Три коротких сценария

В одном интерьере

Не знаю, как с экономикой, но о поэтах у Маркса все правильно: «Поэты — странные люди, пусть живут, как хотят».

Александра Тимофеевского я впервые услышал на семинаре по мультипликации. Разбор фильмов на подобных мероприятиях — довольно занудное занятие. Лицейская непринужденность наступала поздно вечером, и добродушное «состязание акынов» превращало эти вечера в пленительные поэтические забавы, в легкий ветер, в «шутку дурью».

Покачиваясь вместе с нами. Вместе.

Как мы друг к другу нежности полны!

Как с наших душ отдернуты заслоны.

Как в этот миг нам вовсе не нужны

Безумные и суетные жены…

На наших глазах «забава» переходила в строгую, свободную поэтическую речь. Читал он стихи, раскрыв перед собой сборник, переплетенный его друзьями, едва заглядывая в него. Ему, наверное, доставляло удовольствие держать в руках почти что изданную книгу в твердой обложке: А. Тимофеевский. Избранные стихотворения, поэмы, песни. Москва, «Машиздат», 1949-1983.

Но книга не будет издана никогда, так как Александру Тимофеевскому, как многим поэтам, пишущим «в стол», была оказана честь быть вызванным в КГБ. Стихи были обнаружены в бумагах его друзей, находящихся под наблюдением современного «3-го отделения». Как известно, это не лучший способ знакомства с властями. К тому же такой способ надолго отодвигает саму возможность быть когда-нибудь напечатанным. Разве что стихи для детей — по той причине, что они, с точки зрения властей, имеют ту самую полезность, которой измеряется уровень и допустимость поэзии. Еще разрешалось писать сценарии для мультфильмов, а больше — чужие улучшать-редактировать. Александр Тимофеевский стал-то известен песенкой Крокодила Гены из прекрасного одноименного мультфильма. Если бы за каждое уличное или застольное исполнение этой песенки автору кидали в шапку по двугривенному, он смог бы вполне самостоятельно издать книгу стихов.

Есть же строчки, которые болят:

О, как тебе, несчастная страна,

Всё соответствует в природе,

На склоне века дряхлая весна

Пришла о девяностом годе.

В лохмотьях туч, расхристана, седа,

Она явилась в край разрухи.

Из грязных луж и колотого льда

Глядит на нас лицо старухи.

Стихи написаны днем с натуры. Пропутешествуйте из Москвы в Санкт-Петербург. По железнодорожным насыпям лежат вмерзшие куски измученного железа, полумертвые деревья. Есть ужасная связь между обугленной землей и преследованием поэтов, имеющих уши, чтобы услышать увиденное.

Предпраздничная кутерьма,

Ноябрьский ветер, злой и хлесткий,

Бесчинствует на перекрестке.

Стоят такси, оцепенев,

И не мигают светофоры.

По главной улице в стране

Проходят бронетранспортеры.

Блоковский лихач не летит, а стоит, оцепенев, в виде такси. Своеобразный праздничный подарок к двуликой годовщине. Шукшин называл людей без практической целесообразности «странными» в отличие от «энергичных».

Первым поэтом был не сочинитель строк, а заплакавший при виде затухающего заката. Бесполезные слезы — скажет о нем «энергичный» таксист, сажая к себе в машину за удесятеренную плату очередную жертву. Таксист-мясник, ощерившийся на тебя промерзлым железом, провалом железнодорожных свалок. Как замечательно, что поэты хороши своей «бесполезностью».

Их удачная рифма не огласится пушечной стрельбой, как опорожненный королем кубок или исполненная им супружеская обязанность. Короли знают, чем заинтересовать и воодушевить своих подданных. Единственная удача, поджидающая поэта, — надежда, что кто-то незнакомый ему вдруг откроет для себя звук слова и удивится, и скажет себе: «Как же я это раньше не слышал!» И пусть утешится поэт тем одним, что открывает человеку свободу слышать.

А первым, как известно, было Слово.

Журнал печатает три сценария Александра Тимофеевского. Автор хочет ими крикнуть в пространство кому-то неизвестному: «Ау-у-у-у!» И как знать, вдруг слово долетит до чьих-то ушей. Вдруг где-то мается режиссер в поисках нужного слова. И он поймает возглас поэта.

Юрий Норштейн

Без звука

Через широкое окно мы видим внутренность помещения. Большой дубовый стол. Старая добротная мебель, где вещи — добрые друзья и слуги, послужившие, видно, не одному поколению хозяев. На стенах в сумраке картины старых мастеров.

Свет из торцового окна падает на стол. Яркий закатный свет, отражающийся на столе теобразным рисунком рамы, дающий даже багряный отблеск на деревянной поверхности и отбрасывающий длинную тень от незажженной свечи в бронзовом подсвечнике.

На этот свет нам следует обратить особое внимание. Фильм будет длиться недолго. Когда уйдет солнце и погаснет, постепенно бледнея, его отблеск на столе, закончится и фильм.

За столом четверо. Хозяин с лицом не то библейского пророка, не то Хемингуэя, его жена, склонившаяся над вязанием, двое детей — мальчик и девочка.

Мирный семейный круг. Хозяин читает, а остальные трое неподдельно захвачены чтением. На протяжении фильма мы будем следить за выражением их лиц, меняющимися позами, движениями рук.

И в каком-то месте чтения мальчик привскочит со стула и застынет в оцепенении, как бывает с детьми, чье воображение потрясено, а мать мягко положит ладонь ему на плечо, усадит на место.

И будет момент, когда опустится рука матери и она бросит вязание. Тогда по щеке девочки скользнет слезинка, а мальчик обхватит голову руками.

И быть может, в самом конце фильма на лицах слушателей засветится счастливая и покойная улыбка.

Но сейчас нас занимает сам хозяин. Чтец перелистывает страницу. Губы его шевелятся. Но мы не слышим ни звука. Ведь глава семейства как и все остальные, заслонен от нас стеклом.

Вот он захлопывает книгу. Книга толстая, в кожаном переплете, с тисненным золотом крестом. Мы догадываемся, что это «Библия».

Хозяин встает. За ним — остальные. Беззвучно произносят слова молитвы. Потом снова садятся за стол, и чтение продолжается.

Постепенно нас начинает охватывать чувство некоторого дискомфорта. Чувство это будет вызвано тем, что в сумеречной глубине комнаты через неравномерные промежутки времени станут появляться какие-то смутно различимые человеческие фигуры.

Внезапно возникнув на втором плане, фигура мелькнет и мгновенно исчезнет, оставляя в нас ощущение какой-то странно творящейся там работы. И лихорадочный темп этой работы, совершенно не вяжущийся с мерным ритмом семейного чтения, будет еще сильнее усиливать раздражение.

Мы станем вглядываться. Возникнет догадка. Мы будем укрепляться в этой догадке, и, когда почти уверимся, камера перенесет нас к другому окну, торцевому.

(Тут следует оговориться, что на протяжении фильма все, что происходит в комнате, мы будем видеть только с двух точек зрения: то через одно окно, то через другое. Точки эти будут меняться несколько раз, но конец событий мы непременно должны наблюдать через то же самое окно, через которое мы видели их начало.)

В настоящий момент, после того как камера переменила место, естественно, изменится композиция внутри комнаты. Стол сдвинется вправо. Мы будем видеть затылок хозяина. Те же фигуры, которые мы видели на втором плане, окажутся в центре.

Догадка подтвердится. Эти люди — та же семья. Благообразный хозяин, его жена и дети — мальчик и девочка.

Со временем мы поймем, в чем смысл их работы. Хозяин и члены его семьи откуда-то извне вносят в комнату кипы спрессованного сена.

Вбегают по витой деревянной лестнице на антресоль и укладывают там эти кипы ряд за рядом. Уложат ряд и польют жидкостью из бидончиков, на которых изображена перечеркнутая спичка. Уложат еще и снова польют.

Постепенно они закладывают сеном всю верхнюю часть комнаты вплоть до потолка.

Тогда работа перенесется вниз.

Замечательно, что те и эти не замечают друг друга. Те работают, а эти слушают чтение.

И вот уже тот мальчик из команды укладывающих сено лезет под стол, чтобы уложить очередную кипу, и нога мальчика под столом чуть-чуть не соприкасается с ногой этого мальчика, сидящего за столом, чуть-чуть, но они не замечают друг друга.

Или, скажем, такая ситуация. Запнулся во время чтения отец, облизнул пересохшие губы. Девочка вскочила, побежала принести ему ковшик с водой, но споткнулась и пролила воду… В это же время та, другая девочка поливает пол из своего бидончика. Растекаются по полу две совершенно одинаковые лужицы. И эта мгновенная зеркальность двух параллельных, но не соприкасающихся миров нарушится только тем, что первая девочка начнет быстро подтирать лужицу, а вторая будет продолжать лить на пол горючую жидкость.

Постепенно и нижняя комната почти заполнится сеном. Пространство вокруг читающего и слушателей будет все сокращаться. Вся группа людей, сидящих за столом, как бы замуровывается в окружающий ее сеновал. Замуровывается, но не замечает этого.

Тем временем в комнате станет темнеть. Уйдет солнце, и померкнет его последний отблеск на дубовом столе. Отец семейства, продолжая читать, наденет очки, потом достанет спичечный коробок, приподнимется и вытянет руки, чтобы чиркнуть спичкой о коробок и зажечь свечу, но прежде, чем это произойдет, фильм кончится.

Да, забыл сказать, что в моем мультфильме, как и во всяком другом, обязательно должна быть собачка. Героев у меня, как вы поняли, — каждой твари по паре, а собачка одна. На протяжении всего фильма она мечется между теми, кто хочет жить, и теми, кто хочет сжечь. Она пытается обратить их внимание друг на друга. Но людям не до собачки. Вот и всё.

Под звон бокалов

Камера скользит по прикнопленным к стене картинкам из иллюстрированного журнала, по книжным шкафам, по буфету с пресловутыми слониками и упирается в ярко освещенные окна. Из двух огромных окон открывается такая замечательная панорама: река, вдоль реки железная дорога, станционные постройки, краны, столбы, фонари… Кварталы домов, зеленые массивы и снова уходящие далеко за горизонт кварталы большого города. В открытую форточку влетает черная бабочка. Разместилась в форточном проеме, сомкнула бархатные крылья и застыла.

В комнате накрыт стол, полно всяких вкусностей, но стулья сдвинуты,

и за столом никого нет. Гости с бокалами в руках сгрудились возле старенького комода. На комоде одеяльце, в нем главный персонаж нашего фильма. Он раскрутился, освободился от пеленок, неопытная мать пытается его перепеленать, но не тут то было. Малыш, как велосипедист, сучит ножками, к нему не подступиться. Бабушка перехватила младенца. Ее движения бережны, ловки, уверенны. Ребенок поймал ауру бабкиной любви и заулыбался. Гости отсалютовали этой улыбке шампанским. Над малышом взметнулись бокалы. Дед-бородач в военной форме отступил на несколько шагов, нашел точку и щелкнул фотоаппаратом. Гости потянулись к столу, но камера их обогнала, чтобы зафиксировать момент превращения стандартной белой общепитовской солонки в зеленую солонку-лягушку.

К люстре прицеплен плакат, на нем от руки крупными буквами написано: «Сегодня можно меня поздравлять с первым годом жизненной практики. Город Москва, планета Земля, Солнечная система Галактики». Плакат повернут к нам так, что мы сможем прочесть только часть текста, да весь и не нужен. Понятно, что поздравительный прикол. За столом молодежь, преимущественно женского пола. Мать с ребенком на руках о чем-то щебечет с подружкой слева, а ребенок тянется к подружке справа. Тогда правая подружка достает из сумочки маленькую деревянную лошадку. Ребенок повертел ее в руках, потерял, нашел и стал лошадку грызть — зубки режутся.

Сомкнулись бокалы, неподвижна в проеме форточки черная бабочка со сложенными крыльями, а вот патефон на наших глазах перефазовался в проигрыватель, мелодия только на миг поперхнулась и продолжилась, быть может, в новой аранжировке.

Очередное застолье, очередные перемены. Поменялись стулья, поменялась люстра. На люстру мы сразу обратим внимание, потому что старая запомнилась по плакату.

На высоком складном детском стульчике сидит наш герой, ему, надо полагать, года три. Дед-бородач произносит тост. Отец подталкивает сына, скажи, дескать, дедушке «спасибо». Но мальчик неконтактен, взгляд отстраненный, как у роденовского мыслителя, а может, он смотрит в окно на черную бабочку. Звенят бокалы, камера скользит по стене, лаковые рисунки из «Огонька» замещаются постером с картины Моне.

Детский праздник. Герой в школьной форме, уши оттопырены, руки стремятся прижаться к туловищу. Дети за столом чувствуют себя неловко, скованно. Вразнобой смыкаются фужеры, наполненные сладкой водичкой. Какой-то шалун, чтобы разрядить обстановку, выдвигает стул из-под привставшей девчонки, но тут в дверях смежной комнаты появляется бабушка с блюдом пирогов. Шалун ударом ноги возвращает стул на прежнее место. Стул вернулся, а старая мебель — шкафы, буфет, комод — заменились стенкой орехового цвета. Неподвижна в проеме форточки черная бабочка. Чтобы не повторяться, скажу, что она так и останется на своем месте до конца фильма.

Герой наш на пороге между отрочеством и юностью. Рассеянный взгляд, туманная блуждающая улыбка. Смазка по лицам гостей, только портрет героя с разных точек. За окном меняется пейзаж. Стройка. Несколько подъемных кранов. Кажется, что подвижные их части пересекаются. Под столом пересекаются руки героя и его подружки. Ищут и находят друг друга пальцы. Пальцы едва касаются, ласкаются, переплетаются и разъединяются под звон бокалов.

Мальчишник. Всем молодым людям лет по двадцать. Стоят вокруг стола (теперь он стал овальным), чуть раскачиваясь, поют, держа одной рукой стопаря, держа другую на плече соседа… И в такт их качанию меняются книжки на полках стенки. Один книжный ряд замещается другим, а Моне — на конструкцию Сидура. Герой в ударе. Ликующий взор. Обнимает одних. Потом подбегает к другим. Он хочет обнять всех.

Свадьба. Невеста, как полагается, в фате. Герой в черном костюме и белой рубашке с галстуком. Все танцуют, жених и невеста в танце оказываются напротив окна, и мы видим, что пейзаж совершенно изменился. Знаете, как в картинке «Найди двадцать различий». Не стало железнодорожной ветки, вместо нее шоссейная дорога. На месте старых домов другие, но подъемные краны не убраны. Скорее, их стало еще больше. Строительство продолжается. Кружась в танце, герой берет из вазы цветок, хочет воткнуть его в волосы любимой. Цветок вянет у него в руке, жухнет, скукоживается, высыхает и, просыпавшись, как песок сквозь пальцы, обращается в ничто.

Молодой человек так и остается в оцепенении в той позе, в какой мы его видели в предыдущем плане. Он осунулся, короткая стрижка, ранняя седина, чернота под глазами. Герой стоит посреди комнаты, стол сдвинут в угол. Фуршет. Гости подходят к столу, выпивают, подходят к герою, обнимают. Он остается безучастным ко всему. Старенькая мать касается волос сына, он не обращает внимания. Люди суетятся. Камера мечется, натыкается на огромную фотографию жены героя с траурной лентой. Фотография стоит на полочке. Полочка примыкает к аккуратным стеллажам из некрашеного дерева, которые заменили прежнюю стенку. Герой с недоумением смотрит на людей, на окружающие его предметы и, видимо, не в силах осознать, что происходят поминки.

Мы не сразу его узнаем. Человек сидит за столом. Один. Камера показывает его нам со спины. Лысина. Разве у него была лысина? Наконец мы видим его лицо. Да, это он. Перед ним бутылка водки, стакан. Он пытается что-то выжать из бутылки — тщетно. Там ничего нет. Человек отставляет бутылку в сторону. И вдруг закапало в стакан, а потом потекло тонкой струйкой. Человек поднимает голову. Течет с потолка. Потолок пошел трещинами, и по лицу героя расползается узор из морщин. Он стареет у нас на глазах, как портрет Дориана Грея. Голову повернул вбок. Сидит, нахохлившись, большая старая птица.

Мебель закрыта клеенкой, часть пола — газетами. Не попадающие в кадр маляры под звон бокалов перекрашивают стены и потолок, а незамеченные камерой паркетчики укладывают паркет доска за доской. Состарившиеся друзья исполняют ритуальную акцию. Их теперь меньше, чем тогда, в юности. Гораздо меньше. Но встали, положив руки на плечи друг другу, и поют, задрав кадыки и обнажив дряблые шеи. Герой не встает с кресла. Всезнающий, как змея, с брюзгливо выпяченной нижней губой он смотрит в окно. А за окном новый город. От пейзажа, который мы видели в начале фильма, не осталось ничего. Однако работа продолжается, вырыт глубокий котлован, над ним вздыбились металлические конструкции — огромный каркас, пока неизвестно, чего. То же самое происходит внутри помещения. Интерьер меняется непрерывно. Комната на три четверти перекрашена в новый цвет. Раньше был желтый — теперь салатный, и салатная часть все расширяется. Меняются плинтусы, двери, ручки на дверях, рамы. Все старое вытесняется новым, темп перемен нарастает и ощутим буквально кожей. Только бабочка остается на своем месте. Да деревянная лошадка из детства, стоящая за стеклом одного из стеллажей, смотрит на нас в щель между полосами клеенки.

Стол накрыт на двенадцать персон. А пришли только трое. Стол сверкает чистотой нетронутых приборов. Хозяин — совершенно седой старик — уронил голову на скатерть и задремал. Один из гостей подошел к нему и бокалом о бокал — динь, динь, динь. Хозяин поднял голову и виновато улыбнулся. Он улыбнулся, а деревянной лошадки, стоящей между книг в стеллаже, не стало.

Стоп-кадр из первого эпизода. Взметнулись бокалы над ребеночком, лежащим на комоде. Нет, это не стоп-кадр, а фотография, сделанная когда-то дедом-бородачом. Двое мужчин, сидя за столом, рассматривают ее и откладывают в сторону. В комнате все стало другим. Появился подвесной потолок с мягкой подсветкой. Сама комната стала шире за счет того, что снесена перегородка, отделявшая ее от смежного помещения. Теперь в большой комнате три окна. Но панорамы города не видно, за окнами стеклянный мост, который перекрыл и заслонил собой все. Словом, время вытеснило и стерло пространство, в котором существовал наш герой. Его фотография стоит на полочке, где когда-то стояла фотография жены. Перед фотографией стопка водки и блюдце с ломтем черного хлеба. Двое совершенно незнакомых нам людей, которых мы прежде ни разу не видели, закусывают и, может быть, пьют за упокой его души. Черная бабочка наконец расправила крылья и вылетела в окно.

Примечание

Метаморфозы совершаются перманентно, камера постоянно в движении, какие-то перемены она ловит, иные происходят за кадром. Скажем, камера скользнула по постеру Моне, загляделась в окна, присматриваясь к происходящим там изменениям, вернулась назад, а вместо Моне — фигурка Сидура. Автору фильм представляется мозаичным полотном, где каждый микрофрагмент должен замениться другим и в конце составить новую картину.

Время вспять

Лист писчей бумаги, на нем написаны от руки стихи:

Время двинулось вспять,

Покатилось, как с горки буханка.

Все, что было, — опять,

И пугает названье Лубянка.

Время вспять, как во снах,

По велению черта ли, Бога ль,

И у нас на столах

Неразрезанный Пушкин и Гоголь.

Слова одно за другим исчезают с листа. Остаются только «время» и «вспять» из первой строки. Два этих слова сдвигаются. Крупно: «ВРЕМЯ ВСПЯТЬ». Это название фильма. Идут титры.

Старуха входит в типичную московскую квартиру. В полутьме снимает пальто. Бросает в кресло. Кладет застекленную фотографию в рамке на стол. Со стола падает папка. Рукописи рассыпаются по полу. Женщина зажигает свет. Начинает собирать разлетевшиеся бумаги. В руках у нее знакомый листок: «Время двинулось вспять». Мы узнаем стих по рисунку расположенных на бумаге строк. Женщина собирает листы, кладет папку на место. Уходит, возвращается с молотком и гвоздями. Начинает приколачивать фотографию. На фото — человек в гробу. Крупно — его лицо. С кровати смотрит на старуху тот самый, что в гробу. Почувствовав на себе взгляд, она вздрагивает. Звон разбитого стекла.

О н. Это к счастью!

О н а. Ты не умер?!

О н. Я стих сочинил: «Мы снова пойдем в переулки кривые и будем брести, спотыкаясь по снегу. Не важно, мы мертвые или живые, — Россия, прощай, мы готовы к побегу…»

О н а. Когда сочинил?

О н. В гробу, когда ты меня по головке гладила.

О н а. Что-то у меня с головкой…

Отходит к окну. За окном поземка такая крутая, что снег поднимается с асфальта, закручиваясь в смерчи, и устремляется в небо. Постепенно асфальт очищается, а в небе образовывается туча. Звонит телефон. Она долго не подходит. Наконец снимает трубку. Автоответчик сообщает: «Похоронная фирма „Ариэль“ предлагает свои услуги. Космонавтам и жителям Республики Адыгея — скидка… Оформление…»

Женщина вешает трубку. Звонки в дверь. Она не открывает. Звонки снова. Стучат. Голоса: «Мы на поминки!»

О н а. Приходите вчера. Приходите вчера…

Он хочет встать с постели.

О н а. Голубчик мой, не надо, ты же обезножил…

О н. Костыли!

Она подает ему костыли. Он пытается встать, с трудом делает первый шаг, чуть не падает. Она его поддерживает. Он идет с каждым шагом уверенней: «Палку!»

Отбрасывает костыли, идет с палкой. В конце прохода и палку швыряет в сторону. Идет, балансируя на слабых, плохо подчиняющихся ему ногах. Она всплескивает руками. Приняв этот хлопок за поощрение, он танцует лезгинку.

Он стоит у окна. Листья на деревьях становятся все меньше. Зелень принимает яркий, насыщенный цвет, потом светлеет, становится прозрачной. Крохотные листочки скручиваются и убираются в скорлупки почек, как улитки в свои домики. Он надевает сорочку.

О н а. Не ходи!

Он надевает пиджак.

О н а. Ты после тяжелейшей…

Он надевает пальто.

О н а. Простудишься.

Он укутывает шею шарфом.

О н а. Тебя убьют!

О н (открывая дверь). За державу обидно.

О н а. Видел по ящику, они весь день Белый дом обстреливали, а теперь Гайдар зовет к Моссовету. Куда пойдешь?

Он закрывает дверь и начинает раздеваться.

Окно перекрыто снаружи большим портретом. На просвет угадывается один из вождей застоя. Наши персонажи внешне изменились. Она смотрится как зрелая, но все еще молодящаяся женщина, а он — как мужчина в самом соку.

О н. Я стих сочинил.

О н а. Ну?

О н. Я хвалы пою царю сладкими словами, а по-русски говорю — жопа ты с бровями.

О н а. Посадят.

О н. При Путине не сажали, при Ельцине не сажали, при Горбачеве не сажали, почему теперь?

О н. Я стих сочинил.

О н а (смотрясь в зеркало). Ну?

Морщины ушли с лица. Она сжимает лоб пальцами. Гримасничает, морщины не возвращаются.

О н. На что уж был он лют и строг, но знать всему приходит срок. Весной под звон капели усатого отпели…

О н а. Надо распечатать, размножить.

О н. Не спеши, подождем.

Им под тридцать, а может, под двадцать. Расшалившись, как дети, они играют в жмурки. Он срывает повязку, ловит подружку и начинает быстро целовать.

О н а. Хватит! Всё. Всё. Всё…

Несколько раз, обмотав шарфом, снова крепко завязывает ему глаза. Пока он распутывается, заводит патефон. Звучит:

Тучи над городом встали,

В воздухе пахнет грозой.

Он и она кружатся по комнате. Когда оказываются рядом с патефоном, он отводит трубку с адаптером в сторону. Пластинка останавливается.

О н а. Зачем?

О н. Я стих сочинил.

О н а. Ну?

О н. Над городом гуляют тучи, грозою пахнет ветерок. Всех вкусностей на свете лучше любимой сделанной пирог.

О н а. Шлепай в магазин за начинкой.

Она раскатывает тесто, снова собирает в комок и снова раскатывает, и так множество раз. Кажется, что монотонным, без конца повторяющимся движениям нет конца. В этом что-то пугающее. Скрип двери.

О н а (не оборачиваясь). Тебя только за смертью посылать.

О н. Нет, я вернулся живой… С Курской дуги.

Она оборачивается. Он в солдатской шинели, в обмотках, с рукой на перевязи.

За окнами праздничные шумы Первомая. Звучат марши и фанфары. Наши герои сильно помолодели. Ему пять, ей четыре или что-то в этом роде. Они скачут на дедушке. Дедушка на четвереньках изображает лошадку. Дети поют: «Мы едем, едем, едем в далекие края…»

Ж е н с к и й г о л о с и з п р и х о ж е й. Пал Палыч, вы там не давайте моему дергать Олечку за косичку.

Д е д у ш к а. Иго-го-го! (Продолжает скакать… Он упарился, освобождается от седоков.) Всё, лошадка устала, ей надо поесть овса.

Дедушка выходит из помещения, и тотчас из-за дверей слышится грубый голос: «Щас мы тебе дадим овса, старая кляча».

Удары, вопли, звук упавшего тела. Плохо различимые голоса постепенно сходят на нет, но слышны громыхания духового оркестра. Из противоположной двери стремительно появляется бабушка. Сомнамбулические движения. Зашторивает окно, потом другое, валится на кровать и закрывает голову подушкой.

М а л ь ч и к. Что случилось?

Б а б у ш к а (с безумным лицом). Занавешу окна днем, голову в подушку спрячу, лишь бы не врывались в дом звуки праздника… и плачу.

Д е в о ч к а. Где мой дедушка?

Б а б у ш к а. Его посадили… В поезд. Он уехал в командировку. Оля, ты теперь всегда будешь жить у нас.

Наши герои — младенцы. Они в колясках. Бабушка наряжает их к выходу на прогулку. Его, естественно, в голубое, ее в розовое.

Д е д. Мария Григорьевна, у нас с тобой не получилось… но, может быть, моя внучка и ваш внук когда-нибудь соединятся, а?

Б а б у ш к а (не слушая его, одевает малышей). Мы живем в ожидании нэпа.

М л а д е н е ц в г о л у б о м. Па… па… па… па…

Д е в о ч к а. Памперс.