Алексис Берелович – профессор Сорбонны, историк, переводчик, специалист по советской и русской культуре.

 
Я не культуролог, я никогда специально не занимался урбанистикой, но личный опыт в разные годы подталкивал меня к вопросу о том, что такое столица, чем она отличается от обычного большого города. Что такое столичная культура, что придает официальной географической столице статус столичности? Мне довелось подолгу – по многу лет – жить в трех столицах: в Париже, в Москве и в Риме. Даже в четырех, если принять во внимание существование двух совершенно разных мегаполисов: Москвы советской и Москвы постсоветской. Разумеется, и последнее определение нуждается в уточнениях: я работал в Москве эпохи перестройки, часто бываю в ней и сегодня – на симпозиумах, научных конференциях – и это другой город, конечно.

Кстати, именно эта разница, если постулировать, что советская Москва не была мировой столицей, а постсоветская Москва, особенно поначалу, во многом таковой является, может помочь понять, какими чертами должна обладать мировая столица. Употребляю этот напыщенный титул за неимением другого, подчеркивая, что мы не имеем в виду город, где находится центр государственной власти той или иной страны: красноречивый пример Нью-Йорк, без усилий затмевающий Вашингтон. Правда, другие, самые очевидные столицы – Лондон, Париж, а сегодня и Берлин – являют собой и политические, и финансово-экономические, и культурные, и интеллектуальные центры – но даже этого, разумеется, недостаточно.

Газета Independent провела в 2007 году многомесячные исследования, чтобы при помощи сложнейших расчетов выявить, какой город – столица мира. Результат, опубликованный 22 декабря 2007 года, многих удивил: англичане объявили, что столица мира – Лондон, за ним, с легким отрывом, идет Нью-Йорк, третье место у Парижа.

Из этих трех городов остановлюсь на городе, который я знаю – в сознательном возрасте – с конца 50-х годов, – на Париже. Первое, что приходит на ум – помимо величины, которая тоже имеет значение, так как нужна некая «критическая масса», хотя ее одной, понятно, недостаточно, – это многоцентричность. Париж – это была описанная Бальзаком оппозиция района старой знати (faubourg Saint-Germain) и района финансово-торгового (chaussée d’Antin); это город университетский – quartier latin (Латинский квартал), город торговый, город промышленный, город развлечений (когда-то boulevards, потом тот же quartier latin). Перефразируя Томази ди Лампедуза, который в «Леопарде» пишет, что настоящий семейный дом – это дом, где никто точно не знает, сколько в нем комнат (что Висконти замечательно показал в своей экранизации), можно сказать, что настоящий город – это город, где вы можете, даже хорошо его зная, затеряться.

Недаром одна из самых расхожих метафор мегаполиса – лабиринт. В своем (так называемом) романе сюрреалистического периода «Парижский крестьянин» Арагон, как после него Вальтер Беньямин, описывает один из парижских пассажей. Это место, где чередуются самые разнообразные коммерческие заведения – книжный магазин, бордель, ресторан, парикмахерская для дам, парикмахерская для мужчин, портной, чистильщик сапог, баня, кафе и т.д. Неожиданность встреч, их интригующая непредсказуемость побуждают к занятию, свойственному только столицам: le badaud или le flâneur – неточный перевод – праздношатающийся. «Бродит – человек, фланирует – парижанин», – заметил Виктор Гюго.

Возможность – соблазн – бесконечно бродить-фланировать по Парижу глубоко связана с другой его существенной чертой, наверное, самой главной для столицы. Это смешанность – не только социальная, о которой я говорил и которая, к несчастью, исчезает под напором «джентрификации» всего города, но и культурно-нацио­нальная. Мультикультурность дарит городу не только полифонию артефактов или стилей жизни, она сообщает ему богатство сюжетов, жанров, коллизий и загадок городского modus vivendi. Столица – это роман (или фильм) с саспенсом, крутыми поворотами, пестрой картинкой и многоголосым саундтреком. В Париже были и есть районы, где преобладают китайцы или североафриканцы, турки, курды, индийцы – со своими магазинами, кафе. Конечно, в Париже в первую очередь ощущается, что он был до 60-х годов прошлого века столицей империи – феномен этот вполне знаком и Лондону, а теперь и Москве.

Рим. Площадь Испании

Когда в конце 80-х московский социолог спросил меня – мы с ним стояли у одной из конечных станций какой-то ветки московского мет­ро, – чем отличается толпа от парижской в аналогичном месте, я без колебаний ответил: своей однозначностью и монохромностью.

Определающая черта столицы, следствие и причина ее притягательности – это métissage, буквально – скрещивание, смешение культур и их взаимообогащение, что так пугает националистов всех стран, стоящих на страже воображаемой идентичности. Не говоря о таких известных явлениях, как Парижская школа в первой половине XX века, достаточно сегодня посмотреть на списки писателей, актеров, кино- и театральных режиссеров, авторов перформансов и инсталляций, чтобы убедиться в необходимости для столицы быть открытой миру.

Эта открытость миру – источник живой, развивающейся культуры, в отличие от застывшей памятником культуры прошлого, культуры как наследия, которую надо только сохранять и защищать от смертоносных чужих влияний. Так понимать культуру города, да и целой страны означает обречь ее на провинциальность, даже если речь идет о юридической столице со всем набором присущих столице обязательных гигантов: главного театра страны, самого большого музея и библиотеки на два квартала.

Космополитизмом (не побоимся этого слова, которое сохранило в русском языке свою опасно-ругательную окраску) и отличается столица от провинциального города, будь он, повторюсь, даже столицей, как Рим или Москва советская, несмотря на ее претензию быть в центре мира. И первый, и Третий Рим по разным причинам были (а что касается первого, то и есть) глубоко провинциальны, и это ощущается во многом. Если обратиться, что уместно в «ИК», к кинопрокату, то о Риме можно говорить как о глубокой периферии: здесь показывают (при редких исключениях) только итальянские фильмы и американские блокбастеры, при этом дублированные. Целые страны и континенты остаются за бортом, целые направления. Нечего говорить о Москве 60–70-х, где мировое кино представало в самом неожиданном свете – мне, французу, было неловко от того, что, например, французское кино ассоциировалось для советского зрителя с серией про Анжелику или с комедиями де Фюнеса, а «новая волна» была практически неизвестна, с ней могли в ужасных копиях познакомиться лишь специалисты, имеющие доступ к культурному дефициту.

Помню, мы удивились, когда в конце 60-х одной моей московской знакомой, специалисту по истории кино, пришлось рассказывать о Лоузи. Оторванность Москвы от остального мира, отсутствие доступной информации, несмотря на фантастическую заинтересованность интеллигентных людей и их стремление быть в курсе мировых тенденций – в моде, в театре, в кино и литературе, – приводили к искаженному представлению о мире, как бы увиденном сквозь узкую замочную скважину. Не было в Москве 60–70-х необходимой шкалы ценностей, что подталкивало к завышенной оценке одних художников (чаще всего своих) и игнорированию других. Местные корифеи не выдерживали – чаще всего – по гамбургскому счету, но в искусстве как раз гамбургский счет предполагает не замкнутость, а, наоборот, полную открытость, возможную только в контакте с другими, с чужими. Эту открытость мы и находим в столицах.

Можно подобраться к характеристике столичности с другой стороны: если открытый или поддержанный городом художник становится, у­словно говоря, модным, востребованным – этот город может претендовать на некую столичную значительность. И наоборот, та же формула работает как критерий и в перевернутом виде: только проверка столицей – будь то постоянная столица, Лондон например, или временная, как Канн во время кинофестиваля, – определяет место культурного деятеля в мировой иерархии (при всей условности этого понятия).

Несколько раз в своей истории Париж ощущал себя интеллектуальной мировой столицей: и в XVII веке (Grand Siècle  Людовика XIV), и в эпоху Просвещения, и, наконец, может быть, с меньшей уверенностью (самоуверенностью?) в 60–70-е годы XX века. Тогда политическая активность здесь соединилась, солидаризировалась, совпала с культурной. Париж студенческий, «синематечный», Париж бурлящий и молодой – образ подлинной столицы.

Париж. Кафе «Де Флор»

В те годы можно было пойти слушать лекции – если найдешь место, благо вход был свободный – в Коллеж де Франс (College de France), оригинальное заведение, основанное Франциском I в 1530 году, таких ученых, как Клод Леви-Стросс, Ролан Барт, Мишель Фуко, Пьер Бурдьё, Жак Деррида (называю лишь самых известных). В больнице святой Анны вел семинар Лакан, в Школе высших социальных исследований проходили семинары второго поколения Школы «Анналов». Ощущение интеллектуального бурления захватывало даже тех студентов, что были далеки от настоящей науки. Франция – в первую очередь студенчество – еще жила 1968 годом, когда многие думали, что они делают историю и таким образом находятся в центре мира. Это убеждение долго еще сохранялось, хотя Париж давно уже не столица мира, а лишь одна из столиц, притом не самая главная – не та, что определяет сегодня мировые культурные тренды.

Что-то подобное Парижу 1968 года пережила другая столица – Москва – в конце 80-х, когда ее с периферии выбросило в центр мирового внимания. Она тогда открылась остальному миру, и это определило ее столичный статус в тот момент. Нет смысла здесь описывать подробно, как тогда москвичи, а точнее, московское интеллигентное сословие открывало Запад и с какой жадностью Москва поглощала все, что приходило из-за поднятого занавеса, как она в то же время хотела показать свое, все, что было накоплено за долгие годы жизни взаперти.

Как мне представляется, именно это раскупоривание превратило провинциальную Москву в одну из столиц мира. Конечно, поначалу иностранные фильмы были чудовищно дублированы одним голосом, конечно, не было денег для приглашения театров или лучших западных оркестров и исполнителей (они, насколько я могу судить, и сегодня редкие гости в Москве, увы), конечно, появилось некоторое разочарование: контекст позволил реально оценить уровень отечественных гуманитариев. И все же постепенно Москва превратилась в одну из европейских столиц, интенсивной интеллектуальной и художественной жизнью вполне (или почти вполне) включенную в мировое сообщество.

Вот почему особенно тревожно наблюдать, как сегодня снова появилось желание – в достаточно широких кругах, не только политиков, – отрезать Москву от остального мира, жить только своими ценностями, опираться исключительно на свои традиции. Этот жесткий курс на «гордую» самоизоляцию – верный путь к новой провинциализации Москвы, путь, от которого она с таким трудом отказалась.