Поиски сюжетов. Мемуары сценариста и режиссера

Леонид Агранович

Поиски сюжетов в век Чумы.

Леонид Данилович Агранович родился в 1915 году. Был актером Передвижного театра, театра Мейерхольда, Сатиры, преподавал во ВГИКе, на Высших курсах сценаристов и режиссеров, написал и поставил несколько пьес и сценариев.

Фильмы «Человек родился» (1956), «Обвиняются в убийстве» (1970) имели зрительский успех и премии, другие — «Им покоряется небо» (1963), «Человек, который сомневается» (1964), «Случай из следственной практики» (1968), «Свой» (1970), «Срок давности» (1983) — прошли скромнее, хотя некоторые из них смотрятся и поныне. Но большое количество написанных сценариев по разным причинам остались неосуществленными. Об истории создания некоторых из них, об их героях, людях, «известных и малоизвестных, и вовсе ничем не примечательных» Леонид Агранович написал пять повестей: «Мейерхольд», «Воркута»1, «Якир», «Процесс», «Открылась бездна».

«Я знал этих людей, — пишет он. — Некоторых близко. И хотя не все из них обладали громкими именами и занесены в энциклопедии, никто из них не заслуживает забвения. Все — герои трагедии.

На них обрушилась чудовищная громада Утопии, которую они сооружали собственными руками, не щадя ни сил, ни самой жизни. Вроде как сами виноваты? Но не нам — уцелевшим, свидетелям, неучастникам быть им судьями. Судить о них предстоит новым поколениям, которые будут лучше нас, для которых ушедший «век-волкодав» окажется уже где-то рядом с Древним Римом, и они ни о чем случившемся и там, и там понятия не имеют и не сильно этим интересуются«.

«Человек родился», автор сценария Леонид Агранович, режиссер Василий Ордынский

Мы предлагаем вниманию читателей отрывки из готовящейся к печати книги Леонида Аграновича.

Показывали мы как-то фильм «Свой»2 в Прокуратуре Союза. После титра «конец» — недружные аплодисменты, но никто не ушел, вопросы, обсуждение, в общем, доброжелательное — картина про них, соавтор мой — их коллега, видный следователь-важняк. Мероприятие как мероприятие — встреча со зрителем. И вдруг из глубины зала прокурорский, такой с металлом, голос: «Скажите, а с какой целью вы сделали этот фильм?»

Пока я колебался — пуститься в нудные оправдания (в картине следователь обвинялся во взятке) или резко отмести подозрения в преступном замысле, — мой сын Михаил, оператор картины, ответил спокойно: «С какой такой?.. С целью обогащения».

Ах, какая прелестная, глубокая пауза образовалась в казенном доме, может, кто из вицмундирных и почувствовал себя хоть на миг идиотом?

А и в самом деле, с какой целью?! Ради чего обрекает себя нормальный, ничем не выделяющийся человек на зыбкое малообеспеченное существование, вечную нервотрепку, постоянную зависимость от чиновника-заказчика, от любой партийной инстанции? Какие-то высокие предполагались мотивы? Или легкий заработок без необходимости ходить каждый день на работу?

«Им покоряется небо», авторы сценария Анатолий Аграновский, Леонид Агранович, режиссер Татьяна Лиознова

Следующую главу следовало бы расширить. Можно было бы вспомнить, как мы сами быстро овладевали цензурно-редакторскими навыками, проникались бдительностью и ясностью помыслов, заимствованными у руководства. Например, счастливое озарение Васи Соловьева, сценариста «Войны и мира», — именно он «привел в порядок» Льва Толстого для Бондарчука. Был Вася в то время и главным редактором Сценарной студии, то есть по должности обязан был стать ясновидящим и проницательным. Он и разоблачил песню Булата Окуджавы из «Белорусского вокзала».

— Это ж лагерь! — счастливо вскричал Вася при приемке картины. — Не фронт — лагерь: «Там птицы не поют, деревья не растут...» К этому моменту и сценарист Вадим Трунин, и режиссер Андрей Смирнов уже досыта нахлебались от бдительности редакторов всех рангов, раз пять закрывавших, списывавших сценарий как творческую неудачу. Несколько режиссеров брались за него и бросали — опускались руки, — так мощна была начальственная опека... И, кто знает, если б не неслыханная стойкость, принципиальность Андрея Смирнова, режиссера великого фильма, остался бы Вася в истории кино как наш советский Герострат, погубивший фильм и лирическую песню, полюбившуюся миллионам, ставшую народным маршем, до сих пор звучащим в трубах тысяч военных оркестров.

... Антон Сегеди Юлию Райзману: «Героя в грязь бросили?» В фильме «Урок жизни» был кадр: крупно — ковш экскаватора на стройке коммунизма. Юлий Яковлевич даже опешил: «Вы так это понимаете?» «А как прикажете понимать?»

Антон Дмитриевич не любил кино. И театр, впрочем, тоже. Что не помешало ему много лет запрещать пьесы от имени Главреперткома, а потом столь же решительно функционировать в киноглавке. Сегеди любил орхидеи. Его феноменальный — три квадратных метра — подоконник в переулке позади Почтамта, где была баптистская молельня и жил сосед Погребов в том же подъезде на первом этаже, потрясал воображение. На этом, превращенном в оранжерею подоконнике хлопали ставни, загорались и гасли лампы дневного света в соответствии с оборотом суток; шли дожди, причудливые цветы раскрывались, благоухали, распространяли зловоние — все автоматически, даже когда Антон Дмитриевич в командировку уезжал.

Колоритнейшая фигура. Когда он появлялся на костылях в громоздком, сильно, до рыжины потертом хромовом реглане в театре или на киностудии, пот прошибал не только слабонервных деятелей наших солнечных республик, но и столичных мастеров. Бледный, никогда не улыбался, отпустить бы ему бороду — готовый Достоевский, скулы, глубоко запавшие, без блеска глаза.

После того как Антоша приложил руку к запрещению моей первой безобидно нежной пьесы «Вера, надежда, любовь», мы, как ни странно, подружились. Он любил ходить к нам в гости, сочинил половину текстов для стенгазеты «Один год в строю», посвященной первому прожитому году нашего младшего — Марка (апрель 1953 года, только что Сталина потеряли и тряслись в догадках, не будет ли хуже).

Что касается соседа, то был у Сегеди цикл устных рассказов «Мой сосед Погребов». О том, какой негодяй сосед Погребов. Например, вдруг обзавелся сосед мощной радиоаппаратурой. Музыка круглые сутки проникает к Антону, несмотря на толстые, монастырской кладки стены старого дома. Орхидеи страдают от этих децибелов. К счастью, электропроводка к соседу идет через комнату Антона. Он покупает недорогой трансформатор, настраивает его со 120 вольт на 500, подключает. Грохот взрыва, дымом наполняется весь коридор, ведущий к баптистам. После паники, топота беготни, растревоженных голосов надолго наступает благодатная тишина... Примерно в том же духе приходилось Антону обороняться от несносных баптистов, с вечным шарканьем ног мимо его двери и отдаленными жидкими песнопениями.

Боря Кремнев, приятель, главный редактор мосфильмовского Второго объединения, отклоняя заявку, речь в ней шла о газетной фальсификации, утвер-ждал, что «это нереально»: прежде чем попасть на полосу, все газетные материалы скрупулезно проверяются. (Это о нашей-то советской, лживой по определению прессе.)

... Очередной гендиректор студии Сизов Ашдару Ибрагимову про картину о врачах «скорой помощи»: «Вы хотите, чтобы Гришин мне сказал: лучшего не придумал — инфаркты нам показывать?!» А Виктор Васильевич Гришин, первый секретарь МГК КПСС, как и все другие члены Политбюро, воскресным вечером смотрел у себя на даче новые картины. Когда вместо ожидаемого отдохновения получал нечто малолучезарное, даже мрачное, расстраивался, сердился и звонил министру Большакову или гендиректору «Мосфильма». Тотчас становилось известно: «Гришину не понравилось», и уже ничего хорошего ни авторам картины, ни студии ожидать не приходилось — ни тиража, ни прессы, ни премий.

... Тот же Сизов мне по поводу заявки о героических советских врачах-вирусологах: «Ты что же, хочешь, чтоб я обрадовал Гришина сенсацией такой: в Москве чума?»

И мои возражения, что, наоборот, сценарий о преимуществах нашего строя, о том, как мы оперативно ликвидировали опасность, были бесполезны: «С чумой твоей к Гришину не пойду».

«Свой», авторы сценария Леонид Агранович, Александр Шпеер, режиссер Леонид Агранович

Что мы помним о редакторах? Фрижа Гукасян — заступница, открывшая многим молодым драматургам дорогу на «Ленфильм», продолжила традиции Адриана Пиотровского, легендарного редактора, фактически руководившего творческим процессом на студии в самые славные ее времена. Это ему мастера «Ленфильма» преподнесли на день рождения старинные часы, на крышке которых было выгравировано: «Автору (!) всех наших картин».

И подписи: Козинцев, Трауберг, Эрмлер, Юткевич, Хейфиц, Зархи, братья Васильевы, Арнштам, Герасимов и т. д.

Об Адриане Ивановиче, ученом-эллинисте, блистательном переводчике Аристофана, Эсхила, Катулла, драматурге, театроведе, критике, ленфильмовцы рассказывали множество историй. Вот он, загорелый, красивый, три-дцатилетний, возвращается из научной экспедиции, с раскопок на каком то греческом острове в советскую действительность. Приносит свежую «Красную газету».

— Товарищи! Оказывается, академик Тимирязев был в 1918 году депутатом Петросовета от моряков Красной Балтики. Сюжет потрясающий. Вот Лёня Рахманов берется написать сценарий о великом ученом, пришедшем в революцию. Поручим главную роль Коле Черкасову, а постановку — мальчикам.

Все кандидатуры на первый взгляд выглядят несерьезно, если не абсурдно: никому не известный автор, артист, прославившийся потешным эксцентрическим номером — танцем-пародией «Пат, Паташон и Чарли Чаплин», и «мальчики» — Хейфиц и Зархи, только что дебютировавшие скромной комедией «Горячие денечки». Однако так была придумана одна из лучших картин советского кино «Депутат Балтики». И все участники этого, как нынче говорят, проекта, проснулись наутро после премьеры знаменитыми, классиками.

Таков был творческий характер Пиотровского. Участник, инициатор многих начинаний первых революционных лет (ТРАМы, массовые представления, советская опера и т. д.), блестящий, всесторонне образованный ученый, разумеется, не мог остаться незамеченным властью: в 37-м году он был арестован и через год расстрелян. Как Мейерхольд, Бабель, Кольцов, тысячи, сотни тысяч других... Ученых, инженеров, артистов, военачальников... — уничтожался цвет нации. Ее совесть.

С Фрижеттой Гукасян мне не посчастливилось сотрудничать, от редких встреч осталось ощущение праздничное — такой человек, свободный, искренний, доброжелательный, несмотря на молодость, мать-спасительница многих прекрасных картин и репутаций.

Были среди редакторов и тупые цензоры, не сомневавшиеся в том, что истину познаешь только на государственной службе. Реже случались люди творческие, помощники, организаторы, спасатели... Поработавший главным редактором и «Литературки» и «Нового мира», Константин Симонов рекомендовал, помнится, в трудных случаях «идти прямо на предмет»: обвиняют тебя в недооценке, скажем, города-героя, так и напиши, очень ценю, дескать, города-герои...

Я б добавил пример из Пушкина: нельзя, чтобы в финале «Бориса» народ кричал: «Да здравствует проходимец», напишем: «Народ безмолвствует!» — так вам легче будет?

Но чего недостает в моей рукописи редактору? Не будем же мы портить книжку необязательными связками? (По утверждению Бальзака, примечания романиста равны честному слову гасконца.) Гармонии, стройности недостает? Так, может, рассказам о хаосе порядок ни к чему? Нет уж, пусть читатель пребывает в напряжении, нехай за каждым поворотом ждет его неожиданное — неизвестное, страшное, грозящее сквозному герою полной гибелью всерьез.

Однако сквозной-лирический этого не видит в упор, не желает видеть.

Он не преувеличивает достоинств собственных сочинений — ну не получилось и ладно, проживем как-нибудь. Герой этот мой привык к поражениям, скорее, редкий успех может его озадачить, насторожить — неожиданно обрушившиеся на него блага, деньги, удовольствия, поздравления, звонки, перспективы...

Но, может, и впрямь недожато? А как оно было на самом деле, если не прятать голову в песок? За каждым запрещением — псу под хвост два-три года труда, надежды на благополучие, спасение от нужды и прочее. Катастрофа, сколько ни притворяйся, ни делай вид, что ничего страшного не произошло.

Вчера ты был весь в прекрасном будущем — телефон трещит без умолку, приглашения, предложения, сегодня — договора расторгаются, вместо поздравлений судебные повестки о возвращении аванса, никаких перспектив, жена по секрету от тебя лезет в долги, чтоб кормить семью. Государство тебя «опускает» (страшненькое словечко из нынешнего уголовно-тюремного жаргона). Вчерашние работодатели, приятели уже сторонятся тебя, как заразного.

Ведь не только на Мейерхольда, на каждого из героев твоих повестей пухнет где-то досье, но и на тебя — сквозного-лирического. Пожиже, разумеется, поскромнее, побледнее, но тоже ничего хорошего не сулящее. Там вполне вероятны камчатские доносы, отчеты об обсуждениях фильмов в Доме кино (несколько лет я их вел и наговорил неосторожностей), проводы Галича, кто-то видел снимки, где Саша и Копелев представляют меня Сахарову, а я в глубоком поклоне, в умилении. Мируша3 не сомневалась, что эта шереметьевская мизансцена послужила причиною бед и срыва нескольких работ.

Ходит птичка весело по тропинкам бедствий, не предвидя от сего никаких последствий.

Но противно, когда хвастливый или ноющий автор так и лезет в кадр, отвращая разочарованного читателя; напротив, скромный и неназойливый, не без смеха разглядывающий самого себя в зеркале времени, скорее привлечет, заманит некоей тайной. Человек, не видящий пропасти, к которой торопится, должен, кажется мне, вызвать какой-то интерес, симпатию, сочувствие?

Проверить достоверность деталей и подробностей, календарь — биографии героев и автора — в сумме — век. И попытаться хоть здесь, на бумаге, восстановить связь времен, что распадалась на их веку не однажды — дважды, трижды. А люди-то, не щадя жизни, кидались поторопить распад в надежде, что вот-вот все склеится самым совершенным и справедливым образом, однако, очнувшись от хмеля надежд, убеждались в том, что оказались на каторге еще худшей, чем предыдущая.

Но это мы сейчас рассуждаем, так сказать, задним умом...

Повторяю: себя лично я никогда особо высоко не оценивал и не убивался по поводу очередной неудачи, легко соглашался, что сам и виноват: не дотянул, значит, не справился с великой темой. Это, может, пошло на пользу. Потому и жив столько лет — девяносто! Это надо же! И ничего, ничегошеньки не сделано для бессмертия. Стыдно, молодой человек!

Как же мы воспользуемся отсрочкой склепа, щедро подаренным Судией дополнительным временем, — нам дается еще попытка, чтобы поднять планку на должную высоту. Может, и впрямь она покамест недостаточна? И какие могут быть литераторские мостки между повестями?

Может быть, как в старину (Рабле, Свифт, Декамерон) перед каждой новой частью давать ее краткое содержание или обоснование?

В общем, юмор (блестящий «Бестселлер» Ю. Давыдова — недосягаемый образец). У нас же скорее — претензии. Запоздалая полемика. Попытки разъяснить, не затуманивая, или затуманить для ясности...

О времени и о себе, рядовом, необученном, не претендующем ни на что, кроме права сказать о том и о сем правду. Как она ему под конец представляется.

22 июня 2003 года

Каждый, пусть и самый ординарный, субьект бывает в первый рассветный час по пробуждении гениален или хотя бы одержим сносной идеей. (См. у Гейне: «Сегодня ночью мне пришла в голову гениальная мысль. Что бы это могло быть?»)

Сейчас-то я могу рассказать про каждую свою опубликованную повесть — в чем ее фокус. Когда писал, не мог и даль свободного романа никак не различал. И в этой свободе было счастье. Нынче мне труднее — год не дается начало нити и сам лабиринт. Ложно начато и неизвестно чего ради. И кому это может быть интересно, если неинтересно самому? Может, оттого и не получается ничего, что хочу я, вот именно, ясно различить всю перспективу книги, то есть загодя лишить себя возможности брести в потемках, то есть права на творчество, то есть свободы. Рассказ должен быть о себе, о пакостях и радостях жизни — жажда что-то выудить из прорвы прожитой.

И нечего тут сетовать на объективные и субъективные помехи: собственные непривычные хвори и нагло нагрянувшую старость, 50-ю горбольницу, операционную, неожиданно распахивающуюся за рядовой дверью, схожую с небольшим павильоном захудалой киностудии. Свет, мониторы, профессор Яков Дмитриевич Кан и его команда превращают тебя на пятьдесят пять минут в цыпленка табака, и ты слышишь их приватные, будничные разговоры, не имеющие отношения к делу.

Болезни и смерти близких. После довольно долгого отсутствия зачастила Костлявая в наш дом. Устала от хворей, боли, больниц и врачей, отмучилась Мируша...

Безобразия в природе: тропическое лето 2003-го, потопы, лавины, ураганы, под беспощадным солнцем трясло, трясло по всей земле. (Сейчас, в январе нового 2004-го, в субтропических широтах Нью-Йорка и Бостона снежные заносы и сорок градусов мороза.)

Еще большие безобразия наблюдались и полгода назад и нынче в высших обществах. Пипл, который все схавает, он же электорат, голосит и голосует, и мы бодро сползаем вспять, как в дурном сне, словно сбывается пророчество Хрущева и, похоже, уже нынешнему поколению посчастливится жить при какой-то очередной уродливой ипостаси коммунизма с присущим ему удушливым фашистским амбре.

С экранов телевизоров ухмыляются лживые рожи наших депутатов, генералов, вождей, министров, прокуроров, которые несут чего ни попадя, сулят райские кущи, пугают засилием шпионов, олигархов, иноверцев, иностранцев, инакомыслящих. Улица отвечает полным неверием и тут же готова, кажется, отдаться любому, самому плюгавому проходимцу со свастикой, тугим кошельком или крестом. На улицах наших городов опасно находиться любым «черным», кавказцам, непохожим — избивают, могут и убить, и убивают ни за что, ни про что, как маленькую девочку-таджичку в петербургском дворе. Или черного студента из Гвинеи у дверей Воронежского университета. И так далее — убийства такие стали будничным делом у нас, как сводка погоды.

Кем-то организованные стаи бритоголовых пацанов валят могильные плиты, жгут общежитие студентов-африканцев, громят выставку в Квартире-музее Сахарова... Ведь не только от террористок-моджахедок отгородились мы заборами, кодами, домофонами, охранниками. От своей родной молодежи и дядек всяких и теток, организованных или не состоящих в бандах. Распалась связь времен... А была ли она когда — эта связь?

Январь 2004 года

Окончание следует

1 См.: «Искусство кино», 2003, № 4—5. 2 «Свой» — авторы сценария Леонид Агранович, Александр Шпеер, режиссер Леонид Агранович. «Мосфильм», 1970.

3 Мирра Агранович — жена Леонида Аграновича.