Первую часть см.: «Искусство кино», 2015, № 1–3.

Ах, юность, юность, ты что дым!
Беда быть тучным и седым!

Велимир Хлебников.
«Вила и Леший»

Юность. Кто я был? Так… листок, сорвавшийся с дерева…

Если бы я мог написать воспоминания о себе за других! Какие бы это были прекрасные, остроумные и трогательные воспоминания.

Уходя, мои друзья безвозвратно уносили с собой какую-то часть меня. Неизвестную даже мне. Или воспоминание, которое я забыл. Или соображение обо мне, которое не успели – не захотели – мне сообщить.

Когда умирает человек, он умирает не один. С ним уже навсегда умирают те, кого он, единственный на свете, удерживал в своей памяти. Как мы стараемся удержать друг друга на этом свете, хотя бы в мыслях...

«В памяти моей существуют едва освещенные пространства, в которые следовало бы вернуться для проверки». Евгений Шварц. «Телефонная книга».

Подбирать все, что выбрасывает память, как морской прилив на берег. Иногда сор, а иногда драгоценность. А что не вспомню, придумаю. Парадокс? Вспоминать то, чего не было.

«Всякая живая личность есть так или иначе миф…». А.Лосев.

Друзья... Всегда надо иметь другое пространство для жизни и творчества души, если первое – ты сам. Как говорила бабка маленькому Бабелю? «Не имей друзей... Не отдавай им сердца». Невозможно.

Те ужасные полтора года, когда они уходили один за другим, когда рассеялась почти вся моя компания… Это такая игра – на выбывание. «Дети, дети, а кто остался в темной комнате?»

В молодости казалось, что мы, мы, мы населяем всю землю. А вот теперь земля постепенно пустеет. Вначале думаешь, что жизнь – это площадь, на которой все собираются, а в конце понимаешь, жизнь – дорога, на которой ты один.

Ты тихий сумрак мой, которым грудь свежеет,
Когда на западе заботливого дня
Мой отдыхает ум и сердце вечереет,
И тени смертные снисходят на меня.

Петр Вяземский.

Сам я терпеть не могу пафос, но на этот случай можно занять его у Гоголя. Помните, панове, как говорил старый Тарас? «Нет уз святее товарищества!»

Много у меня было товарищей. Почти никого не осталось. Мы встречались, жить друг без друга не могли, смеялись, бездельничали, трудились, ссорились, обижались, мирились, завидовали, зло­словили, выручали... И «в тихом сумраке моем», положив руку на Библию, готов присягнуть: друзей не предавал. Хотя возможности такие имелись.

Милые мои, где вы сейчас? Смотрите ли на меня со своих облаков? И может, думаете: чего он там несет? Ведь сентиментальностью никогда не отличался.

Прошлое реально, но герои его бесплотны.

«Утешительная мысль, если воспоминание живущих может быть приятно душам бесплотных». А.Н.Вульф. «Дневники».

И вот, наконец, мы все в раю. В легкости, в болтливости похмелья, осеннего золотого восторга дружбы и праздности. Под липами московского парка.

Внезапно увидел их – всех – нас – всех, – сидящих за одним большим веселым и пьяным столом, и тоска сжала мое сердце. Но это было лишь на мгновение. В раю тосковать строго запрещено.

Вот вопрос! Пьют ли в раю? Конечно! Не то какой был бы рай. А в аду как раз и не пьют.

Компания – очень важная для того времени – важнее, чем сейчас? – единица нашего существования. «Компании нелепо образуются...» – писал тогда про нас поэт. Он был сердит на нас.

Нет, компании образовывались очень даже «лепо». Это были своего рода общества поддержки друг друга. Пиры во время чумы? Ну что ж? А если и так. Многие выжили и не заразились чумой только потому, что пировали именно за этими столами и именно с этими собутыльниками.

Надо помнить и о тех, кто сорвался в бездну – рабского приспособления и прямой продажи, предательства.

Я стукачей и стука всегда боялся, но никогда не обращал на это никакого внимания. Ну, может быть, только «поутру проснувшись». Боже! Что я вчера нес? При этом! При том! Но выходил вскоре из дому и забывал сразу же – во время или после пива. А они? Забывали или записывали? Вот бы почитать!

Конечно же, мы, с младых ногтей завороженные стилем чужого существования, копировали форму своей жизни с формы жизни чужой, предыдущей. Потому так много совпадений. Но мы подражали, я настаиваю на этом глаголе, а не эпигонствовали. Мы копировали, но одухотворенно. Как ученики старых мастеров – бокал, лимон, фазан, курчавая даль, нагая натура, – мы делали – один за другим – эскизы большого полотна, которое должно было быть – наша будущая жизнь.

Мы теряли невинность задолго до того, как ее теряли. Даже мечтая о богатстве, гордились бедностью. Она была веселой.

Правда, веселье нам чаще заменяло нравственность. Мы радостно учились друг у друга быть грешниками. Собственно говоря, наша яркая и безнравственная молодость – вся, как веселая, самодовольная, простодушно-циническая – неосуждаемая? – пушкинская строка из письма: «Сегодня, с Божьей помощью, у…б Керн». А потом – бабах! – и – «Я помню чудное мгновенье...»

Реальность могла быть абсурдной, невыносимой, развеселой, опасной, предательской, грустной, гнусной, двусмысленной, лирической, романтической, черт-те какой, но это была наша реальность, и она устраивала нас, как черепаху панцирь, хотя порой мы могли ее ненавидеть и тяготиться ею.

Мы искали свою радость в погребках и духанах. Чем питался романтизм? Светлым армянским вином, рубль двадцать большая бутылка, чебуреками и колбасой суджук. В кафе «Арарат» была бамбуковая занавеска, так я до сих пор слышу звук, как будто сухой перезвон, который издавали все свободно соединенные коричневые суставы этой трепещущей занавески, когда мы, отодвигая ее рукой, входили в зал под низкими ребристыми сводами. Ура! Мы здесь, ребята!

Как же я любил эту дымную шашлычную у Никитских, даже сердце защемило, вспомнив. Она была – моя. И «Националь» с Олешей, Светловым и Веней Рискиндом. И тогда же – тоже – но реже – проход был затруднительнее – ВТО.

То самое ВТО, вспыхнувшее и сгоревшее в начале 90-х и дьявольским костром осветившее Новое Дивное Время – время пожаров и убийств. Мне кто-то рассказывал, что на пепелище одним из первых примчался Саша Абдулов и ходил там в тоске, ярости и недоумении...

И, наконец, ресторан Дома кино, уж совсем – мое.

В молодости было интересно просыпаться по утрам. Потому что каждый день мог оказаться неожиданностью...

Поплавок на Москве-реке, цыгане. Венгерский цыган Янош. Темный, восторженный, хмельной цвет этого воспоминания.

«Все, что было сердцу мило, все давным-давно уплыло, все что пело, все, что млело, все давным-давно истлело, только ты, моя гитара, прежним звоном хороша». Безвозвратно… безвозвратно… «Басан, басан, басана...»

Как там у Шпаликова? «Тишинский рынок! Ах, княжинский рынок!»

И некого спросить, как звали ту нашу любимую даму-официантку из кафе «Север» на улице Горького, к которой мы с Сашей Княжинским ходили выпивать запрещенный для подачи коньяк – часто в долг. Потом мы привели туда Беллу, и она написала про нее стихотворение «Королева».

Много лет назад Белла подарила мне свою фотографию, а на обратной ее стороне нарисовала маленький домик, рядом девочку из палочек, больше домика, и написала: «Пашенька, все будет хорошо и даже еще лучше». Она оказалась почти права: все было не очень хорошо, но все-таки стало лучше.

И, между прочим, гораздо позже – 12 марта 1978 года – Белла подарила тоненькую книжку стихов «Метель» и написала на ней ясным, почти школьным почерком: «Паша, я всегда твой брат и друг и почитатель. Белла».

Ну, «почитатель» – это от ее всегдашнего желания возвысить, уравнять с собой, а «брат и друг» – это да... Это радость.

– Пока! – товарищи прощаются со мной.
– Пока! – я говорю. – Не забывайте! –
Я говорю: – Почаще здесь бывайте! –
пока товарищи прощаются со мной.

Мои товарищи по лестнице идут,
и подымаются их голоса обратно.
Им надо долго ехать – до Арбата,
до набережной, где их дома ждут.

Набережная – это Фрунзенская набережная, это Юра Ильенко, еще наш с Княжинским друг и брат, еще московский малый, удивительно талантливый кинооператор, еще не деятель украинского националистического движения.

И как же только его угораздило так перемениться?

Хотя, между прочим, и тогда – иногда – мы в шутку называли его: «Гетьман».

Арбат – это я. Вроде бы поначалу в стихотворении было «до улицы Фурманова, где их дома ждут». Но тогда был бы обделен строчкой Юра.

Дома и ждали, и не ждали. На самом деле домом было то место, где мы были вместе. Бывали чаще, чем не бывали.

Дружба началась в Казахстане, в Кустанае.

Слева от моего стола на стене под фотографиями Княжинского и Риты Сендерович у могилы Гены Шпаликова в десятую годовщину смерти, молодого Отара Иоселиани в кепке, Евгения Иосифовича Габриловича, Наташи Рязанцевой, Юры Клепикова – вместе и моя тоже. Ильенко снимал. Я на верблюде, в ковбоечке, с записной книжкой и авторучкой. Типа молодой журналист. Юрка с Сашкой сделали деревянную рамку и написали на ней печатными красными буквами: «Хорошему, интеллигентному и воспитанному Паше от грубых операторов. 1958».

Настоящая любовь к великой казахской степи пришла позже. Уже не Алма-Ата – Алматы. На этой земле прошлый раз я был сорок семь лет назад. Мусульманская рогатая луна в окне гостиничного номера.

В те дни я влюбился в казахстанскую степь. Горы и моря – их много было в моей жизни. Но степь – если вот так, как я сейчас, ехать, ехать, ехать – вдоль и через, – обладает какой-то фантастической магией и силой однообразия, среди которого, как у великого пейзажиста, разбросаны тут и там – без всякого влияния на общий сюжет – лошади, верблюды и одинокие всадники.

День... Лошади, спасаясь от жары, стоят тесным кругом – плечом к плечу, голова к голове, обращенные к центру круга.

Вечер... Огромный, как солнце, медный лик луны и огромные белые верблюды с клокастыми вытертыми боками в полутьме. Страшен был внимательный взгляд верблюда мне в глаза и его губастый рот, набитый чем-то зеленым и перетирающий это зеленое ужасными зубами. Я играл с ним в «гляделки» и проиграл.

Доехали, наконец, ночевка. Чунджа, уйгурское село. Гостевой дом национального заповедника. Недовольный ворчливый старик уйгур со связкой ключей. Похоже, что «под анашой».

А утром – снова Актау – Мангышлак – Мангыстау – сковородка, как, усмехаясь, называют здесь эту степь с горами. Верблюд медленно, с достоинством переходит шоссе перед носом нашего «вэна», а я читаю Бахтина. Через несколько метров другой верблюд, брезгливо оттопырив нижнюю губищу, что-то прошептал нам вслед, догадываюсь – что...

Мазар, сухой бессолнечный жар, разносимый ветром. И этот неописуемый белый каньон в степи, который только неприязнь к банальности не позволяет сравнить с поверхностью Луны... Но все-таки сравниваю. Едем по Луне... Уже сорок...

За окном нашей «тойоты» сдвигаются и раздвигаются горы, ­сужается и расширяется пространство. И я думаю о том времени, когда возникали горы и исчезали моря. Какие же нечеловеческие муки испытывала земля!

1958-й. Кустанай. Целина. Наш сценарный курс, перешедший на второй, приезжает на практику. Но не на сельскохозяйственные работы, как актеры или режиссеры. Практика – литературная, журналистская. Это тот жизненный опыт, который потом поможет нам создавать глубокие реалистические и своевременные киносценарии о жизни и труде советской молодежи.

Я зачислен в газету «Кустанайский комсомолец» на свободную штатную должность переводчика с казахского языка.

Мы уже освоились, живем всем табором почему-то в обкоме партии. И тут приезжает вгиковская съемочная группа – снимать документальный фильм о целине. Режиссер – Миша Богин, операторы – Саша Княжинский и Юра Ильенко. Мы становимся друзьями. С Сашей навсегда, с Юрой – сложнее, но все-таки надолго.

«Я давно живу на свете, – говорила Анна Андреевна, – и я не раз видела, как люди превращаются в свою противоположность».

После какого-то скандала из обкома нас попросили. Теперь живем в школе, кровати составлены в классе. Но здесь мы только ночуем. Женя Котов, числящийся, кажется, ответственным секретарем газеты, и я, «переводчик с казахского», проводим время в основном с операторами. Летим с ними в Тургай. Едем в «молодежный» город Рудный. Страшная дыра в земле – карьер, внутри – по террасам – двигаются гигантские жуки – многотонные самосвалы.

Снова Кустанай. Городской парк, по местному – «горпар». Танцплощадка, музыка. «Шеф нам отдал приказ лететь в Кейптаун...» Задрались с компанией боевых армян. У нас тоже два своих армянина. Бакинский, Боря Сааков, и сухумский, Юра Аветиков. Бакинский по-армянски не говорит, зато, к счастью, сухумский на армянском уговаривает нас не резать. Не режут.

Тир, хозяин тоже армянин, любимое место. Однажды дверь закрыта. Оказывается, пришли четверо и, вместо того чтобы стрелять пульками по зайчикам и мишкам, расстреляли хозяина. То ли конкуренты, то ли просто сволочи.

«Ресторан второго разряда», швейцар в зеленом кителе и фуражке, чудовищно сопливые дети в ногах у женщин за столиками, бешеные мухи. Ухаживание за девицами из СМУ. Нас приглашают в гости к дамам, запах пудры и пота. Неширокая река Тобол на окраине города, который весь – окраина. Высланные в Кустанай проститутки, корявые, толстопятые пьяные тетки, заходили-заплывали далеко в воду в нижних белых рубахах – писали, хохотали и совокуплялись в воде с желающими. Презервативы плавали в Тоболе, как медузы.

Кстати, не такая плохая метафора: презервативы, как медузы.

А само это «кстати», пожалуй, в стиле великого мастера метафор – Олеши.

Я убежден, что вообще в начале всего была метафора.

Кто «придумал» первую метафору? Христос, говоривший притчами? А что же это, если не развернутые метафоры всего сущего?

Самый шик метафоры, когда она – вызов. Когда она насильно объединяет в образе несравнимое и добивается полной победы. «Прямые лысые мужья сидят, как выстрел из ружья» – у Заболоцкого.

Есть метафора Бабеля, жаркая, жирная, бросающаяся в глаза, как вывороченные еврейские губы. «Зразы, пахнущие, как счастливое детство». Есть метафора Олеши, пластичная, подбегающая на цыпочках к зеркалу и любующаяся сама собой. «Девочка величиной с веник». И если Бабель с размаху метафору шлепает на прилавок, как кровавый сочащийся кусок мяса, Олеша, хозяин магазина метафор, бросает ее вдогонку, как цветок…

59-й год, конец зимних каникул, мы только что вернулись из Ленинграда – мой первый в жизни Ленинград. Мы – это Юра Ильенко, Давид Маркиш и я. Сидим в «Национале».

Подходит Олеша к столу – он знает Давида. Похож на старую птицу с мощным грудным килем, вельветовый пиджак. Давид представляет нас ему. Его это совершенно не интересует. Сейчас думаю, у него уже была готова фраза, он просто хотел ее проверить на трех веселых молодых обалдуях.

– Старики! – говорит он. – Я только что из сумасшедшего дома. Сумасшедшие приняли меня, как родного.

Я никогда не боялся влияний, ни литературных, ни человеческих. Я даже искал их. Правда, скорее, интуитивно, чем сознательно. Я всегда подпадал под влияние любого, кто мне нравился, в кого я – когда-то – влюблялся, – а я был влюбчив. Я и сейчас влюбляюсь, потрясаюсь и хочу немедленно подражать – но это уже касается только книг. Закрываю китайский роман и хочу писать так, как писал неведомый китаец первой половины XVIII века.

Но все же я никогда особенно не подражал Олеше, разве что чуть-чуть. У меня просто особый слух, музыкального нет вообще, а этот – как его назвать? – видимо, есть. Я всегда – прежде всего – слышу голос читаемого писателя, говорящий только со мной, и, если этот голос доходит до моего ума и сердца, если он завораживает меня, я сразу – подсознательно, конечно, – хочу повторить его – для себя: интонацию, мелодию. Некоторое время я живу этим, потом это проходит.

И при этом проза Олеши не вызывала у меня такого восторга, как бабелевская. Гораздо больше волновали его «Ни дня без строчки».

Утвердившаяся при соцреализме иерархия прозаических форм – роман, повесть, рассказ (роман – генерал, повесть от полковника до майора, рассказ – от капитана до сержанта) – как будто и не предполагала иных форм высказывания.

Но есть какая-то вечная потребность в такой, как у Олеши, форме литературного существования. Все такие произведения более или менее одинаковы: мысли о жизни и смерти, сомнения, оценки, печали, сны, планы, наброски, откровения, остроты, выписки, метафоры. Воспоминания.

Литература – кукольный театр, писатели – кукловоды. Только свободное упражнение в языке без утомительной обязаловки «создавать героя» дает лучшую форму для самовыражения. Высшее достижение – Розанов.

Но сейчас, когда я читаю не так давно изданную «Книгу прощания» Олеши, то есть полные «Ни дня без строчки», я вдруг чувствую себя перед ней таким же готовым к подражаниям мальчиком, открывающим – не свою, с трудом где-то добытую – с рисунком Левы Збарского на обложке книжку.

Лев Збарский

Вспомнил, у кого я взял эту книгу. Валя Тур. Мы стали дружить еще подростками, познакомившись, кажется, на встрече Нового 54-го у Николки Анастасьева.

Валя был очень известный в нашей среде мальчик. А потом и московский молодой человек, чертовски обаятельный, всегда с деньгами в кармане, на родительской голубой «Волге». Сын «Пети» Тура, одного из братьев-драматургов, и красавицы Ады, которая потом тоже стала драматургом. Валька так ее и называл всегда – Ада. Она его обожала. Позже я видел в Дубултах, в Доме творчества писателей, как они играют в теннис. Можно было со стороны предположить, что эта красивая и очень спортивная женщина играет со своим молодым человеком.

«Туренка» знали все в литературной – и не только – Москве. Каждый год, как правило, он уезжал в Коктебель и привозил оттуда, как мы говорили, «ньюфрендов». С которыми потом так или иначе сдруживался и я. Юлик Семенов, Гриша Горин, Толя Макаров, Женя Малинин, Боря Пархоменко, братья Вайнеры...

Григорий и Любовь Горины

Долго были вместе. «Там, где Тур, там и Финн». Родители наши – советские театральные драматурги – с виду тоже были приятели, хотя, как я догадываюсь, терпеть друг друга не могли.

Он был замечательно одарен. Вначале. Когда писал стихи. Они нравились Пастернаку, Олеше и Светлову. И мне. Очень. Потом он бросил поэзию и по примеру родителей и под их влиянием тоже стал писать пьесы, они даже ставились некоторое время. В театрах юного зрителя, в Театре Советской Армии. Но и это кончилось. К горящему в тебе огню надо относиться бережно.

У него был очень яркий ум и замечательный поэтический вкус. Мы дурачились, веселились, шлялись, пили, но и говорили о поэзии. Постоянно. Я ему многим обязан. Например, он научил меня сразу же видеть – чувствовать – ту единственную строчку-образ, которая, как вспышка, озаряет все стихотворение.

Как он мог – при такой безвкусности в одежде, в отношениях с «нужными» людьми, с женщинами, с друзьями, с деньгами – иметь такой абсолютный и благородный вкус и слух в поэзии?

Мы вместе поступали во ВГИК, на сценарный. Он провалился, а я нет, чем был по-настоящему потрясен, потому что был совершенно уверен, что должно было быть наоборот. Потом он поступил в МГУ, на филфак.

Вообще, мы были на редкость разные. И это при том, что за годы постоянных встреч выработали общий стиль разговоров на людях. Шутки, остроты, дурацкие наши стишки мгновенно «уходили в народ» и встречались с нами, когда мы уже забывали о своем авторстве.

Он был тогда, в молодости, такой московский плейбой, хотя так это еще не называлось. Я про него придумал, что он – гибрид Дон Жуана и Подколесина, сбегающего от женитьбы в окошко. А сбегать было от кого. Не было тогда, кажется, ни одной молодой актрисы, которая не надеялась стать его молодой женой. И ни одна не стала. В последнюю минуту всегда раскрывалось спасительное окошко.

Познакомил с ним своих новых друзей-операторов. Они его не любили, но иногда терпели – из-за меня. А я его любил тогда.

За всю жизнь два моих лучших собеседника – Валя Тур и Илюша Авербах. С которым, кстати, Валя меня и познакомил. И с братьями Ибрагимбековыми тоже.

Умер Валька Тур... Утром – в половине седьмого примерно – подумал: надо бы Вальке позвонить, давно не созванивались. А он умер в половине восьмого. Может быть, тогда его душа постучалась ко мне?

Сожгли Вальку.

Он похоронен рядом с Адой на Донском кладбище недалеко от моей мамы. Там раньше был крематорий, а теперь церковь.

Как заноза сидит во мне эта судьба…

Постоянно думаю о Вальке, о его идиотской судьбе и смерти. Вспомнил и в связи с Тарковским. Был короткий период их приятельства и компанейства. Конечно же, Андрей, как и многие, подпал под Валькино обаяние. Дело было в Репине, в Доме творчества. Тарковский с Мишариным работали над «Зеркалом», тогда еще, видимо, это был «Белый день». Ну и пили. Особенно Валька с Мишариным. Валька ­уехал в Ленинград по амурным, конечно, делам. И оттуда прислал Саше телеграмму: «Я знаю, как поутру тяжко/Как тяжко в середине дня/Мишарин, не ходи в «стекляшку»!/Товарищ! Подожди меня». «Стекляшка» – забегаловка на подходе к станции Репино. Потом я там тоже немало выпил.

Валька познакомил меня с Бродским. Сначала со стихами. В списках ходила по Москве гениальная «Большая элегия Джону Донну». Валька получил ее на ночь. Старшие Туры были на даче, мы были одни в квартире. И читали друг другу, завораживая друг друга звуком строк, колокольными ударами перечислений: «Джон Донн уснул, уснуло все вокруг, уснули стены, пол, постель, картины, уснули стол, ковры, засовы, крюк, весь гардероб, буфет, стена, гардины...»

Потом Бродский сам пришел к Вальке. Слухи ходили, что характер ужасный, нетерпимый, задиристый. Он был замечательно мил в тот вечер. Мы – втроем – пили вино из какой-то оловянной баклаги – Валька утверждал, что оно монастырское, – слушали Баха, «Страсти по Матфею». Попросили его прочитать «Джона Донна». Он почему-то не захотел, но взамен предложил – тоже равный подарок! – только что написанную поэму «Исаак и Авраам». «По-русски Исаак теряет звук...»

Я долго сопротивлялся манере его чтения. Только много позже, после его смерти, понял совершенную ее необходимость, ее слиянность. Произошло это вдруг – в церкви. В каком-то молитвенном чтении, в этой певучей, чуть гнусавой отрешенности я непостижимым образом услышал голос Бродского. Он, кажется, не верил – или верил как-то по своему, – но молился. У великих русских поэтов стихи были молитвами. Пушкин, Языков, Лермонтов, Мандельштам, Бродский...

И последний раз встретился с Бродским у Авербаха. Середина мая, 72-й год. Приехал Илюша из Ленинграда, остановился, как всегда, в квартире родителей жены, Наташи Рязанцевой, на Плющихе. Я еще не знал, что лет через восемь поселюсь поблизости, в 4-м Ростовском.

Илюша вообще отличался фантастичностью идей и планов. На этот раз – с обычным его восклицанием «Восторг! Восторг!» – Томас Мэлори, «Книга о короле Артуре и о его доблестных рыцарях Круглого стола». Время для этого выбрано исключительно подходящее: Брежнев на дворе. Да и жанр для советского кино передовой – что-то с зонгами, с музыкой. Зонги должен писать Бродский, сценарий – я. Для того и встретились. Делаем гениальное кино!

Бродский – Авербаху: «Илюха», а тот – ему: «Ося». Ленинградцы, в общем, одна компания.

Окно открыто на Москву-реку, май в окне, солнце, ветерок, на зеленой насыпи над набережной резвятся два ярко-рыжих щенка-боксера. Илья, босой, полулежит на диване, Бродский ходит по комнате. Обсуждаем серьезно, воздвигаем очередной замок фата-моргана. Сейчас думаю: а может, это сон?

Илья – вдруг: «Ося, что у тебя за часы?» Бродский снимает с запястья часы. Действительно, какие-то особенные, военные, что ли? Объясняет: «А это мне Спиро Агню подарил». Вот-те на! Спиро Агню – вице-президент США! Договариваемся о следующей встрече. Он уходит. И всё. Через две недели он улетает из Советского Союза.

Могла быть и еще одна встреча. С Ириной собираемся в Нью-Йорк, где я уже был не раз. Повод прекрасный, праздничный – «круглый» день рождения жены нашего общего с Бродским друга Ромки Каплана, прелестной красавицы Лары, давно, еще с Ленинграда, нежно любимой. Сбор, конечно, у них в «Самоваре». Там должен быть – и был – Бродский со стихами, написанными в честь Лары. Но нас там не было. Очередное гадкое время в отношениях с Америкой, визы не дают почти никому. Мне дали, а Ире – нет. С тех пор я не был в Америке. Обиделся.

Бродский и Тарковский были одинаково нетерпимы – брезгливо-нетерпимы – ко всему, как сказал однажды Бродский, «засоряющему» искусство, ко всему, что не по их, не щадя никого, до Аксенова и Годара включительно. Что это? Свойство характера? Или «синдром жреца»?

Выходит «Мартиролог» Тарковского. Ну вот и про меня, печатными буквами: «14 июня. Воскресенье. Св. Троица. Прочел сценарий П.Финна для Кости Лопушанского. Слабо».

Конечно, все-таки приятно, что читал в день Святой Троицы. Однако милосердия не проявил. Милосердием вообще не отличался.

Фрижа Гукасян, главный редактор 1-го Объединения «Ленфильма», свела меня с выпускником Высших курсов, мне понравился его дипломный короткометражный фильм «Соло», мы начали работать.

То был какой-то рабочий, промежуточный – возможно, действительно, еще слабый вариант сценария «Воспоминание о Плотникове Игнате», через много лет в частично измененном виде ставшего фильмом «Роль». Лопушанский без моего ведома и, тем более, разрешения, сволок его Тарковскому.

Но сейчас думаю, тут еще вот что примешалось. «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского»! Только что вышла эта картина Зархи, где я один из авторов сценария. И он не мог не знать об этом, там же еще «его» Солоницын, которого он сам хотел снимать в роли Достоевского. Может быть, потому он так официально меня называет: «П.Финн». Хотя мы называли друг друга иначе.

Сидим с Княжинским в ресторане Дома кино, в другом конце зала Андрей и Отар, крепко уже пьяные. Андрей подходит к нашему столику, стоит, улыбается, о чем-то говорит. Я всегда чувствовал себя при нем несвободно. Потом они идут с Иоселиани к выходу, поддерживая друг друга. И я говорю Княжинскому: «Саша, вот сейчас они, не дай бог, попадут под машину – оба, и исчезнет в нашей стране великое кино». Это был последний раз, когда я видел Тарковского в России.

Почему многие не принимают – не понимают «Мартиролог» Тарковского? А ведь там подробно – по дням и годам – и предельно честно – записана трагедия. Подробности откровений, даже если они касаются подсчета потраченных денег, не снижают, а делают трагедию – его и времени – еще глубже и печальнее.

А самое печальное – кем-то снятый приход Нюквиста к умирающему Андрею в пиратской повязке на обреченной голове, чтобы скрыть последствия «химии», на подушках, в кровати, в квартире Марины Влади. Говорит о земном и даже как бы оживляется при этом. Скорее для остающихся на земле, чтобы им не было так неловко перед ним, уходящим.

Я просто не мог смотреть эти кадры... И эта последняя запись в дневнике, на рисунке дома, который они собирались построить с Ларисой. «Дом, который я так и не увижу».

Лариса Шепитько и Элем Климов

Какой все-таки подарок сделала мне судьба. Параджанов, Тарковский, Иоселиани, Муратова, Авербах, Герман.

И, между прочим, я благодарен Лопушанскому. Вместе с Машей Чугуновой они записали от руки то, что говорил Тарковский слушателям на Высших курсах, – «Лекции о режиссуре». Костя принес мне их в больницу, где я лежал с открывшейся язвой, и эта глубокая – в некотором смысле даже вызывающая – «философия кино», с которой я не во всем сразу согласился, все-таки во многом изменила мое отношение к этому искусству.

Меньше всего я рассчитывал в юности, что в конце концов окажусь автором почти шести десятков картин, а уж сценариев... И какие-то люди, которых я придумал, теперь, словно посторонние и чужие, толпятся где-то вне меня, разговаривают, что-то делают, переживают, выясняют отношения – кто на экране, кто до экрана так и не дойдя.

И только мой несчастный неудачник Сашка болтается, как неприкаянный, всю мою жизнь – ни туда, ни сюда. Всю жизнь он, бедолага, в лесу, всю жизнь в поисках просвета за деревьями, где под несчастливой березой в домике из палочек страдает от тоски он сам, старый дурак...

Все черновики и наброски ненаписанного романа под названием «Страх и наслаждение» я загнал в самый дальний угол компьютерной памяти. И в самый дальний участок мозга, где прячутся также мое честолюбие и моя нерешительность. Но иногда какие-то фразы, фрагменты, персонажи вдруг отчаянно вырвутся на волю. И тогда...

«Я – Гамлет. Холодеет кровь, когда плетет коварство сети...» – слышит Сашка сквозь занавеску. Тени гостей-актеров перемещаются по гостиничному номеру. Звенят рюмки. Ивашов читает Блока.

Сашка, затаившись, впитал и запомнил эти строки. Потом бормотал их постоянно. Под одеялом. На улице, убегая от злобных преследователей бесенят. И спасаясь от коварных демонов-искусителей в собственной душе.

...И гибну, принц, в родном краю,

Клинком отравленным заколот.

Из ненаписанного: «Я жил тогда в городе Измена на улице Большое Коварство...»

Я слепил сосланного в этот город шестидесятилетнего режиссера Загорского из разных людей. Один из них, рыжий пьяница, сын знаменитого русского актера и сам актер, приходил к нам на Фурманова. Уже не играл, преподавал. Он ставил с отчимом какой-то отрывок для показа в московских театрах, куда Бориса так и не взяли. Мой – выдуманный – Загорский еще до революции играл и режиссировал в провинции, и был известен. Но мне не нужно было, чтобы его вышвырнули из Москвы «за политику». Я приписал ему «нетрадиционные» наклонности другого человека – моего репетитора. Мне нужен был на этом месте некий андрогин – безусловно мужественный и мудрый в искусстве, но всеядный в своей всеобъемлющей чувственности. Мне нужен был этот очаг соблазна, коварно объединяющий талант с пороком, чтобы мой Сашка в своем неведении мог миновать его, даже не узнав об опасности.

Встреча Бориса с Загорским в этом городе, где он, талантливый, умный и презрительный, как черт, живет до поры одиноко и нелюдимо на жалкие гроши ссыльного, совершенно случайна – на улице. Роман ведь вообще лучшее место для случайных встреч и пересечений, выгодных автору.

В номере, по ту сторону занавески, выпивка, вопросы, восторги, сомнения – заговор, шепот, таинственность. Недаром Ивашов декламировал стихи про Гамлета. Идея поставить Шекспира вдруг взорвалась неожиданно. Сашка, в кровати притворяясь спящим, слышит это.

– Кто Гамлет? Конечно, Борис!

– Я чувствую, что смогу.

Но начальство театра и слышать не хочет о «Гамлете». Почему, собственно? Разве он был тогда под запретом? Может быть, из-за одной фразы Розенкранца: «Так весь свет тюрьма?»

Мамино предложение: а что если Сталину сообщить о запрете «Гамлета»?

«Родная моя девочка, живем в счастливую эпоху. Вам, молодым, должно работать и крепиться, а мы будем жить вашим счастьем». Письмо бабушки Елены Григорьевны к маме в Ереван, январь 1950 года.

«Шекспир великий писатель, но надо учиться писать лучше, чем Шекспир». Сталин.

Откуда-то, не помню откуда. Джойс Вишневскому: «Шекспир, вероятно, пользуется у вас успехом, потому что в последнем акте убивает всех королей?» Вишневский: «В числе ряда свойств Шекспира мы ценим и эту его склонность».

Актеры – под предводительством Бориса – начинают ходить к Загорскому. Сашка, на то время прирученный молодой, с губами негритенка, актрисой Танькой, расчитывающей на Офелию, как-то так увязывается с ними.

«Твой хвостик», – говорят Таньке актеры про Сашку. И при этом он все еще пробирается, как тать, смотреть на голую Зою-соседку, и – при этом – еще снисходительный, но какой-то царапающий интерес к дочке главного режиссера, с ее босыми, как у матери, грязноватыми лапками. Но только думая о Таньке, представляя ее себе, он шепчет под одеялом: «Люблю! Люблю!»

Собственно, кто ставит этого пока еще тайного «Гамлета»? Сам Борис, что ли? Ходит к Загорскому за советами, а ставит – сам? Покажут потом начальству, и те поймут, от чего отказывались, какой может быть спектакль...

Когда «подпольная» работа над «Гамлетом» приобретет уже какие-то очертания, случится обвал – донос, скандал, запрет. Но пока...

Я так и вижу этого – рожденного мной – огромного нахмуренного Загорского, с рыже-седой неопрятной гривой, со слезящимися голубыми, мутноватыми глазками, с веснушчатыми лапами, лежащими на протертых до ваты подлокотниках вольтеровского кресла. Отлакированные внутри шлепанцы с отдавленными тяжелой походкой задниками. Накинутая на жирные плечи пижамная куртка с оборванным витым шнурком.

Обычно в такие приходы актеров к Загорскому Сашка устраивался в углу за книжными полками и тихо слушал.

– Шекспир – вечное оправдание театра, – говорил Загорский. – В Шекс­пире я люблю то, что не имеет отношения к словам и в словах почти не выражается, но чувствуется и есть. Бури. Развевающиеся волосы. Гигантские тени. Скрежет заржавленных засовов на огромных замковых воротах. Призраки, великаны и ведьмы. Волны и ветры. Циклопическая кладка трагедий и полный озона воздух после грозы, разрушившей полмира.

Гамлет – трагедия о выборе. Трагедия о свободе воли. Ведь выбор и есть столкновение свободы и несвободы воли. Быть или не быть? Не быть вообще, или не быть тем, кем был прежде.

«Гамлет» при всем трагизме происходящего – вещь праздничная. Как, собственно, и весь Шекспир. В Эльсиноре не было тоски и угрюмости, вовсе нет. Вот когда начали твориться все эти дела, заваренные Гамлетом, тогда начинают распространяться по переходам и залам ужас и предчувствие, тогда темная туча встанет над Эльсинором, пока не прольется кровавый дождь, пока не наступит кровавое разрешение всех противоречий.

This time is out of joint! Время вышло из своих суставов.

Гамлет всегда ошибочно кажется злободневным, всегда кажется удобным поводом для размышления о данном времени – но он на самом деле есть размышление о жизни и смерти, о христианстве и язычестве, о возмездии и мести.

Месть чрезвычайно эгоистическое чувство, бесплодное чувство, замыкающее человека в некоей клетке. Мне отмщение и Аз воздам, помните?

Сашка не понимал половины, он как будто вдруг переставал слышать, почти засыпая под приливом катящихся на него слов. Но что-то вновь возвращало его из краткого, как сновиденье, забытья. Что-то заставляло его прислушаться, ловя обрывок мысли. Что-то, что как будто касалось его самого...

– Клавдий-отравитель и Гамлет-мститель. Но играть надо не короля и принца, а отчима и пасынка. Отчима, заинтересованного в том, чтобы пасынок ему поверил, перестал хмуриться и воображать из себя невесть что, и не мешал ему наслаждаться властью, троном и его матерью-королевой...

– Что? Что? – пробудившись, крикнул внутри себя Сашка. – Гертруда – мама, Клавдий – Борис?.. А я? Я Гамлет? О! Я Гамлет! Холодеет кровь!

– О несовершенствах, – говорил Загорский, глядя на взволнованную, с приоткрытым ртом, Таньку и на Бориса рядом с ней, сидящего на полу у ее ног. – Начнем с Офелии, с того, что никогда не получалось ни у одного из режиссеров и не получится впредь, потому что никто не понимает, что, собственно, произошло, в чем вина Офелии, именно то, что не понимает и сама Офелия. И что не понимает и сам Гамлет. А значит, это не поймут и зрители, что совершенно не важно, потому что эффект можно извлечь и из непонимания. Но в чем вообще вина женщины перед мужчиной? Неужели в том, что она из его ребра?

Сашка знает, Танька любит ходить без чулок. Зайдет он за ней, чтоб сопроводить на рынок или в театр, она сунет босые ножки в туфли – и бежать. Сердце его колотится.

Борис, сидя у ее колен, по указанию Загорского начинает играть Гамлета.

Гамлет. Вы красивы?
Офелия. Что ваше высочество хочет сказать?

(А то она не понимает, что он хочет сказать...)

Гамлет. То, что если вы добродетельны и красивы, ваша добродетель не должна допускать собеседований с вашей красотой.
Офелия. Разве у красоты, мой принц, может быть лучше общество, чем добродетель?

(Внезапное страстное движение! Борис алчно обнимает ее голые коленки – не по указанию Загорского, а по приказу своего чувствительного – актерского – животного – нутра. Загорский одобрительно хмурится.)

Гамлет. Да, это правда; потому что власть красоты скорее пре­образит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие... (Вскакивает, будто хочет убежать, но снова садится, как падает, у ее юных ног.) Я вас любил когда-то.

– Теперь давайте подумаем: когда Гамлет в глубине, а когда на авансцене, – снова отвернувшись к актерам, говорит Загорский. – Трагедия постоянно указывает, что он крадется, прячется, пробирается на втором плане, возникает неожиданно из-за угла, из-за занавеса, из замковой тьмы, из тайны, путаницы и холода каменных переходов. Но это когда он внутри сюжета, внутри своей цели, своей мести. Вместе с тем главное для роли его взаимодействие с некоей метафизической силой, которая, собственно, и есть единственный его партнер и поддержка – ведь он космически одинок. И чтобы не терять связи с этой силой, он должен выходить вперед... на авансцену...

Гул затих, я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку...

Сашке не понять, что же с ним происходит. Но я-то на что? Я понимаю это за него. Гибельный восторг предчувствия поворота сюжета и необходимости выбора!

Сжирая взглядом Бориса и Таньку. Измена! Измена! Рапиру мне, рапиру! Полцарства за рапиру!

– Чистый мальчик, – скажет Загорский про Сашку, провожая актеров и задерживая в дверях Бориса. – Мил он моему сердцу.

Когда мне было девятнадцать, я мечтал, чтобы мне скорее стало двадцать. Тогда я очень уважал этот возраст – двадцать лет! Мне всегда почему-то не хватало одного года, чтобы сделаться окончательно взрослым.

Дурак! Окончательно взрослым человека делает только смерть.

...Прошлое поет под гитару, прошлое поет голосом Окуджавы и Высоцкого. Говорит голосом Беллы…

Новоподмосковная, мы за столом. Пельмени, в синих рюмках плавают лампы.

– Пашенька, позвони маме.

– Мама, я в институте. У нас ночная съемка.

Я был тогда лучше, чем сейчас. Невиннее. Время подпортило меня.

Запись 1959 года. Что же делать в этой жизни? Мне открылось в ней нечто щемящее и грустное. И слезный ком тревоги повернулся в груди и подвинулся к горлу...

Запись 2015 года. Действительно грустил или напускал на себя? Черт его знает, того меня...

Есть самые глубокие тайны, которые не дано раскрыть ни человеческому уму, ни даже человеческому сердцу. Среди них – тайна печали, настигающей нас неожиданно и непонятно. Тайна рождения печали из ничего – из воздуха...

Возникновение дома из ничего. Из воздуха. Призрак родного дома. Голуби, собирающиеся возле несуществующих окон и балконов, где их кормили. Сначала возникают голуби, потом окна, потом тени в окнах, потом... Дыра в балконе, пробоина после немецкой бомбы, вокруг нее возникает балкон с рухлядью на нем, выходят люди, пускают мыльные пузыри...

На балконе Белла, Саша, я. Юра снимает нас из комнаты, через окно.

В скрученную из плотной бумаги трубку набирается жидкое мыло и осторожно дуется в эту трубку, пока от ее разлохмаченного раструба не оторвется сияющий шар. Можно было добавить в мыло немного одеколона, тогда трепещущие, как в кривом зеркале, меняющие форму пронизанные солнцем шары получались с разливом нежных, переливающихся красок. Шар отрывается, на несколько секунд повисает над двором и, подгоняемый ветерком, улетает все выше и выше, куда-то за пределы нашей молодости, нашей жизни.

Моя комната на Фурманова, бывшая «детская», а теперь уже более или менее – «взрослая». Разрисованные друзьями стены, расписанные и просто процарапанные по штукатурке. Окно на балкон.

Наш балкон и нижние два были пробиты насквозь немецкой бомбой, но бомба чудом не взорвалась, оставив жить этот дом, чтобы по прошествии времени его уничтожили в угоду советским генералам, приглядевшим себе это дорогое московское местечко – Фурманова, угол Гагаринского.

Я часто подолгу стоял на своем балконе, рассматривая пятиэтажный, как и наш, дом напротив. И двор, соседний с нашим, отделенный полуразрушенной стеной, каменной и, можно сказать, социальной. Тот двор, выходивший и на Фурманова, и на Гагаринский, окружали старые московские домишки, кирпичные и деревянные, были цветнички перед ними, картошечка тоже цвела в свой срок, у кого-то паслась коза. Можно было наблюдать за козой. Народ проживал там все больше бедный и простой, в меру скандальный, пили, гуляли, орали и дрались там гораздо чаще, чем в нашем «писательском» дворе. Но главный интерес для меня представляла жизнь в окнах противоположного дома, в его квартирах, – бесконечный общий план с событиями на дальнем плане.

Оттуда, из этого дома напротив, я фестивальным летом 57-го года получил свою первую – «настоящую» – девушку. Окна ее коммунальной квартиры выходили на Афанасьевский, а одно, в общей ванной комнате, во двор. Мы гуляли по Гоголевскому бульвару, целовались на скамейке, я нагло врал ей о своих победах над женщинами, она не верила, и я злился, когда она называла меня Бэмби. Расставались поздно и шли по домам, и она появлялась в своем окне. Как царица Тамара на иллюстрации к стихотворению Лермонтова. Только коварная Тамара была все-таки одета во что-то.

Вообще-то, моя царица была замужем.

Набегавшись, наговорившись, насмеявшись – надружившись, засыпал в своей ободранной и разрисованной друзьями норе на Фурманова, баюкая себя честолюбивыми сказками, где я всегда был герой.

Квартира четвертого этажа, под нами. Из нее постоянно пахло борщом, как будто он, как в немецкой сказке, варился всегда. И оттуда же доставал меня скрип виолончели. На ней играла дочка полковника. Конечно, я сообразил, каким образом папаша попал в наш протухающий писательский дом. Он вселился в квартиру кого-то посаженного. Кого? На чье место внедрился полковник? Ясно, что он был чекист, хотя, кажется, ко времени проживания подо мной служил в МВД. Однако дочка была вполне терпима, вежливая, полненькая и очень похожая на отца-полковника. О, если бы только она не пилила каждый день на этом ужасном инструменте под названием виолончель. Как-то она потеряла ключ от своей квартиры и маячила на четвертом этаже в тоске. Сначала я пытался отомкнуть ее замок с помощью своего ключа – не получилось. Потом на площадке, где мы обсуждали с ней сложившееся положение, появился мрачный большелобый мальчик, живущий в бывшей квартире Габриловичей, под номером 56. Буковский. То ли он еще учился в моей 59-й школе, то ли его уже вышибли за антисоветскую вроде стенгазету и он уже знал Есенина-Вольпина, о котором мой старший брат Витя говорил, называя его Алик и понижая от пиетета голос, – не помню. Но дело не в этом. А в том, что Буковский круто надавил плечом на дверь полковника, и она открылась...

Наш подъезд, первый в доме ближе к углу Гагаринского, был как бы вписан между двумя знаменитыми иностранными журналистами. Через два подъезда много лет жил Генри Шапиро, корреспондент агентства ЮПИ. Тот, который «два мира – два Шапиро». Происхождение этой ходившей по Москве остроты и принадлежавшей то ли Светлову, то ли Олеше, связано со вторым Шапиро, советским. Второй Шапиро был заместителем директора ЦДЛ. Я его помню, тоже маленький, как и первый, и очень суетливый.

Возле подъезда американского Шапиро стоял его большой черный «Шевроле». Зимой автомобиль заносило снегом. И я не раз, возвращаясь домой в веселом состоянии, писал пальцем по снежной поверхности: «Янки! Гоу хоум!» Что совершенно не действовало на Шапиро, ему нравилось в Москве.

Недалеко от нашего дома в Гагаринском переулке, тогда улице Рылеева, в особняке, бывшем доходном доме начала века, жил с женой и дочерью Эдмунд Стивенс, тоже американец, корреспондент Крищенс Сайнс Монитор, лауреат Пулитцеровской премии. Особняк был почему-то отдан ему во владение. Там был известный московский салон, где собирались знаменитости, поэты и художники. Однажды я вернулся домой поздно вечером, наша улица была совершенно пуста. И вдруг услышал мелодичный перезвон, он все приближался и приближался из темноты со стороны Сивцева Вражека. И, наконец, мимо меня прошел Илья Глазунов. Это он звенел. Вернее, маленькие колокольчики, приделанные к голенищам щегольских иностранных сапог. Он шел к Стивенсу.

В тот поздний вечер, когда я уже не один, а с женой Норой, вернулся из ресторана Дома кино, улица Фурманова была перегорожена автомобилями и со стороны Шапиро, и со стороны Стивенса. Дверь подъезда была открыта. Сексоты, как кариатиды, выстроились вдоль стены с первого до четвертого этажа. Нас пропустили совершенно молча, без вопросов, видать, прекрасно знали, кто такие. Квартира Буковских на четвертом этаже была распахнута, входили и выходили гэбэшники. На площадке стояла и нервно, зло курила его худая сестра. Самого Буковского уже увезли. В квартире шел обыск... На Корвалана его обменяли позже.

Читаю давний роман Толи Макарова «Жилплощадь». Вспомнил, как до последнего цеплялся за свой обреченный на снос дом на Фурманова. Уже и свет отключили, и воду, а я еще приходил туда по ночам – выпивать в бедном одиночестве и спать. Один из всей семьи, я таким образом боролся за наш дом, как капитан на мостике уходящего под воду судна.

Кстати, в одну из таких ночей я привел Толю с собой, наверное, из ВТО, в темную страшную квартиру, освещенную одинокой свечой, стоявшей на стуле возле кровати, и мы выпивали вдвоем. Наверное, закусывая плавлеными сырками. Я до сих пор помню, как кусочки серебряной бумажки приставали к жирной желтой поверхности и надо было их отрывать ногтями. Выпивка тоже стояла на стуле.

74-й год. Мы идем с Княжинским по улице Фурманова. Через дома с Гоголевского бульвара могучими струями из брандспойтов гасят поднявшуюся над разрушенным, сотрясенным моим домом гневную, темную тучу пыли. Каким дождем судеб и воспоминаний могла бы пролиться эта туча...

Сколько посаженных, погибших, процветших...

Советские писатели. Когда расстреливали и ссылали друзей, как они жили после этого? Жили. И встречали Новый год...

Отец и мама жили в этом доме с 1934 года – брату был год, – но в другом подъезде, в другой квартире, в двухкомнатной. В таких же точно квартирах – над и под – жили Мандельштамы и какой-то венгерский пролетарский писатель. Пролетарского писателя, как водится, посадили, квартира пока стояла опечатанная. И вот ночью прозвенел звонок, родители пробудились в ужасе. Ночной звонок тогда обычно звучал, как приговор. Что-то накинув на себя, они пошли открывать дверь. Так и есть! За дверью чекисты, двое. Почему-то со смущенным видом. «Днем невозможно вырваться, – извиняясь, объяснили они, – такое количество неотложных дел». (Можно себе представить!) Одному из них предстояло въехать в освободившуюся квартиру, точно такую же, как наша, но опечатанную. И они хотели бы, если можно, посмотреть планировку...

Когда в 40-м, за год до войны, появился я, отец обменялся квартирами с вдовой известного пародиста Александра Архангельского, и у нас стало уже три комнаты.

Мы тогда любили и повторяли Слуцкого:

У меня была комната с отдельным входом,
Я был холост и жил один.
Всякий раз, как была охота,
В эту комнату знакомых водил.

Всех – исчезнувших – собрать в исчезнувшей квартире на Фурманова.

Остался один осколок дома – наш подъезд. Мы с Княжинским осторожно – справа воздух, провал, не дай бог оступиться – поднимаемся по лестнице на пятый этаж. В моей квартире номер 67 выломан паркет, под ним открылась накопившаяся за тридцать четыре года жуткая труха, сор – артефакты семейной жизни. В этой трухе нахожу мамину фотографию с уголком, на паспорт, молодую...

Я сетую на то, что новый, вальяжный, самоуверенный домина встал на месте моего? Но ведь мой дом 3/5 тоже возник на чьем-то месте, и так же ворчали и злобились те, кого выселяли – куда? – подальше нас, наверное, – и те, кого оттеснили в первые два бедных, коммунальных этажа. Но вот беда, и они, эти обиженные жильцы, тоже, выходит, не были правы, ведь и они когда-то после революции заняли чье-то место.

Жизнь – это запутанная и загадочная комбинация самых простых и самых сложных взаимных несправедливостей. Кто же действительно вправе сказать: «Я не виновен перед братьями своими»? Никто.

Проклятье моей вгиковской поры – «опыт жизни». У всех буквально на курсе его хоть ложкой ешь, а у меня, в семнадцать лет поступившего вчерашнего школьника, не было и в помине.

Тогда как раз входило в моду выражение «комплекс неполноценности». А у вас на моем месте не развился бы этот комплекс? Если один сокурсник застал Великую Отечественную вроде даже как участник, другой воевал в Корее, третий был офицером-вертухаем в лагере, четвертый матросом какой-то статьи и ходил в плаванья, пятый... И так далее... Врали, конечно, много, но все-таки что-то же было правдой? А у меня правдой были только сплошные переэкзаменовки и распитие портвейна в подъезде.

За этим проклятым опытом я при первой же возможности лез во все дыры жизни. Не хотел ужасно, но лез. Выпивал для храбрости, но лез. И однажды утром, очнувшись и поспешно выбравшись из одной такой несусветной дыры, где провел грешную ночь, я поднял глаза и увидел табличку с названием: «Последний переулок»! Остановило это меня? Пожалуй, нет. Разве только что на несколько мгновений похмельного раскаяния и обещания – самому себе – впредь жить по-другому. Но обещания, данные самому себе, не выполняются еще чаще, чем обещания, данные другим.

Ни среди бедных, ни среди богатых мне всегда было не по себе. Ну разве что с бедными было попроще. Я равнодушен к бедности и богатству, но я не выношу психологию бедности. В детстве, в юности во мне многое испортила бедность. Но богатство, уверен, испортило бы больше.

«К этому народу, к этой нации принадлежу я: к беднякам». Альфред Дёблин.

Мог ли бы я так же сказать про себя? Нет, это было бы лукавство. Я не принадлежу к нации и народу бедняков. Но и к нации и народу богачей тоже.

От города не отгороженное
Пространство есть. Я вижу, там
Богатый нищий жрет мороженое
За килограммом килограмм.

На нем бостон, перчатки кожаные
И замшевые сапоги.
Богатый нищий жрет мороженое...
Пусть жрет, пусть лопнет! Мы – враги!

Леонид Мартынов

К какой же нации, к какому народу – по классификации Дёблина – я принадлежу? Я принадлежу самому себе, я и есть свой народ.

В конце второго курса мы уже сами выбирали место «творческой практики». Под влиянием Хемингуэя я возмечтал о Горном Алтае и сманил своего сокурсника Адика Агишева... Барнаул, потом Горно-Алтайск, Чуйский тракт...

Записная книжка, июль 59-го года

Завтра должны выехать в Бийск. Шесть часов езды по железной дороге, а пароходом – против течения Оби – двое суток. Поезд «Барнаул – Бийск». Автобус «Бийск – Горный Алтайск».

Река Катунь. Шебалино. Оленесовхоз. Рога маралов вырастают из высокой травы, как осенние голые деревья.

Онгудай. Писать ярко, сдержанно и напряженно.

Семинский перевал. «Водитель! Проверь трансмиссию, тормоза...»

Телецкое озеро. Катер «Спокойный».

Товарняки. На ночь заперли в комнате с большим сейфом и плакатами на стенах.

Барнаул. Ночевка на вокзале.

Благодарен Алтаю – товарнякам и милиционерам, сдернувшим нас с Адиком с платформы, груженой щебенкой, и засадившим «под замок», откуда мы благополучно бежали. Благодарен вокзалу в Барнауле, где спал на заплеванном полу, и опять же милиционерам, будившим и гнавшим меня и других бесприютных братьев. Благодарен скамейке на бульваре рядом с гостиницей «Алтай». На ней я, изгнанный за неуплату из общежития Выставки народного хозяйства, проводил дни в ожидании перевода денег от друзей из Москвы, а деньги все не переводились и не переводились. И особенно я благодарен тому мужику, который из сочувствия «москвичу» доброжелательно угостил одеколоном «Тройной», купленным в соседней аптеке и – только для меня – все-таки разбавленным «простой» газировкой из сатуратора.

Телеграмма от Княжинского в Барнаул: «Держись!».

Наконец, деньги от ребят приходят. Дорога домой. Общий вагон. Иногда подкармливают солдатики-дембеля, угощают чем-то теплым и отвратительным, что могло считаться водкой. Не выдержав, пошел в вагон-ресторан, заказал борщ. На все оставшиеся деньги. Только пятак спрятал – на метро до Дворца Советов. Глотая голодную слюну, перчу борщ. Крышка перечницы, неплотно завинченная, отваливается, и весь перец – горкой – в тарелке. Съел.

Бродя по Горному Алтаю вместе с Адиком, по тайге и через горы, вдоль зеленых рек, ночуя в юрте у гостеприимного ойрота и скорчившись на вокзальном полу, я еще не знал, что в Москве завершается эпоха. Белла уже не с нами, она жена Юрия Марковича Нагибина.

Святослав Рихтер и Юрий Нагибин

Теперь я понимаю, что еще не было ни скандала в общежитии Литинститута на Бутырке, ни исключения ее из института и восстановления с помощью Сергея Сергеевича Смирнова, ни поездки в Хакасию от «Литгазеты» с писателями, среди которых был Нагибин, а она уже заранее прощалась с нами:

Я здесь живу. И памятны давно
мне все приметы этой обстановки.
Мои товарищи стоят на остановке,
и долго я смотрю на них в окно.

Им летний дождик брызжет на плащи,
и что-то занимается другое.
Закрыв окно, я говорю:
– О горе, входи сюда, бесчинствуй и пляши!

Мои товарищи уехали домой,
они сидели здесь и говорили,
еще восходит над столом дымок
– это мои товарищи курили.

Но вот приходит человек иной.
Лицо его покойно и довольно.
И я смотрю и говорю: – Довольно!
Мои товарищи так хороши собой!

Он улыбается: – Я уважаю их.
Но вряд ли им удастся отличиться.
– О, им еще удастся отличиться
от всех постылых подвигов твоих.

Удачам все завидуют твоим –
и это тоже важное искусство,
и все-таки другое есть Искусство,
– мои товарищи, оно открыто им.

И снова я прощаюсь: – Ну, всего
хорошего, во всем тебе удачи!
Моим товарищам не надобно удачи!
Мои товарищи добьются своего!

Я и сейчас будто слышу ее неповторимый – детский – голос, выпевающий стихи. Ведь это как будто о ней – пастернаковское: «Соловьи же заводят глаза с содроганьем, осушая по капле ночной небосвод...»

И будем считать, что «человек иной» – это некий собирательный образ. А вот товарищи – вполне конкретный. И будем считать все-таки удачами для Ильенко «Тени забытых предков», для Княжинского «Сталкер», для меня «Объяснение в любви». Хотя... Добились ли мы своего?

Удача, удача... О Господи! Что такое удача? Наша жизнь – это единственная удача, а неудача – смерть.

...И вот тогда, вернувшись с Алтая в Москву, я решил жениться.

Звали ее Лена. Из Риги. Она была очень красивая. На три года старше меня. Не поступила на актерский во ВГИК. Но задержалась в Москве. Шаландалась по разным компаниям. Меня с ней познакомил Мирон Черненко. Хулиганила. Говорила глупости об умном. Бегала босая по Гоголевскому бульвару. Но я еще и вообразить не мог, что она станет моей женой.

Большой компанией заваливаемся в квартиру Светловых, к Сандрику. Неожиданно возвращается пьяненький Михаил Аркадьевич с лицом, в профиль, как точно заметил кто-то из карикатуристов, похожим на месяц. Увидев Ленку:

– Кто эта молодая жаба?

Садится на колени к Сандрику. Сын обнимает его, мы смотрим, слушаем с восторгом.

– Саничка, – спрашивает ласково, – любишь меня?

– Люблю, папа.

Срабатывает безотказный светловский механизм иронического остроумия:

– А кого ж тебе еще любить, Бабаевского, что ли?

Бабаевский один из самых отвратительных советских писателей-антисемитов, лауреат Сталинской премии за роман «Кавалер Золотой звезды». Райзман снял по этому роману картину, оператором был Урусевский, в главной роли Бондарчук. Мы смотрели эту картину во ВГИКе и издевались.

Шпаликов стоял на вгиковской лестнице, на площадке четвертого этажа. Я, только что объявивший ему о моих планах и отлете в Ригу, шел вниз, как тореадор на арену. «Паша! – кричал он сверху. – Отдай мне паспорт».

Никогда уже не быть тем таинственным, малознакомым – мне – сейчас – молодым человеком девятнадцати лет, который мог, забыв обо всем – наедине с самим собой, – упоенно лететь – мчаться – на маленьком самолете – куда-то, зачем-то – в Ригу… Жениться! Безоглядность мне всегда была присуща.

Отлет, серый сентябрьский Внуковский аэродром, и сидящий на хвосте советский «Дуглас» – «ЛИ-2». Рига. Меня встречают Лена и Наум Клейман, гостящий у каких-то своих родственников. Потом он будет с нами и в загсе возле Академии художеств – вроде как свидетель.

С аэродрома едем в магазин «Особторг», там на втором, кажется, этаже, ресторан. Полутемно, музыка, другие лица – у всех, у официантов, у людей за столиками – заграница, блин! Торговые моряки, в смерть и хлам бухие, швыряют бешеные бабки. Чтобы пела знаменитая хромая Мирдза. Поет и пьет. К концу уже стоять не может, поет сидя. Замечательно поет.

Рижская парадная грязная лестница. Огромная рижская, пахнущая пустотой переезда – на дачу – квартира. Кабинет ее отца, рижского писателя, приемник – «ВЭФ» с черной, красной, зеленой шкалой, «Радио Люксембург». Наспех застеленный диван... Мое! Мое! Теперь мое! Если часто повторять слово, оно теряет смысл. Мое! О, как я терял смысл... На этом диване...

Утром звонок маме в Москву:

– Мама! Только не пугайся. Я женюсь.

На том конце телефонной связи трагическое молчание.

Осенняя фиеста в Старом городе. Кафе, столики на улице, всё не как в Москве. Пирожки со шпеком – теплые, – коньяк в узких рюмках, – прохожие совсем рядом, – медленный – взрослый – равнодушный – скошенный – «писательский» – взгляд – панорама – за ними. И комиссионный, куда мы весело сносили ее вещи, чтобы рвануть в Дзинтари, в ресторан Лидо – она ведь ничего не жалела, как и я. Ну Брет, чистая Брет Эшли. Моя жена, девочка. Красавица в черном свитере. И как же гордо было идти рядом с ней по улице и единственному знать, что под свитером – ничего.

В одной из комнат квартиры – огромный мраморный дог Зуар, лежащий, как лев, на вонючих газетах. Зимой в Риге, в старом городе, все топилось дровами, и я – диснеевским гномом – вздымал – по черной лестнице – мешки с дровами из кладовки в сером снежном дворе. Маленький муж, принимающий солидное участие в жизни семьи – дурачок – в холодную квартиру взносил. Все весело топилось, но к утру квартира остывала и становилась ледяной.

Но все это уже потом, после сентябрьского загса. И после рижского узенького золотого колечка на моем пальце, гордость моя, проданная позже – после разрыва – за стоимость перцовой поллитры в ювелирной скупке на Пушкинской улице в Москве при активном содействии моего друга Давида Маркиша.

Пол-литра под хороший разговор о женщинах и путешествиях и нехитрую закуску было выпито с Давидом в любимой 619-й столовой по соседству – рядом – со знаменитым «полтинником», отделением милиции, где пришлось разок побывать, и городским ломбардом, где пришлось побывать не раз, и еще не сгоревшим театром «Ромэн». И вот, смотрите, что произошло за это время. Маркиш в Израиле. Золото подорожало в десятки раз. Первая жена, неожиданно вступившая в партию, давно в Канаде. А той перцовки в магазинах нет и в помине.

Когда в конце июня 1959 года, незадолго до Алтая, мне исполнились девятнадцать, у меня были подарки. Мама и брат подарили мне большой желтый портфель с двумя отделениями, двуспальный, как мы его сразу прозвали. Белла Ахмадулина подарила первое Полное собрание Хлебникова, четыре салатовых тома, и на каждом расписалась. А ­Танька Алигер подарила светлые бумажные вьетнамские штаны, которые почему-то считались джинсами. Конец всех этих предметов был ужасен.

Для начала – под давлением лихих и циничных друзей, Княжинского, Ильенко и Вайля, – Хлебников был продан какому-то умному человеку возле букинистического на Горького, рядом с овощным магазином и Театром Ермоловой, за цену двух поллитровок, килограмма докторской колбасы и белого батона. Все это мы погрузили в желтый двуспальный и отправились на хату к одному бывшему офицеру-летчику, который был вчистую уволен из армии за то, что по пьяному делу провалился в говно по шейку через дырку в солдатском толчке. Но значения этому не придал и весело явился танцевать на офицерский вечер с женами.

На гражданке он немедленно стал водителем у банды грабителей, о чем мы, конечно, не подозревали. На следующий же день после нашего вечера памяти Велимира Хлебникова его взяли на хате. Причина была уважительная: за день до этого банда грабанула банк, и бывший летчик рулил с добычей. Все бы ничего, если бы я не забыл там свой новый портфель, а забрать его было невозможно. На хате муровцы устроили «мышеловку». Попрощался я и с портфелем.

Теперь штаны. Они были у меня единственные, и к тому времени, когда я, уже женатый, в очередной раз прилетел в Ригу, они резко поменяли цвет и стали черными. В соединении с двубортным пиджаком бывшего голубого цвета, утратившим все до единой свои пуговицы, ансамбль этот произвел такое впечатление на метрдотеля ресторана «Малая Рига», что он негромко и очень тактично – по латышски – попросил меня покинуть ресторанный зал, чтобы не шокировать окружающую публику. Витя Лоренц перевел мне его просьбу. Я спросил, не могу ли я для спокойствия окружающих остаться в трусах, но метр­дотель не понял моего московского остроумия…

Как часто я был невероятно смешон. Например, в девятнадцать лет, когда носил обручальное кольцо. До сих пор помню взгляд какой-то женщины в вагоне метро по дороге во ВГИК, над которой я стоял в проходе, держась рукой за металлический поручень...

Отец целый год не знал, что я женился. Мама и брат тоже ничего ему не сказали. А я каждый раз, приходя в Лаврушинский, перед дверью стягивал колечко с пальца и прятал в карман. Но, наконец, настало время признаваться. Мы с Леной собирались к нему на «смотрины». Накануне, вернувшись домой на Фурманова, где мы жили одни – мама и брат сбежали, оставив квартиру в полное владение нашей компании, – она запулила свои туфли под тахту. И теперь я, со спичкой, полез их искать. И произошло то, что и должно было произойти. Тахта загорелась. Сначала веселая искорка побежала по ее провисшему чреву, набитому сухой морской капустой, а потом... Боже! Какой это был ужас! Как она полыхала! Особенно после того, как я в приступе решительного идиотизма, вспорол ей брюхо ножом. Мы боролись с этим огненным чудовищем как могли. И, наконец, выволокли тахту на балкон, кое-как, обжигаясь, перевалили через перила и сбросили вниз, во двор. Пятый этаж! Как и почему я остался после этого на свободе – полная загадка. В чем-то все-таки мне иногда везло. Событие стало мгновенно известно всем друзьям, и Шпаликов сразу воспел его – в прямом смысле, под гитару – в незабываемых строчках, посвященных П.К.Ф.

Что за жизнь с пиротехником –
Фейерверк, а не жизнь,
Это адская техника,
Подрывной реализм.

Он веселый и видный,
Он красиво живет,
Только он, очевидно,
Очень скоро помрет...

Маленькая комната в квартире Алигер – по коридору налево, – где жила – кружась и бегая сама за собой – в клетке с колесом, – белка – и где несколько дней жили мы с Леной, когда, бегая от себя и безуспешно пробуя окончательно не рассориться, ушли из дома на Фурманова.

Через два года, в 1964-м, в этой же комнате жила Ахматова. Вот как об этом у Чуковской: «Анна Андреевна повела меня по коридорчику вперед и налево. Маленькая уютная комната. Машина? Танина? Не знаю».

Машина комната была прямо по коридору, а эта – с балконом, выходящим в Лаврушинский двор, – была Танина. Машина комната всегда была заперта, когда мы там жили, потому что Маша нас всех очень не любила.

В том последнем для нас с Леной 62-м – рижском – году – осенью – я косил от военных лагерей и, давясь от смеха, нагло слал на военную кафедру дикие телеграммы, ссылаясь на болезнь несуществующих детей.

Но как-то так после ресторана «Малая Рига», где пел с эстрады Бруно Оя, еще не снявшийся у Жалакявичюса в «Никто не хотел умирать», все вдруг повернулось таким образом, что я в праведном – так уж мне казалось – мужском гневе рубанул ребром ладони по стеклу в двери, запертой Леной для обороны. Рифленое, толстое стекло, как ни странно, разбилось. К большому удивлению старичка латыша в лавке на нашей улице, у которого мы искали замену уникальному стеклянному изделию, чтобы не заметили родители, которым настанет же время вернуться в город с дачи. «В этой жизни таких стекол уже нет, – грустно сообщил старичок, – не делают, их делали только при Ульманисе».

В результате – по взаимной договоренности – Лена уехала в Москву на улицу Фурманова, а я остался в Риге на улице Петра Стучки, и мне – хоть и без копейки – было очень весело. Впрочем, ей, по слухам, тоже.

Однажды поздно вечером в дверь позвонили. Я стоял в ванной в трусах и стирал в раковине носки. Пошел открывать. На пороге Савва Кулиш и Варя Арбузова, через кого-то нашедшие меня в Риге. Им, влюбленным, деться было некуда. Кажется, именно тогда они решили пожениться. Вот ведь, люди влюбляются, женятся, а я стираю носки!

Тут самое время вернуться к «роману». Может, еще и потому, что тогда, в той нашей молодости, измены, хоть и ранили, в общем, ненадолго, но были словно цитатами из литературы. См. «Фиеста», Эрнест Хемингуэй. См. «Три товарища», Эрих Мария Ремарк.

Как Сашка узнает об измене Бориса? Увидит их с Таней. Да, это, конечно, эффектней всего. Увидит. В гримуборной, в выходной день, в пустом театре. Допустим, придет туда пить водку и портвейн со старшим другом, рабочим сцены. Первый раз в жизни. Как я когда-то. В пионерлагере. В этом же возрасте. И, проходя знакомым путем за кулисами, услышит их шепот и увидит – через неплотно прикрытую дверь, – как она, чуть наклонясь вперед и держа тело на одной босой ножке, уже вдетой в отверстие трусиков, вторую, улыбаясь негритянскими губами, отрывает, как лошадка, от пола. Ужас, обида, ярость слепо сорвут его с места и понесут по коридору.

Обычно в выходной, ближе к вечеру, они ходили в баню. В «мыльной», намеренно потеряв Бориса среди голых тел, он мрачно смотрел на струящиеся по наклону каменного пола переплетения, на свои ноги, просвечивающие в этой чистой, настоянной на камне воде. Скользнув ступнями, опрокинуться бы спиной в воду, стать такой же – равной другим – движущейся в общем движении, переплетающейся, прозрачной струйкой, исчезнуть бы за пределы парного жаркого мира и безмятежно, бесплотно утечь до впадения в море. Чтобы больше никогда ничего не было. Ни Бориса, ни Таньки, ни мамы. Ни самого себя.

Задача была написать так, чтобы я сам поверил в то, что я это видел. Пережить придуманное, как реальность.

Когда появилась эта фигура, еще более белая, чем белый туман, Сашка решил, что это женщина, неведомо как взявшаяся в мужском отделении, так велики и мясисты были груди, два сплющенных мешка, подпираемых снизу огромным раздутым брюхом с вывороченным наружу, выпертым узлом пупка. Мясистое, дрожащее, трясущееся при каждом шаге и движении тело опиралось на две крошечные детские ступни. Фигура приближалась, прошла границу тумана. Это был Загорский. Было совершенно непонятно, как все это тяжелое, тяжкое, оплывающее вниз мясо могло держаться на таких маленьких опорах.

«Потри мне спину», – протянул Сашке мочалку, оперся обеими руками о мраморную полку, так что брюхо сразу как будто ухнуло вперед и вниз, между ляжек. Сашка, держа в руке мочалку, старался не глядеть на гигантское родимое пятно, коричневую ноздреватую нашлепку выше поясницы, похожую на размятый хлебный мякиш. Боясь дотронуться, отворачивался, отступал, скользя на полу. «Пойди-ка, сам ополоснись», – мрачно наконец отогнал его возникший из тумана Борис, и взял у него мочалку. Он сильно и сердито стал натирать спину Загорского, расцветшую сверху вниз широкими бело-розовыми полосами. И негромко, чтобы не слышал Загорский, сказал, покосившись на Сашку, – вниз:

– А эту свою штучку больше не трогай, понял?

Обычно, выйдя из бани, после «маме не скажем», шли в сомнительный шалманчик, погребок. Там встречались и другие непременные завсегдатаи. Один предлагал раков с чудовищно грязной ладони, другой за небольшую плату съедал целиком граненый стакан. В этом воняющем вином и людьми тесном и опасном мире Борис чувствовал себя свободно, вел себя бесстрашно, как свой. Сашке нравились его смелость, обаятельное уличное хамство, дворовая находчивость, когда все сходит с рук, что бы ни сделал, что бы ни сказал.

Борис стакан за стаканом дул «смесь» – портвейн пополам с белым вином. Сашке – полстакана этого вина. Но в этот раз Борис быстро проговорил, как-то слишком прямо и искренне глядя ему в глаза: «Иди-ка домой, я в театр, пока там никого, хочу один на сцене поработать над Гамлетом».

Чтобы выследить Бориса, чтобы не упустить его из виду, ему нужно было каким-то образом миновать забор. Перелезть через него он бы не смог, значит, отодрать доску, чтобы образовалась дырка – в мир, откуда ему уже возврата нет, – и в эту дырку протиснуться с трудом, царапаясь и разрывая одежду, настойчиво, наперекор судьбе. Потому что он уже принял роковое решение.

Оказалось, дом, куда зашел, оглянувшись по сторонам, Борис, был Сашке знаком. Здесь жила Сказочка. Так за глаза называли пожилую и незамужнюю актрису, премьершу, гордость провинции, негласную и ненавидимую хозяйку театра, пережившую всех главных режиссеров. Она была партнершей Бориса в «Лесе», где, конечно, играла помещицу Гурмыжскую, а он – ее молодого любовника Буланова. И это было довольно двусмысленно, потому что все ехидно знали, что она, как кошка, всеми фибрами своей души и очень немолодого тела безответно влюблена в Бориса. А маму ненавидит.

Однажды Сашка был послан к Сказочке взять одолженные Борисом деньги – он был единственный, кому она, скупая до безумия, давала в долг для поддержания семейного бюджета. Она открыла дверь в красном кимоно. Из-под него видна была розовая нижняя рубаха, доходящая почти до туфель с помпонами, без задников, на голых, раскрашенных яркой венозной кровью ногах. Лоб ее был стянут широкой эластичной повязкой, разглаживающей морщины.

В этом же доме, выше этажом, квартировала Танька. Предположить, что Борис пришел к Сказочке, было трудно, но возможно – он уговаривал ее сыграть Гертруду, что сильно подкрепило бы позиции подпольной постановки.

Сашка быстро в этом разуверился. Бесшумно поднимаясь за Борисом по кружевным ступеням железной лестницы, он видел, как тот проходит мимо Сказочкиной двери, поднимается на этаж и стучит в другую дверь.

Значит, не боится встретить Сказочку? Значит, заговор! Измена! Измена!

Открылась дверь, и счастливый голос Таньки произнес тихо: «Нельзя! Сумасшедший! Уже поздно». Голос Бориса: «Я сгораю от любви». Дверь закрылась.

«Он сгорает от любви, сволочь!» Сашка рубанул ребром ладони – как я в Риге по уникальному стеклу – по металлической, ржавой трубе, стояку батареи. Но этого было мало для ярости и обиды. И он шарахнул по батарее кулаком и сразу же, заныв, стал зализывать окровавленные с лохмотками кожи костяшки...

Вдруг встречаю на улице Риги трех красавцев: Виля Горемыкин, Алеша Габрилович, Дима Оганян. Приехали от Молодежной редакции телевидения на Шаболовке снимать первую режиссерскую картину Алеши. Про детскую кардиологическую больницу. Даже название фильма помню – «Пусть сердце стучит». Я немедленно радостно вливаюсь в коллектив на правах друга, консультанта, собутыльника и нахлебника. Потому как голодная смерть была уже близка.

Помню прекрасно, как после трех-четырех съемочных дней пошли на Рижскую студию смотреть отснятый материал. Метров сто одних проездов и проходов. Но волновались создатели ужасно. И смотрели с ожиданием на меня. Почему-то я, хоть и самый младший, проходил среди своих простодушных друзей как мудрец и ценитель. И тогда, помолчав для важности, я произнес фразу, которую до сих пор иногда слышу без всякого намека на мое авторство: «Ну что ж, ребята? Ощущения провала нет».

После возвращения в Москву Алеша привел меня на Шаболовку. Тогда там подобралась неслабая компания веселых операторов. Рима Кармен, Юра Белянкин, Миша Суслов, Виля Горемыкин, Володя Грезин...

Я писал короткие сценарии для каких-то передач, сейчас уж не вспомнить каких. Ездил в командировки. Например, в Ереван. И все было замечательно. Но до поры до времени...

1962-й. Время вновь выводит на сцену Давку Маркиша. Чьему беспримерно обаятельному авантюризму и вранью я никогда не мог противиться. Так и на этот раз. «Надо! – говорит он. – Надо лететь в Киргизию, на сырты»! Что такое сырты? Отгонные пастбища в отрогах Тянь-Шаня. Что такое отгонные пастбища? Это миллионы овец, – Давка вдохновенно закатывает глаза, как будто читает стихи, это тысячи в высшей степени съедобных горных козлов, это страшные барсы с бесценными шкурами и лязгающие зубами волки, это с нетерпением ожидающие нас гостеприимные чабаны и охотники, каждый день закалывающие в нашу честь упитанного тельца, он же баран, это резвые скакуны. Быстро придумывается название сценария – «Страна Чабания», быстро уговаривается оператор Рима Кармен, быстро, подкрепленный авторитетом Алеши Габриловича, принимается Молодежной редакцией сценарий, быстро выписываются командировки, быстро получаются командировочные и так же быстро пропиваются. Но нас уже ничто не может остановить.

На Фрунзенской студии Лариса Шепитько снимает «Зной». Мы, дожидаясь прилета группы в лице Кармена и ассистента-осветителя Васи, живем в гостинице рядом с ней. Правильная Лариса, пораженная нашим беспутством, безуспешно пытается наставить нас на путь истинный.

Наконец, из весеннего Фрунзе поднимаемся над Иссык-Кулем в грязный, но веселый Пржевальск, где и застреваем. Арендованный нами самолет не может вылететь на сырты Джеты-Огузского района – погода не позволяет. Но мы времени даром не теряем – дружим с нашими летчиками, едим на базаре стеклянистую дунганскую лапшу «ашлямфу».

На этом же базаре нанимаем охотника дядю Жору, который сразу же просит аванс. За это он готов налево и направо поражать козлов, волков, кого угодно. Нас, правда, несколько смущает отсутствие у него ружья и сетей для ловли барса. Он легко успокаивает нас, пряча аванс: зачем тащить в самолете, все будет на месте, на сыртах, у него там все киргизы – кореша.

Он ведет нас в домик, где помещается Охотоуправление, и там, изучив наши многочисленные ксивы центрального и республиканского значения, нам выдают лицензию на отстрел стольких-то волков и отлов барса. Правда, извиняясь, всего лишь одного. Паспорт на тот момент только у меня в кармане. Лицензию выписывают на мое имя. И меня настоятельно просят барса взять живьем. Я обещаю.

Сырты. Периметр брошенной пограничной заставы. Граница с Китаем переместилась куда-то. Ограда по периметру, коновязь со старыми кавалерийскими, оставленными пограничниками лошадьми. В маленьких клетушках-ячейках живут председатель колхоза, почтальон, завмаг на деревянной ноге. И всех почему-то зовут Шарше. Ассортимент в магазине неплохой – питьевой спирт, три рубля бутылка, и бумажные мешки с овечьим дустом. Недалеко от заставы загон для овец, их там штук пятьдесят. А где же многочисленные отары? Как где? Ведь это же отгонные пастбища, вот их и отогнали, весна. Нет, туда сейчас не добраться. Давка делает удивленный вид, но по выражению его лица отлично понимаю: он все знал заранее. Но уж очень ему, мерзавцу, хотелось в горы.

Ладно, не страшно, снимем пятьдесят, как-нибудь оправдаем дикторским текстом. Значит, основной художественный упор сделаем на эпизоде охоты. Волки и барсы нападают на колхозных овец. Наши герои-чабаны с винтовками в руках защищают народное достояние.

Когда мы прилетели и дядя Жора, слегка покачивающийся в связи с получением аванса, вышел из самолета, местные очень развеселились, узнав, что он главный наш охотник-организатор, гроза барсов и волков. Они насмешливо поговорили с ним по-киргизски, а по-русски объяснили нам, что дядя Жора, да, охотник, но только на грызунов, преимущественно сурков. Из ружья по ним не стреляют, от них просто ничего не останется, их ловят. Как барсов? Почти. Для них не сети нужны – сеточки, ма-а-ленькие, ловушечки. И куда ж теперь его девать, этого дядю Жору? В пропасть, что ли, сбросить? Жалко все-таки.

Мы долго, встав до рассвета, ехали по горным тропам в ущелье, где уже раньше загонщики ожидали козлов, волки, обещали нам, там тоже могли появиться. А на барса мы уже не рассчитывали, даже не вспоминали. Отпустив поводья, предоставив лошадям выбирать для нас жизнь или смерть, спускались в ад, снова поднимались и снова спускались. Ружье дяде Жоре все же выделили по нашей просьбе. Он расположился за валуном сзади того места, откуда я в качестве режиссера должен был руководить грандиозной съемкой. Понемногу стало припекать мартовское солнце, дядя Жора задремал, вздрагивая и роняя голову, держа палец на спусковом крючке направленного мне прямо в затылок ружья...

Единственным трофеем грандиозной охоты был маленький и действительно серенький козлик. Когда на него с двух сторон, страшно завывая, ринулись загонщики, он от ужаса свалился с кыра, края ущелья, взбежал по противоположной его стене, ножка его попала между двумя камнями и сломалась, он все же геройски доковылял до другого кыра, перевалил за него, но далеко не ушел, был настигнут отважными охотниками.

Вечером нас позвали на бешбармак к одному из шарше. Рядом со мной сидела странная киргизская дама, которую я раньше здесь не видел. Лицо у нее было в каких-то оплывах. Мы пользовались с ней – руками – одним жестяным тазом для стирки белья, куда, как и другим, нам навалили вкусную лапшу. Потом мы с Давидом вышли покурить под звезды. «Слушай, – сказал я. – А что у тети с лицом?» «Проказа, – легко объяснил путешественник, выпуская дым. – Ранняя стадия, «львиное» лицо. Не очень опасная. Ее даже в лепрозорий не взяли, направили сюда. Здесь исключительно целебный воздух...»

Ах ты, гад!

Я еще долго подходил к зеркалу и рассматривал себя. Когда кончились семнадцать лет инкубационного периода, вздохнул облегченно. Но очень скоро прочел в газете «Известия» радостное сообщение, что ученые сдвинули этот период с семнадцати лет до тридцати...

В Москву мы привезли сорок полезных метров и стали посмешищем редакции. Расправа была короткой. Мне был временно заказан вход на студию, Кармен должен был отчитаться за пленку.

Давид уже собирался на Памир.

Мы часто встречаемся с ним. То в Израиле, где он, известный писатель и участник войн, живет с 72-го года, то в Тбилиси, который мы любим, то в Баку, то в Казахстане, где он, кстати, снимался в «Подарке Сталину», изображая старого Сашку, то есть в некотором смысле меня. И я напоминаю ему историю нашего кинопутешествия. Он утверждает, что все было не совсем так. И снова – в мечтах – собирается на Тянь-Шань или на Памир. В седло ему хочется, в седло...

Как-то раз на сыртах к вечеру мы возвращались верхом с метеостанции, где нас подкармливали жалостливые русские женщины. И не только подкармливали. После спирта и бозы мы устроили скачки наперегонки. Посмотрев на меня, в это трудно поверить, но это правда, клянусь горами Тянь-Шань и пиком Джангарт. Великий путешественник Маркиш может свидетельствовать в мою пользу. Мог бы и Рима Кармен, но он недавно умер.

Вечер, плато перед погранзаставой. Я скачу к открытым воротам периметра с толстой поперечной балкой поверху – точно на уровне моего лба.

Кто в последний миг пригнул мою голову своей могучей десницей?

Всю жизнь меня не оставляет надежда на эту сильную, властную руку, которая в последний миг скачки железной ладонью надавит на затылок, и моя голова пройдет под смертельной перекладиной. ◆

Продолжение следует