Стыд. Сценарий

День первый

Женщины стоят на причале и тревожно смотрят на холодное северное море. Шубы на них расстегнуты, шапки нахлобучены кое-как, шарфы развеваются по ветру — все одевались в спешке. Со стороны промышленных построек на причал поднимается мастер — седой мужчина в рабочем комбинезоне и телогрейке.

М а с т е р. А ну по местам! Работать, быстро!

А сам тоже вглядывается, вглядывается в море. Женщины разворачиваются и медленно, безвольно идут в сторону цехов. Неподвижной остается одна только двадцативосьмилетняя Лена. Высокая, очень худая, одетая в рабочую форму, она напряженно всматривается в серо-голубую даль.

В кислородном цехе Лена виртуозно ворочает семидесятикилограммовые газовые баллоны. Она и еще три женщины, ни на минуту не останавливаясь, подают пустые баллоны стоящим у рампы работницам. Пока те подсоединяют их к рампе, Лена и три ее напарницы оттаскивают уже наполненные баллоны, перекатывая их на ребре. Работа не прекращается ни на минуту; женщины едва успевают вытирать выступающий на лбу пот. Как роботы, они действуют слаженно и безмолвно. В цеху все грохочет и шипит.

Появляется мастер. Подзывает Лену, находящуюся к нему ближе всего.

М а с т е р. Срочное собрание в Доме офицеров. В шесть. Скажи всем.

В Доме офицеров тишина и оцепенение. В зале все места заняты. У самой двери сидит Лена. Дверь открывается, и в зал входит председатель женсовета Валентина Ивановна, статная суровая женщина пятидесяти лет.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Значит, так. Я вот только с базы. В последний раз подлодка выходила на связь в 11:30 утра. После этого гидролокаторы уловили какой-то хлопок. Судя по всему, произошла авария, скорее всего, взрыв в одном из отсеков. Там еще остался кислород, но хватит ненадолго.

Тут чей-то грудной ребенок заорал во весь голос. Будто разбуженный этим криком, где-то сзади, на последних рядах, зарождается страшный, утробный гул и катится вперед, охватывая все больше и больше женщин. Из молоденькой девушки в первом ряду вдруг вырывается хриплый крик, и она тут же зажимает рот рукой. Валентина Ивановна, перегнувшись через свой стол, нависает над девушкой и говорит громко, на весь зал.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Не сметь!

И зал — будто по мановению волшебной палочки — тут же затихает. Валентина Ивановна твердым взглядом обводит притихших женщин. Лена все это время сидит с отсутствующим видом. Ее почему-то ничего не затронуло — ни захлестнувшая зал паника, ни сменившая ее напряженная тишина. Ничего. Она тихонько встает и выходит из зала.

В коридоре Лена прислонилась к стене. На стене, от пола до потолка, нарисован сказочный лес — такой, каким его представляют в детстве: густой, изумрудный, с гроздями диких ягод, сверкающих откуда-то из загадочных глубин. Лена механически обводит пальцем контур крупного дубового листа.

Лена топчется у крохотной «самодельной» церкви со скромным крестом на покатой крыше. Пытается перекреститься: сложит два пальца, приложит ко лбу и тут же остановится — не то. Сложит три — тоже засомневается. Так Лена мается, сутулится перед церковью, пока наконец не решает надеть на руку варежку. В варежке никому — самому даже Богу — не видать: двумя ты пальцами крестишься или тремя... Молниеносно перекрестившись, Лена дергает дверь на себя и шагает вовнутрь.

В церкви тихо, никого нет. Мерцают свечи. В полумраке возвышается икона Божьей матери. Лена подходит к ней быстро-быстро и тут же, будто придавило ее, падает на колени. Упирается руками в пол. Опускает голову. И так стоит на коленях, пока из темноты не возникает чья-то крохотная фигурка. Повернув голову, Лена видит старушку свечницу. Помолчав, старушка тихо спрашивает.

С т а р у ш к а. Что, дочка, на подлодке кто?

Лена кивает.

С т а р у ш к а. Ты помолись. Помолись хорошенько.

Л е н а. Не могу. Не могу даже плакать. (Молчит.) Не любила его...

И она быстро поднимает глаза на икону Божьей матери. Лик возвышается над ней: зоркий, пронзительный, страшный. Он смотрит так, что, кажется, еще чуть-чуть — и испепелит на месте. Лену охватывает ужас. Она накрывает голову руками. Сгорбившись, будто разразят ее сейчас гром и молния, выбегает из церкви.

Лена спешно собирает вещи: шкаф открыт, в дорожной сумке уже лежит несколько стопок одежды. Туда же Лена кладет ботинки, из которых вываливается бумажный комок. Лена поднимает его, разворачивает. На мятой бумаге красными, синими, зелеными стержнями ярко нарисована карикатура кока на подводной лодке: всё в этом коке не слава богу — и острая попа, которую он отклячил, склонившись над гигантским чаном, и красное оттопыренное ухо, и вывернутый наружу карман.

В чане свернулся калачиком маленький, щупленький раскосый морячок — он там спит. Все на этой мастерски выполненной карикатуре выглядит родным и каким-то детским. Лена откладывает рисунок и принимается лихорадочно вынимать бумажные комки из остальных своих ботинок. Вынимает, разворачивает, и перед ней предстают новые персонажи красочного мира: мичманы с добрыми заспанными лицами, носатые голубоглазые матросики... и вдруг: красивое, совсем не карикатурное женское лицо. Суровое, многострадальное, с глубокими морщинами у изящного рта. Рисунок почему-то так пугает Лену, что она яростно комкает и его, а потом и все остальные. Сгребает все, сует в верхний отсек шкафа и быстро закрывает дверцу, придавив рвущийся на волю рукав свитера.

Лена кидается к футляру для виолончели. Достает давно забытый музыкальный инструмент. Из потайного кармашка на бархатном дне футляра вынимает тоненькую пачку денег. Только начинает пересчитывать купюры, как за окном раздается ненормальный, надрывный женский голос, будто кто-то зовет потерявшегося ребенка.

Ж е н с к и й г о л о с з а о к н о м. Паша!

Лена замирает с деньгами в руках.

Ж е н с к и й г о л о с з а о к н о м. Паша!

Лена прячет деньги обратно в футляр. Захлопнула, задвинула подальше. Зажала уши, зажмурилась.

Ж е н с к и й г о л о с з а о к н о м. Паша! Паша!

Лена резко открывает форточку, набирает в легкие воздуха и только собирается что-то крикнуть, как слышит невыносимые женские крики за окном: «А ну заткнись!», «Разоралась, дура!», «Я те щас дам Пашу!», «Убью тебя, заразу!»…

Кричит весь женский гарнизон сразу. Лене нечего добавить. Она закрывает форточку.

Всю ночь в панельных домах горит свет.

День второй

Утром, придя на завод, Лена несется сквозь свой кислородный цех, потом сквозь малярный, потом сквозь электроприборный, пока наконец не доходит до кабинета директора. Как ни странно, секретарь пускает ее к директору сразу.

Л е н а. Как у вас тут это делается?

Д и р е к т о р. Что?

Л е н а. Увольняются как?

Директор молчит, изучает Лену. Потом вальяжно открывает ящик стола, достает оттуда лист бумаги, медленно протягивает его Лене и мямлит.

Д и р е к т о р. Да как у всех остальных. Пишется заявление. Я такая-то, такая-то, прошу уволить меня по собственному желанию. Дата, подпись. Всё как у всех. С тем лишь исключением, что я его не подпишу. — И вдруг как заорет, будто с цепи сорвался: — Мастер из литейного с предынфарктным состоянием приполз, у Зотовой рот чуть ли не на затылок съехал, так потянуло, — и ничего! А ты?! Не подпишу!

Л е н а. Подпишете!

Директор вдруг осекается, смотрит в окно, потом странно так — на Лену.

Д и р е к т о р. Еще ведь не закончилось ничего. Как им держаться... там... если ты сдаешься здесь?

Лена поднимает злющие глаза на директора. Потом быстро дописывает заявление, идет к выходу. В дверях круто разворачивается.

Л е н а. Завтра же мне нужен расчет. И премиальные.

Она выходит из кабинета, громко хлопнув дверью.

Лена дежурит у кислородной бочки: следит за давлением на барометрах.

В остальном все так же, как и вчера: гул, грохот, шипение, женщины, беспрерывно перекатывающие баллоны, женщины, наполняющие их у рампы. Вдруг в цехе появляется Аня. Она одета в повседневную одежду. Аня на девятом месяце — под курткой огромный живот. Она уверенно проходит через цех, берет большой производственный журнал и направляется к груде газовых баллонов. По пути натыкается на одну из работниц, Марину, и та чуть не роняет баллон на пол.

М а р и н а. Под ноги не лезь! Ой, Анька! Ты чё тут? Ты ж в декретном.

А н я. Работать пришла.

Она, как под гипнозом, идет к баллонам. Зоя, только что вошедшая в цех и заставшая этот разговор, мрачнеет.

З о я. А мне что делать прикажешь? Домой идти? Сегодня ж я учет веду.

Но Аня, будто ничего и не слышала, кое-как, враскоряку, усаживается на ободранный стул, прилежно раскрывает журнал... Зоя застывает посреди цеха в растерянности. Сквозь раскрытые двери смотрит на сумеречный гарнизон, на страшную черную дыру, образовавшуюся на месте моря... и вдруг звереет.

З о я. Эй, ты! Моя смена, я сказала!

Сжала кулаки и пошла, пошла к Ане, наперерез работницам, перешагивая через пустые баллоны. Вдруг на пути у нее вырастает мощная, коренастая Марина. Хватает за плечи.

М а р и н а. Не тронь! У нее муж на лодке!

З о я (отшвыривая Марину). А у меня где?

С этими словами Зоя подлетает к Ане, вырывает у нее из рук журнал и, страшно взмахнув натруженной ручищей, швыряет его через весь цех. Аня стоит перед ней вдруг совсем беззащитная, уязвимая, схватив себя за беременный живот. Работницы отворачиваются от рампы. Зоя, вся от ярости перекошенная, хватает Аню за волосы, тянет на себя. И тут на помощь Ане бросаются все — и поднявшаяся с пола Марина, и Лена, и те, кто наполняет баллоны у рампы.

Броситься-то они бросились, а про кислород, все так же поступающий в баллоны, забыли. И вот шипение нарастает, стрелки скачут все выше и выше. Вот уже поднялись к самой верхней точке, и тут Лена, спохватившись, подскакивает к кислородной бочке и перекрывает доступ кислорода.

Л е н а (на весь цех). Давление!

Женщины, охнув, бросаются к рабочим местам. С бешеной скоростью откручивают, прикручивают, подают, откатывают... Зоя стоит у барометров с отсутствующим видом, будто все это произошло не с ней. Машинально приглаживает волосы. Лена подходит к ней.

Л е н а. А хочешь, я тебе свою смену уступлю? Не по себе мне что-то.

Из затравленного зверя Зоя тут же превращается в себя — рыхлую, вечно усталую женщину. Кивает, качнув отросшей «химией» на голове.

Лена подходит к Ане, которая как ни в чем не бывало переписывает номера баллонов в журнал. Садится рядом. Какое-то время они сидят молча, потом Лена аккуратно обнимает Аню за плечо, и та, будто была надувная, сразу как-то оседает, уменьшается, обессиливает. Руки безвольно опускаются на колени.

Л е н а. Не спала ночью?

Аня молчит.

Л е н а. Надо поспать.

А н я. Не могу дома. Мысли путаются, все путается.

Вокруг катают баллоны. Аня кладет голову Лене на плечо.

Лена и Аня выходят из цеха. К полудню дорога заледенела, и они шагают по ней осторожно, переваливаясь с ноги на ногу, как две гусыни. Аня крепко держится за Лену, но то и дело поскальзывается. Лена тревожно оглядывается: идти здесь опасно, а никакой другой дороги нет. Мимо них семенит по льду маленькая сгорбленная старушка. В руках она с трудом удерживает телевизор советской марки «Аврора», за спиной у нее висит гигантский, размером чуть ли не с нее саму, походный рюкзак, туго чем-то набитый. Балансируя и покачиваясь, она шаркает по льду. Лена смотрит ей вслед с удивлением.

Вдруг позади слышится гул машины. К женщинам подъезжает уазик и очень аккуратно притормаживает. За рулем сидит беззубый Вадим — заводской водитель. Он приоткрывает окно машины, широко улыбается Лене и Ане своим черным и пустым ртом.

В а д и м. Подвезти, девчат? Я к Дому офицеров сейчас. Только обеих не смогу.

И Вадим показывает пальцем на заднее сиденье, занятое разлапистой ароматной пихтой, которую вскоре нарядят и поставят в Доме офицеров вместо новогодней елки.

Л е н а. Давай ты, Анька. Я уж доковыляю, а тебе опасно.

А н я. Угу.

Лена помогает Ане забраться на переднее сиденье. Закрывает за ней дверцу. И уазик, аккуратно ворочая колесами по блестящему, как на катке, льду, медленно уезжает в центр гарнизона. Тут же за Лениной спиной раздается мягкий удар и слышится кряхтение. Лена оборачивается. Старуха полусидит-полулежит на льду, опираясь на гигантский рюкзак. Вцепилась в телевизор, не выпускает. Лена, сама чуть не навернувшись, подбирается по льду к ней.

Л е н а. Вы целы? Не ушиблись?

С т а р у х а. Да что со мной будет...

Л е н а. Вставайте, вставайте.

Она пытается помочь старой женщине подняться, но сделать это не так-то легко: скользко, ноги разъезжаются, равновесие не удержишь. У старушки тоже ничего не получается, как она ни старается.

Л е н а. Да поставьте вы телевизор, господи.

С т а р у х а (не отпуская телевизор). Я его потом не подыму.

Л е н а. Ну так я подниму.

И тут обе, резко покачнувшись, валятся на лед. Лена потирает больно ушибленный локоть, старуха держится за телевизор.

Л е н а (раздраженно). Знаете что?

Приподнимаясь, она опирается на телевизор, навалившись на него всем телом.

С т а р у х а. Он сейчас хрыснет!

Принимается отнимать телевизор у Лены, отталкивает ее.

Л е н а. Да отцепитесь вы от него! Или сами тут кувыркайтесь, ну вас к черту.

Старуха осматривает телевизор со всех сторон, пока Лена, вне себя от раздражения, отползает подальше, чтобы уйти.

С т а р у х а (радостно). Не хрыснул! Куда же вы? Не уходите, я отцепилась!

Лена тяжело несет в руках старухин телевизор. Старуха, держась за нее, скользит рядом с рюкзаком за плечами.

С т а р у х а (продолжая). ...ну и вот. А тут вскорости и время Олимпиады подошло. Ну, отправили его, Ваську-то, от нашей школы. В Москву! И там, брат ты мой, он всех по знаниям обогнал, первый приз взял — вот этот самый телевизор. Ага. Как лучший ученик Североморска. А был-то какой сначала? И пил, и курил, и деньги у одноклассников отбирал. Отец сидел у него. Ну вот. Поздравляем мы его, всё, а он вышел перед всей школой и говорит: я, говорит, за все благодарю учительницу мою Тамару Тимофевну, меня то есть. Если б, говорит, не она, так бы я и был двоечник, а через нее я видеть дальше стал. И телевизор, говорит, этот, ей я дарю. О как! И мы с сынулей с моим вечерами чай вприкуску пили и хоккей смотрели по этому самому телевизору.

На этих словах Лена и старуха дошли до самого берега.

Л е н а. А теперь куда?

С т а р у х а. А вон — на причал.

Л е н а. За вами лодка приплывет, что ли?

С т а р у х а (неопределенно). Ага...

Они подходят к краю причала. Внизу под холодными плитами дышит серое, как свинец, ледяное море. Лена ставит телевизор на причал, наклоняется немного, чтобы отдышаться, отдохнуть от тяжелой ноши.

Л е н а. А теперь что?

С т а р у х а. А теперь толкай его в воду.

Л е н а. То есть как — «толкай»?

С т а р у х а. А вот так!

И с какой-то неимоверной силой она наваливается на телевизор и одним махом спихивает его с причала. Телевизор валится в воду, гулко и страшно нырнув, и тут же исчезает в глубине.

Л е н а. Да вы что?!!

Старуха смотрит на море завороженно, будто бы никакой Лены и рядом нет. Лицо у нее изменилось, глаза стали такого же страшного, свинцового цвета, что и море, и вся она, словно пластилиновая, вытянулась, выпрямилась, расправила плечи — стала сильнее, злее и моложе. Смотрит на море, как женщина на женщину, как соперница на соперницу. Вода колышется внизу, издает влажные, утробные звуки, будто переваривает брошенную ей жертву. И ждет еще. Старуха сбрасывает с себя рюкзак, раскрывает его и вынимает лежащие сверху пачки морской соли.

Л е н а. Да вы что, эй?! Я за этим, что ли, телевизор ваш сюда перла?

С т а р у х а. За этим.

Она хищно, одним рывком, разрывает пачку и принимается высыпать соль в море — широко размахиваясь, будто сеет зерно в поле.

С т а р у х а. Это не наше, понимаешь ты? Не наше! Мы нахапали, и все нам мало. И все хапаем, хапаем!

Пустая пачка соли падает к ногам старухи, а руки уже рвут вторую и высыпают ее содержимое в море.

С т а р у х а. Вот и оно... хапнуло.

Л е н а. Да что за бред? Кто что хапнул?

Старуха вытягивают сухую, как птичья лапа, с кривыми пальцами руку и тычет в море.

С т а р у х а. Оно. Мы забирали то, что принадлежит ему. А оно забрало наше. Понимаешь ты? Наших. Они сидят там в консервной банке на дне морском. И сынуля мой там.

Лена всматривается в нее с ужасом, прижимает ладони к щекам, как маленькая. Старуха повторяет, как заклинание.

С т а р у х а. Надо вернуть морю морское, а оно вернет нам наше.

Л е н а. Баааатюшки...

Она тут же разворачивается и уходит: быстро, чуть ли не бегом, лишь бы подальше от сумасшедшей этой старухи, от прожорливого моря, в котором исчезает все, что в него ни кинешь, — всё!

Лена бежит по причалу, но вдруг переходит на шаг. Дальше идет все медленнее и медленнее. Останавливается. Оборачивается на старуху. Та стоит на краю причала и «сеет» соль в море. В течение какого-то времени Лена смотрит на нее. Решает вернуться.

Лена подходит к старухе, берет пачку соли из рюкзака, распечатывает ее и тоже начинает «сеять».

Какое-то время они со старухой делают это молча. Потом Лена спрашивает.

Л е н а. А кем у вас сын на подлодке служит?

С т а р у х а. Коком.

Л е н а. А у меня муж — мичманом.

Старуха, мельком глянув на Лену, достает из рюкзака пакет с ракушками. Передает Лене.

С т а р у х а. На вот — ракушки покидай.

И Лена принимается кидать в море ракушки.

Л е н а. Это ж вроде с Черного моря ракушки.

С т а р у х а. Ну и что? Все едино.

Кидают и кидают. Как завороженные. Звук, с которым ракушка или их горсть шлепаются о водяную гладь, гипнотизирует Лену. Она будто впадает в транс, совершает ритуал, горсть за горстью возвращая морю его имущество.

Вдруг она слышит громкий резкий всплеск, будто что-то тяжелое кинули в море. Она успевает увидеть, как в темной воде исчезли жемчужные нити и еще какие-то, потемнее... Лена оборачивается к старухе. Та достает из целлофанового пакета, набитого украшениями, горсть жемчужных и коралловых бус и с размаху кидает в воду. Лена не успевает перехватить ее руку. Украшения исчезают в морской пучине. Ленин транс как рукой снимает.

Л е н а. Стойте. Это у вас откуда?

С т а р у х а. Из ювелирного магазина.

Она снова погружает руку в пакет. Лена останавливает ее.

Л е н а. Вы обокрали ювелирный магазин?

С т а р у х а. Ну как сказать… Я там уборщицей подрабатываю, как на пенсию ушла.

Л е н а. И... что?

С т а р у х а. Ну, сделала дубликат ключа...

Л е н а. Ой-ой-ой.

Лена принимается крутиться из стороны в сторону, как волчок, и вдруг замечает вдали, на горке, проезжающую мимо заводского КПП милицейскую машину.

Л е н а. Ой-ой-оооой!

Она мечется по причалу, то отбегая от старухи, то приближаясь к ней, — лихорадочно пытаясь сообразить, что же теперь делать.

С т а р у х а. Да что ты заладила?

Л е н а. Вот же связалась с психопаткой! Вот же угораздило!

Она быстро складывает пакет с драгоценностями в рюкзак, сверху кладет пустые коробки из-под соли. При этом все время нервно оборачивается в сторону КПП. Потом вдруг задумывается, опускает руку в пакет с украшениями, достает горсть жемчуга, рассматривает.

Л е н а. Ты искусственный жемчуг выкидываешь! Ты! Его специально выращивали, ни у какого моря не отбирали!

С т а р у х а. Ну и что? Все равно! Все едино.

Л е н а. Что едино? Телевизор зачем выбросила?

С т а р у х а. Ну он же — «Аврора». Вроде как тоже с морем связан.

Лена стонет, окончательно распознав в старухе сумасшедшую, хватает ее за рукав и резко разворачивает в сторону берега.

Л е н а. Вон там милиция, видишь? По твою душу, дура старая. И меня загребут с тобой вместе.

Она взваливает на себя рюкзак, хватает старуху и тянет ее к берегу, где стоит старый ржавый баркас. Оглядевшись, принимается дергать дверь баркаса на себя. Дверь не открывается. Тогда она, оставив рюкзак на земле, подпрыгивает и кое-как залезает на ступенчатую крышу баркаса. Один из люков ей с огромным усилием удается открыть. Она сначала затаскивает на баркас старуху — та снова съежилась, приняв свой обыкновенный жалкий вид, — затем спрыгивает за рюкзаком. Наконец заползает в баркас сама и плотно закрывает за собой люк.

Внутри темно, пахнет сыростью, ржавчиной. Там и там валяются пара старых телогреек с торчащей из дыр ватой, неработающий фонарь, огарки свечей, чайник без ручки. На какое-то время Лена замирает, оглядывая все вокруг. Поднимает с пола огарок, смотрит на него болезненно... но потом спохватывается и, опустившись на колени, ползает по полу, щупает жестяные листы руками. Наконец находит шов, подцепляет лист рукой, поднимает его.

Л е н а. Сюда.

Старуха опускает вниз рюкзак, потом сама кое-как спускается в кромешную тьму. Лена тоже спускается, закрывает лаз жестяным листом. Женщины сидят в темноте, в секретном «подполе» баркаса.

Л е н а. Здесь точно не найдут.

С т а р у х а. А откуда вы тут всё знаете?

Л е н а. Мы тут с Пашей свиданки устраивали, когда он из плаванья приходил. Дома свекровь все время... Квартира однокомнатная. Мы не знали, куда от нее деться. Сбегали сюда.

С т а р у х а. От его мамы?

Пауза. Лена не отвечает.

С т а р у х а. А где она теперь?

Л е н а (холодно, зло). Где надо. Вам-то какое дело?

Они слышат, что к баркасу кто-то подошел. Чьи-то шаги и мужские голоса. Лена и старуха замирают, прижимаются друг к другу, едва дыша. Слышно, как сначала дергают дверь. Дверь не открывается. Тишина. И вдруг — бум, бум, бум! — кто-то забрался на крышу баркаса и, протопав кирзачами по железу, подходит к люку. Одним рывком дергает люк на себя. Люк страшно скрежещет и поднимается. Потом снова гнетущая тишина. Тишина. Море плещется о борт.

М у ж с к о й г о л о с. Никого!

И люк, снова заскрежетав, но теперь не так уже страшно, закрывается. Слышно, как кто-то спрыгивает с баркаса. А через минуту — гул мотора и звук уезжающей машины.

Л е н а. Вы извините, что я вас тогда дурой обозвала.

День третий

Лена входит в приемную директора. За столом сидит секретарша, враждебно смотрит на Лену.

С е к р е т а р ш а. За заявлением?

Л е н а. За ним.

С е к р е т а р ш а. Антон Сергеич занят пока. Ждите… Он, может, и не подписал еще.

Лена, спокойно оглядев секретаршу, садится на стул. Всем своим видом она дает понять, что будет ждать до последнего.

Тикают часы, секретарша стучит на печатной машинке… Лена терпеливо ждет. Вдруг из коридора доносится какой-то шум. Шаги, тревожные голоса — все это накатывает волной. Лена выглядывает из приемной и видит крупную женщину, несущуюся вперед. За ней, переговариваясь в невероятном возбуждении, бегут еще человек десять. Из обрывочных фраз ничего не поймешь, но Лена, вдруг забыв и о директоре, и об увольнении, присоединяется к этому шествию.

Поворачиваясь то влево, то вправо, обращаясь то к одной, то к другой женщине, она пытается выяснить, что случилось, но ответов нет, отовсюду слышится что-то невнятное. Лене становится ясно, что никто в этой толпе не знает, что происходит, что именно случилось. Просто поднялись, ведомые той же силой, что и Лена, и двинулись за надеждой, которую излучает крупная женщина.

В столовой тишина, только ложки о тарелки стучат да иногда поскрипывают стулья: все едят молча. Вдруг махом раскрываются двери, и в столовую вваливается запыхавшаяся крупная женщина, а за ней и все остальные, кто за ней бежал.

К р у п н а я ж е н щ и н а (громко на всю столовую). Стучат! С водолазами перестукиваются! Живые!

Сразу тишина. Даже ложками стучать перестали.

Т о н е н ь к и й г о л о с. Живые!

«Живые! Живые! Живые!» — подхватывают все женщины на разные голоса. И тут же будто сами ожили: заохали, заговорили, заголосили, повскакивали, понеслись кто куда…

…Одна выходит из магазина с полной сумкой продуктов… Другая усадила дочку на сани перед собой и с ветерком понеслась с самой высокой горки… Третья выбивает ковер во дворе, да с таким азартом, что детвора спряталась от нее в деревянной избушке и испуганно оттуда выглядывает… Четвертая взялась помогать солдатикам: водружает огромную звезду на новогоднюю елку… Пятая… Да все при делах, все постарались вернуться в обычную жизнь.

И Вадим чинит уазик: из-под машины торчит пара сапог, в один из которых вцепилась собака и весело треплет, невзирая на пинки и окрики.

Сиреневый, сияющий в снегах гарнизон, живет и пульсирует.

Валентина Ивановна и другие женщины возвращаются из Дома офицеров. Навстречу им идут люди — все шумные, болтливые, совсем не такие, как вчера. Из-за угла выныривает женская фигура с чем-то длинным в руках. Еще чуть-чуть — и все видят, что это Зоя.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Здорово, Зоя! Чего несешь?

З о я. Яшин костюм в химчистку. Как вернется, в ресторан пойдем.

И Зоя исчезает за панельной пятиэтажкой, оставив за собой только тихое пение.

Но вдруг возникает перед женщинами мичман в форме — молодой, красивый, а главное, живой! Идет он быстро, будто не хочет, чтобы его видели, будто стыдно ему тут идти живому и здоровому. Спрятал в портфель красные гвоздики для жены, а они все равно выглядывают, дразнят. Женщины останавливаются, затаив дыхание, словно он — обнадеживающий знак, словно он — привидение, волшебным образом выбравшееся из подводной лодки и всем своим видом говорящее: «И они тоже выберутся!»

Женщины улыбаются мичману, как какому-то чуду, и никто из них не замечает радикальную перемену в Валентине Ивановне — как застыла на ее лбу глубокая, недобрая складка, как сжались кулаки, как дрогнули побелевшие от напряжения губы.

Лена идет домой после работы. Ее догоняет секретарша.

С е к р е т а р ш а. Елена! Что ж вы к директору так и не зашли за заявлением?

Лена смотрит на секретаршу внимательно и долго, но, так ничего и не ответив, машет рукой — мол, идите к черту — и заворачивает за угол.

Лена проходит мимо заброшенной пятиэтажки. Видит, что там, у торца, кто-то шевельнулся. Лена останавливается. Присматривается. У облезлой стены, на которой все еще виднеется гигантское изображение подводной лодки, сидит девочка лет шести-семи. Лена подходит ближе. Девочка вжимается в стену и впивается зубами в брикет сухого киселя.

Л е н а. Сонечка, ты что тут делаешь? Холодно же!

Соня молчит, смотрит круглыми темными глазами и грызет кисель. Лена садится напротив нее.

Л е н а. Ух ты, вкуснятина какая! Сливовый, что ли?

Соня слабо кивает.

Л е н а. А я вишневый люблю. А мама где?

Тут Соня, оторвавшись от киселя и с трудом ворочая распухшим языком, отвечает.

С о н я. Мама ругается.

Лена звонит в дверь. Она держит Соню за руку, девочка по-прежнему отчаянно вгрызается в брикет сухого киселя. Не открывают. Лена легонько толкает дверь, и та открывается сама.

Где-то льется вода. Коридор усеян пластмассовыми «лучами», осыпавшимися с дешевой многоярусной люстры. Люстра висит голая, жалкая, поблескивает зубцами разбитых лампочек. Лена и Соня идут аккуратно: под ногами опасно хрустит. Повернув, они упираются в раскрытую настежь ванную, где под раковиной полусидит-полулежит председатель женсовета Валентина Ивановна. Совершенно пьяная. Грузные ее ноги раскинуты по полу, голова безвольно склонилась набок. Из душа течет вода. Увидев все это, Лена моментально разворачивается и уводит Соню на кухню.

Лена сажает девочку за стол. У раковины стоит распечатанная пачка сухого молока. Все остальное — и стол, и пол — в молочном порошке и осколках посуды. На потолке темнеет жирное пятно, будто кто-то кинул вверх чашку с молоком. Лена быстро сгребает осколки, протирает стол. Сухое молоко разводит водой из чайника и ставит стакан перед Соней.

Л е н а. Ты, Сонечка, пока молочко попей.

Соня сидит, дожевывая брикет сухого киселя. Уже в дверях Лена останавливается, достает из кармана начатую пачку печенья «Юбилейное» и протягивает девочке.

Когда Лена входит в ванную, Валентина Ивановна вполне осмысленно смотрит на нее. Вся она с головы до ног покрыта осыпавшейся с потолка известкой. В руках у нее швабра.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Где Соня?

Л е н а. На кухне молоко пьет.

Валентина Ивановна деловито откашливается, принимает важный вид и пытается привстать. Однако ноги не сгибаются, не поднимаются. Валентина Ивановна нелепо возит ими по полу. И, даже пьяная, она сгорает со стыда. Когда Лена пытается приподнять ее, Валентина Ивановна отстраняется, вскидывает руку в надменном, стремительном жесте: «Оставьте!»

И на секунду Лена узнает в ней ту, вчерашнюю Валентину Ивановну, которая смогла утихомирить сотню паникующих женщин одной только фразой. Вот и сейчас, несмотря на весь свой позор, Валентина Ивановна говорит Лене пьяно, но крайне серьезно.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Ты, Лена, какая-то социально безответственная. Я за тобой давно наблюдаю. Игрушки на новогоднюю елку не сдала. Ни одной не сделала! На субботники не ходишь. И вообще, ни на аэробике я тебя не видела, ни в хоре ты не поешь. Ты по образованию-то кто?

Лена молчит. Но деваться некуда.

Л е н а. Музыкант.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Здрасьте, пожалуйста! А на чем играешь?

Л е н а. На виолончели.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Нет, ну я не могу. Я из кожи вон лезу. Каждый год и «А ну-ка, девушки!» устраиваю, и конкурс самодеятельности... Эта сидит себе сиднем. А гарнизон загнивает.

Л е н а. Ну как же загнивает? У вас вон даже вечер поэзии был недавно.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Ну был. Так то ж Черепов, единственный наш творческий кадр, стихи свои читал.

Она начинает декламировать:

Как черно-белое кино

Приятнее калейдоскопа,

Так мне твоя приятней жопа,

Чем чье-нибудь еще лицо.

Лена улыбается. Валентина Ивановна же остается вполне серьезной.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. В общем, так. Сыграешь на новогоднем концерте. Одна ли, с аккомпанементом… — мне все равно. Талантом нужно делиться.

Л е н а. Не буду я играть... Я от нее сюда и сбежала, от виолончели от этой. (Пауза.) Потом, правда, и тут невмоготу стало. Отовсюду меня выжимают, как из тюбика.

Валентина Ивановна внимательно смотрит на Лену и трезвеет на глазах.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. А до замужества где жила?

Л е н а. В Питере. С мамой. Помню, иду домой с тройкой по сольфеджио и думаю, как бы сбежать. Маленькая была, дурная. Думала, если в первую попавшуюся дверь постучу и скажу: «Заберите меня к себе жить», то обязательно заберут. Подхожу к дому, разойдусь совсем, реву... а в чужую дверь позвонить рука не поднимается. Мама сидит в коммуналке нашей — сухая, желтая, — а на пианино ремень лежит, меня поджидает. Она всегда все про меня знала. Про каждую тройку знала заранее. Будто на улице стоит и в затылок смотрит. Подумаешь что-нибудь про нее не то — и испугаешься: вдруг услышит? А тут Павел — красавец, только что из Военно-Морской академии. Я и сбежала.

В квартире сверху раздаются едва слышные шаги, голоса. Валентину Ивановну, вдруг ставшую чужой, больной, бешеной, словно что-то подбрасывает вверх. Рывком поднявшись, она вскидывает швабру рукояткой вверх и бьет по потолку, отчего на голову ей сыплется очередная доза известки.

В а л е н т и н а И в а н о в н а (опомнившись). Ладно.

Сказала, как отрезала. И принялась отряхивать кофту. Снова пытается встать. Лена протягивает к ней руки, и на этот раз Валентина Ивановна принимает ее помощь.

Л е н а (тянет Валентину Ивановну на себя). А кому вы стучите?

В а л е н т и н а И в а н о в н а (кряхтит, поднимаясь). А соседям сверху. Чтоб не ходили.

Л е н а. А кто там ходит?

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Да мичман один. Вчера с гвоздиками вернулся.

Л е н а. Знаю. Молодой такой.

Когда Валентина Ивановна оказывается в вертикальном положении, у нее так кружится голова, что приходится прильнуть к Лене. Как испуганная девочка, она тяжело дышит Лене в плечо и говорит.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Молодой, да. Ходит… ходит… Ходит! Вот так бы Коля мой сейчас дома ходил, если б командировку свою не уступил ему. Так уж тот просил, Коля и согласился, добрая душа... Ушел в плаванье. А мичман этот вернулся вчера, живой-здоровый... Он там ходит, он там дышит, я ж все слышу... (Голос ее дрожит, она отстраняется от Лены, берется руками за дверной косяк, говорит, не оборачиваясь.) Тебя завтра могут подменить на работе?

Л е н а. Могут.

В а л е н т и н а И в а н о в н а. Отвези Соню в школу, а? Ей нужно лампу везти парафиновую, а как я в таком виде...

Не договорив, Валентина Ивановна снова отряхивает с себя известку и несмело выходит из ванной.

Выйдя из квартиры Валентины Ивановны, Лена слышит шепот на площадке сверху. Она поднимает голову. Дверь в квартиру, находящуюся прямо над квартирой Валентины Ивановны, открыта. Перед ней стоит молодая женщина и тихо сокрушается.

М о л о д а я ж е н щ и н а. Ты посмотри, что она сделала, а? Всю обивку исполосовала.

Из квартиры появляется вернувшийся вчера красивый молодой мичман и тянет жену в квартиру.

М и ч м а н (шепотом). Пойдем, пойдем. Тише…

М о л о д а я ж е н щ и н а. Ну это... Может, милицию вызвать? А может, «скорую»?..

М и ч м а н. Не надо ничего. Горе у человека. Пойдем…

И оба исчезают в квартире, тихонько прикрыв дверь со свисающими рваными лоскутами обивки.

День четвертый

Семь часов утра. Солнце еще не взошло, и гарнизон окутан сиреневой предрассветной дымкой. На пятачке у дороги сонно переваливаются с ноги на ногу люди, рядом с ними поскрипывают валенками их дети. Они временами лепечут что-то, выдыхая обильные клубы пара. Взрослые молчат. Со стороны панельных домов подходят к пятачку Лена с Соней. Одной рукой Соня держится за Лену, другой крепко прижимает к себе обернутую в несколько слоев газеты большую парафиновую лампу. Примкнув к ожидающим, они замирают, прижимаются друг к другу — берегут тепло. Издалека слышится нарастающий гул. Люди оживляются. Сиреневую дымку прорезают два круглых светящихся глаза — фары приближающегося автомобиля. И скоро перед людьми, рыча и подрагивая, останавливается КамАЗ. В кузове открываются дверцы, явив узкоглазого солдатика — сонного и добродушного детского провожатого. Дети начинают проворно карабкаться в машину, солдатик помогает им. Лена с Соней тоже забираются внутрь, усаживаются на лавках вдоль стен. Лена всматривается в лица детей, Соня прижимает к себе парафиновую лампу. Вскоре машина трогается и уезжает, оставив позади просыпающийся гарнизон. Лена смотрит в окно. Сопки приблизились и стали выше, сквозь ледяные узоры на стекле сказочным показался выросший вокруг снежный лес.

Несмотря на то что школа находится в другом городке, все здесь очень похоже на Гаджиево. Те же панельные дома, те же гаражи и заледенелые дороги, разве что моря не видать. Лена и Соня выходят из машины и идут к школе. В рощице почти у самой школы что-то происходит: там шумят, скрипят снегом, кто-то звонко смеется. Лена присматривается. Метрах в двадцати от нее неподвижно стоит мальчик, вытянувшись и раскинув руки, как Иисус Христос на кресте. Голову он наклонил, лицо прячет, потому что со всех сторон в него летят снежки. Непрекращающийся каскад снежков. Выдержать такой натиск довольно сложно, и мальчик, вдруг покачнувшись, громко кричит.

М а л ь ч и к. Мне не больно! Мне не больно!

Что-то тяжело падает прямо под ноги Лены. Это снежок, один бок которого отвалился, оголив темную сердцевину. Лена поднимает его и видит, что это не снежок вовсе, а камень, со всех сторон облепленный снегом. Она в ужасе смотрит на мальчика «под обстрелом». Кидается в его сторону и кричит остальным.

Л е н а. Вы что делаете? А ну прекратите!

Но тут раздается звонок, и дети как ни в чем не бывало плетутся в школу. Один из них, проходя мимо ошарашенной Лены, спокойно говорит ей.

У ч е н и к. А чё вы испугались? Ему хоть бы хны, он боль отключать умеет. Да ведь, Кирик?

И он дружески обнимает поравнявшегося с ними прихрамывающего на одну ногу Кирика.

К и р и к (утвердительно). Ну!

Лена и Соня входят в класс. Лена подходит к учительнице.

Л е н а. Здравствуйте, я Соню привезла. Валентина Ивановна приболела, но после уроков ее заберет. А когда будет КамАЗ обратно в Гаджиево?

У ч и т е л ь н и ц а. Ой, вы знаете, часа через два. Вы пока посидите у нас тут в классе. Сочинения их послушаете, пока ждете.

Л е н а. Хорошо, спасибо.

Лена садится за заднюю парту. Прямо перед ней Кирик, он взлохмачен и непоседлив. Когда он поворачивает голову — а вертится он все время, — Лене отчетливо видна свежая ссадина у него на щеке.

У ч и т е л ь н и ц а (классу). Садимся, садимся!

Дети рассаживаются.

У ч и т е л ь н и ц а. Так, дети, на сегодня у вас было задание написать сочинение о самом любимом своем предмете. Написали?

Д е т и (хором). Да!

У ч и т е л ь н и ц а. А некоторые, я смотрю, даже и сам предмет принесли. Давай уж, Сонечка, иди первой, раз так.

Соня, просияв, аккуратно разворачивает парафиновую лампу.

С о н я. Только ее сначала прогреть надо.

У ч и т е л ь н и ц а. Ну ты пока читать начнешь.

Соня ставит лампу на учительский стол, вставляет штепсель в розетку, раскрывает тетрадь и читает.

С о н я. Мой самый любимый предмет — это парафиновая лампа. Эта лампа волшебная. Я смотрю на нее, когда не спится, или когда болит что-нибудь, или просто когда плаксиво бывает. Она даже выручает, если тройку домой принесу. Мама, правда, не всегда ее влиянию поддается.

И тут, будто услышав Сонин голос, лампа просыпается: в конусообразной ее сфере теплится, разгораясь все ярче, фиолетово-розовый огонек. Парафин, размягчившись и задышав, начинает медленно делиться на небольшие шарики. Шарики вскоре приобретают форму капель, волшебно меняют цвет с розового на зеленоватый, потом на голубой. Плавают по сфере, не ведая никаких законов притяжения, то соединяясь, то снова расходясь и меняя форму. Учительница выключила свет, и лица учеников осветились мягким сиянием лампы. Класс завороженно смотрит на парящие, словно далекие миры, парафиновые шарики. Соня тем временем продолжает читать.

С о н я. Но больше всего я люблю эту лампу за то, что как далеко ни уплыл бы один шарик от другого, они все равно соединятся потом и будут вместе, как раньше.

Соня закрывает тетрадку. Какое-то время в классе не слышно ни звука — лампа загипнотизировала детей. Но вот учительница включает свет, и волшебные тени исчезают с их лиц. Соня выключает лампу из розетки. Учительница и класс аплодируют.

У ч и т е л ь н и ц а. Молодец, Сонечка. Какая красота!

Кирик, пока Соня читала сочинение, нервно раскачивался на стуле.

В забаве этой ему, видимо, больше всего нравится опасный момент балансирования, когда передние ножки стула уже оторвались от пола и весь Кириков вес приходится на задние. В этот момент стул откидывается назад и вот-вот уже упадет, но тут Кирик хватается за парту и «спасается». К концу Сониного монолога раскачивание Кирика стало совсем уж маниакальным. Амплитуда увеличилась до такой степени, что Кирик не успел схватиться за парту и со всей силы грохнулся вместе со стулом. Класс заржал. Кирик молниеносно, как и упал, вскочил на ноги. Почесал затылок.

У ч и т е л ь н и ц а. Дементьев! Тебе, я смотрю, выступить не терпится. К уроку готов?

К и р и к. Готов.

У ч и т е л ь н и ц а. Тогда выходи.

Кирик подтягивает штаны, вытирает нос и выходит к доске.

У ч и т е л ь н и ц а. А читать из чего будешь?

К и р и к. А зачем мне читать?

Я вам и так все расскажу. (Голос у него хоть и звонкий, а все же подсаженный, с хрипотцой.) Мой любимый предмет — это папина портупея.

И тут Кирик, залихватски откинув лацкан штопаного-перештопанного пиджачка, демонстрирует классу потертую темно-рыжую портупею. Портупея слегка велика ему, но все равно в ней он смотрится, как настоящий мужчина.

К и р и к. Портупея до папы была еще и дедушкина. Больше всего мне в ней нравится, конечно, кобура. Она сейчас отстегнута. В кобуре дедушка пистолет носил, времена такие были. А папе пистолет не нужен, потому что у него есть сила воли. Сила воли — это же что? Это вообще ничего бояться не надо, если она есть. Вот мне папа рассказывал. Одного мужчину во время войны немцы решили казнить и вывели его голым на улицу. В сорокаградусный мороз. И положили на снег.

А у него сила воли была. И он сильно-сильно представил, что лежит в пустыне Сахаре и так ему жарко, что прямо сил нет. Так вот. Он не умер. И даже не заболел. Он с помощью силы воли снег вокруг себя растопил. Вот! Если есть сила воли, можно вообще любую боль отключить. А можно даже не дышать! Затаить дыхание, пока кислорода нет, а потом, когда лодку поднимут, снова задышать!

Проговорив последнюю фразу, Кирик вдруг раскраснелся, глаза заблестели нездоровым, масляным блеском. Лена тревожно взглянула на учительницу. Та хотела было что-то сказать, но тут с задней парты раздался голос здорового нечесаного парня, такого увальня.

У в а л е н ь. Вот брешет!

К и р и к. Я?

У в а л е н ь. Сила во-о-оли! Умел бы боль отключать, не хромал бы.

К и р и к (тихо). Я не из-за этого.

У в а л е н ь. А из-за чего? А про дыхание ваще гон. Не может человек не дышать.

Кирик, вдруг налившись слезами, надвигается в сторону увальня. Вид у него такой страшный, что увалень, тут же растеряв всю свою смелость, предупредительно приподнимается с места. Учительница испуганно идет за Кириком, но стоит ей только дотронуться до его рукава, как мальчик остервенело отдергивает руку — да так, что учительницу аж ветром обдает.

К и р и к. Может. Человек может отключить любой орган! (Проходит мимо подоконника, на котором лежит консервный нож, хватает его, делает еще шаг и вдруг останавливается, кричит.) Руку, например!

Он кладет, растопырив пальцы, руку на парту и молниеносно заносит над ней консервный нож. Лена подхватывается с места, страшно проскрипев резко отодвинутым стулом по линолеуму, и звук этот проносится, множась, по всему классу: везде вскакивают, скрипя стульями, дети, они визжат от ужаса. Учительница успевает дернуть Кирика на себя, и консервный нож, промазав, вонзается в парту.

К и р и к. Папа все может!

В четыре руки его тянут назад Лена и учительница, но Кирик уже и не думает драться. Он вдруг поднимает глаза на стену, где висят часы. Ужасается чему-то и кидается прочь из класса — и никакая учительница, никакая Лена, никакая сила вообще не смогла бы его остановить.

У ч и т е л ь н и ц а (классу). Всем сесть на места! Всем на места!

Ученики ошалело рассаживаются за парты.

Л е н а (учительнице). Я за ним!

Она быстро выходит из класса.

Кое-как натянув шубу, Лена сначала обегает школу, потом заглядывает в небольшой школьный сарай во дворе. Затем — в бревенчатый домик на игровой площадке. Нигде никого. Она направляется в рощицу у школы.

Чем дальше в рощицу уходит Лена, тем меньше становится следов на припорошенной снегом тропинке. Наконец Лена видит одинокие детские следы. Идя по ним, она ускоряет шаг. Рощица расступается, и Лена выходит к старому приземистому, длинному и узкому зданию.

Лена входит в темную прокопченную кочегарку. Дверь за ней остается открытой, слабый дневной свет позволяет разглядеть уходящие в темень длинные печи. Лена аккуратно опускает руку на холодную поверхность печи, и рука тут же попадает в многосантиметровый слой сажи. Лена идет в глубь заброшенной кочегарки, куда уже не попадает свет из открытой двери. Вдруг, будто выскочив из кучи золы и развернувшись во весь рост, неожиданно предстает перед Леной Кирик — черный, страшный, глаза горят.

От ужаса у Лены едва не отнимается язык. Она, остолбенев, смотрит на мальчика. Тот блестит в темноте широченными глазищами и звонко так говорит.

К и р и к. Не мешай ты, тетя. Я загадал. Я должен найти до полудня.

И такая в этой просьбе звучит мольба, такой силы надежда, что страх отпускает Лену. Она опускается на край печи, проводит грязной рукой по лицу. Кирик же, снова свернувшись клубком и растворившись в темноте, шарит где-то возле печей, в золе. Наконец Лена вновь обретает дар речи.

Л е н а. Что ты ищешь? Давай вместе.

К и р и к (звонко, из темноты). Я сам должен.

Но Лена все равно поднимается и принимается шарить по пыльным печам, хоть и не знает, что ищет. Просто ищет вместе с Кириком, и всё. Так, сгорбившись, перебирая слои золы в руках, Лена и Кирик копаются в кочегарке. Кирик копошится, копошится и вдруг затихает. Тихонько констатирует.

К и р и к. Нашел. (И вдруг как заорет.) Нашеееел! Вернутся! Нашеееел!

Залежи золы тут же поглотили его звонкий крик, не оставив эха. Кирик прыгает, неслышно опускаясь в золу, подскакивает к Лене, протягивая к ней руку с зажатой в ней отстежной кобурой. Заглядывает в глаза, тараторит.

К и р и к. Я, как узнал, что на дно легли, тут же спрятал. Я загадал. А найти ведь почти невозможно, а раз нашел — точно вернутся! Я загадал!

Он смеется звонко, заливисто, а все же надсаженно, с хрипотцой.

И Лена, вдруг заразившись его смехом, тоже начинает хохотать, да так радостно, от души, совсем как девочка. Вдруг ей становится так светло и ясно: ведь загадал же, ведь нашел же — теперь все будет хорошо! И оба, взявшись за руки, скачут по пыльной кочегарке, поднимая гигантские клубы сажи, и кричат, вне себя от счастья: «Урррааа! Вернутся! Урррррааааа!»

Лена кричит во все горло, прыгает, смеется, а сама, чтоб не заметил Кирик, утирает внезапно брызнувшие слезы. Размазывает грязными руками по грязным щекам.

Учительница, завуч, вахтерша, дети и еще какие-то люди в криво надетых шапках и пальто стоят кучкой. Смотрят на чумазых, как трубочисты, Лену и Кирика. Те молча смотрят на них. Наконец Лена, раскрыв черный рот и сверкнув белейшими зубами говорит.

Л е н а. Он в Гаджиеве живет, оказывается, тоже. Давайте, я его отвезу. А то у него температура.

Трясутся в КамАЗе, голова Кирика безвольно болтается на Ленином плече. Глаза его закрыты, он бредит. Лена прикладывает руку к горячему лбу мальчика.

К и р и к (вполголоса). Да мой папа может вообще не дышать, если захочет.

Лена входит в свою квартиру. Не снимая пальто, включает телевизор и тут же идет в ванную.

Лена включает воду и долго смотрит в зеркало на свое чумазое лицо. Мокрой рукой проводит по щеке, смывая сажу, и останавливается. Выключает воду. Ей почему-то не хочется умываться, не хочется смывать с себя золу, которая связана с Кириком, с находкой, с надеждой... И все же она снова включает воду и умывается. Из телевизора тем временем раздается голос диктора.

Д и к т о р. И последние новости с терпящей бедствие подводной лодки А41.

Лена садится перед телевизором с мокрым лицом. Показывают собравшиеся на море корабли — большие и маленькие, один из них с красным крестом на боку.

Д и к т о р. Руководитель пресс-службы ВМФ России называет ситуацию на борту подлодки А41 критической. Предпринято шесть попыток пристыковать спасательную капсулу к люку подводной лодки, однако все они окончились неудачей из-за тяжелых погодных условий и плохой видимости.

Изображение скомкалось, превратилось в горящую точку, а потом и вовсе погасло. В подъезде заходили, зашуршали, заговорили.

Г о л о с и з п о д ъ е з д а. Твою мать, опять весь гарнизон вырубили!

Лена зажигает свечу. В дверь стучат. Открыв, Лена видит Аню: глаза испуганные, губы поджаты, она тоже со свечой в руке.

Лена и Аня сидят на диване. Перед ними две горящие свечи. Аня достает из кармана халата длинную гирлянду странного вида. За ней вторую.

Л е н а. Что это?

А н я. Это занавески такие, висюльки в дверной проем.

Из другого кармана Аня вынимает горсть скрепок и целую пачку фантиков.

А н я. Делается так: скрепку на скрепку насаживаешь и каждую заворачиваешь в фантик. Только хорошенько заворачивай, чтоб края не выпирали.

Принимаются за дело. Молчат.

У Ани выходит быстро и красиво, у Лены — медленно и кривовато. За окном воет ветер.

Л е н а. Мы себе так глаза испортим.

А н я. Не испортим. Я лет с шести в потемках висюльки плету. И ничего, не ослепла. А знаешь, как помогает!

Л е н а. От чего помогает?

Пауза. Плетут.

А н я. Я ведь все детство в гарнизонах провела. Папа военный был. Зимой света нет, страшно. Ну вот мы висюльки мастерили. Иногда еще читали вслух. Песни пели. (Прервалась, испуганно смотрит на окно, за которым страшно и отчаянно воет ветер.) А еще, когда света не было, мы с братом просились к соседке тете Люсе. У нее в темноте светился правый глаз. Ну, так все говорили. У нее там, на правом глазу, всегда фингал был. Никогда не проходил! Муж, видать, был левша, и бил ее только туда. Он бывал такой розово-фиолетовый, фингал этот. Зеленоватый бывал. Фосфорный как бы. И говорили, что он в ночи сияет.

Последние фразы Аня произносит, сотрясаясь от смеха и придерживая беременный живот. Но вдруг замолкает, съеживается, затыкает уши.

Л е н а. Ты чего?

Аня не отвечает. Сидит, сжавшись. Тишина. Отчаянно воет ветер.

Л е н а. Ты чего, Анюта?

А н я. Ветер проклятый. Не могу! (Пауза. Аня держится за голову и раскачивается, будто ветер пробрался в комнату и мотает ее из стороны в сторону.) Я его рубашку кремовую испортила! Любимую его рубашку! Дыру прожгла. Он ее на отдых брал всегда... (Поднимает на Лену безумные глаза и совсем по-детски, и оттого страшно, спрашивает.) А Сочи есть?

Л е н а. То есть как?

А н я. Курорт такой. Сочи. Есть он или нет?

Л е н а. Есть, конечно. Вы ж там были недавно.

А н я. Поклянись, что есть.

Л е н а. Клянусь. И Сочи есть, и Москва. Все на месте. Летом обязательно поедете с Сережей на море, с маленьким уже. Будете там цикад слушать... (Говорит тихо, будто убаюкивает Аню, а сама тихонько встает, достает футляр с виолончелью, на ходу приговаривает.) ...в кино ходить, мороженое есть с шоколадной стружкой... (Открывает футляр, достает виолончель.) ...и желе из вазочки... (Садится на стул, устанавливает перед собой виолончель, берется за смычок и замирает на несколько секунд — собирается с духом.) А что я вам сейчас сыграю...

Она принимается играть. Сначала тихо и неуверенно, потом все ровнее и громче. Музыка заглушает собой все. Скоро не слышно ни ветра, ни скрипа дивана от Аниного раскачивания.

Панельный дом окутала музыка, и огоньки, перемещавшиеся в окнах, замерли. В доме раскрываются форточки.

Музыка становится тише. Последняя нота, низкая и дрожащая, угасает, и Лена открывает глаза. Аня сидит напротив и внимательно смотрит на нее.

А н я. Ну, Ленка... Ну ты... А ты Паше так играла?

Л е н а. Сначала играла.

А н я. А потом?

Лена громко захлопывает футляр.

Л е н а. А потом в футляре деньги прятала. Чтоб сбежать.

А н я. Откуда сбежать?

Л е н а. Отсюда, откуда! А Пашу бросить хотела. Пришел бы из плаванья, а меня и след простыл. Ты думаешь, я чего на завод пошла? Денег я накопить хотела. И деру дать.

Аня сидит, ничего не понимая. Смотрит на Лену широко раскрытыми глазами. А Лена вдруг оборачивается и говорит зло, сквозь зубы.

Л е н а. Вы тут из-за рубашек убиваетесь, мебель громите... Вот бы мне так. А мне и оплакивать нечего. Детей от него не родила. С матерью рассорила. Чахнет себе в доме престарелых где-то.

А н я. Кто?

Л е н а. Да мать его, дура старая. Из-за меня, кстати, чахнет. Не ужились мы с ней под одной крышей. Вот за это особенно стыдно. Не люблю матерей. Никого не люблю.

Посреди ночи Лена вдруг вскакивает в ужасе, садится на кровати. Закрывает лицо руками.

День пятый

Лена открывает футляр для виолончели, из потайного кармана достает пачку денег и листик, на котором от руки записано расписание автобусов. Быстро пробегает глазами по расписанию, кидает взгляд на часы и тут же срывается с места. Берет собранную дорожную сумку. Прячет деньги в дамскую сумочку, натягивает пальто, выключает свет и выходит из квартиры.

Автобус проезжает мимо КПП и едет по сумеречной извилистой дороге, окруженной темно-синими сопками. Лена рассматривает ледяные узоры на окне автобуса.

На проходной Дома престарелых Лена показывает охраннику свой паспорт, что-то говорит. Охранник пропускает ее.

Лена идет по пустынному двору Дома престарелых. В сумерках перемещаются призрачные силуэты. Лена видит сидящего на скамейке старика. Он сидит прямо, выглядит почтенно: длинная седая борода, высокий лоб, зачесанные назад волосы. Лена подходит к нему.

Л е н а. Извините, не подскажете, где тут второй корпус?

Ни слова в ответ. Старик сидит неподвижно и смотрит в одну точку, будто никакой Лены тут нет.

Л е н а. Извините, не подскажете...

Всмотревшись в глаза старика, Лена отшатывается от него.

Лена тихонько идет по коридору. Странная тишина. Она проходит мимо раскрытых палат. В одной из них видит двух старичков, склонившихся над шашками, во второй — одинокую старушку, которая склонилась перед зеркальцем, в конце третьей палаты, у самого окна, сидит женщина в инвалидной коляске. Она смотрит прямо на проходящую мимо Лену. Лена столбенеет, увидев ее. Это та самая женщина с черно-белого рисунка.

Л е н а. Здравствуйте, Галина Григорьевна.

Галина Григорьевна молчит. Смотрит на Лену. Лена входит в палату. Садится на одну из застеленных кроватей. Тишина. На полу между Галиной Григорьевной и Леной стоит судно, которое то ли забыли, то ли не успели вынести. Лена сидит на кровати, сжавшись, не знает, куда деть глаза. То на облупившуюся стену посмотрит, то на кусочек хозяйственного мыла на раковине, то робко глянет на свекровь. И все равно взгляд ее неизменно упирается в судно. Галина Григорьевна смотрит на Лену прямо, остро. Наконец Лена не выдерживает, встает и выносит судно из палаты.

Как робот, бесчувственно, быстро, Лена несет судно по коридору. Доходит до одного конца коридора — туалета там нет. Разворачивается. Так же, с судном в вытянутых руках, идет в другой, но там, вместо туалета, оказывается еще одна палата, обитательницы которой уставились на Лену в недоумении. Пробует другую дверь — та заперта. Слышно, как сверху кто-то злобно захихикал. Лена поднимает голову и на лестничном пролете видит смеющихся над нею двух молодых женщин, очевидно, сиделок. Лена резко разворачивается и понимает, что все — все! — обитатели этажа вышли в коридор и молча наблюдают за ней. Ускорив шаг, Лена выбегает на лестницу, там, сквозь собственное учащенное сердцебиение, слышит звук сливаемой где-то воды. Она идет на звук, находит, наконец, туалет. Ворвавшись в кабинку, она выливает содержимое судна в унитаз. Тут же сгибается в мучительном позыве. Ее тошнит.

Лена входит в палату с вымытым судном. Ставит его на место. Садится на кровать и принимается вынимать из дорожной сумки содержимое. Говорит тихо, едва слышно, не поднимая глаз на свекровь.

Л е н а. Их поднимут, обязательно. Там кислород еще есть. Уже вот норвежские спасатели приехали. Я вам конфет привезла. С белой начинкой. И наши лучшие водолазы работают. Они там стучат. Семечек вот еще. Их поднимут. Обязательно. Их живучести специально обучали, понимаете? А топят-то у вас как? Теплого ничего не привезла я.

Г а л и н а Г р и г о р ь е в н а. Отвези меня к нему.

Тут Лена согнулась над сумкой так, что лица совсем не видно, и со дна принялась доставать консервы. Достает и с грохотом ставит на пол: бум! бум! бум!

Л е н а. Кабачковая икра вот еще... Килька в томате. Хлеб черный — вот он, а нож консервный я... я забыла... (Неожиданно для себя, опустошив продуктовую сумку, Лена рывком раскрывает сумочку, достает пачку денег и, нелепо сжимая ее, подходит к Галине Григорьевне, кладет пачку ей на колени, пятится к выходу, на ходу бубнит.) Это на лекарство... и если заплатить там... Ну, я пойду… Ну, до свидания...

Она поворачивается лицом к двери. Делает еще шаг и вдруг слышит, как сзади щелкнул шпингалет и резко раскрылась рама. Лена оборачивается и видит, как Галина Григорьевна выбрасывает деньги в окно и поворачивается к ней: свирепая, растрепанная, с блестящими от слез глазами.

Лена в два прыжка преодолевает лестничный пролет и оказывается на улице. Под окнами неподвижно стоит все тот же седовласый старик. Сверху, как снег, на него сыплются подхваченные ветром денежные купюры. Остальные уже валяются вокруг него. Старик ничего не замечает. Лена ползает по снегу, поднимая купюру за купюрой. Когда она подбирается к старику вплотную, ей становится видно, что стоит он в тапочках на босу ногу. Кожа стала фиолетовой с синими прожилками. Лена оборачивается, чтобы позвать кого-то из сиделок, но никого нет. Тогда она поднимает глаза на окно Галины Григорьевны.

Лена сидит за столом напротив директора и подписывает какие-то бумаги. Подписав, говорит.

Л е н а. Спасибо.

Д и р е к т о р. Вам спасибо. Подгоняйте машину, я сейчас с проходной договорюсь.

Л е н а. Мы на автобусе.

Д и р е к т о р. На автобусе? А бабулю на руках понесете? Коляску-то мы вам отдать не можем.

Л е н а. Так я куплю.

Д и р е к т о р. Не имеем права. Государственное имущество.

Л е н а. Послушайте. Может, договоримся как-нибудь?

Д и р е к т о р. Государственное иму-ще-ство.

Л е н а. А вы скажите государству, что его иму-ще-ство пришло в негодность. Списали.

Лена вынимает из кармана пальто горсть денег и протягивает директору.

В Гаджиеве Лена и несколько пассажиров выносят Галину Григорьевну из автобуса на руках. Еще кто-то помогает вытащить из автобуса сложенную пополам инвалидную коляску.

Лена везет Галину Григорьевну по сумеречному гарнизону. На новогодней елке горит звезда, мерцают гирлянды. Галина Григорьевна что-то говорит, Лена нагибается к ней, чтобы расслышать. Кивает. И вот она уже везет свекровь по обледенелой дороге мимо сараев и гаражей, мимо заснеженных огородов, мимо дымящих цехов к причалу — туда, где она стояла, впервые услышав об аварии.

Лена и Галина Григорьевна на причале. Откуда-то из-за горизонта то и дело появляются вертолеты. Один, другой… — спасательные работы ведутся в полную силу.

Лена кутает Галину Григорьевну в шаль. Включает телевизор и уходит на кухню. Галина Григорьевна слышит, как Лена там включила воду, как застучал нож по разделочной доске, как звенит посуда… Телевизор Галину Григорьевну мало волнует. Она осматривает шкаф, из-за дверцы которого торчит рукав шерстяного свитера.

Галина Григорьевна подъезжает к шкафу, дотягивается до рукава и тянет его на себя. Дверца раскрывается, свитер падает вниз, а за ним высыпается и целая гора скомканных бумажных листов. Все это валится на пол перед Галиной Григорьевной: забытое, испорченное, спутанное — будто на свалку отнесли. Галина Григорьевна с трудом поднимает одну из смятых бумажек, расправляет ее и видит рисунок Павла: выглядывающая из морских пучин подводная лодка, на покатой поверхности которой бесстрашно танцует молодая пара, а вокруг бьются волны, сверкают брызги...

Лена входит в комнату и застывает. Галина Григорьевна поднимает на нее глаза.

Г а л и н а Г р и г о р ь е в н а. Это ж он для тебя рисовал.

Щелк! Снова все погружается во тьму. Тишина. Потом привычные шорохи в подъезде.

Л е н а. Это свет отключили. Вы не пугайтесь. Я сейчас свечу зажгу.

На ощупь идет на кухню, шарит в поисках свечи. Но свечи нет. Нет ни на подоконнике, ни на обеденном столе, ни в шкафчике. Лене вдруг становится немыслимо, невыносимо страшно. Как в вязком кошмаре, она щупает стены. Кое-как выбирается из кухни. В прихожей мучительно ищет входную дверь. Наконец находит, хватается за ручку, но входная дверь вдруг оказывается дверцей шкафа. Галина Григорьевна сидит посреди комнаты — невидимая и всевидящая — и неотрывно смотрит на Лену сквозь темноту. И некуда деться от ее взгляда, от ее присутствия.

Л е н а. Не для меня!

Но Галина Григорьевна молчит. Молчит и смотрит. Пространство скомкалось. Прихожая наплыла на гостиную, и Лена, уже не понимая, где она, сшибла стеклянную вазу, скрипнула рукой по зеркалу, холодный телефонный провод обмотался вокруг ее ноги... еще шаг, и телефон громыхнул с тумбочки вниз, пронзительно звякнул, и стало слышно, как его части рассыпались по полу.

Л е н а. Галина Григорьевна, не для меня!

Молчание.

Лена плачет все больше и громче. Идет на ощупь, наконец спотыкается об инвалидную коляску, падает и утыкается лицом в жесткие колени Галины Григорьевны.

Л е н а. Простите меня.

Она плачет отчаянно, совсем как ребенок, и вдруг чувствует, как мягко опустилась на ее голову рука — опустилась и гладит. Комната вдруг осветилась мягким зелено-голубым светом. Сначала едва заметно, потом все ярче и ярче свет освещает Ленину склоненную голову, руку Галины Григорьевны, вещи Павла. Лена поднимает глаза, смотрит в окно и замирает.

Лена открывает дверь подъезда и выкатывает Галину Григорьевну на улицу. Над гарнизоном мерцает небывалой красоты северное сияние. Двери других подъездов открываются, из них выскакивают люди, одетые наскоро, кое-как. Рядом с Леной и Галиной Григорьевной оказываются и беременная Аня, и Валентина Ивановна с дочкой, и Кирик в шапке-ушанке и с перевязанным горлом, и Зоя, и Марина стоит там же, неподалеку. Сине-зеленое свечение играет высоко над завороженными людьми. Они смотрят на волшебное сияние, не в силах ни говорить, ни даже плакать. Впервые в своей жизни они знают, что они не одни.

 Екатерина Мавроматис (род. в 1983) — драматург, сценарист. Окончила St. Lawrence University, США (по специальности «английская литература») и Высшие курсы сценаристов и режиссеров (2008, мастерская Л.Голубкиной и О.Дормана). Автор сценариев к фильмам «Жили-были бабы» (2008, к/м), «Генеральная репетиция» (2012, к/м), новелл «Акварель», «Кошка, Мишка и Лиса», «Коля-Коля» (с С.Муратовым и А.Ходоновой) в альманахе Astra — I love you (2012).                         Сценарий «Стыд» принят в производство ООО «Культурные инициативы». Режиссер — Юсуп Разыков.