Так бывает – слово, десятилетиями лежавшее в пыли, приобретает новый смысл и вот уже выдерживает стократные перегрузки. Как у нас принято, «отвечает за все», «объясняет все» – не важно, со знаком плюс или минус. Когда-то такими словами были «интеллигенция», «демократ», «либерал», «хозяйственник». Давно существовавшее в быту слово «технократ» с августа 2016-го получило новый импульс – в связи с назначением главой администрации президента сорокачетырехлетнего Антона Вайно. «Приходит поколение технократов» – так охарактеризовал это назначение главный редактор «Эха Москвы» Алексей Венедиктов, так говорят и другие эксперты.

Они отмечают смену поколений и надеются на тихую оттепель в Кремле. Технократы – вот очередная надежда. Они не либералы и не консерваторы, они вообще «вне политики». В отличие от «ястребов», лишены мессианства, практичны, рациональны, привыкли считать, не находятся в плену сверхидей – и теперь они молча придут и поправят всё.

«Технократ» не самое удачное слово, что-то вроде «креакл» (креативный класс), но, безусловно, нам давно требовалось что-то такое – для обозначения массового социального, а скорее даже психологического явления, выходящего даже за рамки смены элит.

Почему же этот слой так долго ускользал, был непроявленным? Во-первых, его не улавливает прикладная социология: у нее слишком широкое сито. Социология сканирует доходы, собственность, материальный статус, но не интересуется убеждениями, взглядами, представлениями о мире. А во-вторых, сами люди часто не догадываются, что у них есть убеждения. Эстрадная певица активно поддерживает милитаристские, агрессивные настроения, а затем удивляется, что ее не пускают в Европу. Она вполне искренне заявляет, что «всегда была вне политики». Это говорит о двух вещах. Певица на двадцать пятом году постсоветской России не понимает, что любое публичное мировоззренческое, идеологическое высказывание по определению является политическим. Она пребывает в архаике: считает, что все, что «за действующую власть и нашего президента», – это не политика, а такое «чувство», имеющее отношение только к сфере личного. «Не участвовать в политике» на ее языке означает «не участвовать ни в чем, что против власти и президента». Политика в ее представлении не есть власть. Власть – это святое. Изоморфизм понятий, типичный для России, играет с певицей злую шутку. Но именно такую позицию – при всей бедности термина – и можно назвать истинно технократической.

«Технократ» в России – это ценностное, в первую очередь мировоззренческое определение. Оно буквально означает «техническое отношение к себе и к миру». Отказ рассматривать себя в качестве политического субъекта, в качестве ответственного гражданина и индивидуума, отказ вообще оценивать мир в этических категориях, в категориях добра и зла. Опять же: когда мы говорим «мировоззренческая позиция», предполагаем, что какие-то убеждения у технократа есть. Но его позиция в России состоит в демонстративном или бессознательном отказе иметь какую бы то ни было позицию. Может ли отказ от убеждений быть идеологией? Парадокс, но – да.

Умственная или душевная пассивность также является сегодня идеологией. С учетом массовости недеяние становится деянием. И оказывает влияние на общество – как на атмосферу влияет отсутствие кислорода.

Такое сознательное игнорирование сферы этики, активное выталкивание мировоззрения куда-то в угол, в чулан – объяснимо. Классическое фрейдистское вытеснение. В стране, которая пережила репрессии именно по социальному признаку (служащие, зажиточные крестьяне, священно­служители, интеллигенция), люди на подсознательном уровне стремятся держаться подальше от политики. И вообще от «убеждений». Это является обычной страховкой от «неприятностей».

Можно отыскать аналогии этому технократическому мировоззрению еще в 1970-е годы, когда Солженицын написал знаменитое «Жить не по лжи» (1974): «…мы так безнадежно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы». «Нужно кормить детей», «все равно ничего не изменится», «нужно работать над собой» – все эти присказки были известны уже тогда. Владимир Сорокин описывал это мировоззрение следующим образом: «В одной компании в начале 1­980-х оказались молодые люди – циники, делавшие партийную карьеру уже только для того, чтобы устроиться в жизни. Кто-то включил в магнитофоне Галича. Молодые люди через какое-то время попросили выключить: «как-то это все… скучно». Этот ответ симптоматичен, замечает Сорокин. Галич – это прямая апелляция к этике, взывание к совести. «Скучно» на самом деле означает «страшно». Страшно спрашивать с себя по высшим меркам, страшно затевать разговор со своим внутренним «я» (Ханна Арендт) – потому что дальше разверзнется ад.

Вероятно, с той же легкостью эти люди встроились в рынок, а затем и в «управляемую демократию». Сейчас к власти приходят уже их дети, которые на генетическом уровне знают, что единственная гарантия социального и материального успеха – это сознательное отключение этики, ценностных маркеров. По возможности, лучше вообще «ничего не чувствовать».

Была показательная дискуссия в «Известиях» (2006) о том, что на смену интеллигенции в России приходят интеллектуалы. В отличие от советских недотеп и болтунов, они просто хорошо делают свое дело. Здесь изначальная подмена: этике противопоставляется голый техницизм – простое, хотя и качественное, выполнение любых (!) действий. При этом предлагается выбирать или–или – как будто навыки или знания исключают категорию стыда или совести. Это противопоставление симптоматично: культ профессионализма, возникший в России на рубеже 1990–2000-х годов – совершенно правильный, – почему-то почти сразу стал подра­зумевать отказ от собственного мнения, от своего «я», чуть ли не от любых убеждений и рефлексии. Профессионализм у нас очень быстро стал означать лояльность начальству, «растворение в начальнике». Собственно, то, что сегодня в России называется «технократ», чуть раньше носило название «интеллектуал» или «профессионал». Все эти термины принимают в России совершенно другое значение именно за счет вытеснения этики.

Можно ли быть профессионалом без этики? История академика Сахарова тут, наверное, показательна – рано или поздно совестливый человек упирается в этику. Любой профессионал упирается в этику, потому что каждое твое решение не может осуществляться в метафизической пустоте. Человек не может не реагировать на запрос совести – а технократ словно сознательно выключает в себе этот регистр. Профессионализм на самом деле невозможен, неотделим от этики, потому что твое решение, как правило, касается людей – как можно отключить человеческое?.. Искаженными представлениями о профессионализме объясняется культ фильма «Профессионал» (1981) в постсоветской России. Паттерном для подражания выбран не кто-нибудь, а профессиональный убийца. Его профессионализм представлен как принцип профессионализма вообще. «Профессионалом можно стать, только отключив человеческое» – так это понимается у нас до сих пор. Так понимание постепенно переместилось и на область политического. С тихого благословения власти эта мысль и внушается подспудно как занятие «изначально циничное», «бесчеловечное». Не стоит сюда лезть с категориями добро/зло. Такое представление о политике, конечно же, не соответствует современным принципам. Напротив. Именно человеческое и является сегодня высшим мерилом политики – вспомним позицию Ангелы Меркель, которая принимает непопулярное решение пригласить беженцев в Германию, руководствуясь не практической выгодой, а высшими принципами милосердия и человеческой солидарности.

Технократ сегодня даже отстаивает свое право на бесчувствие – вот уж поистине пелевинский персонаж, запутавшийся в симулякрах. Со временем это приобрело вид своеобразного позитивизма на обломках этики. «Нужно просто жить! Живи своей жизнью, не думай о государстве – зай­мись лучше собой!» (вариант «просто убери за собой в подъезде»). Все это превратилось в мощную философию самообмана, в смысловую эквилибристику и прятки от самого себя.

«Бизнес вне политики, никакого кризиса нет – нужно просто работать» – такой ярмаркой бесчувствия стал Петербургский экономический форум. Сотни участников, людей неглупых, образованных – без преувеличения интеллектуальная элита страны, – говорили там о чем угодно, но не о главном: что проблемы в российской экономике являются прямым следствием катастрофической политики России после 2014 года. Позиция «нужно просто работать» является, по сути, введением потребителя в заблуждение – и власти также! – поскольку при такой политике попросту невозможна рыночная экономика, которая работает в условиях мира, а не войны, в первую очередь психологического мира, что называется, «в головах».

«Только тогда, когда мы сможем создать национальный российский настоящий либерализм, когда сможем формулировать, в чем отличие его ценностей от ценностей либертарианских или тех, которые являются по сути своей космополитическими, а такие отличия, мне кажется, есть…» – из всего сказанного на Петербургском экономическом форуме 2016 года это высказывание Анатолия Чубайса («Бизнес ФМ») только и можно назвать «ценностным». Мы вовсе не ставим целью «ругать Чубайса» – это давно уже стало профессией других людей, но эти постулаты отражают целостный взгляд на либерализм, идеологию, народ и страну в целом. Взгляд технократов. Вряд ли Чубайс не понимает всей противоречивости собственных построений – скорее всего, он просто спасает легитимность самого понятия «либерализм». Но тем самым разрушает саму суть спасаемого: либерализм не может быть национальным.

Сознательно отказавшись от принципов, от убеждений, фактически от этики, переложив заботу о ней на «законы рынка», технократизм как идеология завел ее апологетов в тупик. В результате такого ценностного искажения у нашего бизнеса, малого и большого, сегодня нет никаких убеждений – и в этом его отличие от бизнеса в других странах. Наш в итоге не «правый» (по убеждениям, что естественно) и даже не «левый» (в духе Франкфуртской школы или французской модели капитализма). Он – никакой. Поскольку «вне политики». Результатом технократизма как идеологии, как образа мыслей стало глобальное искажение самой природы капитализма в России. Но он попросту не работает без этики, без принципов, в том числе и политических, без самого духа свободы – на фоне растущего популизма, видящего в капитализме источник всех бед. Бумеранг сознательного бесчувствия вернулся спустя двадцать пять лет – он еще не раз напомнит о себе.