Дом утраченных грез. Роман

Монастырь в Мереоре. Греция

«Дом утраченных грез» — третий роман английского писателя Грэма Джойса (род. в 1954 году), известного российской читающей публике по двум вышедшим в последнее время романам «Скоро будет буря» и «Курение мака».

До того как стать профессиональным писателем, Грэм Джойс успел поработать учителем, сборщиком фруктов, ведущим лотереи, чиновником в молодежной организации. В 1981 году за свои стихи он получил премию им. Джорджа Фрейзера. Позднее Джойс уехал из Англии, чтобы писать на месте событий, припасть, так сказать, к источнику, проследить корни вечных тем, прорастающих в современности. «Дом утраченных грез», фрагменты которого публикуются в «Искусстве кино», был написан, как и первый роман Грэма Джойса «Дримсайд», в Греции и насыщен аллюзиями на древнегреческие мифы, более того, прямо использует в сюжете один из самых известных — миф об Орфее.

Многие романы и рассказы Грэма Джойса были отмечены литературными премиями, которые присуждаются произведениям, созданным в жанре фэнтези, — просто за неспособностью критики однозначно интерпретировать сложную природу прозы писателя, которой свойственны фантастические и сверхъествественные элементы. «Начав с такого древнего текста, как „Одиссея“, — говорит Грэм Джойс, — вы можете пробежаться сквозь историю литературы и отметить подобное явление всюду, пока не дойдете до социального реализма, натуралистической прозы. Но и там временами всплывает сверхъестественное: Диккенс и многие другие не избежали общей участи в своих рассказах о привидениях… мне всегда нравился этот жанр, и самые интересные книги — те, которые находятся на границе жанра».

Валерий Минушин

Он пьет, но нет ему облегчения. Это верный способ потерять душу. Есть демоны, живущие в горе, и демоны, живущие в бутылке, и если он зайдет слишком далеко в своем пьянстве, то перестанет быть другом себе.

Будет не в состоянии бороться, когда день настанет.

«Почему? — думал Маносос. — Почему? Почему ты позволил ей уйти в тот день, когда я привел ее с горы и в сохранности передал тебе. Когда я сделал это, ты все же отпустил ее. Я нашел ее там, на горе, лунный холод на ее пре-красной коже, звезды на плечах, как платок. Она напугала меня. В ее глазах было что-то нездешнее. Какой-то дух с гор или с луны вселился в нее.

Ее взгляды заставляли меня дрожать; приходилось отворачиваться, чтобы она не видела, как трясется у меня рука. Но я привел ее к тебе. И все же ты дал ей уйти! Тоже испугался, Микалис? Испугался, как я?«

Маносос сидел, прислонясь спиной к скале, и, покачивая посохом, смотрел на дом внизу. Он видел Майка, который спал в патио, уронив голову на стол. Всю ночь провел в таком положении. Теперь луна овладела и им тоже.

«Тобой тоже овладела луна, Майк-Микалис? Неужели ее сладостная агония взяла над тобой такую власть, что ты сидишь там всю ночь и ждешь безрадостных даров? Глупец. Ты позволил этой женщине оставить тебя и уйти прямиком в объятия луны».

Маносос сплюнул. Белый шарик слюны покатился в пыли. Будь у него такая женщина, он не позволил бы ей уйти. Ударил бы, взял бы силой, запер в доме на несколько дней, пока она не утихомирилась бы. Почему, Майк, ты такой дурак? Разве не понимаешь, что ты потерял с этой женщиной?

Пастух покачал головой. Что он знает о женщинах? Ничего. Меньше, чем ничего. Какое у него есть право советовать человеку, как ему поступать со своей женой? Раз женщина так его напугала?

Он не любил давать советы. Никогда, никогда не позволял себе этого. Женщины открыты Вселенной, открыты. Вот почему у них столько отверстий, конечно, чтобы заполучить духов, ангелов, демонов, энергию, силу, детей, жизнь. Рога мужчины недостаточно, чтобы заполнить отверстие женщины. Ха! Ха-ха-ха!

Маносос услышал эхо своего смеха, отразившееся от голой скалы. На мгновение он испугался, что своим невеселым хохотом может разбудить Майка или обнаружить себя. Он немного сдвинул назад головной платок и сказал себе, что тут не до смеха. Да и вообще он уже забыл, что заставило его рассмеяться. Он помнил одно: надо помочь Майку.

В памяти всплыло то утро, когда он увидел, как Майк танцевал, как ему казалось, танец землетрясения — слабая попытка обрести уверенность, лишь немногим больше, чем джига. С того дня он не видел, чтобы Майк снова танцевал. Возможно, разгадка в этом. Возможно, он где-то потерял свою душу, куда-то задевал свою кефи. Не таким ли способом Маносос сможет ему помочь? Помочь вновь обрести ее в танце?

Он должен быть осторожен. Очень осторожен.

Янис Митракас. «Орфей, я тоже...». 2001

Он должен научить англичанина, но так, чтобы тот не смущался, ничего бы не заподозрил и не отнесся бы к этому скептически. Англичане, раздумывал он, народ, способный летать, но очень легко падающий обратно на землю. Так что надо быть деликатным. Магия танца хрупка и неощутима, как пыльца на крыльях мотылька.

Маносос знал пять танцев левой руки. Отец учил его им и учил хорошо. Когда он был мальчишкой, когда его приятели учились танцевать сиртаки и прочие мясницкие танцы, Маносос с братом были в горах, где отец учил их танцам могущества.

Маносос не имел ничего против сиртаки, такого популярного у туристов и киношников. И правда, забавного. Его танцуют на праздниках. Он, впрочем, не такой нелепый, как то, что туристы вытворяют на дискотеках. Маносос однажды заглянул на площадку посмотреть, как они танцуют. И чуть не свалился от удивления! Как же он смеялся! Какой-то человек купил ему пива, и он остался, смеясь и подражая их дурацкому вихлянию бедрами. Потом им надоело, что он смеется, он знал это, но зато он понял суть их культуры. В дискотечном танце он увидел саму их жизнь. Он почувствовал себя потерявшим ориентиры, лишившимся опоры, болтающимся, как медуза на волне. Не-зрелым и в то же время сексуально возбужденным. Они танцевали так, словно им щекотали перышком голую задницу, мужчине только и остается, что смеяться, смеяться и смеяться, пока его не попросят покинуть их нелепую дискотеку, что он и сделал, не переставая смеяться.

Сиртаки, танец грека Зорбы, — это забава для праздников, его можно танцевать разве что с детьми да туристами.

Но это не танец могущества.

Ничего похожего на те пять танцев левой руки.

Первый, танец большого пальца, — это танец кефи. Танец человеческого духа, радости, в котором человек выражал свои радость и страдание и очищался в жаркой реке огня, разгоравшегося по мере исполнения. Этот танец годился для площадей и массы народа. Его танцевали на Пасху или в дни каких-нибудь святых. Чтобы научиться остальным танцам, Майк должен сначала освоить этот.

Можно ли научить Майка этим танцам? Только если он сам захочет и захочет по-настоящему. Он должен показать, что готов к этому. И должен пройти через унижения.

Второй, танец указательного, иначе боевого, пальца, — это танец борьбы со злыми духами. Его хорошо исполнять перед схваткой любого рода. Если Майк не выучится никакому другому танцу — кроме танца кефи, — ему следует научиться этому. Палец указательный, а потому это танец решимости. Он подведет его к могиле и вернет обратно.

— Я заглянул в сердце этого человека, — вдруг сказал Маносос вслух, обращаясь к чистому небу, — и верю, он может чему-то научиться.

Он кивнул сам себе, словно веля замолчать некоему невидимому протестующему маловеру.

Третий, танец среднего пальца, — это танец сексуального возбуждения. Подходящее название, ведь средний перст между соседними пальцами — как фаллос между ног. Он видел, как туристы выставляют этот палец, что означает оскорбление с сексуальным подтекстом, а англичане выставляют два сложенных пальца, фаллический и боевой, в оскорбительном жесте. Этому танцу, танцу сексуального возбуждения, он учить Майка не станет. Маносос сам только однажды исполнил его — последствия были ужасными. Пришлось потом расплачиваться.

Снова и снова расплачиваться.

Четвертый, для пальца, который в отличие от других пальцев не выпрямляется, — это танец зверей, рыб и птиц. Маносос мог его распрямить при поджатых остальных. Это потребовало долгой тренировки. Он не забыл, как трудно это было, сжав в кулак остальные четыре, поднять торчком четвертый палец, чтобы сжатые пальцы при этом не пошевелились. Из всех земных созданий только человек ходит прямо. Этот палец также таинственным образом связан с сердцем, он — тот нерв, что связывает сокровенные элементы жизни и души всего живого. Из-за этой магической связи сердца и души, которая восходит к началу и воспроизведению всякой жизни, в разных культурах обручальное кольцо принято носить на четвертом пальце правой или левой руки. У Майка есть предрасположенность к этому танцу. Маносос был сам этому свидетелем тогда, на змеиной поляне. Инстинкт сохранения заставил его попытаться взлететь. Пожалуй, этот танец у него хорошо получится.

Пятый, последний и самый страшный, — это танец остановленного времени. Танец мизинца. Находящийся на краю карты ладони, он живет на краю мира. Маносос танцевал его лишь однажды, когда учился ему, а отец показывал. Танец погубил отца. Ему нельзя научить. Ни Майка, ни кого другого. Свое умение отец унес с собой в могилу.

Пять танцев левой руки. Танец самой жизни, борьбы, плотской любви, превращения и смерти.

Он был уверен, что может научить Майка первому танцу — танцу кефи. Похоже, англичанин может также освоить танец зверей, птиц и рыб. Есть вероятность — только лишь вероятность, — что он способен одолеть танец борьбы с духами.

Но прежде он должен прекратить отравлять себя алкоголем. Его жизнь уже изменилась. В это утреннее время, размышлял пастух, ему бы надо проснуться вместе с Ким и плавать в море. Теперь же море плещется в нем. И Ким еще спит в доме далеко от него. И чем больше дух алкоголя овладевает Майком, тем больше Ким подвергается опасному влиянию этого дома.

Мы должны вытащить Майка, думал он, и вывести на тропу решимости. Если он не станет другом себе, я, Маносос, должен стать ему другом.

С того места на горе, где стоял его дом между деревней Камари и увенчанным крепостью городком Лиманаки, Маносос мог видеть если и не сам домишко, где жили Майк и Ким, то бухту; был ему виден и заброшенный монастырь на пальце мыса вдали. Так что каждый вечер, скинув башмаки и стянув носки, он усаживался в старое кресло и устремлял взгляд на крохотную фигурку, глядящую в море.

«В любой момент, старина».

Он закурил сигарету и затянулся едким дымом. Он знал, когда приходит и уходит вечный страж, как знал, когда восходит и заходит солнце на небе. Больше того, существовала сверхъестественная связь между стражем в монастыре и закатом. Однажды Маносос даже проверил это по золотым часам, завещанным ему отцом. Каждый вечер ровно за три минуты до того, как солнце касалось горизонта, отшельник поворачивался и покидал свой сторожевой пост. Манососу было точно известно, что у отшельника часов нет. Какой-то безошибочный внутренний хронометр с неизменной пунктуальностью под-сказывал тому момент, когда наступала пора уходить, какой-то тонкий инстинкт, и так продолжалось каждый день много лет.

«Вот сейчас».

Человек на краю утеса повернулся и исчез. Можно было даже не смотреть на часы. Маносос знал, что ровно через сто восемьдесят секунд медный диск сольется с волнами. Три минуты прошли, и когда солнце поцеловало воду, он выпустил струю дыма и встал, будто получил разрешение двигаться.

Плохой был день. Разговор с англичанином не дал ничего хорошего, и его достоинство было оскорблено. Он не мог снова вернуться туда. Потом одна из его овец сорвалась со скалы, пришлось ее прирезать и тащить домой. Плохой день.

Собака, привязанная у курятника, скулила и рвалась к хозяину. Он по-

гладил собаку по голове. Потом пошел в дом за лирой.

Дом Манососа состоял из единственной комнаты, большую часть которой занимала огромная латунная кровать. На стенах висело множество фотографий в рамках: отца и матери, деда и бабки, каких-то родственников, которых он уже не помнил. Был среди них и снимок брата, сделанный перед поступлением его в семинарию в Салониках, где тот хотел учиться на священника. Другие стены были заняты масляными лампами и пыльной вышивкой. Пастух не любил сидеть дома и старался как можно дольше оставаться на свежем воздухе. Домосед, считал он, слаб, неполноценен. Холмы, небо и скалы — это легкие и прочие жизненно важные органы, тогда как дом — место только для ночевки, как церковь — место только для молитвы. Нет, домосед подобен музыкальному инструменту без струн, он лишен возможности раскрыть свою суть. Лира, завернутая в тряпку, лежала на кровати. Он взял ее и вышел наружу.

Там он уселся в кресло, развернул тряпку и достал инструмент. Крепко уперши верхний конец инструмента под ребра, занес смычок и посмотрел на собаку. Потом повел смычком, и струны издали высокий и пульсирующий визгливый звук. Собака заскулила и припала к земле.

Маносос засмеялся и ладонью приглушил струны.

— Прости, собачка! Нехороший я человек, что дразню тебя. Нехороший, нехороший.

Он снова тронул струны, извлекши на сей раз более глубокую, низкую ноту. Собака вскочила и залаяла на него.

— Верно! Верно! Этот звук приятней!

Если бы с людьми было так же просто, подумал он.

Он опять приглушил струны ладонью, выпрямился в кресле и стал на сухую землю, чувствуя, как пальцы утопают в пыли. Когда играешь музыку, необходимо иметь непосредственную связь с почвой; ибо всякая музыка — это пение земли. Печальные песни или радостные и веселые мелодии, меланхоличные мотивы, песни сожаления или ожидания, или благодарности — все это вопль земли, жаждущей, чтобы ее услышали в ее одиночестве.

Это была «корневая» музыка, то, что играл Маносос, рицитика1, — иногда чистое, без сопровождения «глубокое пение», а иногда страстные мелодии, исполняемые на одной лире. Не это важно. Важно, чтобы в них присутствовала душа, чтобы, воспроизводя жалобы земли, сохранить самый их дух. Это требовало от музыканта правильной посадки, правильного дыхания, определенной манеры исполнения и глубокой сосредоточенности. И непременно полного погружения в песню.

Он подождал и, почувствовав, что момент настал, медленно провел смычком по струнам, извлекая пронзительную ноту, затухающую и взбирающуюся ввысь, и вновь затухающую и взбирающуюся, прежде чем уверенно зазвучала возбуждающая, стремительная мелодия. Поднимающиеся по спирали звуки возвращались и повторялись в быстром темпе на четыре четверти, подчеркиваемые ударом смычка. Он играл, вжимая пальцы ног в землю. Глаза его были закрыты, музыка полностью захватила его.

Он повторил тему семь раз, прежде чем поднял голову и гортанно, с чувством запел. Это была песня о неразделенной любви, о сохнущих колодцах, о жгучих слезах. Очень древняя песня. Хотя слушала его только собака, он спел ее до конца. Стихи возникли и завершились, а вибрирующая, пронизывающая музыка все продолжала звучать. Собака, подняв голову, смотрела на хозяина, пока мелодия не смолкла.

Закончив, Маносос открыл глаза, и собака снова опустила голову. Пастух улыбнулся, зная, что она слушала его песню. У него был достойный слушатель, внимавший ему в наступавших сумерках.

Пастух сделал короткую передышку, готовясь начать новую песню. Неожиданно собака подняла уши. Вскочила и коротко гавкнула. Маносос прищурился, вглядываясь в темноту. Что-то было там, в той стороне, куда смотрела собака. Она рванулась на цепи и яростно залаяла. Маносос встал, положил инструмент на кресло; собака продолжала метаться, натягивая цепь.

Кто-то появился из-за скалы и начал подниматься к ним по тропе. Маносос напрягся, непроизвольно сжал кулаки: он не привык к тому, чтобы его уединение нарушали посетители.

Это он. Сам нашел дорогу сюда.

Майк приблизился, и Маносос успокоил собаку.

— Я был не прав, — сказал Майк. — Я дурак. Сам не знаю чего хочу.

— Завтра, — сказал пастух. — Будь утром готов. Захвати воду. Мы уйдем в горы на несколько дней.

— И еду?

— Нет. Ты не будешь есть.

Во вторую их с Манососом ночь в горах Майк окончательно уверился, что рядом, в окружающей темноте кто-то есть. Хотя он больше не ощущал боли голода, без еды его чувства притупились, а почти постоянные танцы окончательно истощили его силы.

Как в первую ночь, они разожгли костер из благовонной мастики,

и опять, как в первый раз, Маносос после танца велел ему стеречь овец. Майк набросил на плечи спальный мешок и сидел, глядя на угасающий огонь. Яркий прожектор луны в небе заливал светом склон перед ним. Ничто не могло остаться незамеченным в этом свете. Несколько раз у Майка возникало странное ощущение, что причудливые растения и кактусы набухают, впивая ночной воздух, и тянутся к лунному свету. Однако он гнал от себя эти секундные видения, считая их следствием усталости и голода.

Но эта его уверенность мгновенно пропала, когда вдруг слева от него мелькнула короткая вспышка. Он вскочил так резко, что спальный мешок соскользнул с плеч. Что бы это ни было, но вспышка уже погасла; однако ее сопровождало ясно различимое шипение, словно это был внезапно вспыхнувший газовый факел. Теперь и шипение пропало; Майк внимательно осмотрел освещенный луной склон, но не заметил ничего, что могло быть причиной этого явления. Тут он снова увидел вспышку, на этот раз справа, ярдах в тридцати или сорока от себя. Моментально блеснувший ртутно-голубой свет и замирающее шипение, как звук маленькой шутихи в День Гая Фоукса2.

Майк инстинктивно оглянулся, ища какое-нибудь оружие. Ничего не было, кроме высокой кучи сушняка, заготовленного для костра. Он вспомнил, что у Манососа был при себе нож для всяких хозяйственных надобностей. Он держал его в сумке. Майк подошел к спящему пастуху. Маносос безмятежно похрапывал под своим тонким шерстяным одеялом. Сумка лежала рядом с ним на земле. Вдруг раздался треск, словно под ногой хрустнула ветка. Майк осмотрелся. Луна освещала все вокруг, спрятаться было негде, и все же никого и ничего, даже какого-нибудь маленького зверька, которого могли бы спугнуть овцы.

Майк наклонился и, стараясь не разбудить пастуха, потянул к себе сумку. Пошарил в ней, ища нож. Рука нашла лиру, завернутую в тряпку, что-то похожее на пакет с оливками. Только он ощутил тяжесть большого складного ножа, как сильные пальцы стиснули его запястье.

— Что ты делаешь?

Это был пастух. Он проснулся.

— Ищу нож. Там что-то есть непонятное.

Маносос отпустил запястье Майка и мгновенно сел. Нож остался у Майка в руке.

— Что ты видел?

Майк показал туда, где, как ему казалось, видел вспышки. Пастух встал и обошел скалу, принюхиваясь, кивая.

— Да, — сказал он. — Он появился.

— Кто? — прошипел Майк. — Кто явился?

— Твой враг.

— Мой что? Какой еще, к черту, враг?

— Он здесь. Чувствуешь его запах? Что ты собирался делать ножом?

— Делать? Не знаю. Думаю, защищаться.

— Дай мне его.

Майк протянул нож пастуху. Он чувствовал облегчение, оттого что теперь рядом был Маносос. Пастух раскрыл нож и спросил:

— Повтори, где ты видел это?

Майк снова показал, где, как показалось ему, сверкнуло последний раз. Маносос кивнул и сильно швырнул нож в указанную сторону.

— Что ты делаешь? Ты отдаешь ему нож?

— От ножа тебе никакой пользы. Этим ножом ничего с ним не сделаешь. Иди спать. Я постерегу.

— Спать? Ты, наверное, шутишь? Не могу я спать, когда там что-то есть! Что значит вся эта болтовня о враге? Нет у меня врага!

— Ложись, Майк. Ничего не случится, пока я здесь. Я постерегу за тебя. Утром все объясню. Но не сейчас.

Несмотря на яростные протесты Майка, Маносос не ушел. Он уселся на камень, прихватив посох и завернувшись в одеяло. Ни на какие дальнейшие вопросы не отвечал. В конце концов Майк успокоился и залез в спальный мешок, хотя прошло какое-то время, прежде чем ему удалось уснуть.

Перед самым рассветом Майк проснулся от собственного плача. Он знал, что-то ему приснилось, но не мог вспомнить что. Маносос по-прежнему сидел на своем камне, жутковатый в сером полусвете, держа в руках посох. Пастух кивнул ему и мягко сказал:

— Все хорошо. Хорошо. Спи.

Утром он проснулся с чувством головокружения и не сразу сообразив, где находится, но удивительно отдохнувшим. К его удивлению, он не испытывал мук голода. Конечно, если бы перед ним поставили обильный завтрак, он бы не смог устоять.

Отхлебывая воду, он подумал, какие необычно глубокие тени сегодня утром. Скала отбрасывала свою пурпурную тень под странным углом; морщины на лице пастуха казались глубже, чем всегда, и словно проведены розовато-лиловым карандашом.

— Готов танцевать?

— Нет. Не раньше, чем расскажешь, что мы тут делаем и что происходит.

— Потом. Сперва — танец.

— Ты мне обещал.

Маносос снял головной платок и обтер им лицо и шею. Его седые волосы оказались на удивление длинными и спадали ниже воротника. Он откинул их назад огромной заскорузлой пятерней и сказал:

— Сядем.

Они сели прямо в пыль. Майк долго ждал, когда Маносос начнет. Пастух по-смотрел на солнце, словно ища помощи, потом хмуро уставился в красную пыль.

— Очень это трудно — говорить.

— Попытайся.

— Я не из тех, кто любит молоть языком. На словах все не так, как на деле. Но я попытаюсь. Послушай, я учу тебя танцевать. Я не должен просить тебя танцевать. Ты должен сам попросить научить тебя.

— Почему?

— Ты должен сам захотеть. Или никогда не научишься танцевать. Есть пять танцев. — Он перечислил их, загибая пальцы. — Кефи, которому ты хорошо научился и который — путь к остальным. Из них есть два, которым я никогда не стану тебя учить. Один — это танец плотской страсти.

— Звучит забавно.

— Ты ничего не знаешь. Один раз я танцевал его. Только один. Я чуть не сошел с ума. И он чуть не убил деревню, как чуть не убил меня. Никогда больше я не стану танцевать этот танец. Другой из этих двух — танец, останавливающий время. Слишком ужасный танец, даже ужасней первого. Такой ужасный, что тот, кто его танцует, умирает. Если покажу его тебе, обязательно умру. Отец, когда умирал, показал мне этот танец, и это ускорило его смерть. Его сердце не выдержало. Я никому не передам этот танец. Он умрет со мной. Остальным танцам я могу тебя научить, один — танец зверей, рыб и птиц. Я начал учить тебя ему вчера утром. Ты хорошо его чувствуешь. Из всех пяти танцев этот — самый для тебя естественный. Но ты еще не овладел им. Этот танец даст тебе силу превращаться в любого зверя, рыбу или птицу, которых видишь. Поверь мне, Микалис, это страшная вещь.

Майк ничего не сказал.

Пастух кашлянул, прочищая горло.

— Другой танец, которому я научу тебя сегодня, — это танец борьбы с духами. У тебя нет к нему врожденной способности, но он нужен тебе больше других.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что духи осаждают тебя изнутри и извне. Этой ночью ты видел их.

— Это их ты назвал моим врагом?

— Да. Это был он. Но ты уже видел его прежде. Тогда он ранил тебя.

— Ангел? Святой Михаил?

— Да, если ты так увидел его. Тебе он может явиться в образе ангела, другим — обезьяны, третьим — голосом в траве. Именно он встал между тобой и твоей женой.

— Есть только один дух?

— Нет. Их много. Но он — твой первейший враг. Вот почему я должен научить тебя этому священному танцу. Потому что тебе предстоит сразиться со своим врагом. Предстоит встретиться с ним на своем пути.

От одной мысли, что придется вновь схватится с ангелом-воителем, Майка бросило в холод. Первым побуждением было отнестись к словам Манососа как к обусловленным его определенным психическим складом, и тогда под духами могли подразумеваться слабость воли, дурные привычки, леность характера и то, что способно было разлучить его с Ким. Это объясняло их столь далекое путешествие; но то явление воинственного святого было слишком реальным, слишком физическим, чтобы пришлось ему по душе. Однажды он уже столкнулся с ангелом и заплатил за это сломанной рукой. Для него ангел был не галлюцинацией или метафорой. Он был из плоти и крови, жестокий враг.

— Эти духи, — спросил Майк, пытаясь как-то понять происходящее. — Они давно со мной?

— Не могу тебе ответить. Может быть, ты привез их из своей страны. Может, они преследуют тебя с момента той аварии. Но одно я могу сказать. Есть одно, что дает им материальное тело.

— И что это?

— Дом. Дом утраченных грез.

Слова отдались в нем гулким эхом.

Да. Я всегда это знал. Это оракул.

Оракул. Он вдруг понял сущность оракула, дома, острова. Словно мысленно взошел на высокогорное плато, откуда все было ясно видно.

Есть священное и мирское. И священное пребывает под самой поверхностью жизни, невидимое, но вечное. Оно гремит, оно пульсирует под кожей вещей, но жизнь мирская утратила его. Необходимость выживания, земные заботы, поиск хлеба насущного — все это нарастило верхний слой, затвердело корой между человеком и священным.

Здесь же, на этом острове, священное всегда готово выйти наружу. По какой-то причине оно здесь ближе к поверхности, чем в любом другом месте. Почвенный слой тоньше. Кора пронизана трещинами. Священное просвечивает сквозь них. Поскреби, и оно обнаружится — пылающая мощь и сияющие краски. Но священное нуждается в языке, и оно использует все, что попадется, отвлеченное или конкретное, чтобы обрести голос. Обрывки снов. Бабочки. Призраки. Змеиные поляны. Невысказанные мысли. Древние религии. Новые религии. Языческие боги. Христианские святые. Не важно, что: всё — язык оракула.

Здесь священное нашло способ говорить через мирское — тому, кто может услышать. Оно использовало острое неприятие Майком церкви, чтобы ответить ему. А могло бы использовать Артемиду, чтобы загнать его или дать убежать. Оно могло, если бы захотело, разыграть легенду об Орфее с Майком в главной роли. Оно было беспристрастным, пугающим, волшебным. В этом была тайна острова.

И в этом был смысл легенды. Орфей был повсюду, перемещаясь под поверхностью туда, где предстояло открыться священному. Но невозможно, чтобы священное постоянно оставалось зримым, и оно вновь покрывалось камнем. Эвридика потеряна. Но остается поэтическая душа Орфея, чьим голосом оракул продолжает вещать.

И это происходит здесь, в этом месте, где священное вырвалось на поверхность, где с глаз спадает пелена, а слух раскрывается. Этот остров — говорящая голова. Дом утраченных грез — ее язык. Оракул.

— Это место, — продолжал Маносос, прервав мысли Майка, — оно вроде вулкана. Духи являются отсюда. Добрые духи, злые духи. Но они как прах на ветру. Им нужны жилище и люди, чтобы обрести плоть. Это место пророчества и грез, воплощения, страсти, убийства. Это место, где земля танцует свой танец. Ты был там, когда земля тряслась. Я тебе скажу, Майк: когда я увидел, что ты и Ким поселились в том доме, я испугался за вас. Я знаю власть того места. Откуда? Тот участок принадлежал нашей семье. Отец часто ходил туда. На то у него были свои причины. В те времена там не было дома. Потом отец проиграл тот участок в карты деду Лакиса. Но, думаю, проиграл нарочно. Он хотел избавиться от него. Он боялся того места. Может, он правильно сделал. Семье Лакиса не везло с той землей. А после там убили немку. Плохо. Совсем плохо. — Маносос печально покачал головой. Потом встал. — Хватит разговаривать. Теперь танец.

Майк тоже поднялся на ноги.

— Погоди. Погоди. Мне нужно обдумать то, что ты рассказал.

Он пытался совместить собственную догадку с рассказом Манососа о духах. Признает ли он реальное существование магического и неземного?

Маносос догадался, о чем он думает, или прочитал его мысли.

— Так ты все еще сомневаешься? Прекрасно. Возвращайся. Возвращайся и живи, как жил, в Доме утраченных грез. Какое мне дело до тебя?

Майк посмотрел на пастуха-грека и встретил твердый и непроницаемый взгляд глаз, черных, как черные оливки. Хороший вопрос. Стал ли бы он тратить время на то, чтобы помочь Майку, если бы ему не было до него дела? В черных глазах, в упор смотревших на него, не мигая, смущая душу, стоял молчаливый вопрос: ты хочешь найти способ вернуться к Ким или нет?

— Хорошо. Начнем.

Невероятно! Просто невероятно! Полное ощущение, что земля крутится под ногами. Он мог ускорить или замедлить ее вращение, ускорив или замедлив шаг. Но, кроме того, неприятно зудели указательные пальцы, направленные к земле, доставляла неудобство и скрюченная поза. Маносос едва не вывернул ему пальцы, показывая, как нужно правильно их держать. Майк танцевал этот танец уже больше двадцати минут. Мышцы ног болели, указательные пальцы жгло, но танец так пьянил, что не хотелось останавливаться.

Это был танец борьбы с духами.

И здесь надо было двигаться быстрыми и легкими шажками. Маносос учил Майка отталкиваться правой ногой от земли, едва ее касаясь, как крадущийся зверь лапой или ребенок, катающийся на самокате. Монотонность повторяющихся фигур облегчалась тем, что надо было делать шаг то в одну, то в другую сторону и при этом раскачиваться, будто земля под танцующим движется и он старается удерживать равновесие.

Маносос велел Майку предварительно раздеться до пояса. Пастух взял ноту на своем инструменте, отложил его в сторону и принялся отбивать ритм ладонями. Первое ощущение Майка, когда он преодолел болевой порог, что все звуки стали странно приглушенными. Вслед за этим голова у него закружилась, так что он едва не падал, но он слышал доносившийся словно издалека голос Манососа, призывавший его не сбиваться с ритма. Он закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и, когда вновь открыл, свет показался ему ослепительным. Тогда-то и возникло то ощущение.

Сначала послышался низкий грохот, и земля у него под ногами про-

скользнула на целый фут. Когда это случилось снова, раздался щелчок, и на сей раз земля стала ровно вращаться под ним. Ощущение было такое, что под его ногами вращается земной шар, словно его танец стронул его с места, и теперь он скользил свободно, как шарик в смазанном подшипнике; только этот гигантский шар, на котором он танцевал вроде циркового акробата, был самой планетой.

Земной шар под ногами вращался все свободней. На какой-то головокружительный миг он почувствовал, что может вращать землю и что горы, континенты и океаны проплывут под его ногами. Сердце бешено забилось в груди. Он остановился.

— Нет! — взревел Маносос. — Не останавливайся! Не останавливайся!

Но было слишком поздно. Иллюзия пропала. Майк прижал ладони к груди и уронил голову меж колен. Он задыхался, обливался потом.

— Нет! Теперь слишком поздно! Слишком поздно! Почему ты остановился? Опять придется начинать все сначала!

Маносос был в такой ярости, что пнул ногой камень. Майк с трудом выговорил:

— Я попробую еще раз. Когда отойду.

Пастух ткнул пальцем в солнце.

— После полудня этот танец нельзя танцевать. Никогда. Мы потратили пол-утра на пустые разговоры, а теперь это.

— Тогда завтра.

— Завтра нас здесь не будет. — Маносос сел и глотнул воды. — Мы не можем здесь оставаться.

Майк сел рядом.

— Почему не можем? Я не спорю, но все же почему?

— Твой враг подступает все ближе. И после сегодняшней ночи луна не защитит нас.

— Куда мы пойдем?

— Еще не решил. А сейчас прекрати разговоры.

— Но мне нужно…

— Замолчи! Пожалуйста.

Они просидели молча несколько минут, а солнце поднималось все выше. Маносос сидел угрюмый и неподвижный, безвольно опустив руки на колени. Его мрачный вид действовал на Майка угнетающе. Он пытался поймать взгляд пастуха, но тот не глядел на него.

— Я готов начать еще раз, — наконец сказал Майк.

Это было последнее, чего ему хотелось, но он чувствовал, что только так может взбодрить пастуха.

Маносос кивнул и принес лиру.

— В этот раз я буду играть тебе.

Майк встал в позицию: руки вытянуты в стороны, указательные пальцы согнуты и смотрят вниз. Смычок Манососа запрыгал по струнам, извлекая низкий гулкий звук, который задавал ритм вместо хлопающих ладоней. Майк начал танец, вздымая красную пыль. Он старался перебороть в себе отчаянную тоску, не показывать, как он устал. В этот раз он механически повторял однообразные движения, уйдя в себя, чтобы отрешиться от физических усилий, какие приходилось совершать. В конце концов прежнее ощущение вернулось: жжение в пальцах, приглушенность звуков, яркость света; и так же пугающе заколотилось сердце. На этот раз он выдержал и продолжал танец, прислушиваясь к однозвучному пульсу отдаленной лиры. И вновь возникла иллюзия, что земля вращается под ногами. Он поддался этой иллюзии. Земля под ногами вращалась поразительно быстро, и это его воодушевило, у него словно открылось второе дыхание. Она вращалась все быстрей и быстрей, пока он не потерял ощущение времени. Он продолжал танец, но наконец почувствовал, что падает от изнеможения. Он падал долго и по долгой амплитуде. В следующий миг земля взметнулась и жестко ударила его.

Он лежал, хватая ртом воздух. Пыль облепила его взмокшее тело. Потом он почувствовал, как что-то прохладное коснулось головы. Он поднял глаза и увидел, что Маносос брызгает на него водой.

— Что случилось? — пробормотал Майк.

— Что случилось? Ты упал. — Майк посмотрел испуганно. — Не беспокойся. Все хорошо. Ты обрел боевой дух. Достаточно. Это тебе поможет.

Он поднял Майка на ноги и велел сесть в тени скалы. Майку пришлось чуть ли не втиснуться в скалу, чтобы оказаться в тени. Солнце было, как топка, пылавшая почти прямо над ними. У Майка кровь стучала в висках.

Пастух отпил из бутылки, ополоснул рот и выплюнул воду.

— Ты был молодцом. Тот червь-дух в тебе в смятении вышел наружу. Пришлось мне бороться с ним, но теперь все кончено. Телос3.

— Бороться с ним?

— Да. Он хотел вернуться в тебя, но я схватил его и убил для тебя. Я бросил его труп за ту скалу.

— Его труп? Что ты такое говоришь? Он сейчас там?

— Да. За скалой. — Майк встал, но Маносос удержал его, взяв за запястье. — Не смотри на него.

— Почему?

— Он очень отвратительный.

— Я хочу посмотреть.

— Советую этого не делать.

Майк освободился от руки Манососа и бросился за скалу, чтобы взглянуть. Он увидел пыль и осколки камней. Больше ничего не было. Совершенно ничего. Майк медленно вернулся. Маносос тер пальцами сонные глаза.

— Там ничего нет.

— Нет? Ну, должно быть, убежал.

— Что значит убежал? — возразил Майк. — Там вообще никогда ничего не было.

— Послушай, это был дух. Ты думаешь, он будет лежать там, как дохлая собака, и гнить на солнце? Через несколько минут он… — Маносос махнул рукой, показывая на небо. Майк что-то тихонько пробормотал. — Что, ты мне не веришь? Тогда я вот что спрошу: если я предложу сейчас бренди, захочется тебе выпить?

И правда, от одной мысли о бренди или вообще алкоголе Майк почувствовал отчетливую тошноту. Но когда он подумал о какой-нибудь еде, реакция была та же. С глубоким скептицизмом он посмотрел на Манососа.

Пастух понурился, грустно улыбаясь и качая головой.

— Я делаю это для него, а он называет меня лжецом. Получил, называется, благодарность. Я делаю это для него…

Майк посмотрел на бормочущего старика, морщинистого и седого, с лукавыми полузакрытыми глазами, и ему пришло в голову, что все это — спектакль. Пастух явно играл, притворяясь опечаленным, оттого что Майк не сумел поблагодарить его. А Майк сам не понимал, что он ожидал увидеть за скалой. Гниющего морского змея? Вздувшуюся личинку? Он уже даже спрашивал себя, какого черта он вообще делает тут, в горах.

Но все-таки был танец! И разве это не было замечательно?

Он посмотрел на солнце, застывшее в небе. Оно было, как желтый глаз хищной рептилии.

— Пора поспать, — сказал Маносос. — Надо подготовиться, набраться сил.

Майк поборол искушение съязвить.

— Подготовиться к чему?

— Подожди и увидишь.

Маносос устроился вздремнуть. Майк сел поодаль, слишком разозленный, чтобы думать о сне. По солнцу шли круги, словно от камня, брошенного в золотой пруд. От подножия огромной скалы ползла тень. Полуденное гудениенасекомых походило на ровную работу двигателя в сантиметрах под земной поверхностью. Как и следовало ожидать, вскоре, убаюканный этим гудением, Майк уснул.

Он проснулся через два часа одуревший и раздраженный. Маносос не спал и смотрел на него. Спазмы голода, утихшие было на некоторое время, вернулись с удвоенной остротой. Майк схватил канистру и отпил воды. Желудок у него был расстроен, так что он побрел в кусты подальше от глаз Манососа.

Вернувшись, он заметил на щеке у пастуха большую царапину. Не успевшая засохнуть кровь алела под подбородком сквозь серебряную щетину.

На тыльной стороне ладони виднелся порез.

— Что ты тут делал?

Маносос неопределенно повел головой. Майк был настойчив.

— Пока ты спал, твой дух встал и пошел. Мы боролись.

— Я во сне дрался с тобой?

— Твой дух пытался сойтись с твоим врагом. Нельзя было допустить этого.

— Погоди, погоди, погоди…

— Микалис, у нас нет времени на разговоры. Нам надо много чего сделать до темноты.

Майк посмотрел на хитрого старого пастуха. Настоящий лис. Вполне возможно, что он сам нанес себе эти незначительные раны.

Маносос был полон решимости не давать Майку долго думать над его словами.

— Приступай прямо сейчас. Собирай кусты мастики. Сколько сможешь найти. Нам потребуется все, что ты сможешь принести. Иди, тебе нужно быть готовым до того, как солнце скроется за горой.

Майк вздохнул и огляделся. Задача была не из легких. Поблизости почти не осталось сухой мастики, они ее уже сожгли. Придется походить, чтобы собрать хоть сколько-нибудь.

— И если увидишь кого-нибудь, — добавил Маносос, — не разговаривай с ним.

С этими словами он направился в сторону пасущихся овец.

Остаток дня Майк выполнял задание Манососа. Предупреждение пастуха ни с кем не разговаривать казалось совершенно излишним. Кроме него ни души не было вокруг; да и что может кому-то понадобиться в этом суровом месте? Тени стали длинней, ящерицы, мелькнув хвостом, прятались под вулканическими камнями, температура внезапно упала. Он навалил у скалы груду корявых кустов мастики, и зеленых, и сухих.

Маносос кивнул.

— Теперь отдыхай и жди.

Майк хотел было заговорить, но Маносос прервал его:

— Отдыхай молча.

Так прошло четверть часа. Пастух глотнул воды и полез на пятнадцатифутовую скалу. Майк поразился проворству и легкости, с какими старик, находя в выветренной стене невидимую опору для пальцев, карабкался вверх. Усевшись на вершине, он разулся и снял носки. Потом размотал головной платок и затолкал в карман. Уселся поудобней, решительно уперся босыми ступнями в скалу и застыл в ожидании. Над его плечом, малиновое, пылающее и огромное, опускалось солнце. Маносос откинул назад голову и запел.

Это была греческая рицитика из неведомой древности, традиционная народная песня, звучащая над пастбищами времени. Глубина голоса Манососа и сила его «глубокого пения» оказались откровением для Майка. Летящий в воздухе напев был труден и чужд; непохожий на песни, существующие в западной традиции, он, казалось, уходил корнями, скорее, в глубины Азии, нежели Европы. Майк не понимал, о чем поет пастух; всех его знаний греческого хватило лишь на то, чтобы узнать одно-два слова. Но и без слов было ясно, что песня представляет собой печальную и покорную мольбу. Тягучие ноты и переменчивое вибрато, разносившиеся по всей долине, глубоко тронули Майка.

Пастух пел долго, вознося к небу, как дар ему, необыкновенные мелодии. Майк поднял глаза и увидел ястреба, парящего в вышине, и его пронзила дрожь. Он оглянулся на пастуха, поющего на вершине скалы. Было что-то душераздирающее в сочетании силы и хрупкости, заключенных в этом человеке, в мысли о легких, напрягающихся в его груди, в этой крохотной и дерзкой фигуре, стоящей на скале и поющей необъятному пространству долины и самому космосу. И тут по неведомой причине Майк отчаянно разрыдался.

В следующее мгновение он уже содрогался от неудержимых слез, и песня вторила его плачу. Ощущение времени и места исчезло.

Начиная понемногу успокаиваться, он увидел, что Маносос стоит рядом с ним, утонув коленями в пыли. Он чувствовал, как большие ладони пастуха гладят его волосы.

— Ну, ну, все хорошо.

Майк застыдился своих слез.

— Прости. Не знаю, что на меня нашло. Прости.

— Простить? Почему простить?

— Я чувствую себя полным дураком. Я сидел, слушая твою песню. А потом вдруг разревелся, как малое дитя. Прости.

Маносос смутился.

— Но это была песня слез. Ничего удивительного, что ты заплакал, этого я и хотел от тебя. Зачем просить прощения?

Майк утер глаза.

— Там, откуда я приехал, мы редко плачем.

Маносос секунду изучающе смотрел на него. Потом сказал:

— Теперь понимаю. Ты из холодного климата, где слезы могут замерзнуть на лице. Вот, думаю, в чем все дело.

Майк взглянул на него. Подобное нелепое предположение показывало, как искренен и добр пастух. Он засмеялся.

— Нет. Нет, не в этом. А в том, что мы не позволяем себе плакать.

Маносос поднялся на ноги. Солнце скрылось за горой, но его лучи еще холодно блестели на полоске воды вдалеке. Он разжег костер.

— Тогда, — сказал он, — твое положение еще хуже, чем я думал.

— Расскажи об этой песне, Маносос.

— Я пел о человеке, который три года копал колодец в твердой земле. Он копал колодец, чтобы его возлюбленная пришла и стала жить с ним в том безводном месте. Но он потерял ее, и его слезы наполнили тот колодец. Теперь из него пьют только орлы да ястребы. Потом я благодарил солнце за то, что оно защищало нас последние дни, и просил у луны защиты еще на одну ночь. Это была песня солнца и луны.

Тем вечером Маносос, уча Майка танцу, был менее требователен. Казалось, он нервничал и был неуверен в себе. Велел Майку упражняться в трех танцах, которым уже научил его, но сам два или три раза прерывал игру на лире и уходил то ли проверить, нет ли чего позади скалы, то ли взглянуть на отару. На вопрос Майка, чего он высматривает, отделывался молчанием и каждый раз, когда костер прогорал, вскакивал и наваливал в него груды мастичных кустов, пока воздух не наполнился густым сладковатым запахом смолы. Майк, закончивший упражняться, заметил, что он делает это с каким-то смятенным видом, оглядываясь время от времени, словно постоянно ждет, что что-то случится.

Полная луна сверкала огромной каплей на небе. Когда Маносос дал костру прогореть, она как будто еще больше набухла и стала ближе. Она снова освещала весь склон. Маносос завернулся в одеяло и лег спать, наказав Майку охранять отару, не жалея жизни, если понадобится. Пастух уснул, а Майк задумался о ночах, проведенных им в горах. Впечатление было двойственным. Хотя он чувствовал голодную слабость и усталость от танцев, требовавших огромного напряжения, было и ощущение, что психически он совершил некий прорыв в познании себя. Он был на пределе физических сил, его тело и чувства подверглись жестокому испытанию, но состояние духа совершенно переменилось благодаря танцам и посту. И пусть он чувствовал слабость и головокружение, он знал, у него хватит сил провести эту последнюю ночь под открытым небом перед завтрашним возвращением в деревню.

Его больше не возмущали уловки Манососа. Он воспринимал их как и должно было воспринимать, — как театральные эффекты, способствующие доведению дела до конца. Он, правда, не мог понять, каким образом лукавый пастух устроил пару эффектов из множества остальных, но был очень доволен тем, как перенес испытания, выпавшие ему в последние дни. От них ему, конечно же, не было никакого вреда, и по меньшей мере утром он сможет вернуться в Камари, научившись танцевать два-три танца, что пригодится через несколько дней на деревенском празднике в честь очередного святого. Уже за одно это он поблагодарил яркую и огромную луну, заливавшую горный склон серебристым светом.

Со стороны далекого моря набежал ветерок, и Майк поежился, плотнее укутывая плечи в спальный мешок. На светлом склоне неистовствовали цикады. Он посмотрел на пастуха, посапывавшего во сне неподалеку, и подумал, какой тот необыкновенный человек. Нелюдимый, неразговорчивый, он спустился к ним с гор, словно какой-нибудь фавн со своей лирой вместо свирели.

Он смотрел на спящего пастуха, и тут что-то легкое ударило ему в шею сзади. Он поднял руку и оглянулся. Ничего. Посмотрел на небо, не зная, что и думать.

Несколько секунд спустя что-то снова ударило его — теперь по затылку. На этот раз он заметил, что это маленький белый камешек. Он подобрал его. Камешек был влажный и дурно пахнул.

Ему пришло в голову, что это все игры Манососа. Рук его было не видно, и он вполне мог кинуть камешек. Майк, подыгрывая ему, встал и заглянул за скалу, прошелся вдоль склона. Потом сел так, чтобы краем глаза видеть пастуха, и стал ждать, когда со стороны спящей фигуры полетит новый камешек. Текли минуты, но пастух, похоже, перехитрил Майка и больше не двигался.

Третий снаряд, теперь совсем не маленький, ударил его сбоку по голове. Майк открыл рот от неожиданности и встал. Потрогал голову и почувствовал кровь.

— Маносос! — зашипел он.

Пастух не пошевелился.

Майк стоял над ним. Может, он действительно спит? Но это невозможно. Кроме них никого не было вокруг. Он внимательно осмотрел склон на всем его протяжении, до черной линии хвойного леса в четверти мили ниже места, где они находились. Вернулся к скале и обошел ее.

Позади скалы он остановился и прислушался. Цикады звенели, казалось, неистовей, чем прежде. Ритм стал быстрей, напряженней. Он посмотрел на луну. Она только-только начала убывать, но еще не слишком заметно. Он взглянул обратно на склон и на этот раз увидел большой белый камень, со свистом летящий в него.

Он поднял руку и увернулся. Камень скользнул по руке, ободрав кожу на запястье, и, как винтовочная пуля, ударился об отвесную скалу позади него, оставив на каменной стене мокрую отметину. Это уже были не игрушки. Если бы камень попал ему в голову, то вышиб бы мозги. Кто-то пытался причинить ему зло.

— Боже!

Майк обшаривал глазами освещенный склон, ища за горбатыми кактусами и среди карликовых кустов притаившуюся фигуру. Немыслимо, чтобы кто-нибудь мог прятаться там и, вытянувшись плашмя на земле, швырять в него камни. Потом, словно из щели самой ночи, вылетел новый булыжник, снова с силой ударившись об отвесную скалу позади.

— Маносос! Маносос!

Майк подбежал к пастуху и принялся зло трясти его.

— Что случилось?

— Если там твои дружки, лучше скажи им, чтобы прекратили шутки!

— Майк, что случилось? Ты не спишь? — Какое там спишь! Конечно, не сплю!

Маносос с трудом поднялся.

— Успокойся. Успокойся. Расскажи, что произошло.

Майк рассказал о камнях.

— Это твой враг. Сейчас он подошел очень близко.

— Бред собачий! Маносос, мы уже покончили со всей этой чушью!

Маносос посмотрел на него и опять спросил:

— Ты не спишь?

— Что ты меня одно и то же спрашиваешь?

— Хочу убедиться, что это не штучки твоего спящего духа. Он у тебя задиристый, всегда лезет драться.

Майк разозлился.

— На нас напали! Кто-то швыряет в меня булыжниками!

— Успокойся! Он не нападет, пока я бодрствую.

— Так и будешь стоять на своем?

— Что? Думаешь, я шутки шучу? Сам посмотри вокруг! Кто, по-твоему, бросает камни? Скажи мне!

— Думаю, у тебя там кто-то есть!

— У меня? У меня там кто-то есть? — Маносос рассмеялся, громко и невесело. Побежал к низкому кустарнику, раскинув руки. — Слушайте меня, мои солдаты! — закричал он во весь голос. — Это я, пастух Маносос! Ваш командир! Ваш капитан! Сложите оружие! Выходите из тьмы! Я взял в плен англичанина! Выходите, други! Пастух Маносос приказывает своей личной армии прекратить войну! Объявляется мир! Выходите и получите свои медали! Маносос повесит их вам на грудь!

Он постоял минуту — седая его голова сияла в лунном свете, — словно ждал, что кто-то появится. Потом повернулся и торжественно направился обратно к Майку. Приложил ладонь к губам и прошептал как бы по секрету:

— Майк, похоже, они отказываются сдаваться, — и добавил, уже серьезно: — Да, Микалис. Греки тоже способны на иронию, да?

Майк поднял спальный мешок, упавший на землю. Его руки дрожали.

— Не тревожься, — сказал пастух. — Он не нападет на тебя, пока я бодрствую. Не может. А теперь постарайся поспать. Я посижу.

Но Майку было не до сна. Он держался поближе к пастуху. Через час пришел в себя и уговорил Манососа сыграть ему что-нибудь успокаивающее. Маносос в ответ на его просьбу заиграл грустную мелодию, вновь заставившую Майка вспомнить традиционные медленные гэльские песни. Приятно было слушать ее, свернувшись калачиком в спальном мешке.

Маносос перестал играть.

— Твой помощник прилетал сегодня. Видел его?

— Нет, — ответил Майк. Потом он вспомнил о большом ястребе в небе. — Если ты не имеешь в виду…

Пастух оборвал его и прижал палец к губам, словно предупреждая, чтобы он не называл имен.

— Ты звал его, когда танцевал. Это хорошо.

— Хочу спросить тебя об этом враге, о котором ты упоминаешь. Моем враге. Кто он?

— Ты знаешь, кто он, Майк.

— Даже не представляю, правда.

— Нет, знаешь. Ты знаешь, кто он.

— Почему он стал моим врагом? Кто он?

— Ты знаешь. Конечно, знаешь, кто он.

Маносос снова заиграл тихую нежную мелодию. Убывающая луна плыла по небу и, казалось, увлекала музыку за собой, ввысь и вдаль, словно музыка была драгоценным металлом, притягиваемым магнитом; или умиротворяющим даром; и, слушая жалобные звуки лиры, которые отрывались от земли и, свободные, уносились в небо, Майк чувствовал, будто что-то в нем тоже устремляется вслед за луной, пока наконец не погрузился в сон…

Когда Майк почувствовал, что у пастуха и старой карги нет абсолютно никаких шансов догнать его, он скинул рюкзак и присел на камень. Порывшись на дне рюкзака, нашел сигареты, на которые Маносос наложил запрет. Прикурил, поднеся спичку дрожащими пальцами, глубоко и с наслаждением затянулся. Жаль, что не подумал положить в рюкзак пару бутылочек пива.

Голова странно кружилась, возможно, под воздействием никотина. День был на удивление ярким. По положению солнца он определил, что близится полдень. Солнце сияло так ослепительно, что в его свете все, насколько хватало глаз, было почти белым, пришлось даже щуриться, пока он сидел, покуривая. Тени падали под каким-то странным углом. Валуны блестели испариной.

Он решил, что самое лучшее будет поскорей пройти долину, чтобы добраться до Палиохоры. Это ближе, чем до Камари, а оттуда уже можно на чем-нибудь доехать до дома или, по крайней мере, до Камари. Во всяком случае, это лучше, чем идти обратно, рискуя наткнуться на Манососа и старуху. Если он даже попытается тайком обойти ее дом, та бешеная собака наверняка выдаст его своим лаем.

Майк был сыт Манососом. Да и старухи для него было достаточно.

Докурив, он отправился дальше по тропе. Он по-прежнему почти не чувствовал языка и нёба после той гадости, которую старуха брызнула ему в горло, и временами во рту ощущался неприятный запах, как от какой-то горькой травяной настойки. Кровь бросалась ему в лицо при воспоминании о том, что происходило с ним в доме старухи; он обливался потом, спеша по тропе вниз, к ровному дну долины.

Он шел уже полчаса, когда сердце у него тревожно забилось. Он вынужден был остановиться, чтобы перевести дыхание. И тут, когда он разглядывал тропу, уходившую вперед, ему показалось, что ее окружает слабое свечение. Прямая, пыльная тропа, выгоревшая и бесцветная на полуденном солнце, оживлялась — или так ему казалось — легким туманом, цвета лайма, стелящимся в нескольких дюймах над ней. Поскольку иссушенная земля вокруг была тоже выбелена слепящим солнцем, значит, туман не выходил за пределы тропы. Пути душ. И теперь он увидел, что полоса легкого тумана тянется на милю вперед, пересекая дно долины и поднимаясь по прямой на противоположный склон.

Должно быть, у меня галлюцинации, подумал он. Что-то было в той мерзости, которую она брызнула мне в рот.

Он был рад, что Маносос дал ему свой посох — он помогал ему шагать шире, с ним было больше уверенности, что он одолеет дорогу. Наконец он спустился вниз. Дно долины было усеяно валунами, между которыми торчали желтые стебли сухой травы и красивые лиловые колокольчики. На другой стороне виднелся человек, сидевший на большом камне в нескольких ярдах от тропы.

— Гья сас! — поздоровался Майк.

— Гья! Гья!

Человек соскользнул на землю и стоял, лениво прислонясь к камню и глядя на приближающегося Майка. Это был крестьянин, может, пастух, как Маносос, в заношенной одежде, голова обмотана грязным платком. Подбородок зарос многодневной щетиной, нижнюю губу, как заметил Майк, обметала лихорадка. Крестьянин изучающе поглядывал на Майка полуприкрытыми черными хитрыми глазками.

— Пу пас? Куда идешь?

Майк привык к беззастенчивому любопытству греков; для какого-нибудь деревенского жителя обычное дело остановить человека и полчаса надоедать расспросами о делах, семье и прочем.

— В Палиохору. Иду в Палиохору.

Крестьянин спросил, нет ли у Майка закурить.

— Есть, могу угостить.

Майк полез в карман за пачкой. Он хотел было подойти к человеку и дать сигарету, когда тот напрягся и тут же отвел глаза с каким-то слишком уж беспечным видом. Майк посмотрел вниз на свои ноги и сообразил: чтобы шагнуть к человеку, придется в первый раз, после того как он оставил дом старухи, сойти с назначенной ему тропы.

Тогда он, оставаясь на месте, протянул пачку.

— На, возьми.

Крестьянин нерешительно улыбнулся. С преувеличенно ленивым видом прислонясь к валуну, он легким кивком предложил Майку принести ему сигарету.

— На, возьми, — повторил Майк.

Крестьянин продолжал улыбаться.

— Принеси.

— Вот, пожалуйста. Подойди и возьми сам.

Майк почувствовал, как противная волна страха ползет по спине и поднимает волосы на затылке. Выражение лица у крестьянина переменилось.

Из лениво-сонного оно вдруг стало живым и презрительно-насмешливым.

— Что с тобой! Всего-то несколько метров. Не можешь пройти? Я всего-то и прошу, что сигарету! Что ты за человек?

— Вот, пожалуйста. Подойди и возьми!

— Бог ты мой! Ты что, ненормальный? Слушай! Это же пара шагов! Господи! Да ты ненормальный! Что с тобой?

Майк вынул из пачки сигарету и бросил ее человеку. Она упала в пыль у его ног. Человек пришел в ярость. Двинулся было к Майку, но потом отступил за камень, на котором прежде сидел.

— Что? Что я тебе, собака, животное, что ты можешь швырять мне сигарету? Не человек? Ах ты, ублюдок! Разве я не человек?

Крестьянин затопал ногами и неожиданно, без предупреждения, бросился на Майка со стиснутыми кулаками. Майк попытался было уклониться, но человек, не добежав до него ярда-двух, бросился назад к валуну. Рванулся к Майку во второй раз, но снова, не добежав, помчался назад. И все время осыпал Майка ругательствами.

— Ублюдок! Гомик! Дерьмо!

Тропа. Человек боялся ступить на тропу. Майк, как загипнотизированный, смотрел на его попытки. Наконец он пришел в себя, подхватил рюкзак и поспешил дальше. Он слышал, как человек снова бросился сзади к нему, но, обернувшись, увидел, как тот мчится обратно. Крестьянин скоро отстал, позади еще слышались ругательства, но желания преследовать Майка у него, похоже, не было.

Взбираясь на противоположный склон, Майк оглянулся. Крестьянин исчез без следа. Майк видел тот камень, но его возможный противник пропал, словно его и не было.

Майк задыхался и еще чувствовал легкую дрожь после неожиданной встречи. Он сел и задумался над случившимся. Ему пришло в голову, что крестьянин мог искренне возмутиться тем, что он швырнул ему сигарету; а с другой стороны, человек, похоже, старался заставить его сойти с тропы.

И если только ему это не почудилось, человек побоялся или не захотел ступить на покрытую туманом тропу. Духи. Все эти разговоры о духах пугали его. Но тот человек вел себя, как обезумевшая собака. Майк покачал головой. Поди разберись тут.

Он поспешил дальше. Склон был пологим, и земля тут — не такая иссушенная, как оставшаяся позади. Благодаря кустикам водосбора и горных фиалок эти места выглядели менее враждебно, хотя под ногами была все та же белая пыль, в которой серели вулканические камни. Он остановился, чтобы глотнуть воды, и услышал вой собак, тут же смолкший.

Тропа вывела на ровное место, и тут он второй раз услышал собак. Теперь он видел их: свора охотничьих, видимо, привязанных к кусту, ярдах, может, в ста впереди. Они заметили его и снова начали лаять и выть. Вдруг они замолчали, и он не мог удержаться от смеха. Это был чистый обман зрения, галлюцинация. «Охотничьи собаки» оказались вовсе не собаками, а кучей серых и желтых камней, окружавших куст. Просто, слыша вой, он и решил, что это собаки.

Галлюцинации. Он постоянно боролся с ними. Но, подойдя ближе, Майк понял, что ошибся. Это все же были собаки, а то, что он принял за куст, — женщина, стоявшая среди них. Одну руку она протянула к нему, а другой, поднятой к лицу, что-то сжимала. Казалось, она целится в него.

Он замедлил шаг и вскрикнул от неожиданности, снова поняв, что перед ним лишь куст и куча камней. Что женщина с собаками лишь пригрезились ему. Видение дрожало, то расплываясь, то вновь обретая четкость. Это безумие. Ты сходишь с ума.

Он был уже в тридцати ярдах от своей, как он полагал, галлюцинации. Теперь ошибки быть не могло. Это была женщина, и ее действительно окружали собаки, которые смотрели на него, насторожив уши, словно ожидая ее команды. Теперь Майк увидел, почему он принял ее за куст. Переплетение веток на самом деле оказалось луком и пучком стрел у нее в руках, и она целилась в него. Майк перепугался. Он уже совершенно не понимал, что настоящее, а что нет.

Женщина была смуглой, азиатского типа, с орлиным носом. Одета она была в тунику, а лук и стрелы — серебряные. Смертельное острие стрелы мерцало на солнце. Лицо женщины переменилось. Какое-то мгновение это было лицо Ким, потом — Никки, потом снова — крючконосой охотницы.

Ерунда! Это галлюцинация! Иди дальше. Ты должен идти. Ее не существует. Она тебе чудится.

Майк повторял это про себя, как мантру. Заставлял себя идти, но ноги не слушались. Он был как парализован. Он снова посмотрел на то, что посчитал своей галлюцинацией. Собаки дрожали от нетерпения — он кожей чувствовал их возбуждение. Глаза охотницы холодно блеснули, и он ощутил, как напряглась ее рука, натягивая тетиву с вложенной стрелой. Это напряжение передалось ему. Даже на расстоянии он улавливал запах ее подмышек. Видение не пахнет.

В груди все сжалось. Его охватила паника. Дыхание стало коротким, частым, и тут, неожиданно для себя и вопреки страху, он встал в позицию, приготовясь к танцу. Это был танец, которому научил его Маносос. Танец схватки с духами. Стеснение в груди тут же исчезло, и он снова мог дышать свободно. Вспомнился шаг — отталкиваясь носком от земли. В голове зазвучала лира пастуха, и он начал танец. У него получалось, тропа двигалась навстречу, с каждым шагом на дюйм, двигалась, как лента эскалатора, тогда как окружающий пейзаж оставался на месте. Он услышал, как взвыли собаки, и тогда женщина пустила стрелу.

Стрела с серебряным наконечником летела прямо в него, но невероятно медленно. Майк продолжал танец, и тропа уходила назад под его ногами, но одновременно он приближался к стреле. Майк остановился, и стрела замерла в воздухе, уткнувшись в его грудь. Он чувствовал остроту давящего острия, которое грозило пронзить его кожу. Женщина подала сигнал, и собаки с лаем и воем помчались к нему.

Они прыгнули на него, но ни одна не смогла преодолеть желтоватый туман тропы. Их челюсти щелкали у его лодыжек, они лаяли и рычали в бессильном бешенстве, но не ступали или не могли ступить на тропу. Охотница опустила лук; черные ее глаза мерцали.

Он услышал слова, эхом отдававшиеся в голове. Губы охотницы двигались, но не совпадали со словами:

— Стрела — это чистосердечие. Эти псы — псы гнева. Не останавливай стрелу. Чистому сердцу не к лицу сопротивление.

Майк возобновил танец. Начал отталкиваться носками от земли, чтобы двинулась тропа. И тут же почувствовал, как стрела вошла в него, но не причинив боли. Она прошла насквозь и растворилась в воздухе за его спиной. Собаки продолжали рычать и бесноваться у его ног. Он ускорил шаг и вскоре почти поравнялся с женщиной. Ее лицо было бесстрастно.

Затем в один чудесный миг не стало ни охотницы, ни собак. Вновь — высокий бурый куст и мшистые камни вокруг него. И ничего больше. Майк расслабился. Сердце его колотилось, руки дрожали. Его потянуло сойти с тропы и рассмотреть куст поближе. Он постоял, собираясь с духом, подсознательно ожидая, что куст снова превратится в женщину.

Но ничего не происходило. Только повисла жуткая тишина. Даже цикады и прочие насекомые смолкли. Он сам запугал себя, решил Майк, собственными чудовищными видениями.

Он сел, дрожащими пальцами достал сигарету и закурил, не спуская глаз с куста и почти желая, чтобы куст вновь преобразился. Видение не возвращалось. Докурив, он встал, но слишком резко, и на мгновение голова закружилась. Он вскинул на спину рюкзак, поднял посох и пошел по тропе. И тут же куст вспыхнул белым пламенем.

Галлюцинация. Если суну руку в огонь, то не обожгусь. Мучительно захотелось сойти с тропы и попробовать это сделать. Я должен проверить, что — реально, а что — нет, не то сойду с ума. Он приготовился сойти с тропы, когда крик с высоты над головой отвлек его. Он поднял голову и увидел большого ястреба, кружащего над ним. Его крик напомнил ему пение Манососа. Он заспешил дальше, оставив куст гореть под слепящим солнцем.

Вершина склона была уже близко. Он полагал, что как только поднимется наверх, ему сразу откроется Палиохора. Но тут на тропинке возникло новое препятствие.

Это была змея.

Тварь, коричневая змея с зелеными крапинками, лежала ниже полосы тумана поперек тропы. Майк топнул, ожидая, что она уползет прочь. Многие змеи уползают при первом приближении человека, но этой, похоже, слишком нравилось лениво лежать поперек тропы. Майк ткнул ее в брюшко крюком посоха. Змея не реагировала. Тогда он попробовал сдвинуть ее крюком с тропы, но крюк, казалось, прошел сквозь нее. Очередная галлюцинация.

Очередная уловка, решил Майк, все для того, чтобы заставить его сойти с тропы. Он занес ногу, чтобы перешагнуть через нее, и тут змея ужалила его.

Маносос сидел на гребне горы и смотрел сверху на дом старухи, ожидая возвращения Майка. Скоро стемнеет, и если Майк не вернется, придется ему, Манососу, идти в Камари одному. Он не мог пройти за Майка его путь, не мог сразиться вместо Майка, не мог жить за него его жизнью. Он уже решил: если англичанин не вернется и через час после заката, значит, он совсем не придет. Но он не мог избавиться от ощущения, что случилось что-то очень плохое. Однако догадаться, что именно случилось, не мог. Он уже спрашивал себя, не совершил ли он ошибку. Возможно, англичанину такая задача не по силам. Возможно, англичанин живет в мире других духов — духов, для борьбы с которыми нужны иные способы.

Но все равно уже слишком поздно. Майк ступил на тропу. Маносос помог ему, как только мог. Остальное в руках судьбы.

Он закрыл глаза и представил себе Майка, идущего к кладбищу в Палиохоре. Что-то в этой картине заставило его подумать о рое крохотных огоньков. А рой огоньков напомнил о том, что случилось в доме той ночью.

Конечно, он не рассказал Майку всего. Разве такое возможно? Майк не поверил бы ему. Он бы рассказал Ким, но деревенские женщины вовлекли бы Ким в заговор молчания, чтобы скрыть правду. А если двадцать человек при-знают, что ты лжец, тогда чего будет стоить правда?

Как душно было в тот вечер, когда это произошло! Сирокко. Ни прежде, ни позже он не видел, чтобы ветер был так горяч и так отвратителен, как в тот год. Он сводил людей с ума. Изводил людей, выворачивал наизнанку, выл в уши, как демон, заставлял совершать безрассудные и безумные поступки.

Все было точно так, как он рассказал Майку. Мужчины ушли на другой конец острова на Праздник лошади, подальше от этого гнусного ветра, от своих жен, просто отдохнуть от всего.

Но не Маносос, потому что он слышал об этом доме. Видел вечеринки, видел ту женщину, Еву. Он следил за ней с горы позади дома. И эта Ева была красивая женщина. Уверенная в себе, веселая, захватывающая дух, как деревянная наяда на носу корабля. И, подобно всем мужчинам деревни, он завидовал этому ослу Лакису, который не заслуживал ее любви. Он хотел эту женщину. Больше того, думал, что знает, как завоевать ее.

Разве он не ждал этого момента? Ждал. И дождался, пока все мужчины уйдут на праздник, прежде чем спуститься вниз к дому. Он взял с собой брата, своего младшего брата Димитриса.

Димитрис собирался в Салоники, в семинарию, учиться на священника. Для чего Маносос взял его? Он спрашивал себя об этом много, много раз. Возможно, со зла. Из какой-то зависти, потому что Димитрис тянулся к святости. Кто знает? Так или иначе, но он убедил его, что нужно кое-что повидать в жизни, если собираешься стать священником. Пошли, и увидишь кое-что, Димитрис! Кое-что поймешь! Какой из тебя выйдет священник, если ты совсем не знаешь жизни!

И они пошли и увидели, как она сидит в желтом свете масляных ламп, читая книгу. Она постоянно читала, эта Ева. Как Ким. Она была образованная, культурная. Дразнила мужчин, говоря, что наслаждение, которое они дарят ей, длится краткий миг и быстро забывается; наслаждение же, которое доставляют ей книги, длится и после того, как они уходят. Хотя получала удовольствие от того и от другого.

Уходите, мальчишки, сказала она, когда они пришли. Убирайтесь. Идите с остальными на конский праздник. Оставьте меня в покое. Стеснительный Димитрис готов был послушаться, но он, Маносос, был настойчив. Они остались и делали все, чтобы понравиться ей. У Манососа получилось рассмешить ее. Заставь женщину смеяться, говорил ему отец, дальше все пойдет само собой.

Потом он сказал Еве, что станцует для нее.

Потому что таков был его план. Он знал, как взять верх над ее проклятыми книгами. И он начал танцевать. Это был один из тех танцев, которым он отказался учить англичанина. Танец желания — и он едва не убил его.

Майк почувствовал укол в икру, словно иглой. Когда змея уползла под ближайший камень, он понял, что это не галлюцинация — тварь была реальной. Первые мгновения он ничего не чувствовал, потом ногу ниже колена словно окатила горячая волна. Он слишком плохо разбирался в змеях, чтобы знать, насколько опасен укус или, может, даже смертелен, но понял, что должен поскорей добраться до Палиохоры и получить помощь.

Солнце торопилось к закату, но по-прежнему было очень жарко. Он прикинул, что сейчас должно быть около четырех часов. Он надеялся, что до деревни не больше получаса пути. Левая нога и ступня начали быстро распухать, и он сильно захромал. Через десять минут опухоль распространилась уже на всю ногу. Следом подскочила температура, стало знобить. Он покрылся потом.

Когда он почти выбрался из долины, идти стало намного трудней, поскольку оставалось преодолеть крутой скат, чтобы достичь проселочной дороги. Майк думал, что дорога ведет в Палиохору, но отчетливая полоса тумана пересекала ее и уходила дальше по каменистой земле. Почва ската, по которому надо было забраться наверх, была мягкой белой пылью, ноги тонули в ней, и это замедляло движение. Левая нога уже почти не действовала. Достигнув края дороги, он вынужден был остановиться и, задыхаясь, лег на землю.

Он лежал на животе в белой пыли дороги не в силах пошевелиться. Измученный до предела. Голова кружилась. Все плыло перед глазами; он почти чувствовал, как яд расходится по венам. Встань! сказал он себе. Поднимись! Нельзя просто лежать здесь и дожидаться смерти! Тело отказывалось повиноваться мозгу. Манчестер! Мне определено умереть в Манчестере, а не на пыльной дороге на греческом острове.

Затем он услышал приближающиеся шаги. Маносос! Это Маносос! Ты шел за мной! Манцеста4! Пастух Маносос! На миг он увидел в небе кружащийся сияющий остров. Пастух Маносос махал ему с этого острова. Шаги приблизились и замерли возле его головы.

Он открыл глаза. Губы пересохли от пыли. Воздух, поднимающийся от дороги, дрожал от зноя. Сквозь это дрожание он увидел башмаки.

Металлические башмаки.

Его брат Димитрис играл на лире — они оба были музыкантами, — а он танцевал. Было душно, жарко. Страшно жарко. Но той ночью он танцевал неистово, как одержимый. Никогда прежде он не танцевал этот танец ради того, чтобы добиться женщины, но теперь он понял подлинное его назначение! Он чувствовал, как бешеный ветер, сирокко, поднимается в нем. Это он призвал его. Надо было это видеть, чтобы поверить; Ева и брат смотрели как загипнотизированные. Он танцевал, не останавливаясь, целый час. Димитрис в жизни так не играл.

Потом Маносос увидел, как глаза у нее вспыхнули. Почувствовал в ней перемену.

Все это всплыло сейчас перед Манососом, и он тихо заговорил в надвигающуюся темноту.

— Этот танец, Микалис, — могущественный танец. Ужасающий. Вот почему я больше никогда не стану его танцевать.

Да, он увидел это в ее глазах. Он знал, что она в его власти. Он чувствовал ее возбуждение. Закончив танец, он разбил об пол стакан, и она бурно зааплодировала ему. Браво, Маносос! Браво! Это была победа! Она была покорена! Он уже собрался отослать брата, как у ворот появились они.

Они пришли, как он и рассказывал Майку. Деревенские женщины с факелами. И они ворвались в сад. Они были пьяны, безумны. Их глаза горели. Они были похожи на диких лошадей — ничто не могло их остановить. Они жаждали крови. Озверевшие! Мерзкие! Они сорвали с нее одежду и били, пока она не потеряла сознание. А Маносос и его брат спрятались за домом и не смели пошевелить пальцем, так им было страшно, когда женщины поволокли ее, голую, к дереву и повесили.

Но этого им было мало. Ярость бушевала в них по-прежнему, и они обратили ее на Манососа и Димитриса. Их было девятеро, и в каждой — сила девятерых. Напившиеся до безумия. Они настигли его и брата в саду, и он думал, что их тоже повесят. Но сперва с них сорвали одежду. Женщины стояли над ними, подняв пылающие факелы.

Майк перевел взгляд с металлических башмаков на их хозяина.

— Не может этого быть, — прошептал он. — Нет, не может.

На человеке была та же грубая хламида, перехваченная на поясе пеньковой веревкой. Он опирался на палку, служившую ему посохом. Те же тронутые сединой короткие волосы, так же, как запомнилось Майку, подстриженная борода. И глаза: бездонные черные омуты, неподвижные, как нефть, без белков, налитые кровью. Он смотрел гневно, но потом взор его смягчился, и в нем появилось выражение жалости. Несомненно, это был тот, кого Майк представлял себе святым. Перед ним стоял ангел-воитель, человек или чудовище.

Он наклонился, взял Майка под руку и помог подняться.

Майк с усилием встал. Пришлось опереться на посох Манососа, чтобы снова не упасть. Оглянулся: помощников-головорезов, которые напали на него в первый раз, было не видно. Человек, ибо теперь он казался обычным человеком, легко тронул плечи Майка, отряхивая пыль, и тихо, почти неслышно сказал:

— Микалис.

Майк, едва стоявший на ногах, оперся о него. Он чувствовал грубую ткань его одеяния, его теплое дыхание на своей щеке. Оно было свежим и одновременно гнилостным. На губах следы слюны. Если это святой или ангел, запах от него — как от смертного.

— Да, — сказал Майк, чуть не плача. — Да. Да. Микалис.

— Микалис, — снова проговорил человек.

Его глаза наполнились печалью и жалостью.

— Моя нога! Нога!

Святой отступил на шаг и вопросительно посмотрел на ногу Майка.

— Да, — тяжело дыша, сказал Майк. — Пожалуйста, помогите.

Святой задумчиво кивнул. Потом поднял палку и, сделав паузу, нанес со-крушительный удар сзади по распухшей ноге. И тут же вонзил металлический башмак Майку в подбородок. Майк взвыл и, как мешок, свалился наземь. Боль прошила его электрическим током.

Когда он открыл глаза, ангел склонился над ним и протянул руку, предлагая помочь встать. Майк выплюнул набившуюся в рот пыль.

— Да пошел ты!

Ангел шагнул вперед и легонько поставил башмак ему на распухшую лодыжку. Потом вдавил его ногу в пыль. Когда Майк перестал кричать от боли, снова протянул руку, призывая подняться.

Майк съежился от ужаса. Он знал, если поднимется, ангел снова собьет его с ног. Если останется лежать, ангел раздавит ему ногу. Ангел жестом поманил его. И Майк позволил ему поднять себя.

Он стоял, ожидая удара. Ангел поднял палец и помахал им перед лицом Майка.

— Микалис, — повторил он опять едва слышно.

И сбил его с ног, поставив подножку. Майк стукнулся головой о дорогу, зубами — о камень. Выплюнул кровь вместе с осколком зуба.

Ангел снова протянул руку, приглашая встать.

Что он увидел в их глазах! Чудовища! Отвратительные духи! Всех их обуял демон! Невозможно выразить словами то, что он увидел в их горящих глазах. Невозможно! С растущим ужасом он понял, что призвало их — и тех страшных демонов, в них сидящих.

Их призвал его танец. Отец предупреждал никогда не использовать его в своекорыстных целях. Демоны разорвут тебя, говорил отец. Демоны и духи сдерут с тебя шкуру. Он вызвал всех их, использовав не по назначению танец могущества.

Несколько женщин оттащили Димитриса в сторону. Навалились на него и стали возбуждать руками. «Как думаешь, Микалис, — сказал он во тьму, — забавно, когда тебя мучают распаленные похотью женщины? Поверь, Микалис, совсем не забавно». Он думал, они раздерут его до костей своими ногтями. Но они возбудили его плоть против его воли, даже несмотря на его страх.

А потом он услышал вопли брата. Димитрис вопил в ужасе, и он понял, что происходит. Одна из женщин нашла в патио бутылку — ловушку для скорпионов. Они принесли ее и приставили к его гениталиям. Скорпионы жалили его снова и снова.

Но с ним обошлись по-другому. Он так и не понял почему. Наверное, танец, покаравший его, его же и защитил. Была и другая причина: с одной из женщин его связывала серебряная нить влечения, вернее сказать, ее влекло к нему. Бессмертный его танец высвободил дремавшие в них инстинкты, распалил их. Четверо или пятеро, отбросив всякий стыд, изнасиловали его, одна за другой. Он и сейчас был не до конца уверен, кто именно. А после, когда от него больше не было толку, его осыпали градом ударов уже без прежней силы и ругательств, избив почти до потери сознания.

Своим танцем он разбудил вулкан, чей огонь опалил его.

Когда он пришел в себя, то первым делом нашел брата, рыдающего, обезумевшего от ужаса и боли. Брат принял его за одну из мучительниц, продолжающую издевательства. Домой его пришлось тащить на себе.

Вот что случилось в доме той ночью, озаренной пламенем их факелов. После того случая они пообещали, если он хоть словом обмолвится, засвидетельствовать, что это он, Маносос, а не они, убил Еву.

Маносос вгляделся в густеющий мрак. Уже час прошел, как начало темнеть, а Майк так и не вернулся.

Майк подумал, что пришел его конец. Рядом, расплываясь в дрожащем раскаленном воздухе, который поднимался от земли, виднелись металлические башмаки. Он поднял глаза и увидел высоко в небе большого ястреба, кружащего прямо над ним. Очень возможно, того самого, что сопровождал его, когда он шел Путем душ; того самого, что кружил высоко в небе тем вечером, когда Маносос пел на вершине скалы.

Ангел шагнул к нему, высоко подняв ногу, будто собираясь снова с силой наступить на распухшую лодыжку Майка.

— Ладно, — сказал Майк. — Ладно, сейчас встану.

Он нащупал посох Манососа и ухватился за руку ангела, протянутую ему. Как только ангел выпрямился, поднимая его, Майк крюком посоха зацепил его голую лодыжку и резко подсек. Потеряв равновесие, ангел тяжело грянулся наземь.

В следующую секунду Майк оказался верхом на нем и принялся бить крюком посоха по голове. Ангел вертелся под градом сыплющихся на него ударов, а Майк с воплем безостановочно колотил по ненавистному лицу, месяцами являвшемуся ему в кошмарах. Он был в такой ярости, должной бы придать ему сил, что руки у него дрожали, и это ослабляло удары. И ангел, еще не пришедший в себя от ответного коварства противника, изловчился и схватил Майка за горло. Они покатились по земле.

Ангел не отпускал горло Майка. Майк задыхался, кашлял, и хотя он продолжал бить врага по черепу, удары его становились все слабее. Повернув голову, он заметил металлический башмак, потерянный ангелом в пылу борьбы. Он бросил посох, схватил башмак и ударил ангела металлическим каблуком по лицу. Пальцы, впившиеся в его горло, разжались. Ангел смотрел на него, широко открыв глаза, как черные зеркала. И в зеркале этих глаз Майк увидел свое перекошенное лицо.

Он встал коленями на грудь поверженного врага. Приставил острый носок башмака к левому глазу распростертого святого и всем телом навалился на башмак.

Вопль ангела вознесся к небу, ввысь, где летал ястреб. Майк свалился в пыль, задыхаясь, плача.

Когда он обернулся, чтобы убедиться, что его враг мертв, то не увидел ни ангела, ни трупа, ничего. Но был металлический башмак, который Майк прижимал к груди. Он никак не мог отдышаться. Оглядел пыльную тропу. Не-много в стороне лежал второй башмак. Майк подобрал его и пополз на четвереньках в сторону деревни…

Перевод с английского и примечания Валерия Минушина

Фрагменты. Публикуется по: J o y c e Graham. The House of Lost Dreams (1993).

Полностью роман выходит в издательстве «Азбука-классика».

1 Рицитика (букв. значение: от, из корня — гр.) — древние греческие поэмы, исполняемые речитативом или в музыкальном сопровождении. Значительная их часть имеет византийское происхождение или создана под влиянием византийской музыки.

2 Гай Фоукс (1570-1606) — солдат и самый знаменитый из участников «Порохового заговора», намеревавшихся в 1605 году взорвать здание парламента, где в то время находился король Иаков I. В Англии, отмечая День Гая Фокса (5 ноября), пускают фейерверки, а дети просят «пенни на гая» и жгут маленькие фигурки этого заговорщика.

3 Конец (гр.).

4 Пророчество (гр.).