Фанерное счастье. Эмиграция как национальная идея

Я кажется, нашел национальную идею. Она заложена в анекдоте про собрание колхозников, которое решает, что делать с неожиданно полученной прибылью. Предложений масса, но все ждут слова авторитета, деда Михалыча. Дед долго молчит и наконец изрекает: «Фанэру купить». «Как фанеру, зачем фанеру?» «Купить фанэру, построить ероплан и улететь из этого колхоза к такой-то матери».

Русской национальной идеей является эмиграция, и символ ее — та самая фанера. Фанерный «ероплан», фанерный чемодан, фанерный пролет над Парижем, фанерный двух-, а то и трехбедренный (от слова bedroom) домик в колониальном стиле в предместьях Милуоки — американские стенки, как известно, непрочные, кулаком прошибешь.

Эмиграция бывает разная: для кого-то внутренняя — в разговоры о Хайдеггере в котельных и дворницких в блаженные 70-е, для кого-то духовная — Беловодье для староверов или ашрам для кришнаитов, а для кого-то жидкая: самая популярная форма русской эмиграции — это водка, нирвана отечественного розлива, легкая дорога в небытие.

Но настоящая эмиграция — это, конечно, отъезд, отрыв от корней, пересечение священной границы державы. Эмигрант в России всегда был больше, чем эмигрант: эмиграция — это экзистенциальный выбор, бесповоротное решение, гражданский и политический акт. Веками выехать из России было невозможно вообще, по определению. Люди могли попасть за границу, лишь рискуя жизнью. Немецкий путешественник Шлезингер писал в конце XVI века: «Если бы ныне в России нашелся кто-то, имеющий охоту посетить чужие страны, то ему бы этого не позволили, а, пожалуй, еще бы пригрозили кнутом. Есть даже примеры, что получили кнута и были сосланы в Сибирь те люди, которые настаивали на выезде и не хотели отказаться от своего намерения». Были, конечно, беглецы — князь Курбский, первопечатник Федоров. А когда при Годунове впервые были отправлены во Францию и Англию на учебу восемнадцать человек, то ни один — ни один — из них не вернулся.

Позже выезд за границу был возможен только по монаршему дозволению. Как там, у псевдо-Хармса, когда Пушкин у царя просился за границу? «Не пущу. Вот вернется Тютчев, вернется Гоголь, тогда поедешь». К XIX веку массово уезжали только инородцы и иноверцы: поляки, башкиры, кавказские мусульмане, старообрядцы — для «коренного» русского эмиграция по-прежнему приравнивалась к преступлению. За эти века и сформировалось наше напряженно-параноидальное отношение к эмиграции не как к утилитарному, а как к тяжелому моральному выбору и в конечном счете к предательству: «родину не выбирают».

Но вот грянул XX век, и все поменялось. Эмиграция сделалась русской профессией. В мире появился новый культурный типаж — русский Эмигрант, и он встал в один ряд с британским Полковником, французским Бонвиваном, американским Коммивояжером и немецким Солдафоном. К образу парижского таксиста из столбовых дворян добавились тоскующий русский писатель («Ностальгия» Тарковского) и советский еврей-программист (тоже, впрочем, «русский» в глазах иностранцев). Словно в отместку за невыездные века российской истории, эмиграция стала одной из основных тем в разговорах и размышлениях образованного сословия — даже для тех, кто никуда не собирался и не имел никаких альтернативных исторических родин. Тема эмиграции стала одной из форм национального самоопределения: как у других стран собственная идентичность осознается через оппозицию «мы» и они», так в России она выявляется через «ехать» или «не ехать» — русский вариант гамлетовской дилеммы.

Эмиграция решает вопрос об идентичности раз и навсегда. Уехав, русский человек удивительно быстро мимикрирует под новое окружение; мы чемпионы мира по утрате идентичности за рубежом. Это эмигранты первой волны хранили портреты царя, семейные реликвии, классический язык и мечту о России. С каждой новой волной размывание русской культуры за рубежом шло все стремительнее — где русские кварталы на манер китайских (не считать же таковым совково-местечковый Брайтон Бич), где русские праздники на манер Дня св. Патрика, где русские рестораны на манер пиццерий? Где, наконец, сети взаимопомощи, которые существуют практически у всех диаспор, кроме нашей? В эмиграции с русских быстро слетает вся общинность и соборность, зато вылезают не менее русские свойства, такие как разобщенность и зависть. Интересно, что и связь с родиной быстро слабеет: русские почти не шлют денег домой, подобно грузинам или молдаванам, у нас нет института щедрого «американского дядюшки», как у поляков или сицилийцев. «Русский мир» — это официозный фантом, пропагандистский симулякр власти и церкви, со съездами в Кремле под благовест колоколов.

В 90-е глагол «ехать» превратился в паническое «валить». Уехали все, кто хотел. В начале нулевых некоторые из них, подобно автору этих строк, вернулись, привлеченные новыми возможностями, динамикой, шансом на самореализацию. Но сегодня маятник снова резко качнулся в сторону отъезда. Причем если в 90-е отъезд часто был бегством людей из разных социальных слоев — ехали на любую работу за любые деньги, от сбора клубники в Испании до преподавания русского в Бразилии, — то сегодня эмиграция превращается в продуманное стратегическое действие. Едут люди состоявшиеся, люди с целями и средствами, едет тот самый инновационный, модернизационный и креативный класс, которого тщетно взыскуют наши власти и который не удержать никакими Стрелками и Сколковым. Нынешняя эмиграция из России становится пугающе качественной. В моем окружении уезжают лучшие студенты и выпускники (те, что послабее, идут на теплые места в «Газпром» и госструктуры), друзья-бизнесмены отправляют детей в школы Англии и Швейцарии и сами понемногу выводят бизнес в том же направлении. Как выразился Тиньков в своем блоге, «бизнес сидит на чемоданах». Пока я пишу эти строки, на сайте Финам FM идет опрос на тему «хотели бы вы уехать из России». Более 60 процентов говорят, что уже эмигрировали или уедут при первой возможности, еще 12 процентов отправили бы туда детей, и только 24 процента считают, что «здесь мой дом». Эмиграция овладевает умами и снова становится национальной идеей. Это диагноз сегодняшней России и приговор нынешней власти.

Впрочем, власть сама у нас эмигрантская. Причем это не бывшие эмигранты, вроде балтийских президентов Вайры Вике-Фрейберги, Тоомаса Ильвеса или Валдаса Адамкуса, вернувшихся с Запада на историческую родину. Наши сегодняшние правители — это будущие эмигранты на манер Лужкова, люди с мироощущением временщиков, для которых Россия — зона свободной охоты, пространство для извлечения ренты. Все, что нужно сказать про нашу элиту, гениально сформулировал Збигнев Бжезинский: «Если пятьсот миллиардов долларов российской элиты хранится в американских банках, то вы определитесь, чья это элита, наша или ваша». И в этом смысле не так далеки от истины оказались наши патриоты с их гневными филиппиками по поводу «вашингтонского обкома»: какая разница, вашингтонский обком или цюрихский Минфин, главное, что деньги, дома, дети и само будущее элиты экстерриториальны и не связаны с Россией.

Получается замкнутый круг. Наверху воруют, чтобы уехать. Средний класс уезжает, чтобы не участвовать и не видеть этого воровства — в последнее время люди все чаще мотивируют отъезд моральной деградацией общества и стыдом за свою страну. Но если уедут все, то — по старому еврейскому анекдоту — «кто же останется в лавке»?

Очень не хочется отвечать горькой розановской цитатой из «Апокалипсиса нашего времени»: «Остался подлый народ». Потому что идея о «подлом народе» — сугубо эмигрантская, проекция сознания русского образованного класса, который вот уже триста лет воюет на два фронта — либо с государст-вом, либо с собственным народом, а чаще с ними обоими. И эмиграция — это признание собственного поражения в этой неравной борьбе. Я пока сдаваться не готов. Лавку закрывать еще рано.