Варвара Шубина – кинодраматург. Окончила ВГИК (2012, сценарная мастерская Анатолия Степанова и Натальи Фокиной). Заканчивает магистратуру философского факультета МГУ. Сценарий «Самобранка» – ее первая публикация.

Взрослый мужчина и молодая женщина. Они терпят друг друга с трудом, они полны взаимного недовольства и изнемогают под весом скопившихся обид и упреков — совершенно справедливых и одновременно безгранично пристрастных. Но они заново встречаются после недолгой разлуки, потому что не могут друг без друга. Эта взаимная нужда не столько любовь, сколько их приговор, их неизбежный рок. Потому что они — отец и дочь. Когда-то расставшиеся — но не могущие друг друга забыть.

«Самобранка» не первый сценарий молодой писательницы Варвары Шубиной. Но — самый новый. Может быть, очень личный. Чувство правды идет здесь не только от фактуры, от переданной автором ткани внешнего мира — его источник в невидимом сердце этой жесткой и быстрой кинопрозы, в том, какого цвета и какой температуры излучение горя и любви героини. Трудно понять, каким тайным путем этот сильный и сдержанный текст захватывает твое сердце. Но случается это очень скоро — и где-то там, в сердце, начинает тревожно кипеть кровь, и не прекращает кипеть — даже когда сценарий прочитан.

Александр Родионов

В пассажирском кресле самолета сижу я, молодая еще совсем. Ремень безопасности застегиваю, затягиваю потуже. Все, приготовилась взлетать. Бортпроводник выхоленный жестом требует поднять шторку моего иллюминатора: «Пожалуйста».

Подчиняюсь, яркий свет ослепляет меня. Сижу в хвосте самолета.

В лучах солнца терпеливо жду, а щеки горят, жарко мне.

Самолет катится по взлетной полосе. Начинает разгоняться и тут же сбрасывает скорость, тормозит, разворачивается от остановки внезапной.

В салоне самолета вещи падают, раздаются визги, крики.

– Просьба соблюдать спокойствие и оставаться на местах, – говорит бортпроводник ровным голосом, а глаза полны страха.

– А руки за голову не надо? – нервно вырывается у меня, грубо.

Ропот одних пассажиров, испуганное молчание других.

– Уважаемые пассажиры, соблюдайте спокойствие. Просим вас проехать в зал ожидания. Вы вылетите ближайшим рейсом нашей авиакомпании.

Шум, гам, очередь на выход покорная.

– Мы сожалеем о технических неполадках, – продолжает бортпроводник. – И сделаем все возможное, чтобы ваше ожидание было максимально комфортным и непродолжительным.

Крупный пассажир в панике стремится быстрее всех выйти. Паника другим передается, все толкаются, пищат, ругаются.

А я в хвосте самолета зря требую ответа у бортпроводника:

– Почему это все – сегодня? Сейчас. И со мной. Почему, а? Меня сейчас ждут. Мне надо сейчас взлететь и лететь! Уже лететь, понимаете?

Иду по залу аэропорта, будто все знаю уже, но по сторонам не смотрю. Передо мной девочка шагает с мамой за руку, щебечет: «Так бы всегда! Раз – и там! Давай сделаем вид, что уже прилетели?»

Я иду, взгляд опустив, но чую, замечаю, вижу.

Он стоит, перегородив мне путь, лицо невинное, моложавый, а хочет казаться еще моложе – одежда небрежная, и поза. Тоже только что с рейса, но с другого: в руках его сумка дорожная с белой номерной лентой вокруг лямки. Я заметалась взглядом: что делать, куда бежать? Прохожу мимо него. Идем вместе, в ногу, но молча. Выходим из здания аэропорта.

Я не сажусь в его автомобиль, удивлена, немой вопрос: авто откуда? Он неопределенно пожимает плечами.

– А, все спланировано, – не могу я удержаться от реплики. – Планы у тебя, ты же любишь планы. Самолет мой – тоже твои происки?

Он смотрит на меня подробно, улыбается:

– Два года. Рад видеть.

– И куда теперь? У меня рейс вечером. Обещают повторить, скажем так.

Он кивает: залезай в машину. Я шаг назад: ни за что. Он усаживается, захлопывает дверь. Я стою-стою, иду прочь. Он за мной едет медленно.

– Что тебе нужно? Как тогда хочешь? – начинаю я.

А он рукой машет: уйди с дороги. Я отхожу в сторону, он газует и уезжает.

Я сажусь на лавку автобусной остановки, жду. Срываюсь, бегу. Лямка моей сумки рвется, я чуть не падаю. Он из ниоткуда является, сумку мою подхватывает, несет к автомобилю.

– Побежала от меня или за мной?

Я рядом с ним иду, молчу, не знаю.

– Поедем домой, – говорит он.

– Где это?

Он молча идет.

Я в лице меняюсь:

– Хочешь сказать, к жене твоей?

Он открывает передо мной дверь авто, паясничает: «Прошу».

– Тебя там никто не ждет, – говорю я.

– Запрыгивай.

Он сумку мою на заднее сиденье бросает. Я упрямо смотрю на него: не сяду. Он заводит мотор, едет, я запрыгиваю уже на ходу.

Он молчит, едет быстро, летит. Я смотрю по сторонам, сосредоточиться не могу: все мелькает за окном.

– Вот мы и вместе, наконец-то, – тяжело произносит он.

Запирает все двери щелчком. Останавливается на обочине. Я смотрю с испугом на него. Он тянется ко мне, я дергаюсь в сторону.

– Тише-тише-тише, – говорит он.

И обнимает крепко, так крепко, что у меня слезы текут: я снова попалась.

Он едет дальше в другом настроении, легком, сияет. Я поникла, сдерживая страх необоснованный. Он видит, что боюсь, и сам боится будто.

– Не надо тебе туда ехать, слышишь, – твердо говорю я. – К ней.

Он упрямо смотрит на дорогу.

– Попадешь опять в ситуацию, самому будет неприятно.

А мы уезжаем в сторону от Москвы, в область, указатели пролетаем.

Я кручусь-верчусь, не понимаю: куда летим?

– Домой, говорю же. Или забыла, откуда родом, теперь москвичка?

– Это ты забыл, по-моему. Родину-мать.

Он желваками играл, раздраженный.

– Израиль я имею в виду, – уточняю я.

– Новости.

– А мама твоя в кудрях. С таким именем.

Он задыхается от возмущения:

– Какие кудри?!

– Ай-ай-ай, нехорошо корней стыдиться.

Он обижается почему-то.

– Как долетел? – интересно мне. – Может, не стоит сразу себе шок – после Америки в провинцию? Посмотри столицу. Кремль, ГУМ-ЦУМ. Изменилось ли что без тебя, интересно твое мнение.

Он молчит.

– Тогда, может, булок остановимся поедим? – уговариваю я. – Американских. По такому случаю. С газировкой. Отметим.

– Ты это не ешь. Святым духом только, как всегда, я знаю, помню, вижу.

– Ты поешь, на тебя посмотрю. Или ты там наелся уже?

Он молчит. Я глазею по сторонам: что придумать? Ведь увозит он меня все дальше и дальше на бешеной скорости.

– Успокойся. Дома покушаешь.

– Ехать сутки.

– Домчу быстрее. Помнишь, как раньше?

– Да. Тур де Рус. Москва – Урал.

Нехорошо сказала, он уловил:

– Только плохое помнишь.

Я усмехаюсь, хорошее вспоминаю, сразу не могу вспомнить.

– Неблагодарная ты. Или память плохая. Как у моей жены.

– Останови.

– Нет уж, поехали. Улетать, значит, собралась? Сбежать хотела?

Я молчу.

– А не вышло, – радостно заключает он.

И смеется нехорошо, потом демонически, в шутку словно.

Я смотрю на березы за окном, плохо мне, отмашку рукой: тормози!

Он останавливается резко.

Я выскакиваю, иду-ухожу. Он ловит меня. А я сбежать не пытаюсь, выворачивает меня наизнанку.

– Что значит? – не понимает он. – Переволновалась, нездорова или…

Подозревает, улыбается, ждет ответа.

– Обнимаешь слишком крепко, – огрызаюсь я.

А он пожимает плечами, улыбается, объясняет:

– Отец.

В придорожной забегаловке я цежу воду за высоким столом-стойкой.

Мой отец пьет кофий важно, не торопясь, сахар тщательно размешивает:

– Могла бы пересилить себя. Улыбнуться. Давно не виделись.

Рядом с нами за столиком люди энергично едят, как в телевизор, смотрят на нас беззастенчиво, разглядывают. Отцу не нравятся эти взгляды, раздраженно отворачивается, мне говорит мрачно и тихо:

– И ты сама виновата. Тоже виновата во всем произошедшем.

Уборщица возит шваброй у наших ног, не поднимая глаз. Отец в сторону ног не убирает упрямо, старается уборщицу не замечать, мне говорит:

– Пора бы уже во всем разобраться, нет? А не бегать.

Уборщица шваброй случайно ногу отца толкает. Отец тяжело на уборщицу смотрит. Уборщица от взгляда этого неуклюже плечом поднос задевает. Поднос падает со стола, разлетается то, что на подносе было.

– Извините-вините, – лепечет уборщица.

И ловко собирает пластмассовые ложечки, поднимает поднос и обратно на столик к нам пытается водрузить. Отец противится резко:

– Унесла это отсюда, слышишь, убрала. Вон.

Уборщица покорно уходит с подносом.

Отец на меня поднимает взгляд.

А у меня слезы.

– Чехов писал, что воспитанный человек, когда вино на скатерть…

– А я не читал, – отрезает отец. – Ты видишь скатерть здесь?

– Скатерть – это я. И уборщица эта – тоже я.

– Такая же немощная. Посмотрю – сразу рассыплешься. Самобранка.

Отец посматривает на едоков по-соседству. Едоки есть перестали, делают вид, что смотрят в окно, но нас явно слушают.

– Ты же всех видишь насквозь, – говорю я. – Точнее, говоришь, что видишь. И отворачиваешься от людей, они от тебя. На контакт не идешь. Это твои слова, о себе самом. Мне их писал. Почему так?

Отец загораживает себя от взглядов едоков картонкой рекламной.

– Мне нужна ты.

Я смотрю на картонку, на серьезное лицо отца, расплываюсь в улыбке.

– Ты ведь даже язык не хочешь их выучить, папа.

– Я старый уже. Учить.

Отец поправляет ворот своей молодежной майки, смотрит на едоков и не выносит их внимания, делает широкий жест гостеприимный:

– Тоже хотите поговорить? Подходите! Ну же! Побеседуем! Буду рад!

Едоки сразу доедают свое и уходят.

– Видишь. Я с добром. Это они не хотят. И вообще. Я изменился.

– А я – нет. И не верю, что люди способны сильно меняться.

– Тупорылые потому что. Как ты.

– Наивные.

– Упертые.

– Упорные.

– Оборзевшие.

– Смелые.

– Безответственные.

– Доверчивые.

– Это не противоположное: «доверчивые». Хотя…

– А все равно! Все стараются жить, как могут. Я стараюсь, мама…

– Как она?

Молчу-молчу, решаю:

– Хорошо, поехали.

Он не понимает: куда? Я смотрю на отца мучительно, на работников кафе, на посетителей, снова на отца, уточняю:

– Куда хочешь. Поехали. По дороге разберемся. За бензин ты платишь.

– И за еду, видимо, тоже.

– Я не ем в последнее время.

– Денег нет?

– И аппетита. Аскетизм у меня.

– Это болезнь какая-то? – серьезно спрашивает отец.

– Вроде того. Ветром эпидемию принесло. Из Индии, тут близко.

Отец рассеянно кивает.

Я улыбаюсь, пытаюсь понять по лицу отца: поверил?

Мы едем по стране все дальше от столицы. Мне становится так беспокойно, что я от страха засыпаю. Отец за рулем, не останавливаемся, мчимся. Я просыпаюсь, смотрю на солнце, не понимаю.

– Закат или восход?

– Смотря с какой стороны.

– Мы на восток, значит, закат.

– Для Дальнего Востока скоро будет восход.

Я долго смотрю в лицо отца.

– А ты чего все радуешься?

– Просто. Вместе.

– Ты не думаешь, надеюсь, что я потом с тобой полечу?

– Нет, – просто отвечает отец.

Молчим.

– Хочешь сказать, я никуда не денусь, да? В результате все равно приеду к тебе в Штаты. Ибо нет лучше места.

– Никто тебя туда не пустит.

Я возмущенно молчу-молчу, но не выношу, любопытно:

– Это почему? Виза?

– Заслужить надо. Да ты же все равно не хочешь ко мне ехать!

– «Ко мне». А я, может, как раз к тебе в гости летела. Сюрпризом.

Отец не верит.

Сумерки за окном.

– Wild-wild east, – бормочу я. – Смотри.

Вдоль дороги проститутки стоят.

– Какие тебе нравятся?

Отец молчит.

– Да ладно, ну, какую бы ты выбрал? Давай поговорим с одной?

– Тебе не надо с такими.

– А чем я хуже? Маленькие да плоские страстные бывают. А вон эта просто большая мягкая грелка. Тепло, мягко с ней и всё, нет?

– Давай не будем об этом, – смущается отец.

– Нет, давай будем, – мне становится весело, забываюсь: – Я в детстве думала, что стану проституткой, лишь бы без тебя жить. То есть это ты первый сказал, что мы с мамой на панели окажемся без тебя.

– Это в запале.

– А у тебя много тогда запала было. Только запал и был. Извини. Прости.

Я молчу, стыдно, на отца не смотрю.

А отец не обиделся, ждет подробностей.

– Ну, так и что там? Дальше.

– Ничего. Мысленно себя готовила к тому, чтобы стать шлюхой.

– Дура, – просто, легко отвечает отец.

– В десять лет все дуры. Но ведь так и вышло теперь. В некотором смысле.

Отец останавливает авто, смотрит на меня: «так и вышло?»

– Что? Нельзя? – интересно мне. – А ну, запрети мне. А ну-ка.

Отец тянется через меня, открывает с моей стороны дверь, выталкивает меня из автомобиля. Я сижу на земле виновато.

– Нет, очень правильно сделал. Спасибо.

Я подскакиваю, отряхиваюсь, иду к проституткам вприпрыжку.

Отец уезжает. Долго едет и едет один в сумерках, все дальше и дальше.

Отец выскакивает из автомобиля на обочину в темноту. Смотрит взволнованно по сторонам: то место или не то?

Проститутка подходит к отцу.

– Мне девочка нужна, – говорит отец.

Проститутка улыбается плотоядно.

– То есть девушка. То есть женщина уже, просто маленькая. То есть дочь моя была тут, – объясняет отец. – Рыжая немного. И лицо такое наглое. Но улыбчивое.

Проститутка машет кому-то в темноту. Является рыжая подруга.

– Дочь твоя, – знакомит проститутка с подругой отца.

Отец смотрит по сторонам, чуть не плачет, набирает номер, дозвониться до меня не может, на экране телефона заставка – мое фото.

Проститутка хищно на телефон отца смотрит, модный, видит фото на заставке, хмыкает:

– Ах, эта. Она занята. Работает уже. Там.

Отец заходит в зал закусочной.

Зал полон людьми, весел, а меня нет как нет.

Отец идет в служебное помещение, по коридору. Охранник целует взасос – не меня. В машинки играет девочка, но не я. Официантка идет, но тоже – не я. Отец открывает по дороге двери: за одной склад, за  ругой – сортир. За третьей раздевалка, тут человек совершает намаз на коврике лицом в сторону грязной стены. Кошки радостно выбегают к отцу, мяукают, ожог у одной на спине, о ноги отца трутся.

Отец путается в занавеске веселенькой при входе на кухню, объявляет свое пришествие торжественно:

– Санэпидем…

Густой дым и жар на кухне, людно, я сижу на столе, целуюсь.

– …станция, – говорит отец.

Нет, не целуюсь, а готовлю. Учит меня готовить смазливый повар, но сижу я не совсем прилично на этом столе разделочном. Да и повар посматривает на меня нескромно. А я увлечена приготовлением блюд, в рот отцу сую кусочек репы не глядя. Отец жует машинально, выплевывает.

– Так нельзя. Посторонние, – говорит официантка.

Другая официантка ей жестом: да ладно, пускай.

Я пробую кусочек со сковородки, пальцы облизываю, объясняю отцу:

– Руководство в отпуске. А мы тут сами. С детьми, котами...

– Мы? – не понимает отец.

– Пьер, это отец, – представляю я отца. – Отец, это Пьер.

Отец хватает меня, на плечо закидывает, несет прочь.

– Куда? – спрашиваю я.

– Отсюда.

Я вырываюсь, спрыгиваю:

– Все, поздно. Замуж выхожу.

И на Пьера киваю.

Пьер улыбается, прожаривает овощи в шкворчащем масле.

– У него осел есть, – хвалюсь я.

Отец меня тащит за руку прочь.

Я упираюсь, вырываюсь, роняя кастрюли, отбегаю.

– У меня теперь друзья тут! Это Милочка – у нее тяжелое детство было. Отец у нее славный малый, но со странностями.

Отец рвется за мной, я прячусь за другой женщиной, мне весело:

– А это наша официантка Света. У нее дочка Надя, играет в машинки. Ей кукол дарят, а она их всех машинками давит и давит. Все переживают, а мне кажется, она парикмахером станет, будет всех стричь машинками. А еще тут есть шофер дядя Слава. Он обещал мне комнату сдать, пока мы не съедемся с Пьером…

– Что ты несешь! – взрывается отец.

Люди смеются, смотрят на отца молча, не ввязываются.

– Вы меня не узнали, может быть? – спрашивает отец громко.

Смех стихает, улыбки с лиц людей слетают, смотрят люди на отца.

Я испуганно на людей смотрю: знают его здесь?

– Нет, они тебя не знают, – понимаю я. – Не дури их.

А отец уже держит меня в объятиях крепко, я ору, мяукаю. Сажаю отцу на плечо кошку. Убегаю по коридору. Отец идет за мной спешно. Убегаю, «отстреливаюсь»: хватаю бармена, выходящего из сортира, толкаю к отцу.

– Зачем тебе я? Посмотри, как много людей! С ними тоже можно поговорить. Это Саша, бармен!

Отец жмет руку Саше, отстраняет его, за мной рвется.

А я уже другого хватаю и толкаю к отцу.

– А это Леша! Диджей.

Отец отодвигает Лешу. Я хватаю третьего, смотрю на него, не узнаю:

– А тебя как звать, напомни…

– Сергей, – оскорбляется Сергей.

Сергея толкаю, а он как вкопанный и ни с места, хоть и тощий.

Отец подспевает, я ему говорю по секрету, серьезно:

– У Сергея самый большой аквариум в округе, там много рыбы. Гуппи.

– Тебе здесь не место, – говорит отец спокойно. – Здесь бардак.

Я выбегаю в зал. По-девчоночьи бегаю от отца вокруг столов под музыку.

Отец ловит меня быстро, больно и грубо.

– Карнавал устроила. Ну давай, расскажи всем…

Музыка предательски стихает.

– Включи музыку! Ты! – кричу я диджею Леше.

Тишина, все смотрят на нас с отцом.

– Давай со всеми вместе о тебе, о нас поговорим! – кричит отец. – Вот прямо тут! Посмотрим, поймут ли тебя, станут ли вообще слушать.

Посетители смотрят на нас. Сотрудники закусочной все вышли в зал, интересно же. А я молчу в панике, смехом защищаюсь от страха.

Отец встряхивает меня сильно, как куклу, тихо-тихо говорит:

– Забыла меня? Перепутала все? Сломаю тебя, обещаю.

В машине я и отец молчим напряженно, едем.

Я первая начинаю непреклонно и строго, спокойно и скучно:

– Ты зря. Они хорошие люди. Похожие на тебя.

– Сколько вы общались – час?

– А мне не надо пуд соли с ними. И без того видно.

– Слова-слова, – ворчит отец. – Мы так не доедем никуда.

– Кто вымолвит слово, съест дохлую кошку.

– Дура пятилетняя.

Я хлопаю в ладоши, довольная.

– Останови, пойдем искать кошатину тебе.

– Не буквально же. Еще раз.

– Кто слово, тот жрет кошку.

Замолчали намертво. Посмеиваемся, поглядываем друг на друга. Отец корчит мне рожу. Я отца щиплю, он воет от боли, но ни слова. Показываю ему язык. Отец виляет по дороге. Прикусываю язык, вскрикиваю, головой стукаюсь о стекло несильно. Отец смеется. Обижаюсь, музыку громче включаю. Едем и молчим. Останавливаемся. Спим.

Едем дальше, но уже я за рулем.

Утром едем по древнему городу. Я останавливаю авто, выхожу. Отец выходит, потягивается, разминку бодро делает. А я иду, ухожу от отца по городу тяжело, словно плита на меня давит. Отец догоняет, рядом идет, в лицо мне заглядывает. Я хочу сказать, но не могу слова найти, разбитая.

В старинном храме отец наблюдает за мной пристально: молюсь ли я?

А я фрески рассматриваю, словно искусствоведческий интерес у меня здесь исключительно, ведь вижу: отец за мной наблюдает. Отворачиваюсь от отца, ухожу к алтарю поближе. Отец свечки покупает. Я просто дышу. Отец зажигает свечки, несколько. Пристально наблюдаю за ним.

Идем по городу, не торопимся и молчим, чужие друг другу. Отец на меня смотрит в контексте города, с ровесницами моими взглядом сравнивает, мрачнеет, сравнение не в мою пользу. Мне неприятно, но я ничего в себе не меняю – какая уж есть.

Отец тащит меня в магазин одежды. Берет с вешалки невразумительный пиджак, ведет меня в примерочную. Примеряет пиджак, на меня смотрит: как? Я непроницаема, разворачиваю отца к зеркалу, чтобы сам посмотрел на себя, нелепого. Отец жестом: момент! И уходит, а я жду, случайно на себя в зеркало обращаю взгляд, рассматриваю. Оборачиваюсь, вижу отца с ворохом платьев. Пытаюсь вырваться из примерочной, отец не пускает.

Идем по городу, я мрачная, в новом платье, отец любуется на ходу своим выбором, налюбоваться не может, даже под руку меня берет. Я смотрю на ходу на это платье, словно на нечто мне чуждое, отдельное, но делаю строгое лицо непроизвольно, да и походка у меня меняется. Отец приосанивается, меня между лопаток шлепает: выпрямись. Я иду ровно и красиво, тоска в глазах лютая, будто на заклание иду, но ровно и красиво.

В кафе мы с отцом молча заказываем официантке завтрак, тыкая в меню. Отец все не успокоится: подскакивает, заплетает мне волосы в прическу как умеет, а ведь не умеет, но заплел и самому понравилось.

Официантка приносит две тарелки овсянки. Я не понимаю: почему две? Отец официантке кивает и мне одну тарелку поближе: ешь. Я не ем демонстративно. Отец рад, что я себе не изменяю, ест свою порцию с аппетитом, но хрустнуло на зубах. Отец вытаскивает изо рта нечто, рассматривает. Я закрываю лицо ладонью, чую: сейчас начнется.

Отец тарелку свою в сторону, смотрит на официантку испепеляюще, пальцем по столу постукивает. Я картинно ем овсянку. Отец пытается отнять у меня тарелку, а я ем и ем овсянку, которую ненавижу.

Отец выходит на улицу, закуривает, смотрит на прохожих пристрастно.

Едем, я за рулем, отец елозит рядом, не нравится ему, что я веду. Останавливаю авто, пересаживаемся, едем. Отец недоволен все равно, нервно автомобили обгоняет. Я смотрю по сторонам, вспоминаю местность радостно, бурными жестами прошу свернуть с дороги. Отец нехотя сворачивает. Едем согласно указателю: «Дом отдыха».

Из дома отдыха выходит беременная женщина, моя ровесница. Я выскакиваю, обнимаю подругу, разговариваю с ней, смеюсь. Отец из автомобиля наблюдает, ему страшно любопытно. Я порываюсь вернуться к авто, с подругой прощаюсь. Отец выходит из авто весь в белом, даже отглаженный: брюки, рубашка, мягкий пиджак. Я изумленно смотрю на отца. Подруга смущенно безразмерную кофту свою поправляет.

Отец и я в сопровождении подруги являемся на открытое пространство дома отдыха, где скамейки и столы. Тут люди в шортах и легких куртках пиво попивают. На мангале шашлыки жарятся аппетитные. Костер горит.

Я прошу подругу:

– Накормишь моего отца. У него позавтракать не вышло.

– А моей дочери дохлую кошку принесите, она проиграла.

– Пусть живет котяра, – говорю я подруге. – Отец правила забыл. Нам друг с другом говорить нельзя, с остальными – можно.

Мы с отцом садимся напротив друг друга. Подруга несет столовые приборы, посуду, все красиво, стеклянно, и белое. За подругой свита: детей двое бегут, муж идет рыжеусый, огромный, в охотничьей куртке.

Отец руку мужу подруги пожимает, жестом приглашает присесть к нам. Дети бегают вокруг нашего стола – девочка и мальчик, орут, сражаются на пластмассовых мечах. Отца детишки умиляют, на меня смотрит красноречиво, на мой живот.

– Послушай, обязательно все это надо? – спрашиваю я подругу.

Подруга испуганно смотрит: что? Я обвожу взглядом семью по­други, все вокруг.

– Ведь можно без этого жить? Или преступление? Нарушение традиций, все такое. Увернуться нельзя? Неужели нечем больше заняться?

– Не слушайте дуру, – говорит отец.

Я соглашаюсь, киваю: да, дуру. Замечаю целый выводок хохочущих молодых людей неподалеку. Подруге жест делаю: «Я вымыть руки».

Осматриваю в дамской комнате сентиментальные шторки, розовое мыло, нюхаю сухие цветы над умывальником. Присаживаюсь на закрытый крышкой унитаз, сижу, обратно идти не хочется. Слышу визг детей дикий, топот их: вбегают в дом, пробегают по дому, с гиканьем выбегают прочь. Слушаю тишину, шаги, разговоры неуемные за дверью, смех безобразный.

Выхожу, с двумя красавцами сталкиваюсь.

– О! – говорит мне один.

– Ого-го! – говорит мне другой.

Улыбаемся друг другу – искренне.

– Пойдемте, покажу вам дом, – говорит красавец, отстраняя другого.

– А пойдемте, – соглашаюсь я.

Идем по дому, красавец соблазняет:

– Здесь бильярд, если хотите. Большой, чудесный новый бильярдный стол. Пинг-понг. Здесь раздевалка, хотите взглянуть? Есть сауна внизу, рекомендую. Там за окном – лес. В лесу тоже можно посидеть на пледе.

Мне скучно, думаю о своем на ходу.

А красавец зажимает меня в углу, напористо целует:

– Ну чего, ну чего? Ну чего ты боишься, ну?

– Высоты.

– Да ты же дрожишь вся, смотри, дрожишь, – страстно говорит он.

Я даже верю на миг, смотрю на себя, проверяю: дрожу?

– Дрожишь-дрожишь, – настаивает красавец.

– Это у тебя изображение в глазах дрожит. От портвейна.

– Боишься, – заключает он.

– Не боюсь.

– А какие могут быть еще причины?

Я смотрю на него, смазливого, смеюсь.

Красавец испуганно смотрит на меня.

– Прости, – говорю я.

Иду по дому обратно.

Сталкиваюсь с подругой, у нее руки полны грязной посуды.

– Какие у тебя тут все… – ищу слово. – Воины.

– Ребята в пейнтбол играть приехали, но стало лень им, вот сидят.

Я смотрю-выглядываю из окна во двор, туда, где сидит компания.

– У кого тут усы длиннее – выберу и тоже. А, безусые все, жаль.

– Мы живем как можем, – раздражается подруга. – И мы счастливы. Ярослав, а ну, брось ветчину! До обеда нельзя! – кричит она сыну.

– Да я завидую. А у меня, может, и цели-то другие. Идем.

Подруга кивает, относит посуду, я жду. А мимо меня еще один красавец идет из компании, останавливается, спрашивает:

– Вы тут впервые? Хотите, покажу вам дом?

– Видала я ваш дом.

– Тогда… не знаю… лес?

– С ней в лес опасно. Причем для вас, – говорит подруга красавцу.

Подруга уводит меня.

– Это они все на папино платье липнут, – объясняю я.

– Какой он странный. И даже не похож на отца.

– Нельзя, нехорошо за глаза, он все слышит, – перебиваю я.

Подруга жестом: он же далеко отсюда.

– Это тебе кажется, что он далеко.

– И что вам дочь моя про меня рассказывала? – интересно отцу.

Я за столиком сижу, смотрю на подругу: вот видишь, слышал.

– Да ничего, про Америку. Про тяжелую судьбу, так сказать.

Отец смотрит на меня подозрительно, уверен, что я говорила гадости.

– А ты что все бегаешь холостая? – ввязывается усатый муж.

– Жду, пока повзрослеет Ярослав. Слушай, почему такое имя?

Ярослав угрюмо смотрит на меня, сжирает всю ветчину с нашего стола.

– В честь князя, – гордится муж подруги.

– Валик у меня увлекается историей, – поясняет подруга. – И когда я была беременна, он как раз читал о Ярославе. О Рюриковиче.

– Ярослав женится на мне, – решаю я. – Лет через десять. И я стану Рюриковной. Поселюсь в этом доме с вами и буду целыми днями сидеть и в романтической тоске смотреть на… на бассейн. Пока тот не зацветет.

– Ярик, женишься на тете Маше? – интересуется подруга, нос вытирая Ярославу.

Меня коробит:

– На «тетях» не женятся. Женятся на Машах.

Ярослав оглядывает меня с ног до головы хмуро, придирчиво:

– Возиться.

Все смеются натужно.

– Устами младенца, – усатый муж говорит, не любит меня.

– Младенцу шесть лет, а до сих пор читать не умеет, – мщу я.

Подруга строго смотрит на меня.

– Не надо рано учить, – говорит отец. – Начнут читать, не остановишь. И вся жизнь коту под хвост. Одна фантазия, сказочки в башке.

Я маню подругу пальцем, тихо прошу:

– Сапог дай.

Подруга не понимает: зачем?

– Кину в одного из них. – Я киваю на компанию пейнтболистов: – В кого попаду, тот и суженый.

– Да все они какие-то узкие, – ворчит отец.

– Убьешь сапогом. Через костер лучше прыгай, – усатый муж советует.

Я поднимаюсь, иду, разбегаюсь по направлению к высокому кост­ру. Все подскакивают в волнении. А я останавливаюсь перед костром, смеюсь:

– Испугались?

– Ссыкуха, – презирает меня Ярик.

Отец, подруга и муж ее наблюдают со стороны за мной.

Я разговариваю с компанией пейнтболистов. Один из них бежит, музыку включает, и я танцую с ним. С другим танцую. С третьим. Ухожу к отцу.

– Ну даешь, Машка, – восхищается муж усатый моими танцами.

– Я-то как раз не даю, – говорю я. – Кому попало.

– Хорошо крутит хвостом, – поясняет подруга. – Хорошо динамит всех.

– Без удовольствия. Концерт по заявкам, – говорю я и смотрю на отца.

– Годы репетиций, – говорит отец в сторону едко. – Толку.

Я опускаю руки, всё, больше ничего не могу.

Едем и едем с отцом молча по трассе. Закрываю глаза: не видеть ничего и не знать, надоел однообразный пейзаж. Отец сворачивает с большой дороги. Несется наш автомобиль по кочкам в неясную даль.

Я молчу с безразличным видом, а все равно мне жутко не то от скорости, не то от бешенства отца, болтает меня на ухабах, за живот свой держусь. Останавливает отец авто, выходит, с силой хлопает дверью.

Сижу, смотрю перед собой, поднимаю взгляд и вижу.

Авто чужое посреди поля завязло в грязи на выезде из леса. Паша отцу руку пожимает, объясняет ситуацию добродушно, ровесник отца.

– Не может быть, – шепчу я. – Паша.

Выскакиваю из авто. Смотрю на Пашу широко.

– Ох, ты, – удивляется мне Паша.

Смотрит Паша на меня, на отца, на меня, на отца, на меня, на меня, делает ко мне стремительный шаг. Я шарахаюсь в сторону. Паша меня ловит, мягко смеется, целует три раза в знак приветствия.

– Вот это встреча!

А я смотрю на отца: что это, откуда, почему?

– А я ромашек решил насобирать. То есть подснежников, – объясняет Паша. – А то зарплата с гулькин нос, продавал бы у метро. Хотя одумался: в Красной же книге они. А раньше не были. Давно живу.

Я молчу рассеянно, не могу поверить, что Паша тут передо мной.

Паша смотрит на меня, головой качает:

– А ведь это чудо, да? Чудо. И в платье.

Паша подмигивает отцу. Я смотрю на отца дико. Паша смеется:

– Хочешь спросить, не отец ли это все подстроил?

Отец буксир ищет в багажнике, находит, на слова не реагирует.

– Это все благодаря ему в любом случае, – решает Паша. – Никто другой не полез меня отсюда вытаскивать. Я уже звал на дороге вечность, как семафор, отчаялся. А вы почему молчите оба?

В кабаке гремит попса, я листаю книгу, новое научное издание, читаю урывками, улыбаюсь, киваю. Паша пытается отобрать у меня книгу, я указываю ему неясное место в тексте, и Паша растолковывает мне горячо и умно. Отец сидит напротив, старается не смотреть на нас: «Всем весело. Что-то мы все по местам общепита болтаемся, почему?»

Паша тоску отца замечает:

– Вы простите. Ей интересно. А у меня было выступление неподалеку тут. Пригласили, съездил, выступил. В магазине книжном. Смешно. Но зато почести, пряники, вареники с картошкой.

Отец и не слушает особенно, книгу отнимает у меня, небрежно пролистывает, вчитывается, не понимает, скучно ему.

– Да не надо читать, халтура тоже, – извиняется Паша. – Я над другим работаю сейчас, мне все совета не хватает…

Я отбираю книжку у отца, читаю дальше.

– Во время еды вредно, – говорит мне Паша.

– А кто ест? – спрашиваю я.

И читаю, смеюсь, тычу пальцем в неясное место текста, чтобы объяснил.

– Да ты прикидываешься! – говорит Паша. – Все сама понимаешь.

Я делаю невинные глаза. Паша вздыхает, вчитывается в свой же текст, я Пашей любуюсь. Отец не выносит моей радости щенячьей, шкрябает стулом, поднимаясь, и уходит к барной стойке.

– Зачем ты так откровенно? – укоряет меня Паша, хотя самому-то все это нравится. – Отец все-таки. Объяснить ему надо.

– Он и так все понимает. Хоть и не доктор наук. Ты что, правда, подснежники собирал, профессор? Кому?

– Нет, психанул, с дороги съехал. Дела мои не очень. Это с тебя как с гуся. Где теперь?

Я киваю на отца: с ним.

– В Америку поедешь? Меня с собой возьмешь? – шутит Паша, а взгляд преданный.

– Конечно! И тебя, и всех твоих учениц любимых, и всех детей твоих внебрачных, полетели.

Паша взгляд отводит. А я книжку Паши листаю, оторваться не могу.

– Ты мне лучше объясни…

– А почему на «ты»? Совсем забылись мы с вами, Мария.

Музыку включают громче, и мы уже не слышим друг друга, приходится переспрашивать, Паша шепчет мне на ухо, а уже не надо говорить ничего, какие разговоры, когда мы так близко друг к другу.

Оглядываюсь на отца, удивляюсь. Отец у барной стойки флиртует с девицей очаровательной. Девица смеется, отец ей нечто живописует.

– О чем это он ей? – хмуро спрашиваю Пашу.

– О тебе, конечно. Вон какую вырастил. Наглую.

А залюбоваться можно отцом: в белом, неожиданно стройный и молодой, воодушевленный, увлеченно рассказывает о своих приключениях.

– Выпил он, что ли? – понимаю я. – Барон Мюнхгаузен.

Еще девицы вокруг отца собираются, и отец входит во вкус и говорит, и говорит. А Паша тоже говорит, точнее, шепчет мне, а я не слушаю его, мне вдруг совсем неинтересно. Отец танцует с девицей смешно.

– Я не танцую, извини, – говорит мне Паша.

Смотрю на Пашу с тоской, на книжку его. Паша жадно взгляд мой ловит, молчим. Я брожу лихорадочно глазами по натюрморту на столе, но слов для Паши не нахожу. Иду к отцу, девицу отстраняю. Девица возмущена, даже драться со мной пытается по-бабьи.

– А ну тихо, – говорю я ей. – Я дочь, мне можно.

Девица не верит, но отступает.

Я с отцом танцую, но веселую музыку обрывают, меняют на медленную. Я все в танце обернуться пытаюсь, посмотреть на Пашу, а отец мне не позволяет оборачиваться, так и танцуем. Отец крепко обнимает меня, почти душит и все посматривает в сторону. А в стороне двое мужчин сидят солидного вида, на нас в упор смотрят. Отец, в меня вцепившись, уже не танцует, а так, топчется механически. Вырываюсь, смотрю на столик наш. Паши за столиком нет. Я медлю, мне все равно, нет, дошло: потеряла.

Выбегаю на улицу, смотрю по сторонам. Автомобиля Паши нет.

Отец подходит ко мне, я его приближение чую, не глядя на него, говорю:

– Бог дал, бог взял.

– Это ты всуе, зря, того не стоит, – говорит отец.

И подталкивает отец меня к авто своему, нервничает очень.

– Нет, я подожду, – настаиваю я. – Вдруг он вернется.

– Твое любимое занятие, да? Терпеть и ждать. А ну, пошла!

Отец меня толкает к автомобилю.

Я в авто сажусь безропотно, важное почуяв. Оборачиваюсь и вижу… Тех людей солидных, запрыгивающих в свое авто.

– Я их еще в доме отдыха заметил, тварей. Так и знал!

Мы летим по дороге быстрее ветра.

– Встречи бывают не только приятные, Маш.

– Их подозрительно много. Встреч. На тебя все слетаются посмотреть?

Отец обгоняет автомобили по встречной. Заносит нас на повороте, кошка от колес отскакивает.

– Аккуратнее! А то тебе вон есть котяру придется буквально.

А отца даже потрясывает нервно.

– Кто они? – интересно и страшно мне.

– Так, старые знакомые, тебе не обязательно.

Я верю, но вида не показываю.

– Тебя сейчас на станцию, – говорит отец. – На автостанцию, блин, куда тебя. Сейчас. Аэропорта здесь поблизости нет.

Мне передается его волнение, я в слезы:

– Боже, совсем как в детстве.

– Да ладно, когда такое было?

– Всегда. Если не напрямую так, то косвенно. Мы все время от кого-то бегали. Ты бегал. Все время этот страх: незнакомцев знакомых, звонков.

Отец молчит, делает вид, что не слышит.

– Мне нельзя нервничать! – срываюсь я.

– Вот! Заговорила, золотая рыбка! Заговорила! Который месяц?

Я молчу. Отец на живот мой бросает взгляд.

– Который? Не видно ничего пока, какой срок? Ах, твари, ведь чую хвост, ничего, прорвемся, – захлебывается в азарте отец. – Ты со мной, это главное.

Смотрю на него: правда, что это все происходит?

– Не свезло-то, а? Где мы с тобой оказались? Куда ты меня завезла? Девонька моя. А кто папа-то? Раз так. Бросил? Где отец?

Я на него киваю.

– Да не твой, а ребенка будущего папаша где? Это не тот, случаем, с книжками? Павлуша. Нет, не он явно.

Я молчу.

– Вот поэтому тем более тебе надо отсюда валить. Со мной. Ко мне.

– И ты, смотрю, знаешь кратчайшую дорогу.

А мы едем в елки, съезжаем с дороги. Несемся опять по кочкам, но уже другие кочки. Останавливаемся. Молчим, тишина, собаки взлаивают остервенело где-то.

– Дочь. Послушай, – начинает отец решительно.

Я волнуюсь: что?

– Может быть, мне показалось это все. Знакомые хари. И никого.

Я роюсь в бардачке, просто так, чтобы успокоиться.

– Ненавидишь меня, да? На кой черт со мной тогда тут?

– Просто не хочу, чтобы ты маму трогал.

– А я уже потрогал.

Звенящая тишина. Мой вопросительный взгляд. Отца усмешка, оскал даже. Я не понимаю. Отец молчит и ничего не скажет. У меня руки дрожат.

– Тихо-тихо. Чё ты? Как будто я маньяк. Ничего я ей не сделал.

Я звоню маме, слушаю длинные гудки, нет ответа.

– Все к лучшему, – уверен отец. – Да и не надо тебе с этим Павлушей и его книжками. Не то это, не тот человек.

Я открываю дверь, вылезаю, ухожу. Иду, ничего не вижу перед собой, просто в сумерки иду. Дождь тихо спадает пеленой на меня, льет и льет.

Оба в дожде, мы с отцом врываемся в номер гостиничный, пытаемся разом вдвоем в один проем дверной пролезть.

– Что, поговорим, наконец, да? Начистоту! – злюсь я. – Кстати, кто первый слово сказал? Кто жрет эту, черт ее дери, кошку, я не заметила?

Отец полотенцем вытирается тщательно. Я в раздражении включаю телевизор. Сериал на экране про бандюг. Я злюсь еще пуще на телевизор, переключаю каналы.

– Прекрасное у меня было детство. Криминал, шансон, боевики, мечты об Америке. Русский, о, очень русский рок беспомощный. Все мое воспитание. Падлы, кодлы, братаны. В натуре. Любимые 90-е.

А отец плачет беспомощно.

– Извини, – прошу я прощения неласково. – Что, я просто честно поговорить пытаюсь, ну! Извини!

Отец садится на пол к батарее, утыкается носом в свои колени, рыдает.

Я посреди номера по сторонам растерянно смотрю: что делать? Воды отцу наливаю. Стою, рука со стаканом трясется, выпиваю сама воду. Сажусь на пол, сижу. Подползаю к отцу, обнимаю. Отец не отвечает на мои объятия. Мелькают кадры старого мультфильма на экране. За окном дождь шумит.

Не дождь, пылесос жужжит, в коридоре гостиницы пылесосят ковровое покрытие заунывно, стуча в двери щеткой тупо: разбудить всех пытаются? Солнечным светом номер залит, пыль в лучах вся видна, все недостатки.

Отец срывает с меня одеяло радостно: подъем!

Я лежу в еще мокром после дождя том самом платье, подавлена, плохо мне. Отец удивляется искренне, полный сил, помогает мне, ослабевшей, переодеться. Я все сказать пытаюсь, но лишь мычу, как аутист. Отец мне сказать и не даст – кормит меня с ложечки манной кашей, рот ею залепляет, радуется:

– Инвалида родили, ничего сама не может.

Я прихожу в себя от этих слов сразу, встаю, причесываюсь, советую отцу:

– Роди лучше сына еще.

Отец нервно посмеивается:

– Куда родить?

– Сюда роди. Или туда. Какая разница, он сам потом разберется. Ты, главное, роди.

– Думаешь, поможет?

– Тебе – да. И мне. О нем будешь думать. Другая, следующая история.

– Да та же самая.

– Но вторая серия. Сиквел.

– Сиквел… – задумчиво произносит отец.

– Это имя такое. Назовешь его: Сиквел.

Едем дальше, отец доверчиво рассказывает:

– Нет, хорошо там, спокойно. Люди очень много, хорошо, качественно работают. Все есть. Воздух, птички. Олени. Океан близко. Правда, Маш, знаю, о чем говорю. Есть комната для тебя. Можешь в нее приехать жить. Все надежно, стабильно.

Я смотрю на отца и смотрю:

– Боже, ты же все забыл. Себя забыл.

– Я повзрослел. Наигрался.

Я не верю. Отец безразлично поводит плечом, глядит на дорогу ­серьезно. Мне смешно, я говорю искренне, звонко:

– Да ты же шпана. Как был шпаной, так и остался. Шпана мира. Шпана всей земли. И я с тобой шпана шпаной. Какое бы ни было у меня образование, сколько бы ни знала языков или вообще молчала. Не ты ли пел это мне в детстве: «Когда умолкнут все песни, которых я не знаю…».

Отец резко тормозит, выходит из автомобиля, переводит дух, смотрит на кособокие домики.

– …Гудбай, Америка, о! Где не был никогда! – пою я фальшиво, ору. Выхожу из автомобиля к отцу, петь не переставая: – Ла-да-да-лай, ла-да-да-дай-ла!

– Вот выдам тебя, дуру, замуж, и гора с плеч, – говорит отец тихо.

– Уже однажды из-за тебя не вышла.

Отец искренне удивляется, вспоминает, улыбается нервно:

– Ах, тот! Тот самый мальчик, да, того я знаю.

Я взвиваюсь, слезы льются из глаз, что вчерашний дождь.

– Откуда? Что? Кто ты такой? Что ты ему сказал тогда?!

– Никто и ничего. Это я так.

Отец пытается меня обнять и успокоить:

– Ну что это за человек был такой? Бросать, и таким образом. В болезни. Предавать. Девочку.

– Обыкновенный человек. Слабый. Сильный. Не трогай.

– Да никто его не трогает. Обыкновенного. Зачем же трогать? Мне он не нужен. Я лично – ему ничего не говорил.

Я молча, растерянно, совсем беспомощно: а кто?

– Ну, люди кругом, не в лесу. Да? Жизнь везде, – легко отвечает отец. И улыбается мне светло, все это ерунда для него. – Да ты и сама предавать умеешь.

– Тебя? Ты сам хотел. Сам добивался.

Отец не реагирует, будто не касаются его эти слова.

– Да-да, – настаиваю я. – Очень старался, чтобы тебя все бросили, когда уже ничего нельзя было изменить. Не хотел понимать, идти на компромиссы. Сам без конца нарывался по кругу, по кругу. Не хотел принять решение мамы.

Отец смеется, настолько ему эти слова кажутся нелепыми.

– Ты еще раньше предала, когда позволила ей променять меня на.

– Не ценишь ее выбор.

– Но это дурь в башке, ведь он ее не любит!

Я молчу, продолжать о чем тут можно?

А отца мое молчание в бешенство приводит:

– Вам будет очень плохо. Поняла? Наказание будет. За все, что вы со мной сделали. Убили меня. Ты тоже поспособствовала. И ничего хорошего у тебя в жизни не будет. Никому ты не будешь нужна с таким характером.

Я держусь твердо.

Отец обнимает меня крепко, добавляет с угрозой:

– Но знай. Что при всем при этом. Отец не оставит тебя. Ни на минуту. Никогда. Я всегда с тобой.

Я жалобно скулю от невыносимости всего. Отец разжимает объятия, улыбается в сторону. Я не выдерживаю, срываюсь, убегаю. Слышу топот за спиной или кажется? Бегу по городку, названия которого не знаю.

На станции запрыгиваю в отъезжающий поезд.

Хожу из вагона в вагон. В тамбуре стою, так и еду стоя, притворяясь законным пассажиром.

Все же приходится объяснять проводнице, видно, у нее глаз наметанный:

– Нет, я не заяц, поймите. Не успела купить билет. У меня только кредитка с собой. Там есть какие-то копейки. Мне банкомат нужен. И мне очень нужно ехать!

– Куда вам?

Я не знаю, лихорадочно шарю глазами в поиске схемы движения поезда. А схема далеко. Щурю близорукие глаза, не вижу схемы, молчу, молчу.

Стою на платформе, гляжу на отходящий поезд. Проводница деловито мелькает в окне своего купе. Вокруг меня все тихо и серо. Иду в лес, по лесу в глубь, в самые дебри русского леса. А лес оказывается перелеском.

Иду по городу очередному. По базару иду. Бабушка меня видит, несчастную, проникается сочувствием, пакет мне свой отдает:

– На, понеси. Помощница.

Я молчу, на бабушку смотрю: в чем подвох?

– Пойдем скорее. Супу поешь, ну. Пока горячий.

Я ем суп, ем и ем жадно у белоснежной печи на кухне дома бабушки.

– Муж выгнал? – спрашивает бабушка. – Избил? Да не стесняйся, все свои. Вон-вон-вон синяки какие.

Осматриваю свои руки: и правда, словно кобыла в яблоках, вся в синяках.

Засыпаю блаженно в чистой постели под мерное тиканье часов.

Просыпаюсь и вижу перед собой молодого человека нос к носу. Сажусь резко на постели. Молодой человек на корточках передо мной сидит.

– Да ладно тебе, чё. Такой я страшный? Я Боря, внук. – Боря смотрит в зеркало на стене, убеждается в нестрашности. – Чья ты? Надолго к нам? Чё делать будешь? Чё умеешь?

– Слишком вопросов много.

Боря присаживается на стул, смотрит на меня, подперев щеку. Мне ни одеться, ни сбежать, так и сижу на постели. Тянусь за одеждой, а Боря стул с моей одеждой отодвигает ногой. Я смотрю на Борю враждебно.

– Это я за бабку беспокоюсь, – объясняет Боря. – А то ее обворовали недавно. Такая же, как ты. Немецкий фарфор весь вынесла стерва – сервиз и вазу для цветов мою любимую с рыжей пастушкой. Ты кто?

– А я та самая пастушка. Ожила. Ты думал, меня украли, а я ожила. Вернулась к тебе, соскучился? Где мои козы?

Боря теряется на миг, смотрит на меня, видно, я и впрямь на ту пастушку похожа, но понимает, грозит мне пальцем:

– У нее были овцы, а не козы.

– А мне надоели овцы, всю жизнь овцы да овцы. С козами веселей.

За окном блеет коза. Я весело киваю: вот они, родные козы.

– Не смешно. Ты откуда сама? Из области?

– Из области, – соглашаюсь я. – Фантастики.

– О, как высоко о себе, гордо, – сердится Боря.

Рассматривает мою одежду подробно, принюхивается.

– Не трогай!

– Да я же постирать отнесу. Если надо. Дерганая. Из Москвы, что ли? – Боря присаживается ко мне на постель. – А лицо такое, как будто из области.

Шаги решительные по дому, дверь в комнату распахивается, в проеме большая пальма в горшке. Пальму человек ставит на стол, нас не замечает, поправляет скатерть. Смотрит на нас, улыбается широко, как родной.

– Ой, простите. Алеша, – представляется человек мне.

А я свое имя забыла, глядя на него.

– Мария, – отвечает Боря за меня и ловит мой взгляд. – Что? Мне бабка все рассказала, я просто проверял тебя на вшивость, Маша.

– Прекрасное имя, – говорит Алеша мне, потом Боре: – Пальма, как обещал. Не знаю, как за ней ухаживать. Ну, бабка спросит у соседок, да?

Боря молчит, мнется, на меня многозначительно глядит.

– Идем-идем, – зовет Алеша решительно Борю. – Тебя Надя ждет.

– Останьтесь, – пищу я не своим голосом. – Мне нужна ваша помощь.

Алеша замирает на пороге, ясно смотрит на меня.

– Молодец, в яблочко, – хвалит меня Боря угрюмо. – Алешка в помощи никогда отказать не может. Я покурю пока.

Боря выходит из дома.

– Расскажите мне про здешние места, – прошу я. – Я впервые.

– Город и город. Мой родной, мне сложно объективно.

Я киваю, слушаю внимательно, так внимательно, что слов не слышу, глядя на светлое, чудесное и чистое вот это существо под именем Алеша.

– Люди хорошие. Но разные. А вы хотите остаться? С работой здесь очень плохо. Хотя что-то можно найти всегда, если не здесь, то в соседних городах, недалеко. У вас машина есть?

Киваю, спохватываюсь, качаю головой: нет.

– Жаль. Ну я узнаю, где что есть. Профессия какая?

– Любая.

– Наш человек, – весело Алеша. – Еще что-то?

Я молчу, на Алешу зачарованно смотрю.

– Подружитесь, познакомлю со своими, если хотите. Конечно, это не Москва. Зато можно в загс без очереди, в паспортный стол когда угодно, попросить, если надо, все знают друг друга, помогут. А кто не поможет, тех тоже знаем. Ну, в общем, люди. Живем.

Мне в постели сидеть надоело, в простыню заворачиваюсь по-древнегречески, к Алеше подсаживаюсь за стол. Алеша поправляет штору застенчиво, в окно выглядывает, ищет Борю, кричит в форточку:

– Э! Куряга, сколько можно! Сердце береги! Олух. Никак его не отучу.

Я молчу. Алеша смотрит на меня глазами голубыми, он явно моложе меня, стесняется, тщательно делает мужественное лицо.

– Давайте, всё, забираю. Мое, – решительно я говорю.

Алеша не понимает, поближе склоняется: что-что?

– Алеша выходите… женитесь на мне, Алеша.

Алеша краснеет даже. А я Алешу за руку хватаю, красивую, большую.

– Понимаю, вы меня не знаете. Но видно же сразу всегда – нет или да. Алеша, вот я тут вся перед вами, у меня ничего нет, не важно, кто я и откуда, – заносит меня по-книжному. – Я несчастный человек, Алеша.

На Алешу гляжу, молчу, молчу.

Алеша смотрит ясно на меня, решает:

– Хорошо.

Алеша обнимает меня крепко, а другой рукой в дверь звонит. Я под плащом Алеши прячусь с букетом цветов. Крепко глаза зажмурив, что-то шепчу. Молитву? Тишина. С облегчением щелкаю пальцами, мол, нет никого дома. Пытаюсь Алешу утащить, но Алеша крепко на ногах стоит.

Дверь открывается, на пороге женщина маленького роста, смотрит на Алешу, на меня, понимает, смущается. Я ей цветы протягиваю и весело:

– Здравствуйте, Мария Алексеевна!

Мне показывают кораблики в бутылках.

– Это Алеша с отцом в детстве мастерил.

Я очень интересуюсь корабликами, слишком интересуюсь, баррикады выстраиваю из них вокруг себя, разглядываю подробно.

Мария Алексеевна на меня не смотрит, глядит на Алешу, используя всю палитру взглядов: то строго, то радостно, то с тревогой, то как-то неясно. Чайник свистит на кухне, Мария Алексеевна убегает.

Я осматриваю тесную маленькую комнату, единственную.

– А где живешь ты?

– На веранде, – говорит Алеша.

Смотрю в сторону «веранды» – застекленного балкона.

– Но мне там удобно, – уверяет Алеша. – Я там все себе сделал. Даже полку для книг прикрутил. Посмотри.

На кухне звон посуды.

– Нет, иди лучше помоги, – шепчет Алеша.

Я теряюсь:

– Куда?

– На кухню, тут недалеко, не бойся.

На кухне я осматриваю беспорядок. Мария Алексеевна сидит и смотрит в окно мрачно, меня видит, подскакивает, достает чашки, передает: унеси.

Пьем чай молча все трое.

– А вы кто по профессии? – спрашивает меня Мария Алексеевна.

Я не нахожусь ответить.

– Она художник, – быстро отвечает за меня Алеша.

– Вот почему кораблики вам так понравились. А что вы рисуете?

Я с укором смотрю на Алешу.

– Нет, она художник другого плана, – объясняет Алеша. – Она пишет.

– Тогда уж писатель, – понимает Мария Алексеевна.

– Ты, мама, пей чай сама тоже.

Я все кораблики хмуро рассматриваю, пытаюсь понять, как они сделаны, выковырять их из бутылок. Алеша выпивает одну чашку чая, другую, наливает себе третью. Молчим все.

– Алеша скрытный у меня, не знала ничего, не ожидала…

– Да я и сам не знал, – вырывается у Алеши простодушно.

– Вот вчера только я ему говорила о невесте, – признается Мария Алексеевна.

– Видите, какой послушный. Раз, и нашел, – я сердито говорю.

Иду по улице быстро с Алешей, за руки держимся, но то я вперед забегаю, то Алеша, нехорошо как-то идем.

– Не важно, все не важно, – успокаивает Алеша.

– Да, потом подружимся. Я дружелюбная ведь. Иногда.

– Теперь надо к папе, – решает Алеша.

Я съеживаюсь, настораживаюсь.

– Он гораздо более требователен, нежели мать. Так что да, правильно, бойся, – говорит с улыбкой Алеша.

А я своего отца боюсь: по улице автомобиль едет знакомый. Я за Алешу прячусь, смотрю с ужасом на автомобиль уезжающий, близорукие глаза щурю: отцовский? Убегаю на другую улицу. Алеша догоняет меня.

Я останавливаюсь, говорю быстро:

– Алеша. Ты бы шел. Ты бы не трогал меня, правда, шел бы ты лучше, не связывался, правда, не связывался бы. Иди, кораблики в бутылках строй. Борю от курения отучай. Пальмы бабушкам таскай. И забудь все глупости.

Алеша смотрит на меня растерянно. Я ухожу. Алеша догоняет, подхватывает меня на руки, несет по улице.

– Не болтай про меня никому никогда, Алеша, – прошу я слезно, шепчу ему на ухо. – Обещай не болтать!

Алеша ставит меня на ноги, за руку крепко берет, ведет как ребенка, а у самого лицо еще детское.

– Сначала Лиду из детского сада. И к папе. Не бойся.

Папа Алеши распахивает мне объятья широко и радостно, обнимает меня, трясет за плечи, снова обнимает и, довольный, хохочет, радуется типично:

– Вот Алешка прохиндей! Ну жук! Ну ловкач! А ведь я-то знал! А то двор шушукается: что Алеша, где Алеша, почему нет девах у Алеши, ненормально, вдруг он это и то. А я знал!

Папа Алеши осматривает меня как скульптуру, восхищен:

– Лолита Милявская!

– Чего? – пугаюсь я искренне.

– Папа хотел сказать: Венера Милосская, – поправляет Алеша.

– Такая же безрукая, – соглашаюсь я.

– Лех, где таких делают? Мне бы тоже парочку.

Лида на плечах у Алеши сидит, ударяет газетой папу Алеши по макушке.

– Эй, ты что, отца!.. У матери не учись. Вон посмотри лучше на эту вот. Как звать-то?

– Маша, – говорит Алеша.

Папа Алеши сникает разом, думает.

– Ну, нормально, ничего.

– Спасибо, – благодарна я.

Лида враждебно на меня глядит, в золотые кудри Алеше вцепляется.

– Так, Лидка, хорош, – просит Алеша.

А Лида крепко держится, слезать не хочет.

– Леонид Степаныч, – представляется мне наконец отец Алеши.

– Очень приятно.

– Папа Леня для тебя. Ну так и что? Где отец твой, красавица?

Мне страшно становится, по сторонам смотрю. А мы около дома Леонида Степановича, большого дома с огородом и садом.

– Где, где отец? – громче спрашивает папа Леня. – Кто он? Тоже из столицы? Видно, видно за версту, все видно. А молодец Алешка, а!

Папа Леня грозит Алеше в шутку пальцем.

– У меня в Москве нет ничего, – признаюсь я.

– Мы здесь будем жить, – подтверждает Алеша.

А папе Лене все равно, доволен:

– Это где? С матерью на «веранде»? Или с нами? Решим, все решим, заходи. Лидка, суп на плиту, соль на стол, помогай, пока мачехи нет.

Женщина появляется стройная, смотрит вдохновенно на нас с Алешей.

– Любовь, просто Любовь.

Я смущаюсь, Алеша вздыхает тяжело.

– Без отчества, не надо отчества, – поясняет Любовь.– А вас, конечно, Машенька? Вы похожи на Машеньку, что-то в вас по-настоящему русское.

Мы с Алешей сидим печально возле бани вдвоем, на закат смотрим.

– Они прекрасные, добрые люди, – говорю я медленно. – Конечно, да. – И смотрю на Алешу, разглядываю. – Но только ты, в кого ты-то такой?

Алеша пожимает широкими плечами грустно, потупив ясны очи.

– Чудеса, – решаю я. – Единственный на миллион Алеша.

– Неправда, я обычный. Таких много.

Лида злая из окна дома следит. Вижу Лиду, от Алеши отворачиваюсь.

– Ты не думай, – говорит Алеша. – Мне дед участок оставил с огородом. Запущенный, но само место – сказка. Речка рядом. Можно даже построить небольшой дом отдыха…

Я смотрю на Алешу хмуро, не верю, ежусь, смехом взрываюсь хорошим.

Алеша не понимает, наблюдает за мной, серьезный, вспоминает:

– А что такое ты говорила про не связываться с тобой?

– Все уже, терпи теперь, какая есть.

Свадебные открытки на столе, остатки типичного пиршества, почти пустые бутылки в большой комнате бабушки Бориса.

Незнакомые молодые люди на полу сидят, в видеоигру режутся ­увлеченно, Алеши нет среди них. Мрачная Лида сладости доедает.

Я в пестром платье смотрю в окно, цепляю на себя фату.

Захожу на кухню. Бабушка сидит на лавке, шьет вручную, поднимает глаза на меня, кивает на мою фату:

– Чего это ты?

– Да, – соглашаюсь я про фату. – Это же ничего не значит. Уже. Какая уж там чистота, все мы в грязи по уши.

Бабушка шьет и шьет, на меня не смотрит. Я сажусь с ней рядом.

– Хорошее у тебя имя, – говорит бабушка. – Мою маму тоже звали Машенькой. Хотя чаще кликали Марусей. Платье это на тебе как раз ее. Да-да, не смотри, сохранилось, и красивое. Надо уметь хранить.

Я смотрю на бабушку, вокруг, и хорошо мне, спокойно.

– В городе большом тяжело хоть что-то хранить.

Бабушка ничего не отвечает. А у меня слезы на глаза наворачиваются.

Я выхожу в огород, брожу. Чучело страшное разглядываю, огородное. Козу отвязываю. Ухожу с козой, выгуливаю ее, как собаку.

Возвращаюсь и замираю, слышу голос из дома знакомый, лбом к дереву прижимаюсь, чтобы успокоиться, про козу забыв.

Обхожу дом, вижу отцовское авто. Иду в дом решительно.

Захожу на цыпочках в большую комнату к ребятам. Выпиваю, закусываю. Слежу за видеоигрой, на ребят смотрю подробно.

Картинно врываюсь на кухню.

– Всё, папа. Всё, обуза с плеч долой.

Отец сидит сутуло, мельком взглядывает на меня, на фату мою.

– Может быть, не стоит устанавливать никаких отношений? С этой. Может, как есть, так есть? – советуется усталый отец с бабушкой. – Я живу, она живет, иногда мы пересекаемся. А как только мы разберемся – все застынет, не будет настоящей жизни, общения.

Я молчу. Все молчим. Отец рассказывает:

– Ее же все бросили. Как больная собака уходит подыхать, она забилась в угол и болела. Не осталось никого совсем. Сама всех разогнала. Моя ведь дочь, мои повадки. Мой характер. Разогнала, они даже не упирались.

– Но и тебя рядом не было, – не уступаю я. – А где ты был?..

Отец меня не слушает, продолжает бабушке наговаривать:

– После этого она мне доказывает, как Робин Гуд, что бляди придорожные и всякое отребье – хорошие люди. Просто из вредности. И не хочет поехать со мной, когда я предлагаю – всё. Все условия. Там.

– Я замужем, всё! Мне теперь, как это… муж – и бог, и судья.

– Да тебя продали, голубушка, – смешно отцу. – В очередной раз. И задешево. Хотя почему дешево, мой мобильник – дорогая игрушка.

Я не уточняю, не верю, не слушаю.

– Вот тебе твои люди, которых ты так любишь, – говорит отец. – Потому что не знаешь.

Бабушка смотрит на нас испуганно, шитье откладывает, советует мне:

– Послушай отца, не перечь…

– Да вы его не знаете! Он говорит, что у меня ничего нет своего и…

– Да, вся моя: глаза, лицо, плоть и кровь. И никуда от этого. Не будет меня, ты в зеркало, там я все равно.

Бабушка смотрит на отца, на меня, умиляется:

– Похожи-то как, правда.

– Самостоятельной стала? – говорит мне отец. – Не смеши. Тебя нет вообще в этом мире. Ты ничего не сможешь без меня.

– Но ты последние пять лет или больше – там, где ты есть. Болтаешься. Везде, но не со мной, только ниточка, тоненький нерв, за который ты искусно дергаешь и всем управляешь. Так неявно. Так больно.

– Я не болтался. Хотел устроить все, чтобы вы ко мне туда приехали.

– Это мама мечтала, но я никогда. И ты знаешь.

– Но вы выгнали меня! Да, меня долго не было, но я вернулся! В тот раз, два года назад. А твоя мать угрожала, что напишет на меня! Понимаешь?

Молчу. Блеет коза беспокойно во дворе, на задние ноги встает, в окно к нам заглядывает. Бабушка молитву бормочет, крестится.

Отец молчит-молчит, говорит:

– Да, я сам ее довел. Но заявление! Ментам! На меня, который…

– Ты ей угрожал ножом. При всех. Ты разбил все в квартире. Ты кота моего выбросил! – говорю я и добавляю бабушке: – Такой хороший кот был, в полоску, птичьим пухом пах, Бродским звали.

– Да, но она предала! И моя ярость… – патетически начинает отец.

– Обычная ревность, – говорю я.

– Но я еще и не то могу. Не веришь мне, сопля?!

Молчим тяжело.

– Но как ты меня тут нашел? – не понимаю я.

Алеша является на пороге.

Кидаюсь к Алеше, словно Алеша – спасение.

Алеша обнимает меня, не понимает:

– Фата почему? Репетируешь? А я молодоженов наших видел, Борьку с Надей, возвращаются, нагулялись. Будем продолжать праздник.

– Нет, идем, кораблики научишь меня делать. Идем.

Я тащу Алешу прочь, замечаю телефон отцовский в руках Алеши. Смотрю на ясноглазого Алешу. Выхожу из дома порывисто. Отец выходит следом.

Садимся с отцом в автомобиль, синхронно захлопываем дверцы. Я за рулем, руку отцу протягиваю. Отец мне кладет на ладонь ключи. Завожу мотор. Срываюсь с места, коза путь преграждает, блеет истошно, торможу.

Выхожу из авто, и отец выходит, пересаживается на заднее сиденье. Ловлю козу, привязываю к забору. Бегу в дом, фату срываю на ходу, платье расстегиваю. Коза смотрит на крыльцо, ждет, а меня все нет.

Возвращаюсь в своей одежде, уезжаем.

Отец под пледом спит на заднем сиденье.

Мы едем долго. Темнеет небо в ночь.

– Я знаю, что не права перед тобой, – говорю я. – Потому что не согласна и смею. Знаю, что паразитка, никто. И якобы соучастница того преступления, что мама теперь спит с военным. В той квартире, хоть и съемной, где ты своими руками делал какой-никакой, но ремонт. Гамлет из меня паршивый, да? И Робин Гуд, кстати, тоже.

Не могу разглядеть в зеркало заднего вида: спит отец или нет?

– Но мне только недавно, совсем недавно стало лучше. Я не хочу опять, – продолжаю я. – Все эти голоса, шизофрения, которую ты не хочешь признавать упорно, считая ее – чем? Богатым воображением? А это наследственность по твоей линии. А ты о внуках мне. Им еще передавать.

Отец молчит. Я молчу. Едем, я продолжаю:

– Меня носит, где попало. Зарабатываю от случая к случаю, лишь бы было время на художества, писанину, которую ты презираешь. И у меня никого, ничего здесь нет. Совсем. Даже кота. Но я не поеду к тебе, пап.

Отец молчит.

– Папа, – зову я. – Мне помощь нужна, не могу больше так, пап.

Отец молчит. Я смиряюсь, нет, зову громко:

– Папа, пожар, горим! Пап!

Ноль реакции.

Останавливаюсь, выхожу из автомобиля. Дышу свежим воздухом, темно вокруг. Открываю заднюю дверь автомобиля, тормошу отца:

– Пап, очнись! Тут кошка дохлая на обочине, как раз для тебя. Надо выполнять условия спора!

Срываю с отца плед, с ужасом отстраняюсь, о крышу авто стукаюсь.

Сажусь в автомобиль и еду дальше. Включаю музыку очень громко, еду и слушаю. Разворачиваю автомобиль, еду обратно.

На заднем сиденье вместо отца – чучело.

Утром дом бабушки Бориса заперт, стучу-колочу, не открывают. В окно заглядываю. Ни движения в доме. Возвращаю чучело в огород. Коза спит.

Почетный круг даю на автомобиле по улицам города в поисках отца.

Возвращаюсь к дому бабушки Бориса.

Записку пишу, на стекло автомобиля прикрепляю.

К лесу иду, кричу, выораться надо:

– Папа! Папа! Отец!

Меня знобит от бессонницы, да и ветер дует. Иду, выхожу на пус­тырь, дозваниваюсь до матери:

– Алё, мама. Да просто, спросить, как дела. – Вижу перед собой поле, панораму города, мутный пруд, говорю маме: – Я на статуе Свободы стою, ага, на самом факеле. Здорово, да, высоко, ветер свистит, слышишь? Ветер свободы и перемен. – Слушаю ответ матери, не понимаю: – Почему «нельзя на факел»? Откуда знаешь, ты же не была? Ах, только на ее корону можно залезть, ясно. Да, конечно, я не в Америке. Я, как всегда, в Риме, ищу капитолийскую волчицу, чтобы накормила меня. – Молчу-молчу, слушаю, что мать мне отвечает, говорю ей: – Да я давно знаю, что тебе все равно. Ты только соблюдаешь приличия. И то не всегда. Прости, мне очень плохо. Я с отцом. Ага, сюрприз! Нет, я никуда не полетела. Нет, молока не куплю, я далеко, точнее, глубоко. А ты почему не берешь трубку? Ах, ты не одна, прости, не хочу мешать. – Я отключаю связь. Молчу, смотрю вокруг, набираю номер снова. – Мама? Вы кто? Ах, это вы. Маму позовите. Мама, о чем вы с отцом говорили? Ну он же заезжал к тебе, к нам. К вам. Нет, расскажи подробно! – Слушаю, молчу, не понимаю: – Бред какой-то. Спасибо, пока. Да, у меня, как всегда, все волшебно.

По городу резво иду, иду.

Зеваки на пригорке стоят у кафе «Вираж», полицейский уазик.

Близко к зевакам не подхожу. Нехорошо мне вдруг, в бессилии сажусь на обочину отдышаться, на тот самый вираж, в честь которого кафе названо.

Ко мне подходит девушка незнакомая, руку свою протягивает, помогает подняться, пощечину мне с размаху дает, смотрит зло и молчит.

Иду к зевакам, пытаюсь разобрать, о чем они говорят.

– …всегда говорил, нехорошее это место для кафе. Сколько аварий, всякого, – говорит старик. – И зверье тут хоронят неподалеку, видишь, там. Всяких тузиков, мосек. Внук мой канарейку тоже зарыл.

Хозяин кафе с полицией говорит в стороне.

У входа в «Вираж» пятно крови замывает молодая женщина. А хозяйка бледная ежится от холода:

– А такой хороший был. Прямо ангел. Высокий, с плечами. Кудри.

– От таких и ждать надо всего! – говорит старик. – Тихий омут.

Я молчу, спрашивать боюсь.

А молодая женщина не может кровь отмыть, бросает швабру.

– А я ведь с ним за одной партой сидела. В третьем классе.

– Свидетели есть? – спрашиваю я невпопад.

– Как будто нет, – говорит один из зевак.

– Одним ударом его. И всё. Метко, – объясняет другой.

– Всегда тут ездит всякое отребье, – говорит старик.

Люди смотрят на меня. А незнакомка, что дала мне пощечину, взвизгивает:

– А я видела вас вместе, да! Откуда ты взялась? Откуда?

– Нет больше Алешки нашего, – говорит хозяйка кафе.

Малодушно ухожу, молча, нет ни слез у меня, ничего, ухожу.

По окончании службы из церкви выходят люди. Я стою и смотрю на этих людей светлых, бедных, простых, странных – разных. Ищу отца среди людей, вот он?! Нет, ошибка. Мать Алеши выходит из церкви, улыбается, не знает еще ничего, мимо проходит, не видит меня. Догоняю ее, но не могу окликнуть, еле на ногах стою. Сажусь на паперть, лоб в колени.

– Ты что здесь? Потерялась?

Я поднимаю взгляд. Дьякон смотрит на меня, улыбается ласково:

– Отца потеряла? Да не смотри так, похожа просто.

– Он был здесь?

– Да он и сейчас тут.

Бросаюсь в церковь. Ищу в церкви, не нахожу отца.

Выхожу, дьякон пожимает плечами, кивает на садик околоцерковный, голый шиповник. Ищу в указанном направлении. А нет отца, никого тут нет, земля холодная, будто не весна.

– Не нашла? А где же это он? – удивляется преувеличенно дьякон.

Смотрю на дьякона, молчу.

– Что он говорил обо мне? Что он тут делал?

Дьякон пожимает плечами, улыбается мне: что тут можно делать?

– Что-то у вас тут в городе все с розовыми щеками. Как дети, – не могу я удержаться от реплики.

– А воздух!

– А фабрики?

– Детали. Они уж сколько не работают, закрыли производство – кризис.

Дьякон улыбается счастливо, сияет, будто кризису рад.

Дверь мне открывает Боря и тут же исчезает в недрах своей квартиры. Стою у порога, жду внимания, думаю, что и как сказать про Алешу, лицо скорбное. Надя пробегает с ворохом одежды мимо, мне весело бросает:

– Привет, прости, сейчас, мы проспали!

Боря бежит навстречу Наде, типичное для сборов орет:

– Плавки не забыла? Где мои плавки? Чего ты так смотришь глупо? У нас нет бабла тамошние плавки покупать на пляже в пять раз дороже!

Стою, наблюдаю, жду, порываюсь уйти.

Боря свою сумку спортивную сует мне в руки не глядя, кричит в сторону:

– Надя, где билеты? Надежда, блин, алё! Ты сама где? Надя!

Надя из кухни прибегает со стаканом сока для меня. Боря меня замечает:

– О, ты чё тут стоишь? Ты откуда?

Молчу, выпиваю кислый сок махом до дна, собираюсь с мыслями сказать об Алеше. А Боря у меня сумку свою отбирает.

– Алешку ищешь? Не ищи здесь даже, поняла?

– Они вчера повздорили, – объясняет Надя. – Впервые в жизни.

– Да ладно, это мы так, ни о чем, – смиряется Боря.

– Алешка с праздника даже ушел, – говорит Надя. – Ночью.

– Надь, зарядку мою взяла? – злится Боря.

– У нее же провод порван!

– И что?! Я покажу в магазине, чтобы новую дали без лишнего трепа. Такую же. Какие там розетки? – спрашивает Боря меня.

– Там нет розеток. Зачем розетки? Там ведь солнце, только солнце, – говорю я отрешенно. – Вы отца вчера видели?

Боря и Надя затихают, молчат, переглядываются.

– Он вчера был в доме твоей бабушки, – объясняю я Боре.

– Да, интересный такой, – говорит Надя.

– Моднявый, – говорит Боря. – Я его и раньше где-то видел.

Надя улыбается широко Боре, смеется о чем-то своем.

– Это бред, Надя, это не он, – говорит Боря.

Надя просит жестом подождать, убегает, возвращается с журналом, открывает, показывает мне фотографию известного актера с сигарой.

– Надя, не позорься, – просит Боря. – Плавки мои нашла, спрашиваю?

Надя глядит на фото актера, на меня, глазами спрашивает: похож?

Я натянуто улыбаюсь:

– Его чаще с царем сравнивают нашим последним. Николаем Вторым Романовым.

– Он разве последний? – сомневается Боря.

– Боря, посмотри на часы! – взвизгивает Надя.

Боря бежит в комнату с Надей, собираются. Жду, смотрю в зеркало. Пишу записку, креплю ее на зеркало: «Привет морю! Маша». Ухожу.

В городе меня встречает компания тех самых молодых людей, что в видеоигры играли на свадьбе вчера. Идут мне навстречу целенаправленно.

– Бить будете? – интересно мне.

Ребята смотрят на меня напряженно. Обнимают меня по очереди.

– Не вернуть, понимаешь? Такая жизнь. Бывает. Не реви.

Хотя я-то как раз не реву, молчу и верить им не хочу. А ребята продолжают:

– Вы же знакомы всего пару дней… У тебя еще вся жизнь впереди… Да, жаль Алешку, но что поделаешь…

Ребята смотрят на меня сочувственно.

– Но ведь надо найти, кто убил, – не понимаю я.

– Найдут, посадят, что дальше? Человека нет уже, всё.

Я смотрю на ребят, подвох чую.

– Надо учиться прощать, – учит меня один. – Это мне отец вчера сказал. Твой отец.

– Что он вчера тут делал? – спрашиваю я. – Что говорил вам?

Ребята переглядываются, молчат.

– Где он сейчас? – не отстаю я. – Куда пошел? Ну!

Ребята умалчивают или не знают.

В саду около дома отца Алеши очень тихо. Стою, сомневаюсь: стучать – не стучать? Лида выбегает мне навстречу нарядная: платье, красные колготки. Смотрю на нее, злую, не могу понять: уже знает или нет?

– Алеша где? – спрашивает Лида сердито.

Сажусь около бани с Лидой, думаю: как объяснить?

– Лида, людям плохо, когда на них злятся.

– Но ты не любишь моего Алешу, – быстро говорит Лида.

Молчу. Лида ясно смотрит на меня большими глазами.

– Да, у нас с Алешей глаза одни. Нам всегда говорят. Это в папу.

Лида ждет моих слов, объяснений.

– Лида, ты ведь любишь Марию Алексеевну? То есть маму ты любишь?

– Нет, – отвечает звонко Лида.

– Неправда, ты любишь, но сама этого не понимаешь.

– Нет, не люблю. Она глупая, с ней скучно, она никого не любит. Сухарем ее папа называет. И меня она без войны, без боя папе отдала.

Молчу, пытаюсь погладить Лиду по голове. Лида кусает меня.

– Ладно, но папу ты ведь любишь?

– Нет. Он постоянно смеется и никогда ничего не объясняет. А ночами они запираются с Любовью и дышат. И в баню меня с собой не пускают.

Лида отбирает у меня телефон, тыкает в экран, развлекается.

– Ладно. Блин. А Любовь, свою мачеху…

– Я только Алешу люблю, – серьезно говорит Лида.

Вижу Любовь, мелькнувшую в окне дома.

– Папа уехал по срочному делу, – объясняет Лида. – Любовь чё-то ноет. Она всегда ноет.

Порываюсь уйти в дом, Лида цепляется за меня, не пускает, ничего не говорит, просто смотрит, но так пронзительно смотрит, что мне страшно.

– Пожалуйста, прошу, иди поиграй пока с подружками.

– Они дуры все. Где Алеша? Он по субботам приходит всегда.

Любовь выходит из дома, шаль на себе поправляет.

– Лида, ты все выучила, что должна?

– Ничего я тебе не должна! Придет Алеша и заберет меня отсюда! От всех вас! Алеша! – кричит Лида, зовет. – Алеша!

Лида убегает. Любовь смотрит на меня, все уже знает.

– Но не знаю, как ты теперь жить будешь. Я бы ушла в монастырь на твоем месте. Ты убила.

Иду по городу, ищу отца, как собачонка, спрашиваю в случайных местах:

– Вы не видели вчера тут отца?.. Похож на царя.

На меня налетает незнакомый мне парень, обнимает, целует.

– Маша, да?! Будем знакомы! Я друг Алеши, Миша. Рад за вас, ребята! Алешка никогда так не влюблялся, да еще с первого взгляда! Такого про тебя вчера наговорил! Принцесса из сказки!

Ищу слова, чтобы все объяснить. Миша не дает мне сказать.

– Ладно, Машутка, сегодня забегу к вам. Ты красное вино любишь? Вы пока у отца Алешки живете? Забегу вечерком, сейчас работа. Увидимся!

Миша убегает. Я стою, смотрю на город. Бросаюсь через дорогу. Авто незнакомое на меня налетает и уносится прочь. Лежу. Поднимаюсь: никаких травм, жива, лишь вся в грязи. Полицейский уазик останавливается около меня.

В местном отделении полиции сижу, говорю, видно, давно уже:

– …он вообще не отсюда. Приехал вдруг. Я все время с ним была, постоянно, и он не виноват. Отец меня любит очень, точнее, говорит, что любит, так считается, что любит, а правды я не знаю. Не знаю, что такое отцовская любовь. Моя вина, да? Никогда ее не чувствовала. Один страх.

Двое в форме напротив меня переглядываются растерянно.

– Но он не хочет зла, я это точно знаю, – говорю я. – На него находит ярость иногда, как на всех нас. Хотя, конечно, не так, а намного сильнее. Но он ее выплескивает иначе, то есть он не может вот прямо так убить.

– Убийцу Алексея уже поймали.

Смотрю на этих двоих, не верю им, молчу, боюсь.

– Убийц, – поправляет один другого.

– Бил-то один, – спорит первый.

– Второй на стреме.

– Не поймали, в смысле, они сами сдались. Чистосердечное.

– Да, есть свидетели. Ваш отец беседовал с Алексеем. До утра. Вполне себе мирно, затем ушел. Алексей находился некоторое время в кафе. Где его заметили обвиняемые.

– Точнее, не самого Алексея, а телефон его, – поправляет первый.

– Который, кстати, так и не нашли, – уточняет второй.

– Алексей скончался на месте от удара в висок.

– Слабенький оказался, – вворачивает второй.

– Тебя бы так, ты бы тоже копыта.

А я сижу, перевожу взгляд с одного на другого и не верю им.

– Но отец не виноват? – не понимаю я.

– Конечно, не виноват! – радостно объявляет второй.

– Только нам бы с ним поговорить стоило, – говорит первый, многозначительно глядя на меня.

А я молчу, помочь им не могу, прошу тихо:

– А можно на этих, кто Алешу, посмотреть?

Убийцы в камере – совсем мальчики, растерянные.

Внимательно на мальчиков смотрю.

– Вот. Женихи-красавцы, – объявляет мне лейтенант. – Совершеннолетние уже.

– Это не они убили, – говорю я. – А я.

Звоню в квартиру матери Алеши. А дверь не заперта. Заглядываю в квартиру, захожу. Мария Алексеевна с пустым ведром помойным возвращается, смотрит на меня, но как будто мимо. В квартире звонит телефон, звонит и звонит. Мария Алексеевна смотрит на меня спокойно совершенно, на телефон, снимает трубку и сразу кладет обратно, начинает:

– Я в своего отца пошла. Он служил во флоте. Жил в Волгограде…

– Мария Алексеевна.

– Да я знаю все. Уже. Вы сами-то как?

– Мне Любовь сказала, что я убила. И что я должна теперь в монастырь. Вы тоже так считаете? Как скажете, так и будет. Ведь это ваш сын.

Мария Алексеевна молчит, молчит, просит:

– Уходите, пожалуйста. Просто уходите. С богом.

Иду по столетнему местному парку. Солнце выглядывает из-за облаков яркое, весеннее. Сажусь на пустую скамейку под старыми деревьями.

– Ты отомстить хотел? – спрашиваю я. – Великий комбинатор.

– Зря вчера сбежала. Алеша – очень достойный человек.

Смотрю на отца: разве он еще не знает?

– Ты бы все равно сюда вернулась, – говорит отец. – Одумалась бы. Поискала другого. И вернулась. Рано или поздно.

Я молчу, думаю, не знаю.

Отец растерянно признается:

– Да никто его не покупал. Я сам ему всучил телефон этот. Подарок, пускай играется. От чистого сердца! Хотя не думал, что примет.

А у отца телефон тот самый в руках, его телефон, Алеше подаренный.

– Вернулся и забрал, да? – понимаю я. – С места преступления.

– Ну зачем, пойми, улики. Лишние вопросы. Я почуял, вот екнуло, вернулся к этому кафе. А он уже все, того. Телефон в траве валяется, мигает. Прикинь, ситуация? Ведь я добра хочу, а со мной все время такое. В этой, мать, стране. Я хозяевам кафе сказал, вызвали ментов.

– И прятался все это время?

– Нет, почему. Гулял. Думал. Я бывал в этом городе часто. Проездом.

– Их нашли. Мальчиков.

– А я знаю. Мы на этот счет с хозяевами «Виража» поговорили. Тоже заприметили этих ребят. Испугались ребятки, наверное, сами сдались?

– Я здесь останусь.

Отец насильно уводит меня по алее.

– Ты тут не нужна. В таком состоянии. Сами разберутся.

Я останавливаюсь.

– Нет, я навсегда тут останусь. Жить. Буду помогать. Лиде, матери Алеши, не знаю, что-нибудь буду делать. Я люблю их. Может, я им нужна. Не знаю, зачем. Просто так. Здесь нужна. «В этой, мать, стране».

Отец уводит меня, усаживает в автомобиль решительно.

– Подвезу до станции. Съездишь домой, к своей бабушке Вере, тут недалеко. Отоспишься, захочешь – вернешься. Надо беречься.

– Да не беременная я, вот придумал! А ты куда поедешь?

Отец не отвечает на вопрос.

Отец молчит, следит за дорогой, по городу едем.

– Не надо воротить лицо от этих людей, пожалуйста, – плету я свое. – С ними трудней, чем со многими. И ты, я знаю, любишь, понимаешь их. Они на твоем языке говорят. И ты наверняка не просто так вернулся. Ты приберег для меня, для нас всех что-то очень хорошее. Сюрприз. Да?

Отец молчит. Я решаю:

– Довезешь до станции, я пешком вернусь. Покатал, спасибо.

Едем, пролетаем пустыри, фабрику.

У меня вырывается по-бабьи:

– Но Алеша тут при чем? Кораблики в бутылках.

Слезы лью и лью, как плотину прорвало.

– О чем ты с Алешей говорил всю ночь?

– С ним все теперь будет в порядке, – уверен отец.

– Обещаешь?

Отец кивает строго.

Едем и едем, станцию проехали, едем, а я все думаю о своем, но очнулась:

– А куда мы? Куда ты нас опять везешь?

– Не все ли равно? Мы вместе, – жестко говорит отец. – И никто нам больше не нужен.

Смотрю на него беспомощно, пробую возразить:

– Америка в другой стороне.

– А Земля – она круглая.