Оттепель – эпоха многосложная; ее невозможно осмыслить по лекалам, описывающим «советское». Она не умещается в рамки бинарных оппозиций, определяющих сегодня дискуссии о прошлом, как и не может быть сведена лишь к стилеобразующим элементам. Оттепель уникальна в своей попытке перезагрузить социализм, вернувшись к «ленинским истокам», она устремлена и в прошлое и в будущее одновременно. Несмотря на все своеобразие, она оказалась во многом созвучна процессам на Западе с их студенческими бунтами и сексуальными революциями. Одним из ключевых понятий, вокруг которого выстраивается оттепельный код, является телесность.

Метаморфозы тела – один из переломных моментов культуры оттепели, во многом определивших ее характер. Развитие фотографии и «открытие» тела в хрущевский период – пересекающиеся феномены. Тело аккумулирует в себе идеологические перемены и находит себя в новой эстетике.

Послевоенные тенденции западной фотографии, проникшие в СССР сквозь «железный занавес», совпали с потеплением политического режима. Отныне субъективный, личностный взгляд словно трансформирует тело, представляя его в непривычных ракурсах. Новизна проявляется в раскрепощенных позах, динамичных жестах, нестандартных точках съемки. Фотография постепенно утрачивает характер равнодушной объективности. В это время усиливается внимание к телесным трансформациям и к многообразию телесного опыта. Другое тело и тело Другого становятся показательными приметами эпохи 60-х.

Оттепель наполняет снимки эмоциональным содержанием. Тело оказывается инструментом для передачи внутреннего состояния человека. Внимание фотохудожников концентрируется на чувствах, настроении их героев. Установка эпохи на искренность реализовывала себя в фотографии через душевность жеста, а также – в своей неофициальной версии – через запечатление непафосной, повседневной жизни (как, например, в неопубликованном фотоархиве Антанаса Суткуса).

Представления о телесной норме меняются не только в результате новых эстетических пристрастий, влияния зарубежного искусства и прессы, но и вследствие расширения медиальной структуры – появления новых средств массовой информации, развития фотографической и полиграфической промышленности. Все это повлекло за собой размывание прежних стандартов и сформировало оттепельный канон.

СЕНСУАЛИЗАЦИЯ ВЛАСТИ

Со второй половины 1950-х годов фотокамера начинает фиксировать эмоциональный жест высшего руководства. «Сердечность», «задушевность», «страстность» – такие эпитеты нередки в оценках и комментариях к фотографиям.

Изменения в репрезентации тела становятся очевидными, если сравнить фотографии Сталина и Хрущева. В первом случае – «собранность» тела, его прямота, статичность; во втором – раскрепощенность, дозволяющая яркую эмоциональную подвижность, некоторую небрежность в облике. И дело не в личностных особенностях Сталина и Хрущева, а в смене официальных установок. Движение – знак оттепельной власти в противоположность прежней статике.

В предыдущий период фотография явно уступала картине, предпочтение отдавалось живописным портретам вождя. Напротив, 60-е реабилитируют фотоискусство. Главное отличие оттепели от сталинского периода заключается в том, что наряду с парадными портретами и постановочными снимками, где руководитель страны представлен за работой или на отдыхе, внедряется новый стиль изображения – репортажный.

Власть предстает динамичной и активно меняющейся. У нее появляется совершенно другое лицо – не застывшее в чеканных профилях, не окаменевшее в маскоподобных портретах – живое лицо с непосредственными эмоциями.

Привычными на фотографиях становятся объятие и поцелуй. Это были референты события, они его удостоверяли и контролировали, они приобрели значение политического акта и принадлежали публичному пространству. Так в кадре демонстрировались забота о населении страны, поддержка народов Африки, благодарность правительства за выполненное задание. Объятия официальных лиц становятся нормой как свидетельство доверительных отношений.

Л. Великжанин, «Звездный поцелуй. Юрий Гагарин и Джина Лоллобриджида». 1961

Им вторила эпоха. Никита Сергеевич прижимал к груди первых космонавтов – те на многочисленных фотографиях обнимали друг друга, родных и близких.

Циркуляция и воспроизводство телесных образов в газетах и журналах говорят о культурных стратегиях времени. Так, эмоциональные жесты Хрущева программируют телесный код, обусловливают рамки допустимого в фоторепрезентации. Умножающие себя в многомиллионных тиражах, повторяемые в разных изданиях, они становятся визуальным клише эпохи. В то же время фотографии Хрущева и космонавтов формируют коллективную память советских людей.

НОВОЕ ТЕЛО СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА

Хрущев, космонавты и врачи были сквозными фигурами оттепели, определяющими все сферы общественной жизни. В политической мифологии оттепели Хрущев выступал гарантом мира, «земной» осью политического благополучия, скрепляющей воедино советский проект, устремленный своей экспансией вширь, а утопией в будущее. Если космонавты расширяли пространство, то врачи работали с категорией времени, продлевая жизнь советских граждан и желая их обессмертить. Таким образом, миссия космонавтов в этой системе координат была направлена вовне, а врачей – внутрь. Эта пространственно-временная модель становится хронотопом эпохи.

В то время как люди в белых халатах заботились о тленной оболочке граждан, покорители космоса являли собой идеальное тело, взятое за эталон. Их физическое совершенство, моральная устойчивость, воля, интеллект, преданность партии, дополняемые искренней улыбкой, служили примером каждому. Помимо этого их тело было защищено «второй кожей» – скафандром, в котором эпоха реализовала свою утопию биомеханики. Это мы наблюдаем и на уровне «профессионального тела», атрибутами которого становятся приборы, лампы, спецодежда. Тело времен оттепели продолжило утопию 20-х годов, пытаясь создать фантасмагоричный гибрид человека и машины, что проявилось прежде всего в увлечении экипировкой.

Всеволод Тарасевич. «Поединок». 1963

Оттепель рождает новое тело, повивальной бабкой которого является научно-технический прогресс. Телесность простирается вовне, органы продолжены проводами, присосками, передатчиками, новая броня защищает человека, но также служит средством его контроля. Это задает новое измерение человеческого тела, рождает его футуристический образ. Новая телесность обещала победу над болезнью и смертью, символизировала торжество человека над природой, была призвана подтверждать преимущества социалистического строя.

Тело специалиста постоянно рифмуется с формулами, графиками и схемами развивающейся науки. Атрибуты профессии накладываются на лицо, преломляются в нем, становятся его частью. Телесность ­усложняется, показана через отражения. Спецодежда маркирует героев эпохи – ученых, врачей, космонавтов. Прежде всего это скафандр, но в случае ученых и медиков – белый халат – знак избранности, знак касты, владеющей сокровенным знанием.

Помимо футуристической утопии эпоху привлекают самобытность и экзотичность самых разных культур. Так, в лицах уроженцев Африки оттепель встречает дружественного Другого. Черный цвет кожи наделяется политическим смыслом, менявшимся в зависимости от контекста снимков. В африканских странах черное тело предстает как первобытное, естественное и природное. В капиталистическом мире оно означает притеснение и угнетенность. Африканцы же в СССР свидетельствуют на фотографиях о дружбе народов и гуманности режима. Они вписываются в цивилизационные рамки, но при этом занимают в кадре преимущественно «ведомое» положение.

Репрезентация тела в советской фотографии отражала существовавшую в 60-е гендерную политику. В годы оттепели практически уходят в прошлое образы работницы, крестьянки, женщины у станка, тем более с оружием в руках. На первый план выступает женщина-мать, чье счастье видится прежде всего в рождении и воспитании детей. Фотографии окрашены эмоциональными интонациями, им присуща динамичная композиция и большая выразительность. Повышается ценность психологической близости, интимности в семейных отношениях. Возраст детей в кадре уменьшается, женщины часто изображены с грудными детьми, которых держат на руках или помогают им сделать первые шаги.

В то же самое время происходит романтизация образа женщины, в фотографию возвращается традиция, воспевающая женскую красоту. Формируются новые ипостаси женственности и мужественности, которые включены в систему сложных отношений с властью, порожденных оттепелью.

Отдельная тема оттепельной фотографии – мир потребления, представленный походом в магазин, разглядыванием витрин, примеркой нового платья или шубы и даже выбором духов. Эффект преображения советской женщины после ателье усилен в кадре оценивающим взглядом подруг. Именно женщины становятся агентами влияния консьюмеристских практик. Заботу о теле, которая, по Фуко, характеризует буржуазию, иллюстрируют фотографии шестидесятниц, красящих губы, смотрящихся в зеркало.

Женственность конструируется именно через тело (декорированное и обнаженное), а не только через функцию. Если раньше игнорировались возрастные категории или комплекция женщин, то 60-е сделали акцент на юном и стройном теле. Крепкие тела спортсменок, как на картинах Дейнеки, и пышногрудые доярки уступили место хрупким, изящным телам гимнасток и танцовщиц.

ВОЗРАСТ И ТЕЛО: ФЕНОМЕН ДЕТСТВА, ЮНОСТИ, СТАРОСТИ

На дооттепельных снимках тело ребенка вне зависимости от возрастной категории – от юного сталевара до умывающегося малыша в яслях – функционально и подчинено советскому распорядку. Дети организованы, редко изображены играющими, каждый ребенок занят своим делом: кто-то читает, кто-то пытливо рассматривает мартеновскую печь. Тело маленького гражданина подражает взрослому, которое выступает для него образцом. Напротив, для оттепели привлекательна уникальность детства; ребенка начинают ценить за его непосредственность, культивируют его раскованность. Именно ребенок теперь задает модель взрослого поведения, а не наоборот.

Бондо Дадвадзе. «Сорванец». 1964

Главная причина популярности фотографий детей в оттепель состояла в том, что эпоха открывала детство как феномен, маркируя тем самым смену ценностных ориентиров в обществе. Дети служили полигоном для фотографических экспериментов, на них отрабатывались определенные приемы и зрительские реакции, трансформировались прежние телесные стандарты, чтобы потом, создав необходимые лекала, перенести их на взрослого человека. Через фигуру ребенка материализуется стремление культуры снять телесные зажимы, будто получает команду «вольно» после многолетнего равнения в строю.

С почитанием детской непосредственности могла конкурировать только фетишизация молодого тела, порожденная оттепелью. Юные стройные тела противопоставлялись корпулентным телам старшего поколения, а телесность была представлена на фото более стихийной, обогащенной эмоциональной жестикуляцией и мимикой.

Тело перестает быть машиной для добычи угля или установления очередного спортивного рекорда. Если раньше подчеркивалась его функциональность, то сейчас оно получает свободу, выходит из рамок предписаний, отказывается быть только аппаратом для выполнения идеологических задач. Тело становится индивидуальным, а значит, тленным, стареющим и смертным. Отсюда такое распространение в фотографии 60-х темы старости – многочисленны снимки стариков, чьи лица в глубоких морщинах часто сняты крупным планом. Лицу позволили быть некрасивым – важно лишь уловить его своеобразие и неповторимость.

Право тела на индивидуальное проявление предполагает съемку людей врасплох. Тело на фотографиях оттепели может быть забавным и странным, особенно если сравнивать с застывшими, серьезными позами на фото сталинского периода. Динамика изменений стремится к эффекту субъективности. Камера следит за трансформациями, улавливая малейшее движение, нюансы мимики или жеста. Индивидуальность тела и субъективность взгляда встречаются, чтобы заявить наконец о своем присутствии. Объективная данность тела распадается на кусочки: лицо и руки на фотографиях часто замещают тело, становятся его эквивалентом. Тело как будто теряет свою цельность, исчезает, редуцируясь до силуэта, тени, знака самого себя.

Подобно тому как тело не сводится к репрезентации, так и оттепельная фотография не сводится лишь к бартовскому studium. Она оставляет зазор, способный нанести болезненный укол прошлым. Оттепель, сопротивляясь репрезентации, тем не менее просачивается сквозь фотографическое зерно и полиграфический растр. Возможно, это и заставляет нас еще внимательнее вглядываться в образы той эпохи.

Екатерина Викулина (РГГУ)