Карлос Рейгадас: «Если все объясню, я разрушу вашу свободу»

Марина Торопыгина. После просмотра вашего фильма «После мрака свет» журналисты бросались друг к другу с вопросами, и конечно, чтобы уточнить кое-какие подробности, раскрыли буклет. А там…

Карлос Рейгадас. Наверное, вы решили, что я нарочно постарался всех запутать, но, надеюсь, что вы почувствовали также следующее: он уважает меня, он уважает себя и свой фильм, а потому и ничего не объяснил в буклете.

И это действительно так, ведь если фильм можно пересказать, лучше ограничиться чтением синопсиса. Если фильм вам лично что-то говорит, то это лучший комплимент автору. Поэтому я считаю, что делать разъяснения — нечестно.

Марина Торопыгина. Да, текста в буклете минимум, но зато есть картинки. Хочется спросить: был ли у фильма сценарий? Или, может, только раскадровка? Вы фильм придумываете в образах или в словах?

Карлос Рейгадас. И так, и так. У меня есть очень подробно прописанный сценарий и очень подробно сделанная раскадровка. Но ведь даже слова в фильме — это тоже образы. Это не обычные слова, написанные для того, чтобы следить за ходом действия, — скорее, звуки, которые издают, например, птицы, слышимые образы. Это часть образа как такового, образа как видения, воображения. Фильм родился в глубинах моего подсознания, а сценарий я написал очень быстро.

На мой взгляд, у меня получился вполне реалистичный фильм. Но мне не хотелось жестко разводить настоящее, прошлое и будущее, воображаемое и то, что происходит в реальности. Ведь все, что случается в реальной жизни, происходит и в нашем сознании.

Марина Торопыгина. А как зритель должен воспринимать ваши образы? Когда у вас в кадре у персонажа отрывают голову — вы ведь рассчитываете на определенную реакцию.

Карлос Рейгадас. Очень хороший вопрос. Я точно не клоун, не буффон: вот, мол, я хочу напугать зрителя, так или эдак удивить, поэтому делаю паузу, меняю голос. Нет, я не развлекаю публику. Я считаю, что публика как таковая не существует. Есть отдельные личности, группы личностей. Пять, десять человек, десять миллионов — как угодно. Но все они индивидуумы. И каждый воспринимает своими глазами, своими ушами, своим мозгом, своей душой. И, соответственно, все по-разному. Кому-то страшно, кому-то смешно. Но я на этот счет не беспокоюсь. Я делаю то, что я чувствую. Что же касается отрывания головы, то нам, мексиканцам, такие образы очень близки. Людей обезглавливают, это делают даже сейчас, как делали и пятьсот, и тысячу лет назад. Это образ, который может присниться любому мексиканцу. Так что я не пытаюсь манипулировать. Я передаю то, что у меня внутри, самым прямым, непосредственным способом, по крайней мере, я пытаюсь это сделать. А вы потом соотносите с этим себя, и вы в этом тоже свободны. Я не хочу говорить о метафорах. Не хочу все объяснять. Потому что если все объясню, то я все разрушу, разрушу вашу свободу.

Марина Торопыгина. Фильм снят в очень свободной манере. Но такой поток ассоциаций требует от зрителя напряжения.

Карлос Рейгадас. Я делаю, что могу. Но есть более чувствительные и утонченные люди, чем я, — они в зале. Я не хочу сказать, что это фильм только для высоколобых, наоборот, он для самой широкой аудитории. Но я бы не хотел понравиться всем, это значило бы, что я сделал что-то слишком тривиальное. Но если кому-то не нравится, значит, найдутся и те, кому понравится. Не хочу вести зрителя, пусть он двигается внутри моего фильма свободно, по своим правилам.

Марина Торопыгина. Тем не менее вы все же ведете зрителя. Хотя бы благодаря тому, что изображение в центре отчетливо, а по краям размыто. Стало быть, вы указываете направление взгляда?

Карлос Рейгадас. Да, с одной стороны, мы действительно хотели сфокусироваться на центре, а с другой… В наше время уже кажется скучным, когда вещи представлены так, как они выглядят в реальности. Когда я был ребенком и смотрел на картины XVII—XVIII века, великолепные натюрморты — там виноград, как настоящий, и металл сверкает, — тогда я хотел научиться писать так же. Но потом начинаешь понимать, что смысл живописи не в этом. А в случае с размытыми краями изображения я отчасти исходил и из собственного опыта. Последние два года я строил свой дом, и когда нужно было ставить окна, понял, что не хочу современное стекло. Я вообще испытываю ностальгию, в том числе и по тем временам, когда меня еще не было. Ведь если смотреть через современное стекло, вещи выглядят так, как будто стекла и нет. А мне нравится старинное стекло, которое можно почувствовать. Мне нравится, что в самом акте смотрения возникают трудности, противоречия.

Марина Торопыгина. У вас и формат кадра ностальгически академический, 1.37.

Карлос Рейгадас. Это самый подходящий формат для съемок в горах, потому что он более вертикальный. И люди выглядят очень красиво, если их так снимать, получается почти портретно. Кино — это часть изобразительной традиции, которая всегда была с нами, начиная с росписей в пещерах. И наиболее мощный аспект кино — это границы изображения, граница кадра как граница проникновения взгляда, framing. Мы снимали не на видео, а на

35-мм — линза придает фильму силу. И при этом использовали 18-мм объектив, что связано с местом съемок: там огромные пространства, и нельзя было допустить, чтобы объекты выглядели на экране мелкими.

Марина Торопыгина. Вы работали с тем же оператором, что и на фильме «Безмолвный свет», Алексисом Забе. Но эти фильмы очень разные. Как вы

с оператором пришли к такому изобразительному решению?

Карлос Рейгадас. Как пришли? Да просто я объяснил ему, что он должен делать. Вы знаете, разговоры о том, что кино — коллективное искусство, это ерунда полная. В Сикстинской капелле, может быть, работало человек двести — леса ставили, краски смешивали. Но это творение Микеланджело. И у меня так же — спросите мою ассистентку, вот она тут рядом ходит.

Марина Торопыгина. Вы снимали в собственном доме? Вам пришлось что-то поменять для съемок?

Карлос Рейгадас. Мы снимали рядом с моим домом. Ничего, собственно, не меняли. Но это не потому, что мы придерживаемся правил «Догмы», нет. Если бы надо было что-то изменить, сделали бы. А сцена, где появляется дьявол, снималась в доме, в котором я провел свое детство.

Марина Торопыгина. А почему залы в бане называются «Гегель» и «Дюшан»?

Карлос Рейгадас. «Дюшан» и «Гегель»? Да просто так. Мог бы назвать «Франция» или «Италия». Ну хотелось немного подразнить этих двоих, особенно Дюшана. Он сделал много хорошего, но потом из-за него случились все эти безобразия в современном искусстве.

Марина Торопыгина. Но почему-то в зале «Гегель» темно и люди такие мрачные, а у «Дюшана» светлее?

Карлос Рейгадас. Вам так показалось? Меня еще часто спрашивают: почему в фильме такой мрачный секс? А почему нет? Я думаю, секс — это абсолютно личное дело, и мы вправе получать удовольствие тем способом, который нам нравится, конечно, если это не вредит кому-то другому.

Марина Торопыгина. Мне эротическая сцена показалась не мрачной, а, скорее, ритуальной. И тела в кадре повторяют композиции античной скульптуры.

Карлос Рейгадас. Хм, интересно.

Марина Торопыгина. И почему название латинское? К тому же это у вас уже второй подряд фильм, в названии которого есть слово «свет».

Карлос Рейгадас. Дело в том, что главный герой живет в состоянии фрустрации. Он не чувствует себя счастливым и свободным, хотя у него, в общем, все есть. Но в конце к нему приходит свет, хотя он умирает. Вокруг него в жизни, как и у многих из нас, не очень много света. Но он что-то свое находит в конце концов. Мне нравится этот образ, эта мысль, которая так точно выражена Толстым в «Войне и мире»^[1]. Она и стала для меня источником вдохновения. А латинское название — потому что фильм об идеях, хотя и выглядит как поток безумных образов. Этот фильм во многом говорит о разрыве между западным и незападным миром. Мексика была завоевана европейцами пять веков назад, и с тех пор здесь смешанная культура — будучи очень смешанной по крови, она не очень смешана в космогонических представлениях. В этом смысле есть «западные» люди, а есть «незападные». И вот у этих прозападных людей, особенно у героя фильма, есть ощущение превосходства западных ценностей. И поэтому он всегда обращается с теми, кто вокруг него, как с неравными, даже когда он добр с ними. Он думает, что он выше.

И фильм говорит об этом, об этой традиции, из которой мы вышли.

Марина Торопыгина. А вы на чьей стороне в этом конфликте?

Карлос Рейгадас. Да на обеих сторонах. Мы с женой жили в Европе, пока не решили, что хотим растить своих детей дома. Если у вас в семье хорошие отношения, вы можете жить и тут, и там. Можно быть «западным» человеком и глубоко понимать другой способ восприятия мира. Поэтому мы живем в деревне, поэтому наши дети живут в этом мире и он им близок. Я не могу постоянно оставаться «западным» человеком, что бы я ни делал. Другой способ жизни по-своему привлекателен. С одной стороны, создание материальных ценностей — это важно, но счастье — лучше. Может быть, у кого-то дом выглядит грязным, но зато не надо вытирать пыль каждый день. И что лучше?

Марина Торопыгина. Уже в первом кадре фильма, где девочка играет среди животных, появляется это странное чувство — и счастья, и тревоги.

Карлос Рейгадас. Работая с детьми, многое открываешь для себя. Снимать их — как снимать воду или деревья. Они просто присутствуют — это то, чего я пытался добиться от взрослых. А что касается настроения, то я не понимаю, почему мои фильмы некоторые считают мрачными. У меня хорошее чувство юмора, я смеюсь над многими вещами в жизни. Вообще, мне хотелось бы снять комедию.

[1] Здесь, вероятно, имеется в виду следующая цитата из «Войны и мира»: «В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, — все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить». Она в несколько искаженном виде приводится в одном из эпизодов фильма. Через двойной перевод (на испанский и английский) получается, что богатство, власть и жизнь доставляют удовольствие, но удовольствие все это оставить — еще больше. — Прим. М.Т.