Едва ли не тишайший из «новых тихих» Николай Хомерики в одночасье стал ньюсмейкером новостных программ – его «Ледокол» сорвал кассу за первый ­уикенд показа, собрав без малого полтора миллиона рублей. При бюджете 10 миллионов долларов такой старт обнадеживает, хотя эксперты полагают, что «Ледокол» не догонит «Экипаж», то есть не отобьет вложенные в производство миллионы.

Критика приняла картину кисло. Всех смутило несовпадение структуры фильма с объявленным в рекламе жанром: фильм-катастрофа. В картине очевиден крен в сторону психологии, режиссера больше волнуют отношения между двумя капитанами: отставленным Петровым (Петр Федоров) и назначенным Севченко (Сергей Пускепалис). Конфликт реального героя с функционером советской выделки режиссеру ближе, чем монтаж спецэффектов, каковыми он мог бы, на радость зрителям, погуще заселить картину, на что у него были большие возможности, технические и финансовые.

Айсберг по кличке Семен Семенович, на общем плане похожий на космическую ракету на взлете, гоняется за кораблем, обрушивая на палубу время от времени тонны льда. Коварство айсберга отчего-то не вызывает спонтанных физиологических реакций. Не страшно. Причиной тому, по-моему, так и не ставшее взаправдавшним пространство кромешной ледяной пустыни, в которой развивается действие. Отсутствие пингвинов в кадре – серьезная погрешность. В документальных фильмах про «Николая Сомова» (прототип «Михаила Громова») первым делом видишь колонии пингвинов. Или эти животные не поддаются экспертам компьютерной графики?

Генпродюсер компании ПРОФИТ Игорь Толстунов именно об этом говорит в интервью «Бюллетеню кинопрокатчика»: «Основной проблемой, с которой мы столкнулись, оказалось создание пространства, в котором существуют наши герои, визуализация их мира. Опыта и правда пока мало, причем как у исполнителей, так и у нас, заказчиков. Мы поначалу вообще думали, что для супервайзеров достаточно нарисовать эскизы того, что мы хотим, как делали это для строительства декораций. Но декорации – это статика, которую можно снимать с разных точек, а трехмерная графика – это динамичное изображение. Надо было делать аниматики. Причем чуть ли не всего фильма сразу».

У Алексея Попогребского в арктической драме «Как я провел этим летом» было страшно – не за счет спецэффектов, обошлось без них, а благодаря режиссерской аранжировке напряжения в кадре: через детали, реплики, актерскую игру, умолчания, недосказанности – из чего и плетется саспенс. В «Ледоколе», увы, так и не возникает атмосферы напряженного ожидания, даже когда становится известно, что на зажатом льдами дрейфующем корабле приказом высшего командования вводится режим молчания: «Николай Громов» отключен от радиосвязи. Иными словами, корабль и люди еще живы, но для всего мира их как бы уже нет. Капитан Севченко не дрогнув принимает этот убийственный приказ, означающий, что команду уже списали со счетов, и лично отслеживает возможных нарушителей из тех, кому жизнь не надоела. Нарушит табу опальный капитан Петров. Он проберется к аппарату связи, сигнал о терпящем бедствие корабле попадет в эфир раньше, чем бдительный Севченко влепит коллеге пощечину.

В одном из интервью Николай Хомерики формулирует, что он хотел снять «советский фильм в хорошем смысле слова». В сценарии действительно сплошь советские реалии: старпом ничтоже сумняшеся доносит на демократичного капитана Петрова, отчего на корабле возникает двоевластие: Севченко прибыл, а Петрова не вывезли в центр по причине отсутствия транспорта – вертолет не завелся.

«Ледокол»

Пускепалис играет авторитарного начальника, мрачного, даже злобного, вполне допускающего неуставное рукоприкладство. Сценарий, однако, не дает актеру хоть чуть-чуть материала для объемной стереоскопичной роли. Севченко сыгран в одну краску. И когда в финале, где полный хэппи энд, он вдруг расплывается в улыбке и обнаруживает что-то человеческое, этому все равно не веришь. Просто так надо было. Согласно жанру. В финале все хорошо и все хорошие.

Момент предательства корабля высшим начальством, которому выгоднее гибель судна и всей команды, чем снаряжение ледокола для ее спасения, в фильме не акцентирован. Всё понимают без слов лишь те, кто оттуда, из времен советской власти. Вряд ли это считывает молодежь, рожденная уже в новые времена. И уж совсем непонятно молодым зрителям – а ведь они и есть основной зрительский контингент, – кто такой на ледоколе-спасателе низкорослый и наглый мужичок в штатском Сафонов (Дмитрий Муляр), по какому праву он здесь главный. Кто постарше, смекает – да это офицер КГБ, их кураторство в советскую эпоху было тотальным.

Сценарий написан так небрежно, что порождает множество вопросов. Такое впечатление, что авторы не владеют полной информацией об этом драматическом событии, взаправду случившемся в 1985 году, в канун перестройки.

Откуда вертолет, управляемый вертолетчиком-салагой, забирает капитана Севченко? Неужели из Ленинграда? И что это за супермашина на винте, что может без посадки и дозаправки лететь из Ленинграда в Антарктику?

По воле какой волшебницы мертвый вертолет вдруг заводится? Не иначе, как «по моему хотению». Оживший вертолет дает возможность на полную катушку задействовать Александра Паля (он же пилот вертушки) – многообещающего молодого актера, чье присутствие в кадре моментально повышает эмоциональный градус действия. С таким харизматичным актером даже невозможное возможно. Вот с капитаном на борту вертолет закладывает вираж вокруг айсберга и цепляет-таки плоскостью винта ледяной отросток. Машина падает на лед, но оба – пилот и капитан – живехоньки, отделались легким испугом. В это охотно веришь, потому что, как ни старается режиссер рубить правду-матку про советские нравы, такого рода допущение вполне релевантно условностям жанра. Фильм-катастрофа допускает фантастические гиперболы и прочую сюрреалистическую образность. Вот ее-то здесь маловато, на мой вкус, зато есть мелодраматические мотивы, отсылающие на материк, к женам двух капитанов. Одна из них – журналистка (Ольга Филимонова), сумевшая попасть на ледокол, снаряженный в экспедицию по спасению затертого льдами корабля. Другая, не первой молодости (великолепная, как всегда, Анна Михалкова), готовится стать матерью и родить сына мрачному мизантропу Севченко. Вот это, наконец, и есть драматургия по-советски: с непременным оживляжем в любимом жанре мелодрамы.

По правде говоря, если что и волнует меня в связи с «Ледоколом», то это возможные повороты творческого пути режиссера Хомерики, а также неочевидные обстоятельства, в силу которых записной арт­хаусник, не раз приглашавшийся в конкурсные программы Каннского фестиваля, стал автором успешного блокбастера. Так что же – мы грянем громкое ура?

Отчего же не грянуть, если режиссер драмы «Сердца бумеранг», вышедшей в прокат одной (!) копией, снял продукт, получивший тираж в 1000 копий?

Фонд кино взял на себя 45 процентов из общей суммы финансирования и теперь, само собой, потирает руки от удовольствия: ай да молодцы, деньги отстегнули не зря. К тому же изысканный Николай Хомерики оказался игроком, на которого можно ставить в большой коммерческой игре. Круто!

«Перемена участи» случается, и не всегда поймешь, к добру она или к худу.

Мизгирев снял салонного «Дуэлянта», Попогребский заканчивает телесериал «Оптимисты», Бакурадзе продюсирует коммерческий проект – наши высоколобые повернулись лицом к российскому зрителю. Нет в таком повороте, будто по команде «все вдруг», никакого ноу-хау, не известного мировому кинематографу. Там, за бугром, этот путь проходили много раньше и в результате подняли сериальную телеиндустрию на высоту искусства.

Тут время перейти к сакраментальному «но» и объясниться, отчего меня не сильно радует перестройка в рядах «новых тихих» (как известно, термин Бориса Хлебникова). Они делали кино, обеспечивающее российское присутствие на международных конкурсах, они получали призы, не поступаясь своей самобытностью, напротив, удивляя ею критиков и продвинутых зрителей.

На мой взгляд, было бы мудро со стороны заказчика (то есть Минкульта) после успешного «Ледокола» дать Хомерики карт-бланш на авторский проект.

Все это из разряда «литературных мечтаний», скорее всего, все будет наоборот, а режиссер попадет в ситуацию, где у него не будет выбора.

Минкульт шаг за шагом создал жесткую структуру, входя в которую художник должен стать собственным цензором, наступить на горло любимой песне и предъявить проект, строго соответствующий табели о министерских предпочтениях, выдаваемых за социальный заказ. Зритель, мол, стосковался по позитиву и соскучился по патриотизму. Вот и весь сказ. Выбора-то, в сущности, нет. Меняй профессию, а коли хочешь оставаться в ней, делай, что говорят.

Советская система использовала, разумеется, правило тоталитарного режима: художникам надо время от времени грозить пальцем. Параллельно режим баловал мастеров культуры. Кинопроизводство было отлажено так, чтобы студия платила режиссеру проценты от его (высокой) зарплаты в съемочный период в течение трех лет после выпуска фильма. Если за три года режиссер не сумел запуститься с новым проектом, он снимался с выплат, но мог зарабатывать на пропитание разными способами: кто «худручил» на национальных студиях (таким видом заработка не брезговал и Андрей Тарковский), кто писал сценарий для коллеги, кто использовал возможности Бюро пропаганды советского киноискусства и зарабатывал, разъезжая по стране с фильмом и лично представляя его в разных аудиториях.

От советских бонусов не осталось ни следа, ни памяти. Зато есть Голгофа Минкульта, и своей судьбы ты наперед не знаешь. То ли символическое распятие (не забудем постыдный эпизод со сценарием Александра Миндадзе «Милый Ханс, дорогой Петр», обвиненным в исторической недостоверности), то ли чаемый «одобрямс», стало быть, частичное финансирование. Мастера культуры вынуждены идти на компромиссы, потихоньку сползать в конформизм и принимать участие в хорошо организованном процессе тотального упрощения.

Не исключено, что и у нынешней власти есть проект создания нового человека. Власть советская в своем антропологическом проекте нажимала на идеологию, на верность, прости Господи, идеалам коммунизма (сегодня такое и писать стрёмно). Власть постсоветская жмет на педаль патриотизма, а этот архетип древнее веры в утопию коммунизма. В одном неувязка: практически все объекты и субъекты, возгоняющие патриотические чувства, остались в прошлом, в ближней и дальней истории. Стало быть, вперед, в прошлое! Этот тренд работает и открывает немалые возможности для спекуляций отечественной историей. Редукция и погружение в архаику сопрягаются в едином векторе, инспирирующем приступы мракобесия, что мы и наблюдаем с пугающей регулярностью.

«Ледокол»

Последняя новость: полюбили мы Ивана Грозного. К чему бы это? Знаем ведь поучительный сюжет про сталинский заказ на величальный фильм про царя-изувера. Знаем, чем дело кончилось: вторая серия фильма Эйзенштейна была запрещена, а когда вышла на экраны в 1958 году, открылось послание великого художника против тирании и тиранов.

Но страсть наступать на те же грабли – национальная особенность, видимо.

Стратегия Минкульта касательно отечественного кино укладывается в формулу «чем хуже, тем лучше». Год российского кино, то есть текущий год, вернул нас к соцреализму с замечательно положительными героями, борьбой хорошего с лучшим и «лакировкой действительности», что в современном воляпюке звучит как «гламуризация».

Может, уже пора мастерам кино проявить корпоративную солидарность в отстаивании достоинства профессии? Побороться за честь отечественного киноискусства? Пафос ныне не в чести, но надо сопротивляться, чтобы не упасть ниже плинтуса.