Словарь. Вечер памяти Вацлава Гавела
- Блоги
- Зара Абдуллаева
-
-
-
В московском ТЮЗе состоялся вечер памяти Вацлава Гавела. Жанр если не «застойный», то во всяком случае рискованный. Но Генриэтте Яновской, в третий раз (прежде в ТЮЗе вспоминали Андрея Сахарова и Иосифа Бродского) собирающей людей в зале и на сцене, удается труднодоступное равновесие домашности, боли, абсолютной естественности и достоинства, не посрамленного хоть какой-нибудь милой пошлятиной или мантрой (выступающих) «я и Гавел».
- Гавел – фигура столь значимая для поколения людей, успевших пожить по обе стороны железного занавеса, столь фантастическая в своей судьбе из диссидентов в президенты, что руководители «суверенной демократии» забыли послать в Чехию соболезнование по поводу его кончины. Зато стотысячная Болотная площадь замерла в память Гавела на минуту молчания. Его личность в свете наших политических событий видится не только актуальной, но и обнадеживающей. Помню, когда он стал президентом, Лева Рубинштейн, удивляясь превратностям биографии, рассказывал, как они вместе в глухие времена на какой-то вечеринке гасили сигареты об стенку. А на экране, что висел у задника тюзовской сцены, мы видели уже в другой жизни Гавела, принимающего в роскошном зале Мика Джаггера и других участников «Роллинг Стоунз», интересующихся лучшим рестораном в Праге.
- Вениамин Смехов читал письма Гавела из тюрьмы жене Ольге. Письма трогательные, не сентиментальные, лишенные иллюзий и капитулянтских настроений. Чешские дипломаты вспоминали о юморе Гавера, о его любви к собакам. Геннадий Айги с ансамблем «46:33» сыграли Эрика Сати. Садовник Гавела исполнил песню, которую любил слушать президент. Ансамбль Дмитрия Покровского украсил вместо Юрия Любимова, друга Гавела, вечер. Ирина Прохорова говорила, что интеллектуалы, ну, то есть, уступила она, вглядевшись в зал, интеллигенты, способны не только книжки читать или писать, но и быть дееспособными политиками. А Людмила Алексеева, в твердости которой никто не в состоянии усомниться, беззастенчиво плакала. И сказала о том, что принадлежит к счастливому поколению, которому довелось жить во времена Сахарова, Гавела.
- На этом вечера самым частотным было слово «нравственность». Странное дело: оказалось его снова можно употреблять без зазрения вкусовых ощущений и без уступок «памяти жанра». Оно, это слово, звучало так обиходно и просто, что подумалось: наступает (или возможна) другая эпоха, предчувствие которой ловит язык, словоупотребление.
- Еще совсем недавно нельзя было – не поворачивался язык – произносить фамилии, скажем, Ахматовой или Бродского, вставлять в свою речь слова «совесть» или «нравственность». Сами по себе эти слова и фамилии перестали быть равными себе и опошлились до рвоты. Их облапили, обласкали, задушили в объятиях, заносили до дыр, перелицевали в пародию. И вдруг – такие истасканные, измордованные – они обрели первоначальный, не забытый и не травестированный смысл.
- Людмила Алексеева произнесла то, во что нереально – обывателям и истеблишменту – поверить: нравственный политик может быть и был, как Гавел, успешным. Невероятно. А разделиться народы (Чехии и Словакии) способны бескровно. «Представляете, что случилось бы у нас, если б Сибирь решила отделиться?» - сухим голосом спросила Алексеева.
- На этом вечере смущало тревожное чувство: как все просто и одновременно как сложно. Но драматизм такого вроде бы обыденного, страдательного, а при этом полнокровного ощущения был почему-то совсем не паническим.
- Некий чех, представившийся клерком посольства и сопровождавший в 2007-м Гавела на юбилей (90-летие) Любимова, не по-чиновничьи заметил, что в словах – разумеется, человека, способного к неразрушительной или фантомной работе, запечатлеваются убеждения не только конкретного прошедшего времени, но и будущего. Он вспомнил, как поехал с запиской Гавела на собрание группы «Другая Россия» куда-то в Измайлово. В этом послании было всего три слова: «Демократия без эпитетов». Язвительная простота.
- Лев Рубинштейн вспоминал в нашем разговоре о жизни в андеграунде и у всех на виду, что в 70-е – начале 80-х его раздражало «все, условно говоря, политическое. Социальное. И мы тогда все, и соц-артисты, и те, кто, как я, опосредованно, через язык обиходной жизни как раз занимались деконструкцией мейнстрима общественного сознания. Советского либо антисоветского. В какой-то момент мы решили, что это более-менее одно и то же, потому что говорило на одном языке. Мне кажется, что сейчас такой опасный, довольно отстойный мейнстрим – это как раз аполитизм… Как когда-то околополитическое говорение мне казалось консервативным и тухлым, сейчас аполитизм мне кажется вредным и тухлым мейнстримом». Ну, так и Гавел, не озабоченный в своем творчестве мейнстримом, сумел стать не только диссидентом, но и быть политиком. В его случае – без эпитетов.
