомнилось, как это было в последний раз — в двенадцать лет. Приснилось, что она в туалете. Пришла мама, сняла мокрую пижаму, поменяла белье. Какао протекло и капает на пол.

— У тебя вообще-то все дома?

Улыбается до ушей.

Божья коровка, полети на небо

Она притягивает несчастья и вечно от них беременеет. Но в яркой улыбке она себе не отказывает, даже когда по настроению надо, скорее, плакать. «Маленькие псевдохитрости, — думает она, — хоть их-то у меня не отнимешь, не важно, что почти все заимствованные». По крайней мере, от этого несчастья она не залетела, один плюс. Впрочем, он с самого начала дал понять, что детей ему не надо, дети не в его вкусе. Хватит, что дети есть у нее. Она наподдала банке из-под кока-колы, отфутболив ее на шоссе. Вот едет машина, если банку не переедет — она ему позвонит. Ей нужны какие-то знаки, что-нибудь, что снимало бы часть ответственности. Мертвый час, машин мало. Она уже собралась идти, но тут из-за угла выехала машина. Она зажмурилась. Открыла глаза, шоссе пусто. Банка ее — всмятку.

Идет дождь. Каждый раз она думает и не может понять, что лучше: остаться в одиночестве осенью или, наоборот, весной. Честно говоря, и в том и в другом случае есть свои преимущества. Осенью можно несколько месяцев никуда не ходить, забаррикадироваться дома и плакать. А весной — скоро лето, все гуляют, можно ходить ко всем на садовые праздники, напиваться там и плакать по утрам, протрезвев. Может быть, лучше всего, чтобы тебя вообще не бросали. Наденем капюшончик поглубже, чтоб не промокнуть. И чтобы не надо было ни с кем здороваться. Он написал ей. Всего ничего, несколько строчек, но все же. Она вспоминает, что чувствовала еще два месяца назад. Как она злилась, просто негодовала. И вот теперь, когда злость рассеялась, он объявляется. Из ничего. Думал, наверное, пусть она успокоится, не будем трогать человека, а потом тихонечко постучимся. «Вот гад», — неожиданно говорит она вслух. Оглядывается, не услышал ли кто. Она же ясно объяснила, мгновенно, что нет — друзьями они не останутся. Не получится. Единственный ее бывший мужчина, с которым у нее еще есть что-то общее, — это отец ее детей. И хватит. Должны быть у людей какие-то принципы. Например, с каждой любовью — ребенок. Это, впрочем, тоже не ее мысль, плагиат. Наверняка произнесла какая-нибудь голливудская крошка. Небось самое мудрое, что та крошка вообще за всю свою жизнь произнесла.

Нет, она не будет звонить. Хочется, чтобы ее все оставили в покое, она сама справится.

Может, надо почаще напиваться. Как вчера вечером. А то младшая дочка говорит, что она так грустно смотрит. Вовсе не грустно, отвечает она, а задумчиво. Если выпить, голова пустеет. Как вчера вечером. Так что она ничуть не задумалась, когда ей улыбнулся этот блондин. А просто улыбнулась в ответ. Может, все дело в ней самой — поэтому жизнь такая запутанная. Может, стоит почаще улыбаться.

Капюшон у нее промок. Надо его снять. Октябрь на дворе, под ногами сплошные каштаны. Вчера один шмякнул ей прямо на голову. Удивительно, между прочим, как больно. Кто-то говорил, что каштаны на грани исчезновения, потому что на них напала какая-то балканская моль. Другое дерево она не могла себе подобрать? Она наклоняется, подбирает каштан, опускает в карман. Так иногда бывает: ты эту вещь и не замечаешь, а она раз — и приносит счастье.

Может, испечь вечером вафли, если дети будут дома? Она задумалась на минутку, не пора ли начать топить. И не грустно ли ей, что кончилось это лето. Дождь течет с короткой стрижки за воротник. Она стряхивает воду. Удобно, когда короткие волосы — голова сохнет так быстро. Она вспоминает, как ходила на той неделе стричься — с коробочкой от видеокассеты «На последнем дыхании», показать парикмахеру образец. У каждого времени года свои плюсы.

Может, все-таки позвонить? Сказать, что шансов у него — никаких. Что мужики, которые не хотят детей, не в ее вкусе. Она потрогала гладкий каштан в кармане. С каждой любовью — ребенок.

Маленькая Вера

Город — хуже не бывает, самый мерзкий из всех, какие я видела. Дышать нечем, и дохлые псы на дороге валяются. Не то чтобы мне было их жалко, просто не люблю собак в городе, без разницы — живых или мертвых. Покупаю сигареты. Здесь я могу позволить себе курить до потери пульса, не подсчитывая, во сколько мне это обходится. Мы идем в кафе, единственное на площади, заказываем пирожные, уже на вид отвратительные, и мутный кофе. К нашему столику подходит официантка и сообщает, что у них не курят. Делаю вид, что не понимаю. Она чуть не насильно обращает мое внимание в сторону выхода: там висит крупный знак, понятный без слов, — «Не курить». Встаю и докуриваю на улице. Не важно, что курево дешево, недокуренные сигареты я не бросаю из принципа. Мария остается за столом и пробует пирожное. Я ей подмигиваю со своего места у входа. Она строит недовольную гримасу. Я раздумываю, не подождать ли мне ее здесь, но тут официантка приносит кофе. Что ж, лучшего все равно не будет, остается только привыкнуть. В Штатах я тоже постепенно привыкла, там кофе, как выразилась моя подруга, — «одно зернышко на ведро воды»; показалось смешно. Выпить мы его потом все же выпили, а через пару недель уже не чувствовали и разницы, как будто так и надо. Потом, когда я вернулась и заказала кофе в аэропорту в Гамбурге, меня от первых же глотков пробрала нехорошая дрожь. Передоз кофеина, впервые в жизни.

Возвращаюсь и давлюсь этим кофе. По глазам вижу, что люди в кафе меня ненавидят; оденься я и в откровенное тряпье, они все равно поймут, кто я и откуда. Оставляю недопитый кофе, к пирожному даже не притрагивалась. Встаю и по-прежнему чувствую на себе их взгляды: здесь я — крутая иностранка с загнивающего Запада.

Организаторы не хотят, чтобы мы одни бродили по городу. Без конца кто-нибудь подходит, приветливо улыбается, спрашивает, что бы нам хотелось поделать. Однажды я сделала попытку улизнуть, но не успела и заикнуться насчет прогулки, как меня с обеих сторон взяли под руки и, вереща на безупречном английском, подвели к лимузину. Не считая американского произношения, язык у них — само совершенство. Они покажут мне все, достойное моего внимания, немецкой гостье в Калининграде, или Кёнигсберге.

Не хочу ли я осмотреть район старых вилл и могилу Канта? Туда непременно надо съездить. Я кивнула и покорилась.

Теперь буду умнее. Из гостиничного номера я выхожу в бейсболке, выбираю подходящий момент и незаметно выскальзываю на улицу. Там, где валяются собаки, меня уж точно искать не будут. Вспоминаются телефильмы из ГДР: мы могли их смотреть, потому что жили рядом с границей. Я хотела жить в такой стране, где не стыдно, что твой отец — простой рабочий. Например, как в фильме «Люси — гроза квартала». Мне было тогда двенадцать лет, и у меня было такое чувство, что с той стороны границы этой разницы нет — богатые, бедные… Там все у всех одинаково. Прошло двадцать лет, и теперь мой друг называет меня «народный романтик». На это я говорю ему: «Ну и что?»

Через два часа, раскаявшись, я возвращаюсь в гостиницу. В холле ко мне тут же бросаются с расспросами: где же я пропадала, совсем одна, ведь это опасно. Согласно киваю. Может быть, я хочу присоединиться? — сейчас будет организованная поездка на пляж, на поезде. Я так рада снова слышать язык, который я понимаю, что американский акцент уже ни капли не раздражает. Какой-то студент лет восемнадцати, тоже в бейсболке, берет меня под свою опеку.

Еще через два часа я лежу на пляже, вожу пяткой по песку, солнце припекает живот. Мой студент сидит рядом и рассказывает, что он хочет поехать в Европу. Хожу ли я на берлинский Love Parade? Я улыбаюсь и вру: «Само собой, каждый год». Я решила не сообщать ему и того, что слушаю совсем другую музыку, когда он называет парочку техно- и рейверских групп. Я говорю, что этот пляж — один из самых красивых, какие я видела. На прощание он пишет мне свой e-mail прямо на книге: у меня с собой «Анна Каренина», потому что это русское, к месту, и потому что сто лет ее не перечитывала.

И я пытаюсь представить, как бы это звучало — «целовалась с восемнадцатилетним студентом из Калининграда». Прихожу к выводу, что звучит здорово, можно так хвастаться, и оно того стоит — учитывая даже тот риск, что через год он, может быть, позвонит в дверь моей квартиры в Берлине. И что мне с ним тогда делать? Хоть к тому времени ему и будет уже девятнадцать.

Впрочем, все это лишнее, мы уже не одни, и я лишь вежливо говорю по-русски «спасибо», а потом мы жмем друг другу руки — может быть, чуть дольше, чем принято. Через два месяца мне приходит первый e-mail из России. Становится грустно, почти тоскливо, вспоминаешь пляж, даже заглядываешь в расписание автобусов: сколько там ехать-то, из Берлина в Калининград. Потом еще пара писем, ты пишешь сама — действительно интересно, как там живется, в такой дали, — а потом и письма по e-mail перестают приходить.

В конце концов ты и сама уже слабо веришь в реальность того, что было, и все это вспоминается, только если оказаться на дискотеке с русской музыкой, отплясывая там после выпивки и выхватывая из песен обрывки знакомых слов.

— Ты что, была в России?

— Да, два года назад.

— Ну и как тебе там?

— Классно.

Убить Билла

Квентин Тарантино? Первый раз слышу. Конечно, бывают такие, что бегают в кино чуть не два раза в неделю. Со мной такого тыщу лет не было. Последний раз был какой-то японский фильм. Не очень плохой. Конец, правда, грустный, потому что его жена умерла.

Из разговоров с Риппе Шульц

Звоню. Дверь почти сразу открыли, и передо мной стоял номер восемьдесят пять. Хотелось ударить без разговоров, я было вынимаю из-за спины нож, но тут по лестнице скатывается ребенок, мальчик лет пяти, и встает между нами.

— Ты с почты? — интересуется он, наивно глядя во все глаза.

Я медлю. Дети в роли свидетелей мне обычно до лампочки, но тут ему может достаться, под горячую руку и вовсе крышка, а я не убиваю без дела, у меня такой принцип. У меня если уж кто получил — заслужил.

Прячу свой нож, зажав отца, как в тисках, чтобы он, чего доброго, не вздумал пойти звонить. Наклоняюсь к малышу и говорю ему на ухо:

— Иди в свою комнату, посчитай до пятидесяти — будет сюрприз.

— До пятидесяти я не умею, — отвечает он тихо, и уже чуть не плачет.

— Ну тогда до десяти, пять раз подряд, положим, справишься?

Он начинал меня раздражать. Если он и дальше так будет тянуть, терпение мое лопнет и я проделаю что полагается, пусть смотрит: мне, в сущности, наплевать. Может, так даже и лучше: не помешает как можно раньше готовить их к дерьму, раз оно потом поджидает в жизни.

— Фабиан, сию же секунду иди к себе! — цыкает на него отец.

Мальчик переводит взгляд на папу, потом на меня и, чуть помедлив, топает вверх по лестнице. Как только дверь за ним захлопывается, нож у меня входит по самую рукоятку. Отец еще успел пристально посмотреть на меня, не двигаясь, потом обмяк и шлепнулся на пол. Еще несколько резких ударов для верности. Пятый номер выжил, и мне пришлось разыскивать его по второму разу, больше я себе халтуры не позволяю. Я проверяю у отца пульс: ничего. Снова берусь за нож, и тут на лестничную площадку выходит сынишка. Одним махом я отрезаю правый указательный палец, разворачиваюсь и ухожу. Можно было бы предположить, что в такие моменты дети будут устраивать жуткий ор, но, как показывает опыт, обычно они просто замирают как вкопанные не в силах отвести глаза от трупа.

В машине я вычеркиваю восемьдесят пятого из списка. Сегодня хороший день, он начался в шесть утра с восемьдесят первого, а сейчас еще и девяти вечера не было. Справедливости ради скажем, так мне везло не часто: все жили в радиусе одного-двух километров, и всех удалось застать по домашнему адресу.

Если кому интересно, можете звать меня Риппе2 Шульц. Имечко мне придумал один знакомый года два назад: сказал, у меня все ребра можно пересчитать. Мы подрались, так что он лежал у меня как миленький, прижатый к полу, хлюпая носом, но кличка все равно осталась. Впрочем, она не хуже других. Мой отец был номером первым, следовательно, его уже нет, мама у меня была, но в то же время ее как бы и не было. Я как раз и занимаюсь тем, что хочу вернуть маму к жизни. Закончу со сто двенадцатым — будут неплохие шансы на успех. Надо торопиться, а то у меня смутное чувство, что еще чуть- чуть — и меня накроют. Хотя до сих пор я работаю исключительно чисто. Номер восемьдесят шестой — мамина учительница начальных классов. Она смазала как-то матери по уху: мама потеряла пенал и на следующий день явилась в школу с парой карандашей в бумажном пакете из булочной. А когда ей, скажите, было купить новый пенал? Кроме того, бабуля надеялась, может быть, старый найдется, шутка ли — выкроить из хозяйственных денег на новый. Бабуля и дед были номера три и четыре. Не так-то легко они мне дались, мне стало их неожиданно жаль — всё потому, что у них прошло мое детство, и обращались они со мной довольно прилично. Но с тех пор как на чердаке нашелся мамин дневник, стало очевидно, что начинать надо с них, это уж как ни крути. Мне хотелось еще потянуть, и сначала был мой отец, потом мамин первый бойфренд, но дальше откладывать деда и бабушку было нельзя. Они получили хорошее снотворное, так что им здорово повезло: в отличие от остальных, они ничего не чувствовали.

Зато с номером первым, наоборот, пришлось попотеть: он должен был знать, как больно он сделал матери. Большинство людей настолько не способны ощутить чужую боль, что надо объяснять им на их собственной шкуре, что они натворили. Можно миллион раз растолковывать им на пальцах, что ты чувствуешь, но понять они смогут не раньше, чем ты продемонстрируешь им это вживую. Отец разбил матери сердце, так что нужно было расколотить ему его собственное. До сих пор стоит перед глазами, как настоящим молотком — маленьким, да удаленьким — я не спеша колочу ему по грудной клетке. Удивительно, как долго он пробыл в сознании и все чувствовал. Мне пришло было в голову забрать разбитое сердце в качестве фанта, но тогда весь мой порядок пошел бы к черту. Решено — правый указательный, и так и осталось.

С остальными я действую проверенным методом. Хороший мясной нож при правильном применении — это и эффективно, и не так шумно, как огнестрельное оружие. К крови привыкаешь быстро, кто бы мог подумать, что раньше меня от капельки крови тошнило. По-моему, ради матери можно пойти на жертвы. Кроме того, с пистолетом пришлось бы носить с собой два предмета, потому что без ножа все равно не обойтись — для правых указательных.

Дневники мама вела аккуратно. Писала про каждый день, про каждого человека, с занесением всех данных, иначе было бы куда сложнее найти их всех спустя столько лет. Битые две недели ушли у меня на разбор вялых тетрадок из коробки на чердаке. Надо было привыкнуть к почерку. Две-три фамилии, кажется, оказались потом не те. Мне было шестнадцать с половиной, в таком возрасте трудно работать профессионально. Сейчас мне двадцать, и я больше не ошибаюсь.

Номер восемьдесят шесть сидит, как ей и положено по вечерам, уставившись в телевизор и отхлебывая из стакана с пивом. Ей семьдесят девять лет, через два месяца ее отправили бы в дом престарелых, присмотренный зятем. Пару лет она успешно отнекивалась, но несколько месяцев назад как упала в кухне, так и пролежала три дня — после чего дом престарелых навис над ней свершившимся фактом. Подозреваю, что отчасти она даже будет мне благодарна: на тумбочке у нее скопилось столько снотворного — мало не покажется, надо было торопиться, чтобы она меня не опередила. У меня поэтому вся неделя и прошла в такой запарке — в нормальных условиях я всегда делаю перерыв на пару недель, чтобы не сеять чрезмерную панику.

Прошло несколько минут, пока она поднялась с кресла. Мелькнуло опасение, что на звонок она не откроет, оставалось десять минут до конца детектива, и не могла же она пропустить развязку. «В жизни веселее, чем в кино», — телепатирую я ей изо всех сил, и тут же в коридоре слышатся ее шаркающие шаги.

— Кто там? — спрашивает она негромко.

— Полиция Любека, откройте, пожалуйста!

Она снимает цепочку и приоткрывает дверь. Я распахиваю ее пошире, и в живот старушке входит с размаху мой нож. Она коротко вскрикивает и теряет сознание. Такое с ними иногда случалось и портило мне все дело. С их стороны выходило нечестно, ведь, в сущности, если они ничего не чувствовали, маме это мало что давало. Но тут уж ничего не поделаешь, оставалось только всадить пару контрольных ударов и отрезать палец. Заворачиваю его в продуктовую пленку и кладу в жестяную коробочку, к остальным. Потом отодвигаю тело, чтобы выйти и запереть дверь, и возвращаюсь к машине. Как приятно вычеркивать шестой номер за сегодняшний день! В животе растекается отличное чувство. Время без четверти десять, детектив кончился, и, если поторопиться, я еще успею на «Шоу Сабины Кристиансен». Не то чтобы мне нравилась ее дебильная программа, но она была номер девяносто девять, и, признаться, мне доставляло определенное удовольствие следить за последним периодом ее жизни. Знаменитые личности действуют на меня притягательно, и это вполне объяснимо. Уже своей повышенной степенью трудности они отличаются от остальных. Потом, после проделанной операции, про них можно читать длинные репортажи в газетах, тогда как другим достается не больше абзаца в разделе «Местные новости». Кто бы мог подумать, что со знаменитостями можно так легко встретиться? Однако большинство из них были мужчины, а я — молодая девушка, и при небольшой подготовке я могла их в определенном смысле раззадорить. Обычно они довольно быстро соглашались встретиться, и поскольку они всегда оказывались женаты, то и не трубили о предстоящем свидании направо и налево. Номер пятьдесят четыре был некто Дитер Болен3, раздражавший маму тем, что, как она считала, он мог рассылать по издательствам использованную туалетную бумагу, а те принимали ее с распростертыми объятиями. Я-то считаю, что не стоило из-за него так заводиться: у него был рак предстательной железы и ему оставалось от силы пару недель. Может, он был даже рад, когда я всадила ему нож в распухший живот и ему не пришлось дольше мучиться. Трудность представлял номер тридцать шесть по фамилии Райх-Раницки4, тоже шишка из мира знаменитостей. Его я успела застать как раз в тот момент, когда он и без посторонней помощи испускал последний вздох. Священник был уже на подходе, семейство уютно устроилось в гостиной, обсуждая предполагаемое наследство, а сам виновник который день лежал без сознания, тихо постанывая себе под нос. Так что пришлось потрудиться, пока я привела его в чувство, чтобы он, по крайней мере, разглядел нож, которым я буду вспарывать ему пузо. Но если честно, он отбросил коньки раньше, чем я до него дотронулась. В комментариях к списку я написала, что он чертовски страдал, потому что чувствовала, что с ним у мамы какие-то особые счеты. Вообще я долго не могла понять, чего мама так заводится из-за этих литературных хрычей, они-то ей ничего такого не сделали, подумаешь — проигнорировали. Но потом я нашла папку с отказами из издательств и кое-что начала понимать.

Я пришла домой как раз к концу «Кристиансен», ухватила еще пять минут. Этого, как всегда, хватило, и я проверила, нельзя ли передвинуть Сабину поближе к началу списка, чтобы покончить с ее мракобесием. Однако список свой я составляла так долго и тщательно, для удобства согласовывая номера с местом жительства, что браться за Кристиансен теперь выходило слишком накладно. Сейчас была очередь двух бывших маминых одноклассников. Их бы я с радостью поставила в списке первыми, но уже начала с отца,

с ним у меня разговор особый, а жил он в Мюнхене, так что до одноклассничков надо было еще дожить. Об этой отсрочке я никогда потом не жалела: они меня, так сказать, поддерживали в форме, и я даже боялась, что стоит мне с ними расправиться, как мой страстный порыв ослабеет. Как я и ожидала, оба они так со школы и остались в родном городе, это значительно облегчало задачу. Надо сказать, мне вообще повезло: за всю затею только одно дело оказалось за границей — я оставила его на потом, на десерт. К тому же в Австралии будет легче скрыться. Если честно, просто удивительно, что все проходимцы жили в Германии: ведь мама частенько бывала за границей, а в Штатах даже довольно долго жила. Но дневников того времени не было, а наказывать всех американцев, чтобы наверняка добраться до парочки виноватых, — это уж слишком. А может быть, в это время маме в виде исключения как раз повезло. Или их было так много, что не стоило всех и перечислять.

В таком случае подошла бы все-таки массовая акция. Я решила спросить у нее при случае.

Одноклассников я запланировала через неделю — хотелось несколько дней отдохнуть, поваляться на пляже. Я купила шампанское и завалилась позагорать, в мамином дневнике я прочла, что она часто так делала: сваливала после школы автостопом к морю и напивалась там теплым шампанским. Как ни странно, в таких поездках с ней ни разу ничего не случилось, и это радует, потому что этих красавцев найти сейчас было бы дико трудно.

Загорев и отдохнув как следует, я стояла перед типовым коттеджем на окраине города и звонила в дверь. Мне открыл мужчина небольшого роста, с неприятно вздернутым носом. Я чуть не рассмеялась в голос, мамино описание в дневнике подходило ему как корове седло. «Андреас Готтхильф?» — спросила я, стараясь соблазнительно улыбаться. Он расправил плечи, набрал в грудь воздуху и тоже неуверенно улыбнулся: «Это я».

«Лапочка, кто там?» — раздался голос из коридора, и вслед за ним появилась крепенькая блондинка. Я была не прочь расправиться и с ней, но держала себя в руках. Не нужно беспочвенных действий, подумаешь, физиономия. Нельзя укокошивать всех и каждого, кто ходит не с тем лицом. Я всадила нож несколько раз в хорошем темпе и, не дожидаясь, пока он грохнется на пол, отрезала палец. Неудивительно, что баба его завопила как резаная — взрослые, в отличие от детей, не владеют собой. В этот раз я, как умная, не выключала мотор, и это оказалось правильным, потому что тот дикий вой, который производила новоиспеченная вдова, не долго мог бы оставаться без внимания. Наверняка перепугала соседей. Я вскочила в машину и смылась. Только оказавшись перед дверью номера восемьдесят восемь, я вынула список и красным фломастером вычеркнула восемьдесят седьмой. Потом прислонилась к двери отдышаться.

С номером восемьдесят восемь торопиться не хотелось. Он был куда хуже, и это на нем лежала ответственность за мамины школьные муки. Восемьдесят седьмой, в сущности, ничего такого не делал, не исключено, что иногда он даже жалел маму, и, будь он в состоянии, он, может, и удержал бы своего товарища, когда тот в очередной раз бросался за ней в погоню. Каждый день они гнались за мамой по дороге из школы, и каждый раз перед самым домом нагоняли ее. Так продолжалось два года, потом обоих выгнали из гимназии. Два года — восемьдесят недель, если не считать каникул, без выходных это четыреста дней. За каждый день он заслуживал от меня по ножу, но, во-первых, вышло бы слишком долго, а во-вторых, самое позднее, на двадцатом ударе он потерял бы сознание. Я могла бы разрезать гадину на четыреста мелких кусочков, но и из этого он прочувствовал бы далеко не все. Слишком поздно я поняла, что в отношении обоих ценных кандидатов многое не продумано. Их нужно было застукать вместе, и сначала разрезать на двести кусков восемьдесят седьмого, так, чтобы восемьдесят восьмой мог все это видеть и заранее радоваться в предвкушении своих двухсот. Но что толку рассуждать о вещах, которые уже не изменишь, и я решила как можно лучше использовать ситуацию, дожидаясь, пока уйдет его жена: она как раз собиралась на свой волейбол. Наконец дверь открылась, и со своего места я увидела, как он приобнял ее на крыльце и она ушла. Так-так. Прощаться нужно всегда как следует, это тоже мой принцип — почем знать, когда еще увидитесь.

Я обождала еще пару минут, чтобы он успел достать из холодильника пиво и устроиться перед телевизором. Но вдруг произошло то, с чем никто не считался: в ста метрах от дома припарковался темно-синий «Фиат», из него вышла женщина в мини-юбке и решительно направилась к двери моего восемьдесят восьмого. Не я одна ждала с нетерпением, пока супруга отвалит на тренировку. Не успела нежданная гостья коснуться звонка, как дверь открылась и ее просто втянули в дом. Нервно барабаню пальцами по спидометру. Если они нырнут в койку тотчас же — что логично было бы ожидать при их-то цейтноте, — то скорее всего он просто не выйдет на мой звонок. Придется или придумывать другой способ попасть в дом, или отложить мероприятие на завтра. Второй вариант меня абсолютно не устраивал, в конце концов это был последний марш-бросок в их городе, назавтра у меня была забронирована комната во «Временах года» в Гамбурге. До тех пор я всегда четко придерживалась плана, и, думаю, в том числе поэтому все шло как по маслу. Так что я вышла из машины, выбрав первый вариант.

В своих четырех стенах большинство людей чувствуют себя уверенно, особенно, если у них установлена сигнализация. Правда, как раз когда они дома, они забывают ее включить. Почему-то они считают, что бандиты могут прийти только в их отсутствие. Им никогда не приходит в голову, что кто-то может охотиться за их собственной задницей. Я влезла на балкон второго этажа и встала рядом с окном, в котором только что зажегся свет. Они не удосужились даже штору задернуть, и я видела их голых. Восемьдесят восьмой лежал, скрестив руки над головой и закрыв глаза. Женщина легла наискосок и стала нежно посасывать его член. Пару раз она прошлась ртом вверх-вниз, правой рукой поглаживая ему живот. Я закурила и отвернулась. Такая радость обычно надолго. Докурив сигарету, я сверилась с ситуацией. Теперь женщина двигалась быстрее, в таком темпе ей долго не продержаться. Как я и думала, через минуту она остановилась и легла на мужика. Они немного повалялись с боку на бок, потом развернулись, и он прижался лицом у нее между ног. Я ждала этого момента. Локтем я выбила балконную дверь и бросилась на мужчину с ножом. На мой вкус, все произошло слишком быстро, от расстройства я бы, пожалуй, обработала заодно и ее: что ни говори, это она своим приходом мне все испортила. Я мельком глянула на нее, отрубая палец: ей и этого спектакля хватило. Не мигая, она смотрела на кровь, хлеставшую у него из спины, и агукала, как неразумный младенец.

Я отчалила, как пришла, — через балкон. Отъезжая, увидела, что вернулась обманутая жена: то ли мячик забыла, то ли начала что-то подозревать. Я не смогла сдержать улыбки при мысли, как бедная рыбка будет оправдываться насчет окровавленного трупа у нее между ног, — и дала полный газ. У первого «Макдоналдса» я остановилась и вычеркнула восемьдесят восьмого. Потом вышла из машины и, поразмыслив, заказала два бигмака и среднюю порцию картошки. Я целый день ничего не ела, у меня так часто бывает, когда тороплюсь. Врач мне уже сколько раз говорил, что надо питаться регулярно, может, желудок перестанет болеть. В гостиницу я вернулась ближе к полуночи. Попыталась почитать перед сном, но буквы прыгали перед глазами, так что я отложила книгу и погасила свет.

В Гамбурге все шло просто отлично, и вскоре я уже вплотную приблизилась к номеру девяносто девять. Что ужасного в Сабине Кристиансен углядела моя мама лично для себя, я так и не поняла, — она действовала на нервы, скажем так, практически всем и каждому. Так что, входя в ресторан, где у нас была назначена встреча, я чувствовала себя национальным героем-избавителем. Мне и на этот раз удивительно легко удалось пробиться. Большинство людей страшно воображают и не упустят случая поговорить с прессой. Особенно, если представиться как корреспондентка из Голливуда, которая, не исключаю, сможет предложить вам несколько минут на американском ТВ. Эта дура вырядилась ради меня в пух и прах и наивно ловила каждое мое слово. Не было ничего проще, чем заманить ее в туалет, где она в буквальном смысле и напоролась — не без моей помощи. Я втащила ее в кабинку попросторнее, подтерла кровь, сняла парик и незаметно вышла из ресторана. В этот раз я оставила машину на стоянке и ушла пешком, со знаменитостями нужно соблюдать осторожность.

Вскоре после этого я разделалась с номером сто и решила, что круглое число заслуживает шампанского. Уже здорово напившись, я легла спать с приятным чувством, что предприятие постепенно подходит к концу. Оставшиеся номера, до ста двенадцатого включительно, — это для меня детские игрушки. Пятеро из них — постельные персонажи без ярко выраженных приключений, их я убрала быстро и без малейших эмоций, едва ли они успели навредить маме всерьез. Я немного засомневалась, нужно ли действительно убивать их всех по той лишь причине, что она записывала имена и фамилии, лаконично отметив, что они с ней переспали. Но, насколько я ее знаю, она все равно ждала потом хотя бы звонка — и, похоже, никаких звонков не последовало, а то бы она рассказала, что было дальше. Если бы я пожалела одного, было бы ужасно трудно разбираться потом с остальными, сопоставляя, чего именно заслуживает каждый. Когда доходит до наказания, критерии всегда довольно размыты. Стоит только начать делать поблажки — и пиши пропало.

Номер сто девять был киноактер, с которым мама провела две недели. Мне он показался довольно симпатичным, но, если особо не приглядываться, все они такие. Когда я увидела у него приколотое к стенке письмо от мамы, у меня чуть глаза на лоб не полезли. Но я сказала себе: «Спокойно, он просто с тех самых пор забыл его снять». И, когда он наклонился поцеловать меня, всадила нож. Номера сто десять и сто одиннадцать преподавали раньше в маминой школе, но теперь давно уже вышли на пенсию и, скорее всего, не вспомнили бы даже, какой предмет они вели. Практически без всякого интереса я зарезала их, спокойно дожидаясь, пока они перестанут дышать. Пальцы я положила на обычное место и поняла, что чувствую огромное облегчение, приближаясь к концу. Раньше я опасалась впасть в прострацию, когда все будет закончено, все-таки мой план задавал жизни ритм, — но сейчас я чувствовала, что устала. Я вернулась в гостиницу и как следует выспалась. Утром расплатилась за номер, зашла в парикмахерскую и постриглась под мальчика.

Во второй половине дня я уже регистрировалась на австралийский рейс.

В Перте, когда я вышла из самолета, в глаза ударило солнце. Я выбрала симпатичную гостиницу и приняла ванну, чтобы взбодриться. В принципе я собиралась посмотреть город и отдохнуть, прежде чем браться за последний номер списка. Но мне было не по себе и хотелось поскорее закончить. Отдыхать я могла сколько угодно и после. Я спустилась в холл и попросила план города. Указательным пальцем я проводила по улицам, ведущим к заветной цели. Спросила у портье, можно ли мне забрать ненадолго карту,

и он ответил, что карты лежат здесь специально для постояльцев отеля. Все показалось мне вдруг чересчур простым. На мгновение захотелось, чтобы на пути к последней цели передо мной выстроились неодолимые преграды. Стоило выйти из гостиницы, подъехало такси, водитель подскочил вежливо придержать мне дверь. Я назвала адрес и опустилась на сиденье. Работал кондиционер, обычно это приятно в жару, но у меня слегка першило в горле — похоже, надвигалась простуда. Я попросила водителя выключить кондиционер, и он посмотрел на меня с удивлением. Спросил, не из Европы ли я.

Я кивнула, не понимая, как это связано с кондиционером. Он сообщил, что его отец родом с Украины да и он тоже не прочь съездить туда как-нибудь навестить родню. Я опять согласно кивнула и стала смотреть в окно в надежде, что он заткнется. До самого дома он продолжал болтать о своих родственниках, потом я вышла, щедро одарив его чаевыми. Снаружи пекло. У меня разболелась голова, и больше всего хотелось развернуться и уйти. В последние минуты я стараюсь сконцентрироваться. Тут же возникло ощущение, что подготовилась я неважно. Как бы то ни было, я собралась с силами, потому что дело хотелось довести до конца. Этот австралийский тип был мамин последний бойфренд. Долго же мне пришлось его искать. В конце концов я узнала адрес через родителей, теперь он с подружкой жил в этом задрипанном месте. Сами они уже давно перестали общаться с сыном и ни малейшего желания не испытывают. Насколько я поняла его родителей, «чтоб этой парочке упиться и сдохнуть». Что ж, в этом я могла им помочь, даже не прибегая к алкоголю.

Я не спеша шла к дому. Там громыхала музыка, где-то лаяла собака. Наверное, у соседей. Ни про какую собаку я раньше не слышала. Я почувствовала телом нож. Только бы эта шавка сейчас, в самом конце, не испортила мне все дело. Мужской голос велел собаке заткнуться, и голос этот прозвучал со стороны соседей. Я перевела дух и постучала. Прошло минут пять, однако дверь никто не открывал, и я осторожно нажала на ручку. Ручка ушла вниз, я медленно открывала скрипучую дверь.

Пробираюсь на цыпочках по длинному темному коридору в направлении единственного пятна света, падающего из приоткрытой двери. Из этой комнаты и гремела музыка. Узкая лестница ведет на второй этаж. Все как будто замерло. Я открыла дверь пошире: на диванчике спал мужчина. Левая рука свесилась, и изо рта висела слюна. Перегаром от него несло… Рядом на столе стояла недопитая бутылка водки. Я обтерла горлышко рукавом и допила остатки. А потом изо всех сил всадила нож. Глаза мужчины открылись, и он закричал. Я ударила еще и еще, но он продолжал орать. Он был невероятно упорный, и я уже думала, он никогда не умолкнет. Кровь из него так и хлестала, несколько раз мне брызнуло прямо в лицо. Меня чуть не стошнило, но я не сдавалась. Когда он наконец замер, я перевела дух и в последний раз отрезала указательный палец. Потом плюхнулась на стул. Насколько же я выбилась из сил. Краем скатерти я вытерла лицо и уже собиралась встать, как на лестнице послышались шаги. Я схватила нож и выставила его перед собой.

— Ты убила его, дрянь!

Я мгновенно узнала ее. Она набросилась на меня и стала бить по лицу.

— Мама!

— Дрянь паршивая, что ты наделала?!

Я сползла на пол и обняла ее за ноги, прижалась к косточке на лодыжке.

— Мама, я не знала, что ты здесь.

Она рванулась к телефону, наступив мне на руку.

— Мама, это же все за тебя. Смотри, — и я показала ей палец, — в гостинице лежат остальные. Все сто тридцать два.

Я попыталась обнять ее и расплакалась. Она отмахнулась от меня и стала орать в телефон, что ее мужа убили.

— Мама!

Я надеялась, она хоть посмотрит в мою сторону…

— Иди к черту, паршивая дура!

Она нащупала какую-то вазу и швырнула в меня. Стало слышно, как вдалеке завыли сирены. «Не может быть, чтобы так быстро приехала полиция», — подумала я, но на всякий случай придвинулась поближе к окну.

— Мама, — сделала я последнюю попытку.

Она опустилась в кресло и закрыла лицо руками.

— Иди к черту, — повторила она уже еле слышно.

Сирены выли все ближе. Я посмотрела на нее в последний раз и выпрыгнула в окно.

Перевод с немецкого Екатерины Араловой

A bout de souffle. Режиссер Жан-Люк Годар.

Idioternе. Режиссер Ларс фон Триер.

1 Думаешь, ты дар божий?

Ты обманщик.

Гори ты синим пламенем, я и ссать на тебя не стану.

Из песни (англ.).

Ladybird Ladybird. Режиссер Кен Лоуч.

«Маленькая Вера». Режиссер Василий Пичул.

Kill Bill. Режиссер Квентин Тарантино.

2 Rippe — ребро (нем.).

3 Дитер Болен — популярный эстрадный певец, исполнитель поп-музыки, участник дуэта «Модерн Токинг».

4 Марсель Райх-Раницки — наиболее влиятельный литературный критик в современной Германии, бывший ведущий телепрограммы «Литературный квартет».