Стенограмма обсуждения режиссерского сценария «Застава Ильича». Центральная киностудия детских и юношеских фильмов им. М.Горького. Первое творческое объединение. 1961.

Фильм «Застава Ильича», как любое большое произведение искусства, в каждый исторический период воспринимается по-разному, открывая грани, созвучные времени. Сейчас политическая составляющая картины кажется мне вторичной, а главными остаются ощущения молодости, восприятие красоты окружающего мира, страх потерять близких людей, дружба, любовь. С большим удовольствием я рассматриваю улицы уже незнакомой мне Москвы, лица прохожих, машины, предметы, которые сейчас, конечно же, совсем другие, пытаюсь понять, какие черты атмосферы 60-х актуальны и сейчас…

Татьяна Хлоплянкина в книге «Застава Ильича» пишет: «В кадре фильма гордо болтаются над головами прохожих нацепленные продавщицей на крюк надувные крокодилы — вы должны понять, что это новинка, и порадоваться ей. В метро женщина выносит навстречу толпе матрас из синтетики — чувствуется, что матрас веселит ее душу, потому что дешев, практичен, почти невесом и к тому же изготовлен из модного материала, за которым большое будущее. Радость этой женщины, промелькнувшей в кадре, мы с тобой, читатель, тоже должны обязательно понять. А вот еще одна фигура мелькнула на экране: девушка гордо несет на плече обруч с иностранным названием «хула-хуп». Девушка наверняка выросла в коммуналке, где в ванную в лучшем случае по утрам устанавливалась очередь из десяти человек, а в худшем — ванной не было вообще или в ней хранились дрова, зимой эта девочка каталась на коньках-деревяшках, но сегодня ей непременно понадобился хула-хуп, потому что она хочет, чтоб талия у нее была такой же узкой, как у зарубежной кинозвезды Мерилин Монро, и она совершенно права, эта московская девочка!»[1]

Мне очень захотелось взглянуть на фильм глазами современников. В РГАЛИ сохранилось много материалов: заявка, девять стенограмм обсуждения вариантов литературного и режиссерского сценария, смонтированного фильма (причем две стенограммы оказались не в фонде студии, а в фонде Министерства культуры — уникальный случай), вся драматическая история его правки, переписывания сценария, пересъемки больших кусков, превращения в «Мне двадцать лет» — в деле картины.

Стенограммы — очень увлекательное чтение: столкновение характеров, эмоции, слова и выражения, уже не характерные для нашего времени. Интересно следить, как меняется риторика в зависимости от того, где выступает оратор: на заседании творческого объединения или на художественном совете, в присутствии партбюро студии или комиссии содействия органам партийно-государственного контроля. Материал очень обширный, его не уместить в рамки одной публикации, поэтому мы приводим фрагменты одной стенограммы заседания сценарно-редакционной коллегии Первого творческого объединения по обсуждению режиссерского сценария М. М. Хуциева, Г. Ф. Шпаликова «Застава Ильича»[2] (точной даты нет, видимо, зима — начало весны 1961 года).

Это обсуждение проходило за два года до разгрома фильма Н. С. Хрущевым, но острота высказываний и здесь очень высока. В ходе обсуждения происходит столкновение сценариста фильма Геннадия Шпаликова с главой объединения (а впоследствии признанным спасителем фильма) Сергеем Герасимовым. Дискуссия очень острая, может показаться, что Герасимов абсолютно не приемлет сценарий и активно противодействует ему, но мне бы хотелось, чтобы у читателя не сложилось ложного впечатления — уже к следующему обсуждению конфликт будет улажен: «С. А. Герасимов: «Если брать ее как явление в целом, то я целиком и полностью стою на стороне этой вещи, иначе никогда не взял бы на себя смелость руководить ею как председатель нашего объединения»[3].

В завершение мне хотелось бы процитировать самого Марлена Мартыновича: «Пусть как угодно расценивают то, что я говорю в адрес Сергея Аполлинариевича. Он мой старший товарищ, и я ему не часто говорю слова признательности. Но могу сказать, что единственный, кто меня действительно поддерживает, — это он, потому что он тоже довольно много принял на себя и мог бы иначе себя держать, будь он иным человеком. Но я ему благодарен и всегда буду благодарен»[4].

Александра Баталина

«Застава Ильича»

В обсуждении режиссерского сценария «Застава Ильича» приняли участие Сергей Герасимов, Марлен Хуциев, Станислав Ростоцкий, Юрий Егоров, Борис Бунеев; сценаристы Геннадий Шпаликов, Валентин Ежов, Василий Соловьев; редакторы Наталья Торчинская, Вера Погожева, Вера Бирюкова, Игорь Стреков.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Приступаем к обсуждению режиссерского сценария «Застава Ильича». [...]

Буду говорить со всей откровенностью, как я сам передумал. Я как человек эмоциональный разбирался с этим делом основательно. Буду публично размышлять насчет того, что нам здесь предстоит сделать и как все это понять. [...]

Сценарий сложный во всех отношениях. В нем ставится главный вопрос – опять-таки ставший каноничным – позиции двух поколений, осмысливание себя в жизни, что представляет непреходящий интерес. И было бы неправильно полностью переваливать это на плечи нового поколения, потому что старшему поколению тоже не вредно было бы осмыслить свои цели. Почему молодой должен иметь цель, а старый нет? Это единое общественное дело, единое и неделимое, и нельзя так механически делить: старое и молодое поколение. Цели у них общие. [...]

Намерения авторов, в общем, интересны. Взяты три рабочих парня, расставлены в различную среду – немного схематично расставлены. Но это, в общем, хорошо спрятано. Или, вернее, хорошо покрыто «мясом» человеческих отношений – так что скелет не особенно открывается. Один парень открывается в производственных отношениях, другой – в семейном конфликте, третий – в любовном. Создаются три аспекта одной и той же природы, одного и того же человека. Можно ли так делать искусство? Конечно, можно. [...]

Строй, которым увлекаются современные модернисты, всякое открещивание и чурание сюжета, стремление наблюдать жизнь в ее натуральном потоке, по сути говоря, приводит к полному распаду и формы, и содержания – нет содержания. То есть вся изысканность художества заключается в том, чтобы как можно меньше содержания. Просто ходят, задевают друг друга – происходит касание, мечутся друг около друга, а движения не существует, нет никакой цели, которая двигала бы все это. [...]

Вся история с Черноусовым и в первом варианте вызывала у меня очень сильные сомнения, во втором сомнения усугубились втрое. Что-то вы сделали, Марлен, но не в направлении жизни, а в направлении все-таки довольно элементарного и схематического вымысла. Может ли быть такой дурной человек на пути такого хорошего парня, Фокина? То есть наверняка может быть. Но беда заключается в том, что реальный Фокин, спроектированный на умозрительную плоскость, сталкивается с природой аллегорического, выдуманного человека. Вся беда, что вы вдвоем изобретали этого выдуманного дядьку, не изобрели и оставили как есть – ну и черт с ним!

Поэтому вся эта линия, по сути говоря, уходит в песок. Она крайне важна. Или надо от этого отказаться и просто сделать Фокина таким д’Артаньяном советским: ходит парень, играет жизнью, смелый, веселый, принимает жизнь вне жизненной драмы, в жанре комедии воспринимает… Уж если ставить его в плоскость драмы, то тогда не играйте в драму. У вас получается наспех написанная история, вызывающая впечатление бутафорского куска. [...]

Среда, которую вы изволили задать, имея в виду такую фрондирующую, полуграмотную, «эрудированную» такую среду. Вот это либидо, лебеда иначе говоря, фрейдовская, от нее, по-видимому, страшно трудно отвязаться людям определенного возраста. И мы хорошо знаем эту среду, хорошо знаем, из чего складываются идеологии современных молодых людей. Вслед за размышлением, быть может, вы собрали куски жизни, наблюдаемые вами в разных местах и в разное время, как я полагаю, так как это написано с большой достоверностью, – но здесь в результате получилась известная диспропорция материала, с моей точки зрения, и известная заданная коллизия.

Мы об этом говорили с вами, Марлен. Не знаю, насколько это проникло к вам в сердце, но у меня это упрочилось. Хотите или не хотите, речь идет о герое нашего времени, о человеке, способном обратиться к памяти отца и вступить с ним в диалог. Он должен быть во всяком случае равен людям Отечественной войны или во всяком случае на шаг впереди, так как люди идут к верху, а не на шаг назад. Во всяком случае, поскольку он ослеплен солнцем своей любви, он не функционирует многогранно и сложно, он получается однолинейным, привязанным насмерть к любви. И здесь, по сути дела, хотите этого или не хотите, есть опровержение того, что мы, являясь людьми нового века и нового общества, склонны декларировать и утверждать в порядке вызова, борьбы, а не только в порядке констатации перед жизнью. Эта позиция сформулирована А. С. Пушкиным в XIX веке в строках: «И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет».

Вы даете вашему герою некое право на пересмотр судеб, но рука, поднятая на очень сильную акцию, как во сне, опускается в угоду жизненных пропорций, опускается безвольно. И вот известное разочарование от всей вещи в целом.

Акции его несоразмерно малы, слабы по отношению к тому замыслу, которым вы эти акции подготавливаете, посылаете и куда их адресуете. Он человек в общей сумме слабый. Я понимаю, что здесь можно много о чем говорить, чтобы доказать, что он сильный, а не слабый, но кинематограф – довольно сложная штука. Когда вам дают возможность авторского размышления и толстовское размышление, что чем больше он, тем больше – он, то есть если бы произошел толстовский анализ, то здесь выиграла бы нагрузка. Но вы им не обладаете, толстовским гением. [...]

Понимаете, разбег к этим последним страницам очень длинный. Вот сколько они ходят по городу, вот как она бросает свои туфли, вот как он ее несет на руках, что мало вероятно по многим причинам. И можно поставить гигантский знак вопроса: во имя чего вся эта любовь?

Может быть, я непонятно очень говорю?

ГОЛОСА. Понятно, понятно! [...]

«Застава Ильича»

С.А. ГЕРАСИМОВ. Получается, по сути дела, что в толпе, идущей по выставке, мы не встречаем ни одного человека, которому хочется пожать руку. И то обстоятельство, что там какой-то ее бывший муж, который находится в столь мерзких отношениях, иначе назвать их не могу, как мерзкими отношениями… должен сказать, что в возрасте сорока – сорока пяти лет я еще допустил бы такие отношения, когда люди объелись своими отношениями и жизнь может быть браком или просто дружбой, продолжают вместе жить, просто дружить… Но это молодой брак, это здесь не подходит, это преступная связь, нарушение моральных отношений, отгоревшего либидо. Зачем этот стиль отношений? Страшно просто. Вот этот бывший муж. Они могут поздороваться, но встречаться?! Потом дядя, который появляется, такой всеобщий дядя, который может иметь тысячу племянниц, командировочный дядя, который навешивает на эту девицу вериги сала. Вы легко угадываете, что и дядя с ней в каких-то отношениях состоит, может, и с отцом состоит в силу этого либидо. Ничего уже не могу ей простить. [...]

Вторая мысль очень важная. Простите, что я говорю об этом, но иначе я не могу.

Представим себе интеллигенцию – она у вас выражена только семьей Ани. Я тут не могу согласиться. Есть такие семьи? Вероятно, да. Может быть, их найдется даже не мало. Но в картине, где есть только одна такая семья и никакой другой больше не существует, – это перебор.

Я говорил уже однажды и буду повторять непрестанно, что беда молодых современников в том, что начисто отбросили одно необходимое положение на подступах к литературе и искусству – духовную моральную стратегию, которую у нас почитают за ложь. Это ошибка. Это страшная ошибка! Раз взялись кроить новый мир, кроме пафоса правды есть пафос моральной стратегии. Раз вы говорите о современном обществе, где ваши личности гуляют, то уважайте его, стратегически уважайте!

Советская интеллигенция – это кровь от крови, плоть от плоти рабочего класса. Значит, она должна собой представлять духовную силу рабочего класса, а не те случайные, мелкобуржуазные порождения, которые рождаются переходным периодом, неизбежным в результате борьбы противоположностей, – неизбежно порождается от этого и шлак.

Таким образом, по-видимому, нужно очень поработать, с моей точки зрения, поработать даже в порядке сокращения. То, что вы так думаете, и то, что так написали, делает честь вашей духовной порядочности. Вот в тот период вы так думаете и, будучи порядочным, вы так написали. Но значит ли это, что мы должны это принять как истину и сделать это достоянием публикации? Нет, надо спорить со спокойных позиций и добиваться, чтобы выстроенным здесь, при всей правде, не оскорбить мира. Истина призвана переворачивать мир, а не уходить от этого. Вот в чем главная задача. [...]

Вы это взяли в отношении родителей, этого символа, выражающего всюду общественное мнение интеллигенции, не просто инженеров, изобретателей – гешефтмахеров. Но это надо объяснить. Это уже ­фельетонное направление. Если это человек с определенным, сильным фундаментом, то надо дать человека обобщающего. Надо разоблачить накипь, плесень, богему, грязь, накопившуюся на социалистической машине. Мы можем вломиться здесь в область, как выражаются иногда критики, клеветы на общество.

Последний вопрос возникает в ходе всего этого разбора: обратимо ли все это с точки зрения авторских задач и той художественной цели, которую мы сами себе поставили?

С моей точки зрения, абсолютно обратимо.

Каковы достоинства вещи?

Она написана талантливым пером, людьми, которые не относятся равнодушно к вещи, хотят улучшить имеющиеся связи, прочистить имеющуюся машину. Цель благородная, всегда вызывающая сочувствие. [...]

Наконец, последнее, что, мне кажется, требует всяческого изучения, – это брехтовский прием. Брехт вообще очень национальный и очень немецкий. Мы его так и понимаем, как художника огромного дарования, с очень немецкими традициями, с немецкой поступью, с традиционной немецкой манерой. У него тени постоянно общаются с живыми.

И здесь тень выступает как защитница человечества, выступает на защиту человечности (пропуск в стенограмме) фактом своего появления. [...]

Теперь вывод делаю, если позволите.

При всем суровом разборе вещи я продолжаю относиться к ней с чрезвычайным интересом, доброжелательностью и желанием видеть ее готовой, и готов отвечать за нее. И другого способа работы совместной я не мыслю. Ничего в этом объединении априори приниматься не будет, ничего в смысле «валяй, делай как хочешь». Тогда зачем объединение? Представьте товарищескую лабораторию. Идет совместное изобретательство с совместной коррекцией. Тогда может родиться новое.

У меня есть эти мысли, которые важны для меня, мои соображения. Если авторы поймут эти соображения, то в их силах за короткий срок сделать все необходимое. Вещь в полтора раза больше, чем должна быть; другой режиссер сказал бы, что ровно два сценария; я вижу, что здесь полтора сценария. И чтобы сделать вещь производственно реальной, а главное, идейно-художественной, ее надо не досочинять. А разгружать. [...]

«Застава Ильича»

М.М. ХУЦИЕВ. Мне очень интересно было слушать Сергея Аполлинариевича. Со многими его замечаниями я согласен, но с чем-то и не согласен. Мне хотелось некоторые вещи пояснить.

Прежде всего: это не роман и не проза, а произведение, находящееся на определенной стадии и предполагающее второй кинематографический план. Кое-что здесь надо писать в прямом объяснении или иначе невозможно. Поэтому я хочу поделиться своими мыслями.

Я согласен, что в отношении Фокина что-то не получилось. Хотя мне очень больно было бы оставить в картине только бесшабашного и легкого парня, который не задумывается над жизнью. И если бы это случилось, то ни к чему было бы заводить дело. Это парень, который видимо легко принимает жизнь, а на самом деле – очень сложно.

У нас получилась зимняя сцена вместо бывшей сцены с банком. Мы сейчас делаем попытку дать Сергею завести разговор о жизни. И там Фокин сыплет целым градом пословиц, а потом произносит фразу: «Знаешь, мне эти разговоры о жизни надоели еще в средней школе. Надо жить, а не трепаться». Я хочу на секунду приоткрыть Фокина.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Эта формулировка не очень точно еще найдена.

М.М. ХУЦИЕВ. Здесь он прячет свое отношение. С одной стороны, он не хочет говорить, а с другой – ломает над этим голову.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Этой фразой он ставит себя на путь всеобщего компромисса, ибо «надо жить» – это понятие, которым больше всего оперируют моральные жулики.

М.М. ХУЦИЕВ. В следующей картине он действует обратно. Вообще, все ребята не произносят ни одной высокой фразы. Они стараются думать, но не произносить фразы вслух.

Очень не хочется, чтобы Сергей высказывал свои внутренние волнения. Он задуман как человек затаенный, молчаливый. И время от времени мы слышим только его мысли. Может, надо точнее его сделать в слове? [...]

Здесь взят отрезок биографии этих трех людей во время поворотных для них моментов. Особенно старался проследить за Сергеем. Иван – это то, через что проходит вся мужская половина.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Это вами написано великолепно, первоклассно!

М.М. ХУЦИЕВ. Фокин – это характер, который мы встречаем в жизни. Это период, через который проходим мы все. Когда-то, поломав головы, мы приходим к мысли, что ломать голову не над чем, жизнь приносит приятное и неприятное и давай закрывай глаза на плохое, будем жить приятной жизнью. Так живет Фокин, идет ко всем девушкам. Эта история его как-то корректирует, с этой девушкой ему этот номер не удался до конца. Но это конкретное, на основании встречи. В первом варианте это не получилось.

Но какой вопрос мы старались поставить? [...] Н. С. Хрущев сказал, что проблема дурака в социалистическом обществе еще не решена. Вот здесь проблему дурака мы хотели поставить. Дурак – что с него возьмешь. Но дурак вредный, дурак-сволочь, который вредит людям и может принести большое зло. Здесь это конструктивно дано. Может быть, это не стоит вытаскивать на первый план. Фокин не основная фигура в картине, может быть, на нем останавливаться не стоит.

Что касается Сергея, здесь более подробная попытка проследить его жизнь. И авторская концепция такова. Человек пришел из армии. Армия – это тот период, когда человек не сталкивается непосредственно с проблемами, потому что он знает свои обязанности, устав, службу. И вот он вступает в жизнь, где всевозможные дела. И в первый раз, в отличие от своих друзей, с проблемами жизни. Они все уже нашли свое место. Прожив небольшой период после армии, он начинает ощущать, что изменения его жизни идут не так быстро, и он ощущает некоторое неудовлетворение своим существованием. И мы хотели проследить жизнь Сергея, когда он дошел до такого распутья, где есть несколько дорог для молодого человека (как в сказке) – по какой пойдешь. И вот он столкнулся с Аней. Это – любовь. У него не было девушки. Мы все это испытывали. И казалось бы, счастливое событие: он полюбил девушку. Он встретил ее при странных обстоятельствах. Казалось бы, у него должно произойти что-то радостное. И это происходит.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Не надо это объяснять. У вас все это написано очень хорошо.

М.М. ХУЦИЕВ. Жизнь ему предлагает пример Аниного отца, благополучного мещанина, который начинал так же, как и он, жизнь. Он ему говорит: «Вот перед тобой очень удобная жизнь, решай!» Он не решает.

Есть другая возможность жить – жить так, как живет другая часть его новых знакомых, Анина компания. [...] И пройдя этот искус, став на распутье, Сергей избирает дорогу: не построение собственного благополучия, а совершенно другое.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Все это ясно.

М.М. ХУЦИЕВ. Теперь по поводу Ани. Если он встретит девушку неконф­ликтную, вот эта тема никак не решается. Если она будет просто милой девушкой…

С.А. ГЕРАСИМОВ. Зачем, упаси боже, простой, милой. Это вполне реальная фигура. Но вы очень увлеклись разоблачением ее гипотетической сущности. Все, что она могла сделать гнусного, она сделала, она не сделала ничего хорошего. Это позиция страшная. Она ничего хорошего не сделала. Ее фронт в отношении собственных родителей есть величайшая подлость. Никуда она от них не уйдет, ни черта не умеет, а фронт ее есть просто снобизм. Она может и родителями гнушаться, которые ее вырастили, поили, кормили, а сама она мещанка до мозга костей со всеми своими туфлями. Мещанство, которое тащит с базара бальзаминчики, милорда глупого. Это мещанство. Не мещанство скромное, которое работает, а мещанство, которое ничего не делает, ни черта не любит, ничего не хочет и на все негодует. Давайте разберемся в этом вопросе поначалу, а вы в этом еще не разобрались.

М.М. ХУЦИЕВ. Да, это порождение мещанской семьи. Но мы хотели сделать девушку, которую тяготит это. Мы сейчас ищем актрису. Есть актрисы, которые подходят на эту роль, но мы отметаем их. Мы хотим, чтобы это была совершенно другая девушка, чтобы всему, что она говорит, зритель не верил, чтобы все это была шелуха; чтобы это было существо, которое говорит массу лишнего. [...]

С.А. ГЕРАСИМОВ. Это все ясно. Это не значит, что ты возьмешь крашеную блондинку, а нужен человек с душой и сердцем.

М.М. ХУЦИЕВ. Она может быть той же блондинкой.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Я это абсолютно все понял. Разговор у нас на втором плане по поводу Ани при более глубоком чтении. Я вижу, что у вас позиция очень стойкая, я буду спорить.

Бывает художническая позиция такая, что так тонко, что уже рвется. Я понимаю, что под этой маской может скрываться человек. И Аня чрезвычайно интересна как человек. Не пойми меня превратно, что это не та героиня. Нет, пусть она остается вашей героиней, но разберитесь в ее функции. По литературному дарованию – вы владеете пером, но давайте писать по нашей обязанности. Почему такая необратимость уже созданного и уже написанного на бумаге?

Я со своими характерами вожусь годами и переделываю их в корне.

Л. Н. Толстой переделывал свои истории начисто. Знаменитая история, когда он отказал Наташе Ростовой в двух грехах. Было же это написано!

Наша власть – давайте думать сообща. [...]

И можете сколько угодно городить прекрасных слов, а простой человек скажет: «Да у вас она просто сволочь! Я бы такую задавил на первой полосе». И он будет прав.

Ваш герой ее ненавидит инстинктивно, и здесь он прав. Так ваше дело оправдать героя, а вы распускаете вожжи. Вот позиция.

До последней страницы я жду, когда же произойдет озарение, когда же Наташа Ростова притащит ковры под раненых. Этим не гнушался Толстой, этого гнушается Хемингуэй. Почему в конце пафос – моя кошка так желает? Нельзя же так. Это искусство, а не личное письмо к тете Соне. Никто, кроме вас, не увидит. Но тогда это семейная кинематография начинается на маленьком экране.

Оправдайте героя! Я не могу умилиться тем, что они шатаются из дома в дом и через дом ходят в гости. Это молодежь гиковского крещения, но не думайте, что сделали открытие – человека, который той или иной оценки достоин.

Нельзя без конца умиляться: влюбленные котята, вот локончик вьется на ветру. Начинается прустовское. Надо сделать вывод какой-то. Он же говорит, что буду тебя любить все равно, при всех обстоятельствах. А дальше что?

Все может быть в искусстве. Ты хочешь сделать ее необратимой?

М.М. ХУЦИЕВ. Я считаю, что последняя сцена – это ключ к ее повороту. Когда ходит за Сергеем, идет разговор. Когда видит, что Сергей не отвечает, она спрашивает: «Ты позвонишь?» – «Завтра».

[...]

С.А. ГЕРАСИМОВ. Вот она идет в магазин подарков и говорит: «Мне ничего этого не надо. Мне все это сегодня подарят». Повесить на березе! Если есть такая сволочуга, которая скажет такую фразу, – я в этом сомневаюсь. И всякий нувориш понимает, что в обществе рабочих и крестьян этот порок надо скрыть. Она в обществе не скажет, что «это все мне подарят», потому что любая тетка может развернуться и смазать ей за эти слова авоськой. И вот в этом месте я бы на месте вашего Сергея повернулся и сказал бы ей: «А оказывается, ты пошлячка!» – и пошел бы от нее. [...]

Так я жду, когда твоя Эмма Бовари заговорит человеческим голосом. Мне это очень интересно. А ты поднимаешь кучу вопросов и говоришь, что завтра это разрешит какая-нибудь другая картина. Так делать нельзя. У вас все вышло, никто не ставит под сомнение ваши дарования. У вас все великолепно получилось. Дома надо текст основательно продумать. Речь сейчас идет о взглядах, убеждениях, критериях и сатирической позиции советских художников.

«Застава Ильича»

Г.Ф. ШПАЛИКОВ. Я замечаю, что вы все время говорите со своих позиций от лица всех режиссеров – так, что, кроме вас, никого нет художников.

Мне тоже не нравится ваш, Сергей Аполлинариевич, сценарий!

Ю.П. ЕГОРОВ. В том все и дело, что, уважая художническое произведение, идет такой большой и глубокий спор.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Я скажу больше того. Автор со своей работой пришел в объединение. Если вам ваша работа кажется неперерабатываемой и если вы найдете группу художников другую – идите туда и там поставьте вашу вещь.

М.М. ХУЦИЕВ. Я не спорю. Я пытался разъяснить только со своих позиций, чтобы нам взаимно понять. Мне просто казалось, что все то, что есть в Ане, вы отметаете. Очевидно, что это не получилось у меня, должна быть финальная сцена, которая должна ее вывернуть наизнанку, но мы слишком все это заподтекстили. Финальная сцена с Аней на дне рождения должна была все вывернуть наизнанку.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Какая ваша позиция?

Г.Ф. ШПАЛИКОВ. Мне понятно, что для вас эта вещь неприемлема. Я так и понимал. Ничего тут страшного нет.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Все понятно. Заведите собственное хозяйство и тогда будете беседовать со всем народом.

Ю.П. ЕГОРОВ. Здесь не создано объединение по признакам полного подчинения. Не в этом дело. Речь идет о том, что с первого литературного варианта столько времени все сидящие здесь тратили и тратят с удовольствием на это произведение, так как чувствуют в нем большое художественное произведение. Поэтому речь идет не о приемлемости или неприемлемости, а о желании разобраться в том, что есть. [...]

Г.Ф. ШПАЛИКОВ. У нас плохо обстоит с одним. Я разбираю поступки героини, которая вам не понравилась. Чем она такая плохая и неисправимая девочка?

Реплика с подарками: «Мне все это подарят». Вы об этом говорите так, как будто там стоят машины, телевизоры. Там пустяки, безделушки, которые всем приносят. За что там авоськой дать по физиономии?

С.А. ГЕРАСИМОВ. Что же вы думаете, каждого из людей, которые приходят за сувенирами, они их полностью удовлетворяют? У него вкус другого порядка. Но есть другое – это своя эпоха, своя система, все, что сложилось при тебе, твое участие в этом деле, то, что представляет твою родину.

Есть ужасная мещанская черта: прийти в лавку и потом чертыхаться. Ну не ходи в лавку, поезжай за границу и там все это покупай. Есть, по словам Станиславского, мужское наблюдение и дамское наблюдение. Что характеризует эту героиню? Что так разборчива, просвещенная, скучающая?

Г.Ф. ШПАЛИКОВ. Нет, это проходная реплика и не очень существенная. Хочу сказать еще только об одном. Мы постараемся сейчас изо всех сил сделать, чтобы эту девочку не оправдать, но показать, что все это происходит по болтовне.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Я вам предлагать ничего больше не буду. При подобных позициях помощь невозможна. Вы на диаметрально противоположных позициях стоите. Позвольте нам свою точку зрения иметь. Мы хотим вам помочь. Зачем вы в нашем объединении работаете? Есть «Мосфильм» и другие. Можем вернуть вас на украинскую [студию].

Предупреждаю всех присутствующих: здесь это организация свободная, вольная, мы никого на канате сюда не тянем. Хотите с нами работать – работайте. За нами стоит хотя бы опыт, мы в два раза старше вас, и партийная позиция за нами. Не хотите с этим мириться, идите в другую организацию и там ворочайте что хотите. Но пришли, честно надо работать. Три месяца мы ждали вас, вы сделали все то же самое, сделали одного слона, по сути дела. Вы практически от наших услуг отказались. Мы с вами сидим три часа, а нас другие товарищи ждут картину делать. Надо по-хозяйски подходить к вопросу.

Вы можете говорить что угодно, что вам не нравится мой сценарий, что за вами стоит целая толпа молодых художников. Вы за советскую власть, я тоже за это борюсь. Мы вашу вещь считаем прогрессивной и интересной, но сказать, что там все безупречно, нельзя…

Г.Ф. ШПАЛИКОВ. Ничего подобного!

С.А. ГЕРАСИМОВ. «Ничего подобного» – отвечать невежливо! Так нельзя!

Недавно вот в том углу сидел С. Г. Микаэлян, на которого я потратил столько времени, как и на вас. Огромными усилиями нам удалось уговорить товарища, чтобы он считался с элементарными законами ­отечественной драматургии, которые существуют, – хотите вы этого или не хотите. Я имею в виду не каноническую форму, а позицию, мышление, мировоззрение. Он упорствовал, как буйвол. В результате поехали. Сняли, кое-как мы свели концы с концами. Автор все уже понял, С. П. Антонов. Сейчас мне за эту картину[5] приходится нести всю меру ответственности. На это я иду, хотя я здесь мог бы сказать: я здесь имел очень трудный случай. Кому это нужно? Я всегда за ответственность. Назвался груздем – полезай в кузов. Автор должен отвечать за свою концепцию передо мною, перед руководителем, иначе у нас ничего не получится. Нельзя все подводить под общий хаос, мне так кажется, тогда надо было родиться в другой стране и служить своему богу. У нас есть общественные цели, которые должны быть приняты во внимание.

Здесь нет никакого недоразумения. Я хочу только тебя (к Хуциеву) морально успокоить. Я тебя слишком уважаю и люблю, чтобы делать мимолетные выводы по твоему поводу. Я просто отвечаю автору, который думает, что ему связывают крылья. Дай бог, чтобы вам так связывали крылья всю жизнь.

«Застава Ильича»

М.М. ХУЦИЕВ. Мне очень огорчительно. Мы написали совершенно новую сцену зимы, которую, не разгибая спины, писали десять дней. Две совершенно новые сцены с Черноусовым, новую сцену с отцом, новую сцену на эстакаде, новую сцену в мебельном магазине, все сплошь новые сцены. Эти слова сказаны только для того, чтобы вы не сочли нас халтурщиками. Работа относилась к литературному сценарию. Мы в основном занимались этим. И впредь собирались с вами внимательно работать. Я просто не очень толково объяснил.

Н.М. ТОРЧИНСКАЯ. Мне кажется, что самое главное, что Сергей Аполлинариевич так серьезно и такое длительное время разбирал этот сценарий, говорит в пользу этого сценария. Главное в нем получилось. Главная цель этого произведения доходит. [...]

По поводу интеллигенции. Меня тоже обеспокоил этот вопрос вначале, но сейчас ясно. Ведь мать Сергея тоже представитель трудовой интеллигенции – это врач. Это стало ясно во втором варианте. И Верка, ее дочь, тоже.

С.А. ГЕРАСИМОВ. И Верка, и мать не функционируют как идеологи.

Н.М. ТОРЧИНСКАЯ. [...] Мне кажется, что очень ответственная тема, важная тема – это ответственность молодого поколения, то, что для него сделали отцы. Мне это очень дорого в сценарии.

Конечно, все проблемы не решишь. О старшем поколении сказано здесь меньше, но все-таки сказано. В этом смысле очень дорога сцена с отцами. Она выражает какой-то главный момент сценария.

Мне кажется, что авторы, прислушавшись к тому, что сегодня здесь будет сказано, могут хорошо и быстро сделать те вещи, о которых вы говорили. В общем, основа есть, дело только в разгрузке сценария. Если его разгрузить, то все станет ясней и четче. Даже можно вернуть лучшие вещи, а худшие убрать. [...]

В.И. СОЛОВЬЕВ. [...] Это еще совпадает с тем, что сам думаешь: а как писать, какой стиль значительней, какой стал зритель? А зритель стал иной, чем он был десять лет назад, – он предъявляет к нам совершенно новые требования. Разговор о новой драматургии и о новых принципах осмысливания жизни происходит не только потому, что мы сами внутри себя решили это, но и потому, что зритель этого требует, зритель стал иной. [...]

Я на студии взял два сценария: один – Герасимова и другой – ваш. И вдруг для меня сразу открылась (все это и было) широта охвата действительности, глубина мысли о времени, страстное желание понять свое новое время, причем способом, которым мы раньше не делали. Если мы раньше старались это сделать при помощи слов, то здесь принципы высшей драматургии, где идея выражается не словами, а хорошим раскрытием характеров героев, их отношением к идеям, выраженным драматургическим способом.

Из-за рубежа приходят фильмы, лучшие, худшие, но приходят фильмы, наполненные жестоким волнением о судьбах своей страны: «Жестокое око»[6], «Кузены» Шаброля, феллиниевские картины. Там идет в полный голос разговор о проблемах, которые волнуют всех, в частности вопрос о молодежи. Причем, если рассматривать эти картины так вот, как они видят свое время и как они его нам показывают, – очевидно, такая точка зрения существует на эти фильмы, и то, что нам показывают, вызывает протест. Но если посмотреть: вот этим положением взволнованы художники, вот по этому поводу бьют в набат, то мы не можем этих художников рассматривать как своих врагов, противников, а должны рассматривать как своих союзников, которые тревожатся за положение, которое сложилось в стране. Не подсказывают они, где корень, так как они сами не знают этого.

Мы не можем оттолкнуться от проблемы, что вот кончилась война, они столкнулись с потерянным поколением, которого у нас нет. Если мы скажем, что у нас нет послевоенной молодежи, то мы будем не правы. Если мы не будем этого замечать, то воспитуемые по поводу нас будут иронически улыбаться. Если мы этого не заметим, упустим, то над нами будут смеяться и не будут верить в то, что мы делаем.

И вот мне показалось, что эти две работы бьют в то, что является квинтэссенцией нашего времени.

И когда здесь произошло это непонимание, то подумал: боже мой, что же случилось?! Или это Эйнштейн не понял квантовой механики?

Ужасно жалко, что студия, которая в этом году может на весь Союз и даже на весь мир заявить два таких крупных произведения, вдруг от половины этого труда откажется. Это будет ужасно огорчительно. [...]

Я читал сценарий Хуциева три раза и все время старался отвлечься от всех сторонних рассуждений, чтобы понять эмоциональный ход авторов. И каждый раз я с радостью погружался в эту работу, в тот мир, который выражен в этом сценарии. Происходит даже чудо: каждый раз я абсолютно точно знаю, чего хотят авторы, – там только видимость, что авторы распускают вожжи. На самом деле никаких вожжей не распускается. Там идет спор тот же, который пытаются разрешить Шаброль и Феллини. Но если у Шаброля в его «Кузенах» раскрывается картина полного падения нравов, то здесь совсем другое дело. [...]

Последняя сцена мне кажется удивительно точной. Эта сцена кладет конец тому вопросу, который поставлен в начале, который со всех сторон освещается и разрабатывается во всем сценарии. И там дается некий ответ. Ответ тоже не прямой, но ответ есть.

Самый финал, когда они идут, то, что вы написали с рядом внутренних монологов, по-моему, это очень здорово, это делает вещь очень чистой. Литературный вариант кончался совершенно иначе. То, что сделали, это просто здорово!

И в заключение хочу сказать так. Всякую новаторскую вещь – а эта вещь новаторская, и материал непривычный для нас и в отдельных вещах, и в принципах построения – понять трудно.

Мне кажется, вокруг людей, которые занимаются этой работой, надо создать атмосферу особо внимательной помощи, так как трудно, действительно трудно, может быть, вследствие характера одного из авторов. Нужно создать благоприятную атмосферу.

В.И. ЕЖОВ. Какие-то странные слухи ходили, что сценарий какой-то, что там все то, сё. На самом деле ничего этого нет. Работа продолжается.

[...]

Из того, что здесь сидят все и так разбирают сценарий, и так возятся с ним, видно, как правильно сказал Соловьев, что это то, чего мы все время ждем от молодежи, и что считаем, что это тот самый сценарий, что он интересен, что каждый читал его, захлебываясь, до конца. Здесь спора нет.

Мне кажется, надо сказать, что авторы – люди упрямые. Это хорошо. Правда, здесь надо в отношении кое-каких вещей разделиться, не согласиться, поругаться. Но вот я читаю сценарий, хочу посмотреть фильм. Я знаю, как молодежь будет его смотреть; безусловно, что режиссер свой сценарий не испортит и все получится так, как мы видим. И нужно сказать, что если тут идет разговор такой, что вещь ставить не будут, то должны встать бойцы и спасти сценарий. Тогда мы это должны сделать. А если разговор идет перед производством, потому что сценарий надо довести до состояния, чтобы он был лучше, то кто же отказывается от того, чтобы сценарий сделать лучшим?! У всех одно стремление – своими поправками, подсказками помочь сделать немного лучше, даже вступая в полемику с автором, дав ему возможность обидеться и еще раз переписать какие-либо сцены. [...]

Аню в этом сценарии я не очень люблю. Тут сказали: мы сделали Аню плохо, чтобы хороший парень мог вступить с ней в конфликт. Весь ужас в том, что Аня не вступает с ним в конфликт. Она – никакая, взрыва ее не ожидаешь, потому что она ни за что не ратует. Вот ходит такая пустая девочка, которая ничем не заинтересована. Шпаликов тоже говорит: она не сделала ничего хорошего, ничего плохого. Ходит по улице такая девочка. Вы приходите и начинаете исследовать, откуда это берется. И она становится носительницей какой-то идеологической позиции, она вступает в конфликт с Сергеем, и начинается конфликт художнический. А здесь этого нет. Я бы такую никогда не полюбил. Зритель все время будет думать: что он с ней путается? Наверное, молодой, пришел из армии, не разберется сразу. Начиная с момента, когда она кидает туфельки, она задевает парня больше экстравагантностью. Ну бывает. Но разве это образ? Нет. Вот у Ани нет позиции. Как ни странно, она не в конфликте и не представляет молодежь. Она цинична до предела по легкомысленному отношению к жизни вообще. Сергей говорит: «Давай уйдем отсюда» – она согласна. Сергей говорит: «Пойдем отсюда» – она согласна. Давай пойдем туда, пойдем сюда – она со всем согласна. [...]

Ю.П. ЕГОРОВ. [...] Я говорил, что это великолепное произведение, но есть целый ряд мест, которые меня коробили, я их называл. И с небольшими изменениями вещь может дотянуться до уровня, который ей принадлежит. В режиссерском сценарии мы сделать мало что можем, режиссерский сценарий – это завтрашний экран, к нему надо относиться более требовательно. [...]

История показа советской интеллигенции меня очень волнует. Почему-то в этот адрес идет очень много колотушек, начиная от исполкома, когда начинают распределять квартиры и делить кандидатов на рабочих и интеллигентов. Это ненавистная для меня тенденция, идущая от багровых черносотенных рядов. Она здесь проявлена. Она проявлена в сцеплении сцен, когда идет сцена вернисажа. Там интеллигенция, определенная идеология. Наверное, в сцене вернисажа они имеют право там быть, но если при этом существует настоящая интеллигенция, которая двигает всю нашу науку и жизнь. А посмотрите, что получается? Сцена вернисажа, сцена с родителями и сцена вечеринки, когда приходит литературный Хемингуэй. Когда появляется этот роскошно одетый Хемингуэй, я каждый раз читаю его как какого-то нашего писателя. Может быть, это уже туман в моих мозгах? Но вот так неверно, неверно. Прислушайтесь к нему и раздайте его конкретные фразы или конкретные мизансцены, и я буду удовлетворен.

Марлен, милый, дорогой, после того как я видел эту команду в залах вернисажа, я могу подозревать, что это тоже категория интеллигенции. Вот почему прошу прислушаться к этому. Оставите так – дело ваше. [...]

А вот самое существенное замечание, которое хотел бы тебе втереть в душу, идет от моего первоощущения от сценария. [...] То, как они это сейчас проводят в сценарии, то, как они себя ведут при строительстве, то, о чем они говорят, – надо делать эту сцену таким достаточно опорным пунктом, чтобы с него можно было шагать против вечеринки, против любых нигилистических рассуждений, опять не более того, как футбол и цирк. Эта сцена не нагружена в достаточном количестве.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Пейзажно взята.

Ю.П. ЕГОРОВ. Да, пейзажно взята. [...]

Вот тебе мой совет: сейчас в таком виде сценарий не ставить на художественный совет студии, ибо, зная всю настороженность к нему со стороны целого ряда художников нашей студии, я думаю, что он сейчас так уязвим, что его могут на художественном совете сильно удержать.

И.И. СТРЕКОВ. Хочу сказать пару слов главным образом молодому автору, Геннадию Федоровичу. Он человек новый, и я хочу прокомментировать то, что было сказано С. А. Герасимовым для него. [...]

Главная позиция искусства – каков пафос художника, на каких он стоит позициях, какова его стратегия. Это необходимо понять и это необходимо к сценарию приложить. Ведь повторилось то же самое, когда мы разговаривали с Микаэляном и даже с Черченко[7]. Ведь для искусства конкретных людей тоже отбирают, и не всякого конкретного человека переносят на полотно искусства. Если за этим стоит общественная проблема, тогда можно спорить о красоте жизни, о событиях жизни, тогда этот Иван Иванович становится закономерен. Но когда автор предлагает фигуру, которую осознаешь как сволочь, и ничего из этого не вытекает, тогда это не искусство. Поэтому было высказано общее положение, которое существует в нашем социалистическом искусстве. [...] Это надо было понять молодому автору. Исходя из этого принципиального положения, возник разговор по сценарию, образу Ани как образу, который не до конца продуман автором. Аня не может существовать сама по себе. Искусство возникает из взаимоотношений людей, так давайте их. Нельзя топтаться на месте: «Я тебя люблю» – «Я тебя тоже». Нужна вторая серия, показать, что из этого происходит, и давать глубокий анализ жизни. Поэтому справедлив упрек в безвольности, в пассивности главного персонажа. Если хотите создать образ героя нашего времени, то давайте характер. А характер возникает из взаимоотношений, которые в потенции есть у главных персонажей. Не только каким-то сокращением сцен, нужно начинать с анализа существующих отношений и потом это преподносить. [...]

Б.А. БУНЕЕВ. [...] Мы должны быть счастливы, что у нас рождено явное произведение искусства. Если оно сейчас вызывает споры, значит, оно вызовет споры и по выходе на экран. В этом его положительная черта.

Во всяком случае, все время думаешь об этих людях, они живут с тобой, как часть жизни, тобою прожитая.

Причем это очень современно. Я недавно прочел большой разворот в «Комсомольской правде» о том, что думает старшее поколение о молодежи. И я был два дня после этого в состоянии шока. Меня потрясло, насколько уважаемые люди, опытные по возрасту, себя разоблачают перед молодежью. Там были две-три живые мысли, а все остальное – риторика. Будь я немножко помоложе, я не хотел бы учиться у таких людей и здороваться с ними мне тоже не очень хотелось бы – только из вежливости, потому что они так бездумно относятся к молодежи. Там даже очень высокопоставленные лица бездумно шпарили даже не свои мысли по шпаргалке.

Я говорю об этом потому, что в сценарии вопрос о двух поколениях. Правильно говорят, что Иван Иванович статичен, он, в общем, себя слишком разоблачает примитивными вещами, закрывшись газетой и не вступая в драку. Этот вопрос из другой вещи, привнесенный, в этом сомнений нет. Но поскольку этот вопрос острый, он должен быть решен в художественном виде. Я сейчас принимаю эту концепцию, но ее еще надо дорабатывать. Папа весь вылился в достоевский монолог. Он раздевается перед нами до кальсон, потом снимает кальсоны. Не знаю. Тогда это было совсем завуалировано, сейчас вы бросились в другую крайность. Надо найти какую-то середину, и ее нетрудно найти. [...]

Но самое главное, я не могу придерживаться точки зрения, что не надо давать этот сценарий под обстрел. Это законченное произведение. Пусть вокруг него горят страсти, пусть вокруг него идет спор. Это дело чести. То, что мы говорим, – это наши творческие разговоры. Дорабатывать можно без конца, можно угробить при этом доработками. Есть у авторов определенное чувство, они не могут топтаться на месте. Причем все это придет, это не брошенные на ветер слова. У Марлена в душе это все живет.

Надо обязательно, по-моему, все это запускать в производство. Если Марлен сделает сейчас все, что мы ему советуем, то это не устранит нападок, которые есть. Если говорить о нападках на этот сценарий, то они идут не по линии, что мы говорим: этот образ доделан, а этот образ не доделан. Неприятие этого сценария некоторыми людьми идет не по линии того, что недоработан какой-то образ, а идет по линии неприятия позиций художника. [...]

Если мы сделаем другого Черноусова и другую Аню, то нападки будут все равно, потому что есть люди, которые остаются на позиции прямолинейной. И это надо смело встречать.

С.А. ГЕРАСИМОВ. В общем, ты приглашаешь в топоры или на Голгофу?

В.С. БИРЮКОВА. [...] В отношении Ани. У нее перебор грехов. Если ей поубавить грехов, то все встанет на свое место. Сравнивая этот сценарий со сценарием Карне «Обманщики», я поняла, чего мне не хватает в ее образе: я не верю в ее любовь к Сергею. Если взять Карне, то надо подивиться, как буржуазный писатель правильно расставляет социальные акценты. Ее любви я не верю. Она говорит: «Я без тебя не могу», но эта фраза ничем не подкреплена. Я не знаю, была она замужем или нет, но мне кажется, что у нее должно быть более темпераментное отношение к жизни и к герою.

М.М. ХУЦИЕВ. Дело в том, что в своем выступлении я начал подходить к каким-то существенным соображениям, но, к сожалению, произошел неожиданный инцидент, который помешал мне в этом. Я объясняю это волнением моего соавтора и друга. Он пришел на это заседание напуганный.

Я не успел вам сказать следующее. Когда мы сделали работу, которую, кстати сказать, мы делали очень добросовестно – по объему, не по мелочам. [...] У нас было какое-то ощущение неудовлетворенности. И это естественно. И это я никогда не бываю удовлетворен даже тем, как это получается в картине. Я не хочу от себя вносить никаких организационных предложений, потому что не имею права этого делать. И я хотел бы, чтобы здесь нас судили со всей строгостью.

Я хочу сообщить, что многими вещами я недоволен. Черноусова, Аню – все это надо делать гораздо глубже. Но что меня пугает? Я уверен, что если мы будем добиваться того результата, которого должны добиться в конечном итоге нашего произведения, то в короткий срок мы этого не добьемся, мы сделаем это все-таки не так, как нам хотелось бы, все это будет ниже того, чего мы будем добиваться, делая картину. Если нет чего-то, без чего нельзя представить сценарий, мы готовы это сделать. У нас очень много соображений.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Подведем черту под тем, что было сказано.

Повторяю, сценарий надо передать на художественный совет, такова моя точка зрения после сегодняшнего разговора. Не потому, что я настроен к нему враждебно, а потому, что надо в жизни выступать всегда с открытым забралом перед лицом трудностей. В этом мое глубокое убеждение.

По-видимому, у авторов существует какая-то своя в высшей степени сложившаяся, заслуживающая уважения позиция. Может быть, двоякое решение вопроса: или сложный творческий разговор, который предусматривает какую-то плодотворность, или критический разбор. Это совершенно разные вещи, которые у нас часто путают. Один редакционным карандашом расчеркает вещь, поставит восклицательные знаки и т.д., а другой работает над вещью, что умеет делать у нас очень ограниченное число людей в кинематографии. Для этого мы создали объединение, чтобы работать над вещами.

Может быть, мы неправильно понимаем цели, тогда члены объединения пусть выскажутся сейчас. Я бы никогда не затевал всей этой малоприятной каши, которая занимает бездну времени и определенное количество нервов, которые нам надо беречь для собственного труда. Это есть смысл тратить, когда видишь, что есть результаты, а когда их нет, то нет смысла тратить нервы. [...]

И здесь я согласен со Шпаликовым, что он имеет право иметь свои авторские позиции. Вопрос заключается в том, буду ли я подписывать эту вещь как руководитель объединения. Это вопрос другого порядка, здесь мое право и возможности. Я могу подписать только то, что я приемлю, и мне хоть голову рубите напрочь, я не подпишу то, что я не приемлю. Как руководитель я не подпишу эту вещь. Подписывать сейчас для передачи в художественный совет я не буду. Без моей подписи, пожалуйста. Художественный совет студии в вашей власти. Я не вижу ничего здесь в отношении художественного совета такого, за что мы не можем ответить. Это художественная вещь, они видят ее так, зачем же мы их будем сбивать с панталыку. Зачем они будут, выйдя отсюда, говорить, что их обстругали. Зачем давать прецедент для такой их позиции. Соглашаться я не намерен, так как не принадлежу к соглашателям, подписывать же вещь, в которой вижу много важных идейных ошибок, я не нахожу для себя возможным. [...] В данном случае я не могу идти на частные компромиссы. [...]

Та исключительность, в которую мы сами поставили эту работу, дала уже сейчас свои плоды. Так не следовало делать, это ошибка.

Хуциеву в порядке дружбы я готов отдать то, что у меня по этому поводу в голове накопилось, но, конечно, не в порядке рекомендаций руководителя объединения. [...]

М.М. ХУЦИЕВ. Это вы зря! Вы превратно все поняли.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Нет. Шпаликов сказал: «Почему вы всегда выступаете от всех режиссеров?» Сиречь почему вы за весь народ позволяете раскрывать себе рот? У меня сложилось определенное впечатление, и никакие ваши разъяснения не помогут. В данном случае я, как Понтий Пилат, умываю руки. Можете давать свою вещь на художественный совет. Я думаю, что в данном случае все данные за то, чтобы машина работала таким образом. Я на художественный совет явлюсь как работник студии, речи там произносить не буду – хочу послушать. Надеюсь, что никто не сомневается в том, что никакой агитации и пропаганды я не собираюсь вести?

М.М. ХУЦИЕВ. Я рассчитывал, что после сегодняшнего нашего собрания мы соберемся что-то сделать.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Это ваша власть. Это ваша воля.

Б.А. БУНЕЕВ. Сергей Аполлинариевич, я не знаю, что здесь происходило, мне в двух словах сказали, но мне странна ваша позиция. Это сценарий именно нашего объединения, и характер людей это именно нашего объединения. По-моему, объединение не имеет права просто так отказаться. Не думаю, чтобы Марлен стоял на такой позиции, что «я хочу выступать один за себя, и всё». Насколько я знаю Марлена, у него этого никогда не было.

С.А. ГЕРАСИМОВ. Шпаликов выступил здесь как один из авторов. Он отвечает за себя, за свою творческую позицию. Я не склонен вести узурпацию авторских прав. Если ставится под сомнение полезность моих советов, моих убеждений – другое дело. Вообще, позиция негодная, чтобы работать в этом объединении. [...]

Л.П. ПОГОЖЕВА. Мне кажется, что если авторы сочтут возможным, необязательно, чтобы сейчас вы давали конкретные предложения, мне кажется, сейчас, в данную секунду, принимать решение не нужно. Сейчас у Марлена происходят думы по поводу сказанного. Может быть, действительно. Зачем сразу так выносить вещь на художественный совет. [...]

С.А. ГЕРАСИМОВ. Есть директор студии, Бритиков. Я только скажу одно, что на режиссерском сценарии, как правило, ставится моя виза, этого спрашивает Министерство культуры Союза ССР. То, что нам кажется в пределах этой комнаты, в государственных инстанциях выглядит совершенно иначе, и они несут ответственность за то, что из-под их рук выходит из этого объединения. И свою подпись на этом варианте сценария я поставить не могу, потому что там требуются не только частные поправки, там требуется серьезная авторская работа.

Я готов лично Хуциеву предложить свои личные представления. Но я никогда не предложу этого автору, Шпаликову, потому что здесь он был искренен, и я никогда его не унижу своей редакторской помощью, она ему не нужна. У него есть другие советчики, пускай он там и получает свои советы. А мои советы для него совершенно бессмысленны.

Я досадую только об одном: я сегодня битых два часа высказывал сокровенные свои соображения по поводу автора, которому они не нужны. [...]

«Застава Ильича»

С.И. РОСТОЦКИЙ. [...] Здесь идет спор и есть с кем спорить. Надо по-хорошему разобраться, потому что мы все хотим одного – чтобы наша молодежь стала еще лучше, чем она есть. Тут дело в том, как сделать, чтобы она стала лучше.

[...] Вопрос с 1937 годом. Мне понятно, почему это вставлено. С точки зрения государственной нужно разобраться в этом деле. Если бы стояло так: война, революция, XX съезд партии и т.д., никого бы это не смутило. [...] Может быть, об этом действительно нужно подумать? Но почему у этих ребят это появилось в сценарии – я знаю точно. Потому что нельзя на это закрывать глаза, потому что болезнь, которая рождает сумерки среди нашей молодежи, есть, и не надо на это закрывать глаза.

Другое дело, что стоит ли это делать здесь, не отвечая на это? Наверное, не стоит, потому что ни в одной из судеб эта тема не проходит. [...]

С.А. ГЕРАСИМОВ. [...] Если брать ее как явление в целом, то я целиком и полностью стою на стороне этой вещи, иначе никогда не взял бы на себя смелость руководить ею как председатель нашего объединения. Мы много спорили. Присутствующие здесь молодые авторы даже обиделись на меня за критику, которую я себе позволил в отношении этой работы, но, по-моему, зря. Вероятно, сейчас они иначе смотрят на вещи. Критика неизбежна совершенно, и нельзя иначе подходить к такой работе, которая рождается. Это новый, нехоженый путь, и, вероятно, критики будет больше, когда картина появится на экране, по той причине, что она залезает в живую ткань жизни, а не обращается в сторону анатомического музея, что всегда очень удобно, так как там полное единогласие. А вот залезать в живую ткань жизни – эта работа наносит часто какие-то чувствительные поражения материалу, с которым она имеет дело, то есть опять-таки человеческой жизнью в ее потоке, и получается известный щелчок в нос от самой жизни, когда от нее с молодой страстностью отмахиваются и решают, что можно идти дальше. Но нужно стремиться, чтобы ставить все в правильном аспекте. У нас идет спор в этом вопросе.

В заключение я проголосую, чтобы картина немедленно запускалась в производство. [...]

«Застава Ильича»

ВЫДЕРЖКИ ИЗ СПРАВКИ МНКУЛЬТА СССР 1963 ГОДА О КАРТИНЕ «ЗАСТАВА ИЛЬИЧА»[8]

Сценарий выпускника ВГИКа Г.Шпаликова и режиссера М.Хуциева «ЗИ» был принят к постановке руководством киностудии им. М.Горького (директор т. Бритиков) и 1-го творческого объединения студии (руководитель т. Герасимов С.А.) 6 июля 1961 года. Литературный вариант сценария опубликован в журнале «Искусство кино» (№ 7, 1961 г.).

21 июля 1962 г. картину «ЗИ» смотрел и обсуждал Художественный Совет киностудии им. М.Горького. Она получила исключительно высокую оценку абсолютного большинства выступавших. Герасимов, Соловьев, Ростоцкий, Луков, Погожева указывали в своих выступлениях, что речь идет о фильме мирового класса, выдающегося произведения киноискусства. Кинокритик тов. Парамонова К.К. в своем выступлении сказала: «Если бы я была на старом месте редактора Главка и мне надо было бы по долгу службы и оклада делать критические замечания – я бы не могла. Мне бесконечно нравится в этом фильме все».

Руководство Министерства культуры СССР, просмотрев картину, пришло к выводу, что кинокартина «ЗИ» имеет крупные идейно-художественные недостатки. В фильме отсутствует четкая авторская позиция в оценке действительности, натуралистически воспроизводятся отрицательные явления в среде некоторой части молодежи, неверно изображается проблема взаимоотношений поколений в советском обществе…

Не только вторая часть фильма, но его первая часть, которую студия считает готовой, требует серьезной переработки.

В картине содержится попытка наметить пути духовных поисков, характерные для современной молодежи. Борясь за решение этой исключительно серьезной идейно-художественной задачи, авторы картины должны были рассмотреть своих героев в главнейших жизненных аспектах, в главнейших жизненных связях. Однако этого не произошло. Молодые герои фильма, по существу, изолированы от всего того, что связано с их трудовым общественным бытием. (Показ Славы, Сергея, Николая в «сфере труда» носит весьма формальный характер.) Герои фильма изображаются почти исключительно в плане их личной, интимной жизни, что дает одностороннее и обедненное представление о нашей молодежи.

Вот почему и выводы о смысле жизни, о ее сегодняшнем содержании, к которым по ходу картины приходят молодые герои, не могут удовлетворить зрителей, так как эти выводы страдают очевидной узостью и идейной нечеткостью.

При просмотре фильма подчас возникает ощущение, что не только молодые герои картины проявляют растерянность перед большими общественными вопросами, выдвинутыми временем, но и сами создатели тоже растеряны и не находят правильных ответов.

Одной из наиболее актуальных проблем сегодняшней общественной жизни является проблема содружества различных поколений советского общества. Преемственность героических традиций, морально-политическое и трудовое единство различных поколений – залог успешного строительства коммунизма. В нашей стране нет и не может быть антагонизма поколений. К сожалению, этот важнейший вопрос решен в фильме неверно. Путаницу в решение этого вопроса вносит эпизод «Отец Ани».

Авторы подробно, с натуралистическим нажимом изображают вечеринку в среде молодых «стиляг», но не находят способа резко осудить подобного рода отрицательные явления...

Режиссер М.Хуциев в работе над фильмом утратил чувство пропорций. Картина непомерно и неоправданно велика.

Резкое несогласие вызывает эпизод «Вечер поэтов». Решенный средствами документального репортажа, растянутый на двадцать с лишним минут, он носит тенденциозный характер, т.к. поэты подобраны по групповому признаку.

Резко критиковался и эпизод «Выставка», где по существу с симпатией показаны т.н. «левые» художники.

Все эти замечания высказывались по фильму руководством Министерства и в июле и в декабре 1962 г., но не были должным образом поддержаны творческим руководством студии (т.т. Бритиков, Герасимов, Бабин) и режиссером Хуциевым…

Правда, во втором варианте режиссер пошел на ряд сокращений и купюр по отдельным сценам.

Публикация Александры Баталиной

[1] Хлоплянкина Т. Застава Ильича. М., 1990, с. 12.

[2] РГАЛИ, ф. 2468, оп. 5, ед. хр. 43.

[3] РГАЛИ, ф. 2468, оп. 5, ед. хр. 44.

[4] РГАЛИ, ф. 2468, оп. 5, ед. хр. 47.

[5] Речь о фильме Сергея Микаэляна «Разноцветные камешки» (1960) по сценарию Сергея Антонова. – Прим. ред.

[6] Имеется в виду фильм Шаброля «Око лукавого» (L’œil du malin, 1962).

[7] Видимо, речь идет об Анатолии Черченко, писателе и кинодраматурге. – Прим. публикатора.

[8] Орфография и пунктуация сохранены. – Прим. ред.