Сленговое словечко «топтун», казалось бы, безвозвратно похороненное в советском культурном слое, да и прочно забытое, вдруг очнулось. В сетях то и дело натыкаюсь на «топтуна», а ведь фильм Юсупа Разыкова «Турецкое седло», где это слово прозвучало, еще в прокат не вышел, но «эффект сарафана» уже заработал. И это после нескольких фестивальных показов.

«Турецкое седло»
Автор сценария, режиссер, художник Юсуп Разыков
Операторы Юрий Михайлишин, Юрий Крочук
Музыка: Алексей Артишевский
В ролях: Валерий Маслов, Вероника Кузнецова, Сергей Генкин, Виталий Даушев и другие
Студия «Тритона»
Россия
2017

В первый раз посмотрев картину год назад, я забеспокоилась, что зрители новых поколений ничего не поймут про этого странного персонажа – бывшего «топтуна», секретного сотрудника 7-го отдела КГБ СССР, в народе известного как «наружка». Наружное наблюдение то есть. В фильме шаг за шагом проясняется, что лысоватый охранник в прозодежде, со стертым лицом – он и есть экс-«топтун», человек из «конторы глубокого бурения», ветеран на заслуженном отдыхе. Тихий, незаметный, в углу маленького кафе он не обращает на себя внимания, едва ли не сливаясь со стеной. Обслуга кафе – и та иной раз забывает о его присутствии. Зато клиент работает: глубоко посаженными глазами-буравчиками он сканирует маленькие компании, забредающие в точку общепита, что рядом с концертным залом. Обычно он выходит вслед за молодыми людьми и в качестве непрошеного эскорта идет вслед за ними на почтительном расстоянии. Некоторые замечают «хвост», резко пресекают преследование, мол, «времена сейчас не те», и грозятся вызвать полицию. Наш объект – назовем его пока так – ретируется, меняет маршрут, а на следующий день уже другой встречный вызывает его подозрение – и он берет след.

Его холостяцкая однушка в старинном доме с высокими лестничными пролетами неуютна и похожа на казенное жилье с инвентарными номерами на постельном белье. Он педант. По утрам делает зарядку с гантелями, зубы чистит исключительно зубным порошком и съедает яичницу из четырех яиц. Скорлупу бросает в высокий стеклянный баллон на подоконнике. К финалу эта пирамида станет волновать воображение: что бы это значило?

Экспозицию завершает эпизод в ресторане, где мы увидим «наблюдаемого» в компании трех сослуживцев. Они поминают только что ушедшего пятого. Из немногословной застольной беседы узнаем, что объекта кличут по-домашнему – Ильич, что Ильича тянет вернуться на службу, но некто Кузнецов, видимо, бывший шеф, осаживает его: мол, достаточно послужил, отдыхай теперь. «Да и баба тебе нужна. Или ты гомик? Ха-ха…» В ответ яростная агрессия. Большего оскорбления для Ильича не придумать.

За столом будет впервые проговорен диагноз: «пустое турецкое седло»[1]. Эта пустота в гипофизе свела в могилу коллегу, и у Ильича есть проблемы с турецким седлом. Но он помалкивает.

Сюжет наберет обороты, монотонный стиль жизни Ильича неожиданно изменится, и мы обнаружим не без удивления, что этот человек-мрак способен улыбаться, светиться приязнью, чтобы не сказать нежностью.

На верхнем этаже поселились молодые люди, подъезд зазвучал молодыми, веселыми голосами. Стайка красивых девушек и симпатичных парней пробежала мимо – с Ильичом все приветливо поздоровались.

А он напрягся. И не зря. Наутро сверху зазвучал божественной красоты голос: это распевалась та красивая соседка. Так подумал Ильич. И влюбился. В голос и в девушку, которая пела. Влюбленный Ильич станет преследовать ее, чтобы узнать все, что ему доступно. Поэтому он крадет велосипед, оставленный девушкой у подъезда: пусть пешком ходит, иначе он за ней не угонится.

Как-то, проводив соседку, разумеется, тайно, до концертного зала, он решается войти в старый особняк с лепниной и элегантным интерьером. Звуки музыки приводят его в репетиционную комнату: дама за роялем разучивает с двумя отроками смешную песенку, где всего лишь: «мяу-мяу». Мальчишки мяукают на разные лады, оторопелый Ильич уходит восвояси, но, само собой, не кидается в Интернет, чтобы от Google получить ответ, что дети пели сочинение Россини.

Кому-то скучно отслеживать повадки престарелого хищника, который нам-то точно не грозит и потому неинтересен. Плюсквамперфект, давно забытое прошлое. Стоит ли его ворошить? Так ли уж актуален этот малоприятный тип, чтобы снимать о нем полный метр? Вполне достаточно и короткого.

«Турецкое седло»

Так рассуждают мои оппоненты, не пытаясь понять, зачем Юсуп Разыков, автор минималистского шедевра «Стыд», «Оратора», «Товарища Бойкенжаева», «Гастарбайтера», погрузился в тонкости технологий тоталитарного режима. Технологий, превращающих человека в зомби, оставляя ему только рефлексы. Ничего личного. Слоган фильма, однако, объясняет, как важен для режиссера этот проект. «Я у вас за спиной – мы вместе»: Ильич уверен, что без таких, как он, обществу нельзя.

История этого замысла, абсолютно оригинальная, нигде не прочитанная и никем не подсказанная, восходит к 2006-му. В тот год судьба свела Разыкова с Валерием Масловым. Было сильное впечатление от «физики» актера Ярославского драмтеатра, теперь уже преподавателя сцендвижения. С актерством не задалось, в кино перепало несколько эпизодов, и это все. А Разыкова заворожила партитура масловских масок – от трогательной застенчивости маленького человека, осознающего свою малость, до аффектов злобы и угрозы, и тут уж выглядывал профессиональный расстрельщик в сталинских лагерях. И стала режиссера точить мысль: актера с такой типологией он непременно должен занять, но в какой роли? Однажды в лондонском районе Челси, куда Разыкова поселили на время показа его фильма, он услышал, как в одном из номеров отеля распевается по утрам -контратенор. И что-то сошлось, забрезжил сюжет, созревал он, однако, медленно. Снимался «Стыд» и параллельно складывался сценарий про «топтуна». Про «подпольного» сталинской эпохи. Про службиста, лишенного способности к рефлексии, к тому же подписавшего документ о неразглашении.

Валерий Маслов оказался идеальным режиссерским выбором. Он попал в роль, виртуозно сыграв и отсутствие внутренней жизни у «человека без свойств», автоматизм запрограммированного однажды и навсегда распорядка жизни, и смятение на грани помешательства, когда соблазн сломать свои стереотипы властно поманил его.

Те, кто смотрел оскароносный немецкий фильм Флориана Хенкеля фон Доннерсмарка «Жизнь других» (2006), видят параллели между ним и «Турецким седлом». Я тоже вижу сюжетные референции обеих картин.

Капитан штази по заданию командования отслеживал диссидентскую группу творческой интеллигенции, записывал их разговоры, шил дело. Но однажды понял, что разделяет взгляды подопечных, что идеологически он с ними, бросил все к чертовой матери и ушел из тайной полиции.

У Разыкова принципиально другая история. Наш филер – с диагнозом. Он следит за всеми из любви к делу, из маниакальной уверенности, что «люди – как дети, за ними глаз да глаз нужен». И болезнь его – не в головокружениях или спутанности сознания. Болезнь – в изменении личности. В ложном мессианизме. Он уверен, что мир рухнет, отпусти он вожжи и перестань следить за порядком. Напрасно Кузнецов, бывший шеф, увещевает его: раньше ты был Власть, тебя боялись, а теперь ты никто и тебя не боятся. Кузнецов – тот понимает, что времена изменились и сыск хотя и вечен, но команда ветеранов уже не востребована. А Ильич – каким его слепили, таким он и остался. Как овчарка Руслан в повести Георгия Владимова «Верный Руслан», впервые читанной в самиздате. Концлагерь распустили, заключенных уже не водят на работу под конвоем с овчарками. Но у пса Руслана – рефлекс. Увидит сборище людей, митинг какой или праздничную демонстрацию, – бросается к толпе с бешеным лаем, пытаясь загнать строй в лагерные ворота.

Капитан штази вышел из игры по собственной воле. Ильич давно уже не игрок, да только признаться себе в этом – смерть. Рефлекс, отточенный за долгую жизнь, – вот что его держит, даже имитирует сознание собственной значительности.

И вдруг – на тебе! Ильич влюбился. Агенты КГБ тоже влюбляются – если в шутку. А если всерьез – дело плохо.

Прежде чем случится драма, убогий Ильич переживет лучшие дни своей жизни. Он узнает о себе такое, о чем и не подозревал. Слушая музыку барокко, он испытывает что-то похожее на подъем духа. Он потрясен новым для себя опытом настолько, что выставляет вон вполне милую женщину по вызову, готовую доставить ему дежурный кайф. Нет, он ни с кем не хочет делить эти божественные звуки, он должен внимать им в одиночестве.

Дивная музыка, дивный голос создают в минималистском фильме уникальное метапространство резонанса, в котором сходятся, окликая друг друга, все мотивы «Турецкого седла» – и прочерченные, и пунк-тирные, и едва намеченные. К примеру, мотив самоубийства. Сводит счеты с жизнью коллега Ильича, сбитый с панталыку пустотой турецкого седла. Пытается наложить на себя руки списанный с подлодки моряк Северного флота, получив жесткую рекомендацию от психиатра. Этот сюжет второго плана растворяется в мире фильма, не договаривается. Но бросает отсвет на героя: не пора ли ему поставить точку в своем никчемном существовании? Да и шеф намекает Ильичу на такой исход в их последнем разговоре, наутро после того, как «топтун» сбросил в лестничный пролет ненавистного гомика. В ответ жестко прозвучит: «Уходи!»

Ильич на пике жизни. Буквально через пару часов его ожидает крах. Интуиция молчит – да и есть ли она у таких, как он, с пустым турецким седлом?

Открутим ленту назад, в те блаженные дни, когда каждое утро он, сам того не ведая, слушал знаменитого контратенора Филиппа Жарусски, погружаясь в состояние оргиастического восторга.

Ему выпадает удача встретить девушку и ее парня в подъезде, посоветовать им, где можно поесть близко и недорого. И даже проводить их до места, присесть рядом. Обычно мрачного Ильича не узнать. Он смущенно улыбается, охотно отвечает на вопросы. Женат? Нет, не женат. Она умерла? Да нет, проглядел. И снова виновато улыбается. Ну да, конечно, до жены ли было. Он следил за другими, а жену проглядел.

Ему хочется участвовать в жизни этой красивой девушки. Однажды он застает ее плачущей, пробует утешить. В другой раз становится свидетелем шумного застолья: празднуем удачный концерт, объясняет девушка. И обещает пригласить на следующий концерт, предупредив заранее.

До концерта дело не дошло. Возвращаясь со службы, Ильич застукал на верхней площадке страстно целующихся парней. Один из них был мужем девушки. Ильич одним прыжком достиг этой парочки, того, который муж, ударом корпуса сбросил в пролет лестницы, другого избил в кровь. Утром он проснулся, в квартире обнаружив Кузнецова. Тот неторопливо доедал яичницу и паясничал, уверяя убийцу, что жертва сама бросилась в пролет. Или – несчастный случай. Полиция не стала заводить дело: оставшийся в живых парень сам обо всем рассказал. Легко догадаться, что друзья погибшего сочли за благо спрятать концы в воду. Друга не вернешь, а всю компанию начнут трясти, таскать по судам. Страна-то гомофобская, и в провинциальном городке бороться за право человека выбирать сексуальную ориентацию – дело гиблое.

«Турецкое седло»

Ильич с чувством исполненного долга отправился на службу, полагая, что спас прекрасную девушку от гнусного гея. Убийца? Вы что, он санитар общества и совершил благое дело.

Он решится пойти в концертный зал на церемонию похорон. И с порога попадет в струю той самой музыки, которая повернула его лицом к другой, неведомой, жизни. Он шагнул в темный зал, где гроб стоял. А над гробом висел экран, и на экране пел тот парень, которого он убил, пел те самые мелодии, которые – он был уверен – поет девушка. (Жарусски поет арию из оперы Вивальди «Юстин».) Спасаясь от наваждения, Ильич, задушив рыдания, стремительно идет по улице. Его догоняет и обволакивает французская баллада «Блаженная душа», дьявольски соблазнительный голос Жарусски преследует его.

Знать бы Ильичу, что до него добрался когнитивный диссонанс. Может, он и слышал, что есть тенор, а контратенор – про такое он и не слыхивал. Непереносимо было узнать, что божественный звук исходил не от красавицы девушки, а от гомика. Примитивное мироздание, в последние недели обретшее было новые опоры, рухнуло.

Камера долго держит средний план смятенного, жалкого, отчаявшегося человека.

[1] Пустое турецкое седло (мед.) – врожденная или приобретенная аномалия нижней части головного мозга. Спектр возможных осложнений непредсказуем.