Большие и малые

«Охотник», показанный в программе «Особый взгляд» Каннского фестиваля, — первый отечественный фильм, который без компромиссов можно вписать в настоящее независимое кино. Здесь нет ни подражания, сколь угодно чуткого, его заветам, ни «особой» местной специфичности или экзотики. А есть универсальный сюжет, зрелая режиссура, конкретность кинематографической материи.

Уже «Шультес», дебют Бакурадзе, был необычным для нас фильмом в силу ненарочитого космополитизма (кажется, это слово можно писать без кавычек). Москва там снималась как любой другой мегаполис. Бакурадзе начинал со столичной истории, которая могла произойти хоть в Берлине, хоть Буэнос-Айресе, и не загонял себя в провинцию — непременное пространство для прогрессивно мыслящих режиссеров, не обязательно «народников».

Теперь Бакурадзе углубляется в Псковскую область, на свиноферму. Но опять снимает против правил, установленных в наших пенатах для запечатлении такой среды. Здесь нет ни пьющих отморозков, ни развала/распада деревенского уклада, ни социальной репрессивности, звенящей в воздухе. Здесь идет — происходит — обычная жизнь обыкновенных людей. Дышит многомерная физическая реальность. Со своим распорядком, трудовым ритмом, семейными хлопотами. И — с недостачами, с незаживающей, хотя привычной внутренней раной. Здесь безупречна достоверность среды (с точными непрофессиональными актерами), но есть еще нечто — не от мира сего.

Ритм повседневности фермера и охотника, его размеренной жизни в ухоженном доме с женой, взрослеющей дочкой, одноруким сыном-подростком, которого пестуют (учат стрелять левой рукой, набивать в ружье порох, возят в грязелечебницу) любовно и с достоинством, нарушается где-то к середине фильма неожиданным, исподволь подготовленным поворотом. Но поворот этот — нечаянная встреча взрослых, еще не старых людей, фермера и работницы, пребывающей в колонии последний месяц заключения за убийство, — только эпизод, не нарушивший движения сюжета. Но эпизод (жизни), утепливший их рутинные будни внезапной сообщительностью. Нежностью физической близости. Почти родственной и при этом отчужденной.

Природное и человеческое в этом фильме вступают не в конфликт, а рождают притяжение. Заботу о ближнем. О своем ребенке, о посторонней женщине-заключенной, которую фермер заметил и отогрел. Тут не адюльтер, не любовь, «перевернувшая жизнь» семьянина с нездоровым сыном. Простота решения этого мужчины, его короткой связи сродни его же душевному рефлексу.

Природное в «Охотнике» лишено «животного» начала. Природное и человеческое понимается как единство и сосуществует в естественном — щемящем до слез состоянии во время любовных свиданий.

«Животное» принадлежит только хозяйству, где свиньи проходят тоже свой естественный круг: от рождения, прививок, выращивания до смерти (очень важен эпизод захоронения заболевшей, надо полагать, свиньи). И — до забоя животных для рыночных нужд. Или — для поддержания жизни.

Прозрачный фильм, лишенный ясности (изменилось ли что-то в душе охотника после отъезда Любы, отбывшей в колонии срок, или нет?), — свидетельство взрослости Бакурадзе. Ответов режиссер не дает, но ведет зрителя внятной и сложной дорогой.

Этот строгий чувственный фильм удостоверяет глубокую драму героев, которая в экранной реальности вроде бы не дает о себе знать. Коля, однорукий мальчик, обласкан в семье и на ферме, не чувствует своей обделенности. Все с ним рядом всегда. Его мама исправно, безмолвно исполняет домашний и супружеский долг. А почувствовав отчуждение мужа, просто смотрит — они понимают друг друга без слов (Бакурадзе предпочитает снимать со спины, проявляя деликатность к состоянию персонажей), и муж обнимает ее, защищая от всяких тревог. Эту сцену режиссер снимает в коровнике (муж носит сено, жена доит корову). Бакурадзе строит почти все эпизоды картины на действии, сквозь которое транслирует, минуя «эксклюзивные» мизансцены, то, что гложет героев, или смущает, удивляет, разделяя между ними тоску и работу, близость и одиночество. Но главное — необходимое друг другу сродство. Бакурадзе выбирает язык взгляда, язык ощущений, не пренебрегая филигранной конкретностью повествования.

С нашего экрана давно исчезли люди, про которых было бы понятно, чем они занимаются, к какому социальному классу принадлежат. Не потому ли на вопрос сына (у мемориала Александра Матросова) — «Что такое Советский Союз?» — папа не отвечает? Или этот ответ режиссер оставляет за кадром. Зато Бакурадзе показывает трудодни работников фермы, строительство колбасного цеха, завод, где делают войлок и куда перевели заключенных из женской колонии. Зато он внедряет эпизоды–свидетельства не разрушенной связи времен. Есть тут на дне озера останки военного самолета, который интригует мальчика. Есть даже родственники погибшего летчика, приезжающие туда, где нет его могилы, с цветами, и показывающие (за столом в доме протагониста) довоенные семейные фотографии. Эта побочная — «ненужная», казалось бы, линия сюжета целомудренно и без педали выводит камерный фильм в большое время. Горячая новость для нового отечественного кино: Бакурадзе лишает современную реальность однозначности, поверхностной актуальности, воссоздает ее на экране не на разрыве с прошлым, а в длящемся времени.

Обыденный мир «Охотника» режиссер материализует в образах. Только эти образы лишены пресловутой «образности» и возникают под взглядом внимательной, при этом нейтральной камеры. Эта камера замирает на уставшей после родов свиноматке, окруженной поросятами. На рабочей руке мальчика, очищающего скорлупу вареного яйца. На живой картинке «охотников на привале» у костерка. На работнице-заключенной, смывающей усталость под душем. На молотилке зерна. На сумерках за окном кухни, где собралась семья. На закатном свете в машине — последней вспышке бессолнечной осени. На женских руках, которые гладят животных. На постели, где охотник гладит по головке любовницу (ей за сорок), как жену или ребенка. На объятиях любовников при встрече-прощании, после чего они «продолжают жить», но уже как бы расставшись. На взгляде охотника, попытавшегося (рядом с убитым кабаном) одной рукой прикурить спичкой из коробка, словно примерив на себя участь увечного сына. Или вспомнив себя, матерого мужчину, пожалевшего изношенную женщину, которую оттаял, и она смогла вдруг снова тихо заплакать, как девочка.

В середине «Охотника» (в грязелечебнице) промелькнет диалог папы с сыном, навеянный воспоминанием мальчика о затонувшем самолете: «А если война, ты бы кем пошел? — А ты?».