Тяжкий путь кинохроникера. Мемуары военного оператора

Чем старше становишься, тем быстрее мчатся дни. Свой возраст начинаешь замечать тогда, когда вдруг видишь, как поредел строй твоих друзей, что все меньше и меньше остается в жизни кинооператоров, снимавших Великую войну. Среди них, моих фронтовых друзей, Аркадий Михайлович Шафран, которого, увы, уже нет в живых, занимает особое место.

Семен Школьников. 1984

Очень, очень давно я был его ассистентом, и с тех пор до последнего дня его жизни мы были дружны.

Шафран неожиданно для себя самого стал самым знаменитым в мире кинооператором хроники. В двадцать три года он оказался на борту парохода «Челюскин». Когда затертый льдами пароход стал тонуть, Аркадий впопыхах, как и другие члены экипажа, покинул судно, полуодетый, не прихватив ничего из личных вещей. Зато в руках у него были киноаппарат и сумка с заряженными пленкой кассетами. Осознавая историческую значимость происходящего, он тут же начал снимать драму, разыгравшуюся среди суровых арктических льдов. Морозный ветер продувал полуодетого оператора насквозь. Пальцы рук, крутивших ручку аппарата, закоченели и плохо слушались. Но Шафран старался не думать об этом, как и о том, что лед под его ногами трещит и в любой момент может разойтись, открыв обширные разводы с черной водой, источавшей клубы морозного пара. В этот момент для него выше всего было профессиональное чувство долга. Уже потом его фильм «Челюскин» получил Гран-при на кинофестивале в Венеции.

Двадцатитрехлетний оператор Аркадий Шафран был награжден орденом Красной Звезды. Ему подарили квартиру, уже обставленную модной мебелью, и легковой автомобиль «ГАЗ», один из первых автомобилей, выпущенных молодой автомобильной промышленностью страны.

Челюскинскую эпопею Шафран снимал французским киноаппаратом «Дебри». Когда об этом узнал конструктор и хозяин фирмы Андре Дебри, он вывесил в своем кабинете большой портрет оператора. Андре Дебри подарил Шафрану объектив с золотой пластиной, на которой были выгравированы слова благодарности герою челюскинцу.

... Он был отличным оператором. Его нарасхват приглашали режиссеры-документалисты.

Перед самой войной Шафран был удостоин Сталинской премии.

... Однажды, перебирая свой архив, я неожиданно натолкнулся на папку с надписью «Рассказы фронтовых операторов». И был несказанно обрадован, когда среди «рассказов» обнаружил пачку листков сколотых канцелярской скрепкой и с пометкой «Аркадий Михайлович Шафран — фронтовой кинооператор» (Москва, магнитофонная запись. 1976 год.). Помню, тогда я спросил его:

-Это правда, что, вернувшись в Москву из плена, ты, не заходя домой, появился на студии? Очевидцы рассказывали, что в армяке, с бородой ты был очень похож на Ивана Сусанина. Ребята в тот же день тебя сфотографировали. Покажи это фото.

Я рассматривал фотографию, и он сказал:

-Знаешь, Сеня, друг мой, обо всем, что нам пришлось испытать в плену, уже много написано очевидцами, хлебнувшими там горя, есть потрясающие киноматериалы, художественные фильмы. Хотя бы «Судьба человека».

Я к тому, что ничего нового тебе не расскажу. Да и вспоминать эти пережитые ужасы нелегко, хватает за сердце.

-И все же, Аркадий...

-Ну ладно, слушай и записывай: «Колонна двигалась лениво, как вязко текущая по равнине река. Люди шли с поникшими головами. В этом чувствовалась обреченность. Кое-кто опирался на палку, а кому-то посчастливилось раздобыть костыль. Тот, кто мог двигаться самостоятельно, сам подставлял свое плечо товарищу по общей беде. Многие в этом „строю“ были перевязаны грязными бинтами с пятнами запекшейся крови. Сбитые в кровь ноги месили холодную дорожную грязь...»

Я слушал печальный рассказ своего друга, и мне представлялось, что эта дорога чем-то похожа на путь, который вел Христа на Голгофу.

-Аркадий, — воспользовавшись паузой, сказал я. — Ты единственный из фронтовых операторов, который в самом начале войны попал в плен, и тебе удалось бежать... Прошу тебя, расскажи об этом подробнее...

-В воскресенье 22 июня 1941 года, я был дома. Мы — кинохроникеры, как пожарники. При первом же тревожном сообщении бежим на сборный пункт. В данном случае сборным пунктом была наша тогда студия «Союзкинохроника». На следующий день были сформированы три фронтовые киногруппы. 24 июня я выехал с группой на Западный фронт.

Семен Школьников. 1944

Моими первыми фронтовыми спутниками были оператор Владимир Ешурин и ассистенты Владимир Комаров и Андрей Николаевич. В последний момент я решил захватить что-нибудь съестного. Забежал в буфет, стою

у стойки, жду. Буфетчица собирает в пакет бутерброды, а сама не видит, что кладет. Слезы глаза заливают: «Куда же вы едете? Вас же всех убьют...»

Поезд наш шел медленно, часто останавливаясь, подолгу простаивая на безымянных станциях, а то и прямо в поле. Не доезжая до Смоленска, мы услышали тревожные гудки паровоза. Это было оповещение о воздушном налете, первой бомбежке, которую мне предстояло пережить. Рванули бомбы. Мы выскочили из вагона, спрыгнули в какую-то канаву. Сбросив бомбы, самолеты улетели. Поезд, в котором мы ехали, не пострадал. Но вокруг на насыпи валялись разбитые вагоны — результат предыдущих бомбежек. Где-то вдали вздымались черные клубы дыма — горела нефтебаза.

В штабе нас в общих чертах проинформировали о дислокации войск. Сейчас я уже не могу припомнить, почему мы решили ехать в Оршу. На окраине этого города стояла артиллерийская батарея, которая вела огонь по невидимому противнику. Я спросил у командира, на какое расстояние бьет артиллерия, где цель. И получил совершенно определенный ответ: «В трех километрах. Огонь ведем по обозу противника!»

Я подумал, если обоз противника находится в трех километрах от огневых позиций нашей артиллерии, то где же наши передовые части? Конечно же, ближе. По спине пробежал холодок.

Потом мы снимали прифронтовой аэродром. Снимали наших летчиков. Собирались лететь с ними, но командир части не разрешил. Сказал, что мы к полетам не подготовлены, а ему сейчас не до киносъемок. Наверное, в то время он был прав. Когда я снимал летчиков, к ним приехала бригада артистов. Состоялся концерт. Помню, среди артистов были знаменитые: Хенкин, Русланова, Гаркави и другие. Руководил концертной бригадой Филиппов, который был до войны директором ЦДРИ. После войны он написал книгу о тех военных годах, и там он описывает встречу с фронтовыми кинооператорами, их концерт на аэродроме. В один из дней на пустынном шоссе под Борисовом мы встретили наш танк. Нам показалось странным, что шел он навстречу нам, а пушка была повернута назад. По словам командира танка, он только что обнаружил большую колонну немецких войск. Он решил не ввязываться в бой и отойти. Танкист сказал, что немцы совсем близко. Мы вбежали на горку и не более как в двух километрах, а может быть, и меньше, увидели немецкие войска. И хоть не было у меня телеобъектива, я все же снял эту колонну, которая вытянулась на извилистой дороге, как змея. Немцы нас обнаружили и обстреляли. Пришлось ретироваться. Это была моя первая встреча с гитлеровскими оккупантами.

Но тогда все обошлось. В плен я попал позже. В октябре 1941 года. Я находился тогда на Брянщине, в 50-й армии. С ассистентом Андреем Николаевичем мы отправились в штаб фронта, чтобы перебазироваться на другой участок. Как раз в это время танки Гудериана прорвали нашу оборону южнее Брянска. Нам сказали в штабе армии, что штаб фронта находится восточнее Брянска. Когда мы проезжали через Брянск, а это было 6 октября, нас поразила какая-то тревожная тишина. Улицы были безлюдны. Только при въезде в город заметили красноармейца. Он стоял на посту, охраняя мост через речку. Недавно бомбили город. Разрушенные дома, пожарища, битое стекло и кирпичное крошево на асфальте улиц...

В восточной части города увидели воинскую колонну. Она двигалась навстречу. На тротуаре стояла небольшая группа горожан. Они замахали нам руками. Мы решили, что они приветствуют нас. Машина у нас была грузовая. Я сидел рядом с водителем. Андрей устроился в кузове, и ему ничего видно не было. Мы сблизились с колонной и только тут разглядели, что навстречу нам двигались немцы. Улица узкая, машину не развернуть. Я крикнул шоферу: «Давай в сторону!»

Он резко повернул руль вправо. Машина передними колесами перескочила придорожную канаву и безнадежно заглохла. Немцы открыли пулеметный огонь. В первые месяцы войны оружие операторам не выдавали, поэтому ответить на огонь нам было не из чего. Да, впрочем, это и не изменило бы ситуацию. Слишком неравными были силы. Так мы попали в плен. Забрали у меня киноаппарат, содрали с ног сапоги. Очки сбили, слышал только, как они хрустнули под сапогом завоевателя. В первые дни я страшно переживал утрату киноаппарата. Ну, а очки, сам знаешь, — без них я слеп.

Нас втолкнули в какой-то скотный загон. Там уже находилось немало наших красноармейцев, превратившихся теперь в военнопленных. Три дня без пищи и воды продержали нас в этом загоне. Кругом колючая проволока и много-много наблюдательных вышек.

В этом месте я прерву повествование Аркадия Михайловича и расскажу об одном случае, связанном с его пленением. Об этом я слышал от самого Шафрана. Когда-то я его записывал на диктофон, но потом об этом забыл. Вспомнил лишь, когда стал переносить его рассказ с магнитофонной ленты на бумагу. Сейчас затрудняюсь сказать, почему на ленте не оказалось этого рассказа Шафрана. Вполне возможно, что по невнимательности, торопливости или в результате известной доли волнения я не включил в тот момент диктофон. Но Аркадия Михайловича, увы, к тому времени уже не было в живых. Поэтому полагаться могу только на свою память.

А случилось вот что. Перед выездом в штаб фронта Шафран зашел в оперативный отдел штаба армии, чтобы узнать местонахождение «хозяйства», куда ему следовало прибыть. В отделе он обратился к штабному майору. Тот, почти не глядя, ткнул карандашом в карту оператора. Шафрану это показалось по меньшей мере странным. И он с присущей ему деликатной настойчивостью переспросил: «Точно ли там «хозяйство», где вы указали, товарищ майор?

Не могло ли оно передислоцироваться за это время?«

— Езжайте туда, куда вам указали! — грубо рявкнул майор.

Как большинство интеллигентных людей, Шафран тушевался перед не-прикрытым хамством.

— Вот и приехали прямо в плен, — горестно сказал он. И вдруг с запоздалой яростью произнес: «Эх, попался бы мне этот майор сейчас...»

Помню, через некоторое время, немного отойдя, он сказал:

— Знаешь, Семен, когда я вспоминаю того майора и подобных ему зазнавшихся неучей и разгильдяев, я понимаю... Нет, я в этом уверен... Трагический июнь сорок первого начался с таких вот безответственных людей, которых поставили на командные должности. На высокие должности! Талантливые же командиры Красной Армии были почти сплошь выбиты еще накануне войны... Этими неучами так называемыми затыкали дыры в армейском строю. — Ну, ладно, я отвлекся, — сказал мой друг, проведя ладонью по лицу. — В лагере немцы сразу стали нас сортировать. В первую группу отобрали коммунистов и политработников. Во вторую командиров. Все остальные оказались в третьей группе. Тех, кто попал во вторую и первую группы, сразу же куда-то увезли. Куда — не знаю. Но полагаю, что эти люди погибли раньше, чем кто-либо другой...

Кормили в лагере только раз в день. На завтрак, обед и ужин — баланда из гнилых капустных листьев. Трудность нашего положения с питанием усугублялась еще и тем, что в отличие от некоторых солдат, сумевших сохранить в вещмешках кое-какой «нз», у нас с Андреем ничего не было. Не было и котелков. До тошноты постоянно хотелось есть. Не выдержав, мы отправились на поиски какой-нибудь посуды. Случайно за углом барака Андрей, мой ассистент, нашел старое, с тройным слоем грязи, помойное ведро. Долго мы его оттирали песком, но до конца очистить так и не смогли. Ведро стало для нас и котелком, и тарелкой. Его постоянно надо было таскать с собой. Оставишь на минуту без присмотра — ищи ветра в поле.

Поначалу нас буквально тошнило от вонючей лагерной пищи и от «посуды» тоже. Но, говорят, человек привыкает ко всему. Привыкли и мы. Ложек, конечно, у нас не было. Поэтому по очереди мы брали ведро, подносили его ко рту и опрокидывали его и таким образом пили жижу, а потом все остальное, соблюдая очередность, выгребали пятерней. Надо было как-то существовать, потому что мы с Андреем на что-то еще надеялись.

Зима в 41-м наступила неожиданно рано. В октябре.

На ночь все пленные стремились втиснуться в барак. Там было немного теплее, чем на улице. Людей набивалось такое количество, что можно было только стоять. Когда ноги затекали, выходили наружу, устраивались в заветренной части двора, за углом барака. Стелили одну шинель на землю, а второй укрывались. Ложились обязательно на левый бок, опасаясь застудить легкие. Немцы больных не жаловали, их просто пристреливали.

Каждое утро из лагеря выводились небольшие группки на работу. Нас с Андреем в них почему-то не включали. А мы пришли к мысли, что с таких работ, когда тебя выводят за колючую проволоку, легче всего совершить побег. Поэтому решили проявить инициативу и на следующее утро самовольно примкнули к одной из таких групп. Хотелось проверить, насколько реальны наши предположения и возможен ли побег в подобной ситуации.

Однако на следующее утро построили весь лагерь. Мы полагали, что на работу, оказалось же, что перегоняют в другой лагерь. Колонна военнопленных вытянулась по дороге на большое расстояние. В голове колонны и в ее хвосте ехали на машинах солдаты с пулеметами, по бокам шли конвоиры с собаками на поводках.

Когда наступил вечер, нас остановили на опушке леса. Недалеко находилось картофельное поле. Андрей отправился добывать картошку, попросив меня оставаться на месте, чтобы нам не разминуться. Я ждал, долго ждал, но Андрей все не возвращался. Я подумал, что пора идти на поиски. По дороге несколько раз негромко окликал Андрея. Тишина... Вернулся к кострам, обошел их все до единого. Андрея нигде не было. Решил отложить поиски до утра. Пристроился возле одного из костров и просидел возле него до утра. Чуть рассвело, и нас погнали дальше. Пошел дождь пополам со снегом. На ногах у меня были лапти. Снабдили меня ими добрые люди, когда увидели мои сбитые в кровь босые ноги. В первый же день плена, как я тебе уже говорил, сапоги содрал с меня один шустрый немец. Лапти пристраивать к ногам я не умел. Поэтому портянки из них все время вылезали, волочились по грязи, мешали идти.

Механически переставляя ноги, я все думал о том, как мне отыскать своего товарища, и не заметил, как попал в голову колонны. И тут меня осенила мысль прочесать всю колонну до самой последней шеренги. Немного замедлив шаг, я начал отставать. Так переходил я из одного ряда в другой до тех пор, пока не оказался в последнем ряду. Сзади были только конвоиры и собаки, немецкие овчарки. Больше мне не суждено было увидеть Андрея. Скорее всего, он погиб на том самом картофельном поле...

Следующий привал был в избушке, на болоте. Всю ночь едкий дым костра разъедал глаза, а отойти было никак нельзя, потому что место твое тотчас же будет занято таким же бедолагой, как и ты. К утру я почти ослеп. В голове билась страшная мысль, что наступит утро, конвоиры заставят подняться едва держащихся на ногах людей и страх неминуемой смерти погонит их дальше, а вот смогу ли подняться и переставлять ноги я? Десять абсолютно голодных суток сделали свое дело. Сил не было. Уж лучше скорая смерть при побеге, чем медленное умирание в лагере от голода и болезни.

Я решил бежать. Мысль о возможной смерти не тревожила, не вызывала никаких охранительных чувств. Почему-то именно в этот момент вспомнились мне слова из проповеди Христа: «Любите врагов ваших, благословите проклинающих вас!» Прозвучали во мне эти слова, и тут все им воспротивилось. Нет, не мог я, видя, что происходит вокруг меня, да и со мной, согласиться с этими словами. Кругом — горе, слезы, кровь... И все это простить врагу? Нет, нет и нет!

Стелился утренний туман. И я пошел. Пошел открыто, не таясь. В полный рост. Деловой решительной походкой.

Вышел на дорогу. Осмотрелся. Никакой охраны. Перешел дорогу... Никого. Тихо. Я понял, что вырвался на свободу. И вот тут-то на какое-то мгновение мне стало страшно. Мелькнула трусливая мысль, а вдруг за мной следят, и я, идущий сейчас по хрусткой прихваченной осенним морозцем траве, уже на мушке, еще шаг, другой и... утреннюю тишину разорвет выстрел... Или, что еще хуже, по моему следу пустят собак. Они же в момент растерзают меня. Кругом — открытое поле, ни бугорка, ни кустика... И я побежал. Бежал долго, бежал, когда уже не было сил, когда сдавило грудь. Все передо мной было словно в тумане. Не скажу сейчас — не помню, — сколько я бежал, но вдруг увидел перед собой несколько изб.

Постучался в одну из них. Дверь отворила женщина с добрыми глазами.

Я вошел. Изба была буквально набита такими же, как я. Женщина, видя мою растерянность, посоветовала идти на чердак, на сеновал. Здесь гулял ветер, проникавший через прорехи в кровле. Зарылся я поглубже в сено и мгновенно заснул.

И знаешь, мне приснился сон. Мы с тобой в Арктике, на ледоколе снимаем, когда судно в сильную пургу колет льды. Ураганный ветер сбивает с ног, а я кручу ручку аппарата. Рука очень застыла, и весь я окоченел окончательно, но надо снимать, обязательно надо, во что бы то ни стало, промелькнула мысль во сне, на то мы и кинохроникеры. И я кручу ручку аппарата, изо всех сил кручу...

Проснулся от оклика хозяйки. Открыл глаза. Уже наступил день, и через прорехи в крыше светило солнце. Я весь промерз.

— Фу ты, дьявол! Наконец-то добудилась, — вполне миролюбиво произнесла хозяйка. — Ты вот что, парень, уходи! Скоро ко мне на постой немцы придут. Как бы беды не случилось! Твои друзья ушли. Еще ночью... Ты ведь почти сутки проспал.

— Куда же мне идти? — произнес я вслух.

— Иди через огороды... Потом увидишь деревеньку. Там немцев нет. Авось люди добрые найдутся, пристроят тебя как-нибудь... Свои ведь как-никак. Я добрался до указанной мне хозяйкой деревни и постучался в первый же дом. Открыв дверь, новая хозяйка пропустила меня в парное домашнее тепло. Долго и, как мне показалось, жалостливо смотрела на меня. Потом сказала находившемуся в избе нашему солдату-окруженцу:

— Ну, парень, ты уже здоров, окреп. Иди дальше... А вот этого, — кивнула она в мою сторону, — мы примем... Ничего, поставим на ноги.

Меня оставили. Я был вымыт, обогрет, накормлен. До сих пор не могу простить себе, что не удержал в памяти имя этой доброй женщины. Что-нибудь записывать в условиях оккупации я не мог себе позволить. Помню только, что называлась деревня Починок. Находилась она на дороге между Рославлем и Смоленском.

Дней через десять, — продолжал свой рассказ Аркадий Михайлович, — я сказал хозяйке, что хочу перейти линию фронта, хочу к своим. Без слов она извлекла из сундука старую и очень, на мой взгляд, странную одежду. Домотканый армяк, холщовые штаны и новые лапти с онучами. Я облачился во все это, перетянул армяк бечевкой, водрузил на голову какую-то невероятную шапку. К тому времени у меня отросла длинная и пушистая борода. Глянул я в старенькое зеркальце, и мне показалось, что я встретился взглядом с Иваном Сусаниным. Хозяйка посмотрела на меня и одобрительно улыбнулась. Ее дети-школьники достали из своих учебников школьную географическую карту. По ней я выбрал для себя основное направление. Запомнил, через какие населенные пункты мне придется следовать. Хозяйка дала совет — идти только днем. Ночью немцы стреляют без предупреждения. Мы с ней придумали дл я меня незамысловатую легенду. Я добираюсь к себе в деревню из заключения. Деревню она назвала. Там жили ее родственники. Она и фамилию их настоятельно просила запомнить.

Перед тем как покинуть дом, который согрел меня, вдохнул в меня жизнь, я присел к столу и написал письмо жене. Тогда, в 41-м, у меня не было абсолютной уверенности в том, что мне удастся добраться до линии фронта и перейти ее. Не знал я, что со мной будет, дойду ли до своих. Я хотел, чтобы меня не считали попавшим в плен. Я надеялся, что таким путем моя семья, мои товарищи, может быть, узнают, что со мной случилось. Письмо я передал хозяйке и попросил отправить его по моему московскому адресу, как только их местность освободят наши войска. В письме я описал всю свою одиссею...

С интервалом в один месяц Аркадий Михайлович отправил жене два письма.

Первое письмо датировано 20 октября 1941 года:

«Ну, Нинка, слушай мою грустную историю...» В нем Шафран скрупулезно излагает историю своего пленения, одиссею своих скитаний по вражеским тылам.

Вот второе. На нем стоит дата — 20 ноября 1941 года. Это канун нашего контрнаступления под Москвой.

Моя дорогая, моя нежная и бесконечно любимая!

Вот уже прошел месяц с тех пор, как я написал тебе первое письмо. За этот месяц я прошел из-под Смоленска до Алексина (это между Тулой и Серпуховом)... Уже месяц иду из деревни в деревню, месяц живу милостыней чужих людей, пока еще жив, пока еще здоров, но и здоровье, такое нужное сейчас, сохранить все трудней...

Нинушенька, дорогая моя, неужели это пройдет, неужели это когда-нибудь кончится, неужели мне еще суждено увидеть вас когда-нибудь, мои дорогие. А страшная, холодная, злая зима уже на дворе, и день ото дня становится холоднее, а надеть нечего, ноги в лаптях, уже истрепал три пары, а достать новые трудно.

Э, да о чем говорить, одно слово — плохо. И единственное желание, единственное чувство, которое еще придает мне силы, заставляет еще как-то шевелить ногами, — это желание прочитать эти два письма вместе с тобой. Все-таки верю, не могу не верить в то, что все кончится хорошо, я верю, что это чудо совершится.

— К письму, которое я оставил у первой хозяйки, — вспоминал Шафран, — была ею сделана приписка. Эта женщина сообщала, что «человек, который у нас был, написал это письмо и просил его отправить при первой возможности, что я и делаю. Не знаю, что с ним было дальше. Жив ли он?»

Шел я до линии фронта более месяца. Прошел свыше пятисот километров. По дороге мне встречались наши солдаты-окруженцы. Они тоже, как и я, пробирались к линии фронта. Какое-то время шли вместе, потом расставались, встречался и шел с другими. Вдвоем ведь всегда сподручнее, чувствуешь себя уверенно.

Останавливались в деревнях. Люди принимали нас жалостливо и чем могли помогали. Кормили, устраивали на ночлег.

Так от деревни к деревне, обходя немецкие гарнизоны, мы продвигались к линии фронта.

Неожиданно на нашем пути оказалась преграда. Речка. Нужно было перебраться на другой берег, а мост охранялся. И хотя речка была не очень широкая и глубокая, но стоял октябрь, кругом снег, а она не замерзла, и течение быстрое. Но другого пути у нас не было, и мы решили идти вброд. Сняли с себя одежду, связали в узел и, подняв его над головой, вошли в воду. Была безлунная ночь. К счастью, речку мы перешли благополучно. Но окоченели так, что кожа посинела и зуб на зуб не попадал, дрожь унять было невозможно. На другой стороне речки, на горе, увидели деревушку. Решили, что там мы отогреемся и обсушимся после ледяного купания. Но, когда мы оделись и взобрались на гору, то так согрелись, что нам уже не захотелось заходить в деревню, терять время. Удивительно, что никто из нас не заболел в пути, никаких насморков и кашля.

Все чаще стали встречаться немецкие войска. Их гарнизоны располагались по деревням. Поэтому нам приходилось их обходить. А это лишало нас крова и еды.

Наконец мы добрались до реки Оки, где в районе Алексина проходила линия фронта. На той стороне реки были наши. В отличие от той речки Оку перейти было легче, но была и трудность. Она замерзла — был конец ноября, можно было перейти по льду. Но немцы кругом. Вот в чем сложность.

Мы собрались в разрушенном, пустом заводике и стали думать, как нам перейти реку. Кругом заводика был совершенно разбитый поселок и, конечно, ни одного жителя.

На первых порах ничего путного мы не придумали. Но к великой нашей радости поздно вечером мы повстречали старика. Он собирал щепки около разрушенного дома. Стали расспрашивать, как нам перебраться на ту сторону. Старик охотно указал наиболее удобное место для перехода и посоветовал идти только днем, ночью и немец, и свои могут открыть огонь. Опасно. Он сказал, что люди часто переходят в этом месте реку, авось повезет...

Через пару дней, отдохнувшие и выспавшиеся, мы незаметно, скрываясь за развалинами, подошли к реке. Остановились, огляделись. Сошли на лед и пошли. И вдруг пулеметная стрельба. Мы залегли. Стрельба прекратилась. Поднялись и пошли уже более резво. Опять пулеметная очередь. Пули зафырчали совсем рядом. Мы упали на лед. Лежим, не шевелимся. Проходит минута, две... И вдруг один из нашей группы скомандовал:

— Бегом!

Мы вскочили и побежали во всю мощь наших ног и благополучно достигли берега, где нас встретили наши солдаты.

Не передать радости, которая охватила нас, когда мы оказались среди своих. Мы просто плакали.

Ему удалось перейти линию фронта. После был допрос в отделе контрразведки «Смерш».

— Как это вам удалось бежать из плена? Странно. В то время, когда многие тысячи наших красноармейцев и командиров сидят за колючей проволокой в фашистских лагерях, вы из плена бежите?

Оказывается, он, кинооператор Шафран, подозревается в шпионаже в пользу фашистов.

Что мог ответить Аркадий Михайлович оперативнику из «Смерша»? Он даже самому себе не мог объяснить, как ему удалось бежать. Подумав, он сказал:

— Я очень хотел к своим. Я очень хочу снимать эту войну. Может быть, поэтому во мне родилось неукротимое стремление, родилась неимоверная смелость...

И снова, в который уже раз, произошло чудо. Чудо, конечно, по тогдашним временам. Поверил кинооператору капитан из «Смерша». Может быть, читал когда-то о героях челюскинцах и слышал о нем, Шафране. Поверил и отпустил.

Вот так Шафран прибыл в Москву. И, не заходя домой, как был в «армячном костюме», так в нем и заявился на студию.

И снова звучит голос Аркадия Михайловича:

— Сказать, что была радостная встрече с товарищами — значит, почти ничего не сказать... Не знаю, какие слова найти, чтобы нарисовать встречу? Ведь многие были уверены, что меня давно нет в живых... Меня расспрашивали, меня фотографировали... Смеялись над моим видом... Вот фотография. Правда, есть сходство с Иваном Сусаниным?

Вскоре включился в работу. Снимал, как трудятся люди на оборонных заводах, как готовятся войска к новым боям. Снимал на подмосковных аэродромах авиацию дальнего действия. Летал с летчиками и снимал эпизоды бомбежки переднего края и ближнего тыла фашистов. В одной из частей служил в то время знаменитый летчик. Его фамилия Молодчий. Герой Советского Союза. Молодчий летал на бомбежку Берлина. Я летал с ним и снимал, конечно.

... Некоторое время я снимал в тылу, потом стал просить, чтобы меня на-правили во фронтовую киногруппу. Поняв, что мои деликатно-интеллигентские просьбы на начальство не действуют, я переменил тон и стиль и стал требовать прямо, громко и, может быть, по-солдатски грубовато. Помогло.

Но после долгих проверок и согласований по инстанциям. А просился-то я не в тыл — на фронт просился. И меня наконец отправили на Воронежский фронт. Там я сразу попал в сильную кутерьму — на Курскую дугу.

Бои были жестокие. Лез я с аппаратом в самую гущу боя. Я снимал и ликовал. Ведь армия наша двигалась вперед.

Мой друг не упомянул об истинной причине, по которой ему отказывали снимать на переднем крае.

Дело заключалось, конечно, в том, что он был в плену. Долгие годы тянулся за ним мрачный шлейф недоверия. Во все времена воинов, побывавших в плену, встречали, как великомучеников. И только у нас их подозревали во всех смертных грехах.

После войны талантливый режиссер Лидия Ильинична Степанова, с которой Шафран еще до войны снял несколько фильмов, пригласила его и еще двух операторов снимать большой цветной документальный фильм о Кубани.

Когда фильм был смонтирован и озвучен, его, как это было тогда принято, показали в ЦК ВКП(б). Там картина понравилась. Создатели ее ликовали, но, оказалось, преждевременно. Вскоре министр кинематографии И. Г. Большаков повез картину в Кремль. Решил показать ее Сталину. Сталину фильм не понравился. Этого было достаточно, чтобы фильм устами киноначальства был забракован, в результате всю киногруппу уволили без права работать в кино. И опять, в который уже раз, счастье отвернулось от Шафрана. Долго, очень долго Аркадий Михайлович, признанный мастер операторского искусства, не мог найти себе работу. К тому времени у него было уже двое детей. Жена не работала. Денег на «черный день», как и у большинства наших людей, у Шафрана не было. Семья в буквальном смысле слова голодала. Стали продавать все, что можно было продать... Только через год ему вроде бы повезло. Его взяли на работу в фотолабораторию. Лауреат Сталинской премии, всемирно известный кинооператор, мастер высшей категории, орденоносец стал проявщиком фотографий.

Это был последний удар, который преподнесла ему судьба. Только через несколько лет руководство кино смилостивилось и разрешило талантливому кинодокументалисту работать. Но не на его родной студии документальных фильмов, а на студии «Центрнаучфильм».

Возвращаясь к прошлому, мой друг частенько вспоминал, как во время скитаний по оккупированной земле, где-то под Ельней, он оказался на постое в избе старой одинокой женщины. Шафран стал невольным свидетелем ее гадания соседке. После каждой фразы соседка согласно кивала головой и восклицала: «Ой, правда... Ой, верно!»

Уверовавши в талант хозяйки Аркадий Михайлович попросил погадать и ему. Гадалка раскинула карты и почти точно угадала его прошлую жизнь.

А о ближайшем будущем сказала, что он благополучно доберется до своих, хотя и с большими трудностями.

— Фортуна, — сказала она, — на твоей стороне... Иди с Богом!

И он пошел. И добрался до своих.

Окончание следует

nobrimages/archive/image_4361.jpgp