Символично, что именно сегодня и именно он возвращается (съемки идут полным ходом), хотя по отдельности в этих фактах вроде и нет ничего необычного. Жизнь сериала максимально подчинена биологическим законам, гораздо сильнее, чем традиционное кино, которое больше похоже на прежний мир с культом случайности и бессмысленной смерти, как, например, у недоразвитого человечества эпохи варварских войн.

Нелепые смерти, дешевые смерти, сам факт долгой жизни как редкая удача. Сериалы – другое, и можно увидеть, как они стареют, почувствовать: вот вроде все еще хорошо, ничего не предвещает смерти, но немотивированное будто бы предчувствие «всё, конец» уже разлилось в воздухе.

Культовый сериал – сбитый летчик или хромая утка. Лучше всего это демонстрирует очередная церемония премии «Эмми», которая, кстати, бывает позадорнее, чем выверенные, вдоль и поперек прокачанные букмейкерами «Оскары». Вот вчерашний (да, впрочем, еще и сегодняшний – до нас все докатывается с опозданием) кумир, но он представлен одной номинацией, над ним больше не шутят, не так заводят селфи. И узнаваемое лицо (в отличие от новых – еще не узнанных нами) уже не так счастливо, когда идол сидит один, в уголочке, выпавший из времени, как Сталин на XIX съезде, не­уместный в своем френче на фоне новых людей в благополучных гражданских костюмах. И «как бы главный», и понятно, что уже нет. И что-то сериал вдруг теряет, будто лопнула пружина, и ясно, что он умрет и почему – даже толком не разберешь, внешне-то все хорошо (так собака воет, предчувствуя смерть, которую еще ничего не предвещает). Вопрос только – как? Красиво завершит историю – продуманным последним сезоном, если такая идея была изначально в его матрицу заложена, как последний патрон, который позволяет уйти непобежденным. Или мы будем свидетелями угасания и распада, когда самому вчерашнему фанату отчего-то неловко за то, что скучно и не смешно. Кстати, сбитый летчик всегда остается последним, кто не понимает, что он сбитый летчик.

Но в мире сериалов, в отличие от мира людей, биологические законы корректируются, когда очень надо, в том числе и потому, что за всем стоит жесткий расчет – и это еще одна деталь, отличающая комфортную, где-то и обывательскую («На «Известиях» лежа, котенок греется») жизнь сериала от варварского мира кино, потому что даже в Голливуде есть еще доля неоправданного риска и романтики «русской рулетки». Сериал может вернуться к жизни, как только что вернулись «Секретные материалы» (The X-Files). Но с этим событием не было связано и сотой доли того предвкушения, которое окружает «Твин Пикс». Фото изменившейся (но не «постаревшей» же!) Мэдхен Амик, одетой ровно в тот же передник официантки, что в 1990 году, и ведомой в кадр бородатым хипстером от киноиндустрии, взорвало Интернет и шокирует именно тем, что изменение законов биологии возможно. Дэвид Линч отвергает сериальные правила, поэтому на его материале легче всего эти законы развития сформулировать.

«Твин Пикс», режиссер Дэвид Линч

Во-первых, он выждал не десять и даже не двадцать лет, а четверть века с гаком, что противоречит не только канону, но и логике: культ «Твин Пикс» не столько «существовал всегда», сколько с годами ослаб, и те же актеры, еще не столь постаревшие, то есть более пригодные идти на заклание телеиндустрии, разве что не играли в тех же декорациях: их (декорации) в городке Норт-Бенд, ставшем местом паломничества, и не разбирали. Значит, наступила другая эпоха, новое сериальное время, когда это стало интересно, и Линч как большой художник почувствовал новый контекст. Версии о том, что большому художнику понадобились большие деньги или к старости человек становится более сговорчив, хочется романтически отмести.

Во-вторых, история Линча 1990 года лучше всего иллюстрирует жесткость прежнего сериального канона. Как известно, Линч кругом обманул больших боссов с канала АBC, причем не раз: сначала выдавая свой замысел за детектив с именем убийцы в конце, потом бросив эту игрушку с именем убийцы и т.д. и т.п. Он перевернул канон с ног на голову, и благодаря этому мы можем яснее понять, что и как в нем было устроено.

Сериалы 90-х – это культ абсолютной просчитанности, золотых сечений и «рецептивной эстетики», понятной как строгое следование горизонту читательских ожиданий. На этом фоне нынешняя сериальная эпоха напоминает ренессанс как культ внезапно открывшихся возможностей после аскетичной симметрии и логики средневековья. Барочность – порой ради самой же барочности, карнавальное – там, где, может, его и не надо, и в принципе увеличенный диапазон доступного. Сегодня «Друзья» (Friends) совершенно невозможно смотреть после их ренессансных вариаций вроде «Теории большого взрыва» (The Big Bang Theory) или «Как я встретил вашу маму» (How I Met Your Mother), равно как и «Секс в большом городе» (Sex and the City) после каких-нибудь «Отчаянных домохозяек» (Desperate Housewives). Просмотр этих культовых американских сериалов 90-х, определивших вкусы целого поколения, вызывает сегодня даже аберрацию зрения: кажется, что так одевались, выглядели, говорили не двадцать, а все сорок лет назад. Но эта кричащая несовременность имеет на самом деле чисто эстетическую природу: слишком контрастны новые вариации тех же тем и сюжетных решений, показанные нам сегодня.

И в-третьих. История сокрушительного успеха «Твин Пикс» на российском телевидении образца 1993 года есть история временнóй дыры, потому что советскому еще зрителю, дисциплинированно щелк­нувшему первой кнопкой, показали то, что снесло башню и более искушенному американскому. От контрастов ломало мозги, и когда в 2008-м Лидия Маслова пишет в некрологе Надежды Румянцевой, что «героиня «Девчат», детдомовская оторва Тося Кислицына вписалась бы в эту твинпиксовскую девичью шайку (почти в полном составе озвученную Румянцевой. – И.С.) далеко не на последних ролях»[1], – эта пазолиниевски дикая фантазия есть отзвук того столкновения миров. Это наш 1905 год, в значении «преждевременно», «непонятно что», «генеральная репетиция» и дальнейшее апатичное «революция погибла» («Нас ждут долгие серые будни»). После этого, в наступившую – как и положено – эпоху реакции, российский зритель получил в качестве «сериала» столько видов не самой приятной субстанции, что нет желания их квалифицировать. И слив бразильской мыльной воды, призванной погасить гигантский идеологический реактор «первых кнопок» хоть чем-нибудь, и собственный продукт «для разбавления рекламы» в дневном эфире, и, кстати, диктат продюсерского средневековья ­староамериканского образца (выверенная до минут, до физиологии игра с читательской реакцией). И многообразная эксплуатация ностальгии по советскому тоже: об этом блестяще написала Катерина Тарханова[2].

«Твин Пикс»

В этом смысле показательно полное расслоение самого значения термина «сериал» для разных пластов сегодняшнего русского зрителя. Как-то на семинаре молодых литературных критиков был примечательный случай, когда слушатели не поняли своего мастера, то есть молодые люди не поняли оттенка ярлыка «сериальный». Этот ярлык используется широко и почти уже бессознательно; когда Михаил Сегал говорит о попытке воссоздать настоящего героя 60-х, он бросает термин «сериально переодетый гражданин»[3] как всеобъемлющую метафору халтуры. На упомянутом семинаре это понятие тоже использовали как общепринятый синоним «плохого» в широком смысле и столкнулись с тем, что слушатели истолковали суждение противоположным образом. Для них «сериальное» было, в общем, контркультурным: оно произрастало из того, что не покажут по телевидению и в кинопрокате, того, что лишено при этом фестивального снобизма и несистемности как отсутствия контекста. Это было максимально широкое значение «хорошего», в диапазоне от изучения живого английского до прикосновения к передовой мировой культуре.

«Дети ленд-лиза» – так называется последний, неоконченный роман Василия Аксенова, опубликованный после его смерти. В нем сделана попытка проследить, как космополитизм тех, кто пытался головой пробить «железный занавес» 70-х, произрастает из пайков гуманитарной помощи военных лет как из сквознячка, ощущения, что где-то есть большой мир. В этом смысле, конечно, сегодняшние два­дцатилетние, живущие в мире «сериального» как «хорошего», – новое поколение «детей ленд-лиза».

Кстати, на фоне попыток государства смонтировать новый «железный занавес» в сфере культуры это «хорошее» обретает и легкий политический оттенок. В чем-то это сродни феномену «Рутрекера», который разросся из чисто технического ресурса в явление, дрейфующее где-то на стыке культурного феномена и политического жеста. «Пожизненная блокировка» ресурса произрастала из вполне законных (в том числе на основе международных норм) попыток чтить авторское право, но как-то сама собой встроилась в ряд новейших цензурных законов. С соответствующей реакцией как самих криэйторов «Рутрекера», так и того поколения, которое эту цензуру не принимает. Фонарь светоча культуры сам по себе попал в руки условного «Рутрекера», едва он примерил одежды «политических». Это не такое уж стороннее отступление, если учесть, что рутрекеры остаются главным источником «хорошего сериального», несмотря на то что под этот контент перестроились уже несколько кабельных телеканалов.

В этом политическом (или, скорее, идеологическом) аспекте есть еще один интересный поворот темы. Мне трудно судить о мотивах людей, которые насаждают сегодня «традиционную культуру» в их специ­фическом понимании и борются с разными формами «тлетворного влияния». То есть понятно, что изначально это было продиктовано некими политическими мотивами, а уже потом из бутылки выпустили джинна в виде обезумевших консерваторов всех мастей. Эти люди традиционно считают, что их пассивно поддерживает подавляющее большинство, но, думаю, они ошибаются. Значительная часть «потребителей искусства» их не поддерживает, но мы не видим их в числе сторонников «протестного искусства». Полагаю, им не близок его эпатажный крен. Трудно не увидеть экзальтацию в педалировании запретного, обсуждаем ли мы водку в «Левиафане», распятие в «Тангейзере» или наготу в «Машине Мюллер».

Это интересное явление, о котором я вкратце уже упоминал в связи с «Да и да» Валерии Гай Германики: «Нонконформизм образца 1970 года не имел бы смысла, не попади он в ситуацию зрительского восприятия 1970 года – а именно так голлистская Европа принимала подобные эксперименты»[4]. Противодействие равно действию, и когда действие обретает определенный крен, противодействие тоже вынуждено его обрести, что мы уже видели в истории – например, в причудливом сплаве таких разных вещей, как политический кризис и сексуальная революция. С обеих сторон массируются болевые точки. Вовлеченные в этот процесс с одной из сторон, мы часто не учитываем, что и у нас тоже есть «пассивное большинство», которому эти точки не близки. Это большинство ищет формы нейтрального протеста или, вернее, противодействия по формуле Довлатова: «Он (Бродский. – И.С.) не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании». В том числе они, наши пассивные единомышленники, находят и такой рецепт: не смотреть телевизор. Не ходить в кинотеатр. Не подчиняться нормам авторского права. Не связываться с переводом на русский язык и вообще с легальными каналами информации. И далее и далее – короче, припасть к сериалу.

Новый сериальный мир создает этим людям альтернативную среду обитания – альтернативную жесткой риторике с обеих сторон баррикад искусства. «Это вообще не о том», – как бы убеждает нас новая генерация зрителей сериалов. Но это лукавство. И об этом тоже.

[1] Маслова Лидия. Неподдающаяся старости. – «Коммерсантъ», 2008, 10 апреля.

[2] См.: Тарханова Катерина.Непрерывный фейспалм. – «Искусство кино», 2015, № 12.

[3] См.: «Судьба ­человека» («Кино про Алексеева»): интервью Михаила Сегала Асе Колодижнер и Петру Шепотиннику. – MIFF Daily. 2014, № 2.

[4] См.: «Да» и «нет» не говорите. – «Искусство кино», 2014, № 9.