Играй, гормон!

Пожалуй, последние года три-четыре все громче, все дружнее нарастал этот клич: "Не туда рулим, братцы!"

И суровые социологи кино, и иные сохранившие остатки здравого смысла критики, и даже кое-кто из творцов внушали зачумленному киносообществу идею "смены вех". Я тоже был душой среди тех, кто предлагал круто повернуть репертуарный руль и при первой возможности возоплял: "Долой выпендрежное кино! Даешь нормальные зрительские фильмы!"

И вот, надо же, светлое мечтание стало как будто сбываться прямо на глазах! Здоровый пример первым подал "Мосфильм". Его последняя продукция -- "Классик", "Райское яблочко", "На бойком месте", "Цветы для победителей", "Кадриль", "Китайский сервиз" -- не какая-нибудь маргинальщина с кокетливой этикеткой "кино не для всех", а фильмы, программно нацеленные на кассу.

Вслед за нашим бывшим кинофлагманом поспешают и другие. Даже на "Ленфильме", этом заповеднике "перпендикулярного кино", объявились апологеты и подвижники зрительских фильмов. Подобного же рода идейно-жанровая конверсия ударными темпами разворачивается и в недавней кинокузнице малобюджетных "упырей".

Казалось бы, нам, ратоборцам за "невывихнутое" кино, можно было бы вслух возрадоваться наметившимся переменам. Но стоит какая-то смущенная тишина. Такое ощущение, что на наши призывы неожиданно откликнулось нечто такое, от чего у многих отвисла челюсть, и теперь непонятно, как вести себя дальше. То ли еще энергичнее звать к выздоровлению и обновленчеству, еще выше вздымать святое дондуреевское знамя российского продюсерства, то ли затихнуть и затаиться...

Кое-какие объяснения случившейся конфузии все-таки имеются. Оказывается, не выходит у нас пока с "новой мифологией". Мол, у советского кино она имелась и на ее-де удобренной почве и произрастало вполне достойное кино. Но клятую ту мифологию пришлось порушить, а вот новая никак что-то не складывается! Потому никак и не взорлим.

"Солдат Иван Бровкин", режиссер И.Добролюбов

Теория эта имеет у нас все более широкое хождение¹. Боюсь, однако, что это еще одна чистейшей воды заморочка, каковых в родной истории не счесть². Да не было у нашего советского кино никакой такой мифологии! Интересно, кто бы ее допустил? Имела место идеология КПСС в виде набора пропагандистских клише: историей движет борьба классов, буржуазия рождает своего могильщика -- пролетариат, пролетариат выдвигает из своих рядов боевой авангард -- партию большевиков. Были железные запреты, нормативы. И т.д., и т.п.

Все эти убогие идеологемы власть усердно пыталась вложить в каждый советский фильм. Хилые художественные организмы этой процедуры обычно не выдерживали -- краснозвездная идеология поглощала их со всеми потрохами. Яркие, талантливые, незаурядные фильмы эту идеологическую штамповку перебарывали, оставляя легкое оперение на манер защитных цветов. Самые же яркие, самые глубокие мастера брезгливо сбрасывали идеологическую одежку. Какие такие "мифы" советского происхождения питали фильмы Тарковского, Параджанова, Климова, Иоселиани, Муратовой, Шукшина? Где они? В чем?

Если же перейти в другой киноряд и вспомнить фильмы Рязанова, Данелия, Гайдая, Мотыля, то и там не обнаружится следов пресловутой советской киномифологии, на дрожжах которой якобы всходило и наше массовое кино.

Росло оно на самом деле совсем на другом.

Две настоящие волшебные палочки были у нашей несчастной киномузы. Во-первых, классическая русская культура -- литература, музыка, живопись, театр. Грандиозный опыт высокой классики питал, поддерживал, оберегал наше кино на всех этапах его истории при неустанных попытках властей ограничить, поставить под контроль эти контакты.

А вот роль другого главного союзника нашего кино до сих пор практически не осознана и все еще находится в тени. Речь о фольклоре. Вернее, о народной художественной культуре, частью которой, собственно, и является фольклор. Высочайший авторитет русской классики перекрывает истинное значение и силу влияния фольклорного фактора, не дает возможности по-настоящему его оценить. А ведь именно фольклорная культура еще в начале XX века (!!!) была единственно доступной, близкой и родной едва ли не всему населению страны. Функции фольклора, его художественные средства, способы распространения были во многом альтернативны "ученому" искусству. Именно фольклор сформировал художественные вкусы народа. И даже сегодня, когда система традиционной народной культуры разрушена до основания, когда многие ее виды остались лишь на музейных стендах, власть вкусов, воспитанных фольклором, как ни странно, по-прежнему остается решающей.

Наиболее чуткие мастера отечественного кино знали тайную силу фольклорной традиции, осознанно или интуитивно искали у нее поддержки. И, как правило, получали ее. Самые популярные, самые любимые ленты советского кино -- от легендарного "Чапаева" и "Максима" до "Белого солнца пустыни" и "Калины красной" -- созданы по прямой подсказке и при определяющем влиянии национального фольклора.

И чего только не черпали из этой кладовой! И название для фильма, и хлесткое словцо, и песню, и даже сюжет.

"Из жизни отдыхающих", режиссер Н.Губенко

Но, пожалуй, все же самое главное тут обретение -- это поистине бесценный навык создания экранных героев по образцу самых популярных, самых живучих персонажей русского фольклора. По экранной анкете такой герой мог предстать красным военачальником, секретарем райкома, даже самим вождем пролетарской революции, но по всей своей внутренней сути он смахивал то на былинного Илью Муромца (герои Б.Андреева), то на сказочного солдата-хитрована (Б.Бабочкин -- Чапаев, Б.Чирков -- Максим, Б.Щукин -- Ленин). Я убежден, что это самое ценное и перспективное художественное открытие нашего кино, его фирменное национальное блюдо. К тому же еще и сугубо спасительное, поскольку именно живая энергия фольклорной традиции помогала взрывать схематизм навязываемых идеологем, преодолевать мертвечину обязательной соцреализации. На этом могучем фундаменте наше кино устояло даже в самые лютые годы коммунистической давиловки. В нем же и залог наших возможных будущих успехов. И если уж у кого-то чешутся руки насчет выявления реальной мифологии советского кино, то именно в сфере экранно-фольклорного взаимодействия за ней бы и стоило поохотиться.

К сожалению, уникальный художественный опыт фольклоризации нашего экрана закрепить в твердую, устойчивую традицию не удалось. В отличие от американцев, которые из своих, даже скромных, находок всегда умели выжимать все до последней капли, мы не успевали подчас снять даже пенки с супероткрытий и в погоне за новизной неслись все дальше и дальше, не удосуживаясь оставить хотя бы разметку уже открытых и освоенных богатств. Тем более что и цену настоящую им определить не всегда могли.

Тут поневоле вспоминается шукшинская сказка "До третьих петухов". Действие там начинается как раз с того, что на собрании литературных персонажей герои русской литературной классики ставят нашему сказочному Ивану-дураку ультиматум: чтобы он достал справку о том, что на самом деле он умный. Ценой неимоверных испытаний, унижений, страшных потерь Иван эту справочку в конце концов добывает, но оказывается, что она никому не нужна...

Это, конечно, история про Расею-матушку, которая не раз бегала вот за такими справочками для предъявления ученой Европе. И сейчас пребывает в очередном забеге.

Но это еще и сказочка про наше кино. Уже будучи сильным, будучи мудрым, многое уже обретя, оно тоже пускалось на выбивание подобных справок. И многое теряло, уходя в псевдоумствования, удаляясь от своих истоков. Последнее такое роковое уклонение от собственного русла -- перестроечный кинематограф. Целое десятилетие угробило наше кино для получения выморочных свидетельств о своей умственной полноценности. Потеряли за это время все. Почти все! И вот, одумавшись, спохватившись, вроде бы снова возвращаемся на круги своя.

На своя ли?

Вор на пьедестале

В словаре российских кинематографистов намедни появилось новое терминологическое чудо-юдо -- "народное кино". Не кассовое, не массовое, а именно "народное".

Вообще-то всего "народного" сейчас завались. На ОРТ -- "Русский проект". В газетном царстве -- "Народная газета". Восемь часов в день на средних волнах трендит "Народное радио". Кстати, и газета, и радио, и многое другое под той же вывеской на самом-то деле всего лишь фиговый листочек, прикрывающий срамные места оголтелой зюгановской пропаганды.

Если повнимательнее присмотреться к некоторым кинополотнам последнего времени, то обнаружится, что наше нарождающееся "народное кино" тоже не без "краснухи". Но главный, доминирующий цвет его пока что другой -- грязный...

О многом говорит уже сам выбор героев. В шеренге персонажей "народного кино" горделиво, не таясь, доминируют воры, пройдохи и аферисты всех мастей.

Помнится, в официозной иерархии советского кино на первом месте всегда стояли фильмы о стахановцах и ударниках комтруда. Теперь место зажигательных лент о соцсоревновании целиком заняли не менее волнующие произведения о состязаниях по воровству, шулерскому искусству и всевозможному прохиндейству. В "Классике", "Китайском сервизе", "Райском яблочке", даже в ленте по Островскому "На бойком месте" горячо пульсирует главный бытийный вопрос новоиспеченного "народного кино": кто круче? Чье прохиндейство окажется самой высшей пробы?

Могут возразить: разве в нашей нынешней жизни не так?

Во-первых, все же не так, как о том пишут в газетах, неутомимо внушающих, что кроме воровства в России ничего больше и нет.

Во-вторых, и это главное, критерий "как в жизни" для традиционной народной культуры абсолютно неактуален. Фольклорное творчество не столько копирует действительность, сколько противостоит ей, дополняя, компенсируя образами, красками, сюжетами именно то, чего в самой жизни маловато. Потому так ярка, так светла и празднична палитра народного искусства. Пусть в самой жизни нет справедливости, зато всякой фольклорной Золушке будет воздано с лихвой, а любой Иван-дурак непременно получит в жены и царскую дочку, и полцарства в придачу.

Так что даже если и поверить минкиным-хинштейнам, что "все воруют", то уже только по одной этой причине "народному кино", если оно всерьез себя таковым числит, как раз и не следовало бы с энтузиазмом размножать на экране воровское поголовье.

А если уж так необоримо авторская душа воспылала интересом к всевозможному жулью, то и тут не помешало бы взять урок у той же фольклорной культуры, которая хоть и не усаживала своих героев-хитрованов в почетный президиум, но прекрасно знала, как с ними надо обращаться. Причем поучиться бы следовало не только затейливости, яркости красок, легкости и озорству фантазии, но в первую голову безупречности этической позиции по отношению к своим "ненормативным" персонажам.

Ведь всем этим ходжа насреддинам, тилям уленшпигелям, робинам гудам, хитрющим отставным солдатам из русских сказок их бесчисленные проделки, обманы, розыгрыши прощались лишь только потому, что творили они их во имя справедливости и для общего блага. Хитрость и обман были лишь инструментами для восстановления справедливости, для наказания порока. И не бо-лее того.

Первопроходцы данного маршрута в перестроечном кино еще чувствовали эту грань. Теперь подобные этические оговорки -- побоку. Азарт нечистоплотных игрищ, похоже, так забирает самих создателей, что уже просто недосуг разбираться, где "дрянь хорошая", а где "дрянь плохая". Кто кого умоет? Кто кого обштопает? Кто и как кого наколет? Вот в чем вопрос...

Вполне допускаю, что даже у такой беспомощной картины, как "Китайский сервиз", найдется свой зритель. Тем не менее должен прямо сказать: потакать сегодня такому спросу и смаковать на экране воровство, обман, аферизм при нынешнем состоянии нравов просто подло. Тем более под вывеской "народное кино".

"Шутил бы черт с бесом..."

Второй ударный батальон "народного кино" -- комедия. Оно и понятно: если уж "сваливать" с обрыдшего чернушно-помоечного маршрута, то самым ближайшим и наиболее подходящим для этого поворотом должны оказаться юмор, задорная улыбка, озорной розыгрыш. И надо сказать, наше кино рулит на эти указатели с нарастающим энтузиазмом.

Но на комедийной ниве наряду с привычными именами киноюмористов обозначились и совсем новые пахари. Закадровый телезазывала, чьим загробным голосом ОРТ обычно анонсирует грядущие кинопоказы, сулит: "Истинно народная комедия Валерия Чикова "Не послать ли нам... гонца?".

Трепеща, приникаю к экрану.

Поначалу с наобещанной "народностью" -- полный ажур. Одно название -- "народней" не бывает. Звучит, как секретный пароль, который знают все. Ведь по стародавним алкогольным обрядам доподлинно известно, как звучит и с чем рифмуется его вторая, неназванная строчка.

К тому же название фильма буквально раскручивается далее в сюжет "хождения за правдой", на этот раз отсылая к еще более глубокому и содержательному пласту фольклора. Разоренный и ободранный, как липка, властями, новоявленный российский фермер отправляется в Москву-матушку искать правду аж в самом Кремле.

Коллизия, запечатленная в фильме В.Чикова, надежно опирается на целый свод народных легенд, преданий, песен и сказок об искателях правды. Традиционно они искали ее почему-то исключительно в царских покоях. Переакцентированная на прославление мудрой власти и ее пролетарских вождей, эта коллизия многократно и красочно была отыграна в советских фильмах, спектаклях, живописных полотнах про народных ходоков к Ильичу, "отцу народов", "дедушке Калинину", секретарям обкомов и прочим советским бонзам.

Но сюжет сюжетом, а вообще-то главным тестом на фольклорность фильма является прежде всего соответствующий рисунок образа главного героя. Фильм Чикова и тут представляется вполне исправным -- его главный герой, этакий наивный, добрый, славный увалень в исполнении популярного эстрадного артиста М.Евдокимова, легко и органично вписывается в характерный канон фольклорного чудака-правдоискателя.

Однако по дороге в стольную Москву наш "гонец" все время сбивается с прямого маршрута, кривуляя туда и сюда, раз за разом удаляясь от заветной цели. Вот он, пожалев старика, загодя купившего себе гроб, сворачивает с трассы на пыльный проселок, чтобы подбросить дедулю до дома. Вот он опять мчит в сторону, выручая солдатика, спешащего на свадьбу бывшей невесты. Вот, рискуя разбиться в лепешку, сигает с моста в реку, дабы спасти хозяина на глазах расстрелянного "Мерседеса".

Так же неосмотрительно и безоглядно наш герой тратит на случайных встречных не только драгоценное свое времечко -- трудовая его ручища то и дело тянется в пустеющий на глазах бумажник, чтобы поделиться последним то с бедствующей пожилой теткой, то с талантливой племяшкой, которой приспичило поучаствовать в международном конкурсе арфисток в Токио.

Не напоминает ли вам кого-нибудь сей альтруизм без берегов? Мне странным образом сразу влетела совершенно дурацкая киношная ассоциация -- мелькнул Алеша Скворцов из знаменитой "Баллады о солдате". Хоть там и война да и сам герой куда как моложе, но тип-то абсолютно тот же. Поехал с фронта навестить мать, а бесценное отпускное время в дороге на совершенно незнакомых людей потратил.

Впрочем, если эти герои и братаны, то прежде всего потому, что у них имеется общий первопредок -- тот самый Иван-дурак из русской народной сказки, что без разбору жалел подряд всех встречных и поперечных. Козявок, лягушек, попавших в беду зайчиков, медведей и людей. Уникальная формула этого образа, на века отчеканившего в столь парадоксальной форме главные этиче-ские ценности русского народа и его представления о самом себе, вошла в состав многих самых высоких произведений русской литературы. Верно она послужила и отечественному экрану. Ведь не за коммунистическую идейность наши зрители любили и помнили обаятельнейшего Максима. Совсем не за меткую стрельбу по басмачам был возведен на пьедестал народной любви красноармеец Сухов из "Белого солнца пустыни". Они, как и недотепистый и невезучий Бумбараш, и дурашливый шукшинский Пашка Колокольников, и другие популярнейшие герои этого ряда, отмечены особой зрительской любовью именно потому, что получили благословение и поддержку мощнейшей фольклорной традиции. Как бы ни разнились между собой эти герои, в каких бы далеких исторических, социальных, возрастных и иных измерениях они ни находились, достаточно только слегка поскоблить камуфляж вроде бы весьма существенных различий, как обнаружишь контуры знакомой фигуры фольклорного "дурака".

Здесь стоило бы констатировать причастность чиковского "гонца" к фольклорной традиции и, выдав ему справку о соответствии сказочному прототипу, закруглиться. Но вот беда: авторы фильма, устремясь к фольклорным берегам, тут же сворачивают в сторону. Они либо непоследовательны, либо просто не в силах овладеть фольклорной традицией в ее полном объеме.

Ведь главный козырь фольклорной эстетики, ее ключевое свойство -- безусловное торжество добра, победа светлого начала, восстановление нарушенной гармонии жизни. Народная художественная культура не избегала печальных, подчас жутких реалий действительности. Но стихия печального, страшного, жестокого должна была быть непременно укрощена и преодолена. В линии орнамента, в народной глиняной игрушке, волшебной сказке, песне и пляске все злое, темное, несчастное переплавлено в жизнеутверждающий мажор, выплакано, выплясано, вытеснено и побеждено тональностью света и надежды.

"Не послать ли нам... гонца?", режиссер В.Чиков

Фольклорная эстетика избегает бытового правдоподобия, прямолинейного копирования реальности. В народной сказке и песне, в эпическом сказании и театрализованном обряде действительность дерзко преображается средствами фантастики, гротеска, художественной идеализации. Любая жизненная ситуация, вполне обыденная коллизия в преломлении народной эстетики рассвечивается, обостряется и приподнимается. В былинном сказании о Микуле Селяниновиче, например, обыкновенная крестьянская соха сделана из золота и серебра. Сам же былинный "фермер" трудится в бархатном кафтане (!), в зеленых сафьяновых сапожках на высоком каблуке (!!), а на голове у него красуется пуховая шляпа с перьями (!!!). Куда там поротому-перепоротому критиками "лакировщику" Пырьеву с его "Кубанскими казаками".

Принципиальная установка фольклорной музы на мажорность, высветление, праздничность -- в отличие от той же советской пропаганды, силком приучавшей к оптимизму, -- не следствие какой-то особой косности, зашоренности сознания, а совершенно естественное продолжение всего многовеково- го и, прямо скажем, жутчайшего жизненного опыта. Именно тяжкая, подчас совершенно невыносимая жизнь побуждала народ отбирать, развивать, накапливать в своей культуре прежде всего то, что помогало ему жить, сохранять силы и надежду³.

Острая недостача именно этого свойства и обнаруживается в фильме "Не послать ли нам... гонца?". Путь героя из своей деревни в столицу оказывается ни больше ни меньше как радищевской дорогой невыносимых бедствий и страданий. Чудище "антинародного режима", как любят выражаться зюгановцы, "и обло, и стозевно, и лайя". И потому каждая встреча героя на этом "крутом маршруте" -- это очередная беда, это еще один удар в сердце. Тут все плохо, все ужасно: нищие старики, беспризорные дети, бандитствующая милиция, власть, ничем не отличимая от дурдома...

Повторим: правда жизни и правда сказки -- вещи хоть и пересекающиеся, но разные. Принципиально разные!

Авторы одиссеи про мужика-правдоискателя между тем не решаются отдать предпочтение одной из этих полярных установок. Они растерянно мечутся, то пытаясь долбануть нас правдой-маткой, то начинают вдруг потешать.

Что правда, то правда -- хорош и убедителен в роли сердобольного русского мужика М.Евдокимов. Да и вообще местами фильм смотрится как вполне живой, душевный рассказ о нынешней раскардашенной России. Но комедией, тем более народной, он все-таки не стал. И как ни странно, может быть, окончательно доконала его яркая и незаурядная актерская работа Льва Дурова. В фильме он играет настоящего деревенского дурачка, тронувшегося умом после известия о гибели двух своих сыновей в Афгане. Противоречие, которое раздирает весь фильм, особенно наглядно проявляется в этой замечательной роли. Дуров пытается комиковать, обыгрывая нелепый антураж своего героя, дурацкие ситуации, в которых он оказывается сам или вовлекает других. Но все же боли, непреодоленной горечи, даже болезненного надрыва здесь оказывается несопоставимо больше. И чем лучше, чем выразительнее играет Дуров, тем более надсадным делается фильм.

Но если так, то зачем же тогда "ломать комедию"?

"Не послать ли нам... гонца?" еще не самый большой завал завалыч на тернистом поприще "народной комедии". Как-то не очень смешно даже и на тех"народных", как, впрочем, и "ненародных", комедиях, авторы которых, в отличие от того же Чикова, пытаются нас во что бы то ни стало распотешить. Но сам жизненный материал, на котором строятся подобные фильмы-хохотунчики, по-видимому, настолько негативен сам по себе, настолько начинен смердящими миазмами, что, дабы преодолеть его, нынешние пересмешники не находят никаких иных средств, кроме самых грубых и вульгарных.

На грубоватых приемах работают даже самые удачные по нынешним временам комедийные фильмы. Вспомним хотя бы популярные рогожкинские "Особенности...", вполне пристойную "Сироту казанскую" В.Машкова или совсем свеженькую "Кадриль" В.Титова. Последняя, на мой взгляд, никак не заслуживает критических ехидств, щедро ей адресованных. Там действительно занятная сюжетная коллизия. Великолепен актерский квинтет. Но само сюжетное тесто, замешенное исключительно на хмельном синдроме, слишком тяжеловесно и никак не может подняться. Фильму не хватает волшебной легкости преодоления омерзевшего пьяного быта, обрыдших семейных уз. Лишь в самый последний момент режиссер замечательно угадывает ключ волшебного преображения, показывая своих героев в празднично-сарафанистом танце.

Неужто и в самом деле зрелище страны, погребенной под обломками социализма, являет собой столь непреодолимую гнусность и непотребство, что не поддается никакому просветлению в принципе и не дает никакого повода для подлинно живой, доброй, естественной, а не вымученной или вовсе перекошенной злобой улыбки? Неужто прав всегда угрюмый красномордый Зюганов?

Вот уж нет!

Слава Богу, имеются все же, пусть и редчайшие, примеры подобного преодоления. Назову совсем вроде бы давнюю работу А.Баранова и Б.Килибаева "Трое". Или мою любимейшую овчаровскую "Барабаниаду", где печальный, жестокий, подчас просто гнуснейший жизненный материал вчистую побежден, божественно высвечен и переплавлен в зрелище столь же веселое, остроумное, сколь и возвышенное.

Секрет этого чудесно волшебного превращения я однажды уже пытался объяснить⁴. Дело, как мне кажется, заключалось не только в недюжинном таланте, не в изобретении каких-то особых технических приемов и художественных изощрений, но прежде всего в количестве света в авторской душе. Всех-то и делов!

Впрочем, хватит про комедию. "Народное кино" куют сегодня и на других направлениях. Как там обстоят дела с Госпожой Удачей?

Убить по-русски

"Жили-были дед да внучка в маленьком городке. Однажды внучку приманили к себе на бокал вина серые волки..." И.Любарская, стилизуя свою рецензию в "Общей газете" на фильм С.Говорухина "Ворошиловский стрелок" на сказочный лад, явно сделала это с иронически-язвительным прицелом, но угодила в самое что ни на есть яблочко, указав, возможно, нечаянно, из какого рода-племени происходит фильм и его герой. Ведь как бы ни преподносил Говорухин своего "ворошиловского стрелка" в качестве "обломка империи" (советской, разумеется), под советскими его одежками и приметами явно угадывается герой куда более древнего происхождения. Речь идет о популярной и в то же время едва ли не самой ненорма-тивной фигуре русского фольклора -- о так называемом "благородном раз-бойнике"⁵.

Эпитет "благородный" в приложении к слову "разбойник" тем более озадачивает, что вся фольклорная эстетика строится на крайне жестком, полярном разведении добра и зла, на гранитной твердости этических оснований. Но в данном случае она сама дерзко рушит свои же собственные установления, увенчивая разбойных дел мастера ореолом благородства, романтизируя и возвышая того, кто, наплевав на закон, вершит суд по собственному усмотрению.

Зачем это понадобилось фольклорной музе?

Да, видимо, затем, что с незапамятных времен и до наших дней жизнь убеждала и продолжает убеждать, что жить по закону и жить по совести не всегда одно и то же. Жизнь сложнее, богаче, непредсказуемее даже самых мудрых законов. А уж там, где они не совсем разумны и человечны да к тому же не исполняются самими властями, между законностью и справедливостью разверсты-вается такая пропасть, что для ее преодоления народной художественной фантазии пришлось создать фигуру мятежного бунтаря, мстителя, который, решаясь на зло, творит добро.

На всякий случай напомню, что образ разудалого незаконопослушного молодца, плюющего на власть, закон, миропорядок и тем не менее милого народной душе, отнюдь не специфически русское изобретение. Это общемировой образ, укорененный во всех национальных культурах, хотя надо прямо сказать, что в русском фольклоре, народном театре, отечественной литературе да и в самой реальной нашенской истории разбойные атаманы погуляли куда как круче, чем Айвенги всех континентов, вместе взятые.

Ярко отметились они и в отечественном кинематографе. Самое первое его кинослово -- "Понизовая вольница" -- было вымолвлено во славу легендарного Стеньки Разина. И дальше, особенно в советские времена, пошло не хуже. В пестрой массовке персонажей фольклора советский кинематограф быстро разглядел и решительно облюбовал фигуру мятежного разбойника, ополчающегося на князей, помещиков-злодеев и прочих представителей власть имущих.

Нельзя сказать, что образ фольклорного бунтаря и народного мстителя перекочевал на экран из мира легендарных сказаний в нетронутом виде. Корректировочка была, а подчас еще и какая! Фольклорный образ социологизировался, подводился под надлежащие идеологические клише. Заметно осоветизировав фольклорный образ, придав ему несколько иные черты и обязанности, наш кинематограф с завидным энтузиазмом принялся укоренять этот тип героя, клонируя его на материале то одной, то другой национальной кинематографии.

В постсоветском кино эта линия не иссякла и даже разветвилась, по крайней мере на две основные ветви -- "разбойно-бандитскую" и "повстанческую". Появились "хорошие" бандиты-мстители ("Брат", "Мама, не горюй", "Цветы для победителей"), а рядом поднялись повстанцы-борцы с уже помянутым "преступным антинародным режимом".

Сейчас уже и не упомнить, кому первому на экране удалось поднять народ на вооруженную борьбу с властью проклятых "демократов". Мне лично как-то более всего запало в душу народное ополчение во главе с бывшим секретарем обкома в картине Е.Матвеева "Любить по-русски". Выстрел из противотанковой пушки по объединенным силам нынешних угнетателей русского народа прозвучал там ничуть не жиже, чем исторический залп самой "Авроры". И понеслось!

П.Луцик, не удовлетворившись боями регионального масштаба, повел в своей "Окраине" восставшее крестьянство ажно на саму Москву. И пусть вас не смущает малочисленность этого повстанчески-освободительного похода. Для былинного стиля, каковым воспользовался режиссер-дебютант, не требуется обязательно прибегать к озеровским массовкам. Былина справляется с подобной задачей другими средствами.

Говорухин вообще ограничился вооруженным восстанием одиночки. К тому же его Робин Гуд со снайперской винтовкой -- человек достаточно преклонного возраста.

Многие коллеги не приняли "Ворошиловского стрелка" категорически. И правильно сделали. Только мотивировки странные, ей-Богу. Одних шокировали специфические особенности казни -- прицельный огонь по индикаторам мужского пола. А если б целил просто в башку или иные органы -- что изменилось бы? Других сокрушило поведение участкового, который не побежал к прокурору доложить о раскрытом преступлении, а отпустил пролившего кровь мстителя восвояси, как бы даже поощрив его. "Закон не торжествует! -- завопили ценители юридической стерильности. -- Вот в Голливуде..."

Да плюньте вы на него, на Голливуд.

"Любить по-русски", режиссер Е.Матвеев

Вспомните-ка лучше народные песни, сказки, легенды про нашенских разбойничков. Они что, законопослушность призваны были воспитывать? И не многовато ли тогда нам придется выбросить из нашей национальной культуры образов и сюжетов, не выдерживающих теста на законопочитание? И не только из фольклора, но из того же "Дубровского" и много чего из Есенина и Шук- шина?

Нет, право же, смешно костить Говорухина за юридическую некорректность. У него с другим беда -- он не корректен прежде всего к законам самого искусства, к той художественной традиции, на территории которой вроде бы вознамерился потрудиться.

По отношению к этой традиции в "Ворошиловском стрелке" необратимо смещены все пропорции и акценты. В фольклоре и в произведениях, на него опирающихся, акты даже самого справедливого возмездия, тем более его подробности, занимают скромное место. Акцент делается на мотивировки, а не на процесс мести. В фокусе внимания сам герой-мститель, рассматриваемый не в своей разбойной функции, а в чисто человеческом плане.

У Говорухина все наоборот. В центре внимания режиссера оказывается прежде всего сама акция мести, ее тщательная подготовка и непосредственное исполнение, маскировка. В нагроможденности бытовых и чисто технологиче- ских подробностей, в смаковании деталей готовящейся казни и самой процедуры возмездия для режиссера главный кайф. Что при этом творится с самим казнителем -- его страдания, борьба чувств, моменты сомнения и возможного раскаяния, -- все это побоку⁶. Образ героя -- и это при том, что исполнение поручено актеру грандиозных возможностей М.Ульянову, -- урезан до чистой функциональности.

А как же с благородством и возвышением действительно все-таки прегрешившего -- да еще как! -- героя? Фольклорная традиция была крайне озабочена тем, чтобы "грехопадению" героя был заготовлен надежный нравственный противовес в самой конструкции образа, чтобы был выверен баланс светлого и темного, гарантирующий ореол безусловно привлекательной положительности. В замечательной картине Г.Шенгелая "Хареба и Гоги" действие вообще строится на том, что герои-бандюги заняты не столько своим профессиональным делом, а словно соревнуются в том, кто из них благороднее.

Но если при таком подходе название фильма Шенгелая по праву составили имена героев, то и название говорухинского киносочинения оказалось удивительно точным. Оно не про человека рассказывает, у которого стряслась беда, а всего лишь про "ворошиловского стрелка", и ни на грамм больше.

Тут как на ладони видна главная болезнь нынешнего российского кино. Я писал о ней уже не раз, называя ее сначала "острой сердечной недостаточностью", потом, по мере обострения болезни, "скорбным бесчувствием". Теперь настала пора говорить просто о бесчеловечности. Да, именно так. Нынешнее российское кино -- за редчайшим исключением -- можно считать самым бесчеловечным в мире, ибо оно тотально утратило интерес к отдельному человеку, его психологии и внутреннему миру. Герой на экране -- это не отдельная яркая личность с неповторимым характером, эмоциональной палитрой, а всего лишь знак каких-то проблем, тенденций, типологический оттиск социально-психологических явлений, чаще всего -- просто муляж, манекен, прикидывающийся на экране живым человеком.

Так и вижу, как оппонент уже готов обрушить на мою голову тяжеленный аргумент: "О каком внутреннем мире, о каких характерах и психологизме можно толковать, если в данном случае речь идет о самых что ни на есть низовых представителях жанровой палитры -- комедии, боевике и т.д.? Тут козыри другие -- закрученное действие, бей-беги, эффектные трюки, разящие аттракционы..."

Что ж, верно, да не совсем. Для отечественного кино -- совсем неверно!

Если выстроить в ряд все главные хиты отечественного кино, букваль- но в каждом из них успех обеспечивался не жанровым антуражем, а образами героев, их яркими характерами, острой, неожиданной манерой их подачи. В этом -- принципиальное отличие нашего опыта от опыта американского жанрового кино, природа которого -- аттракцион, а герой -- лишь конферансье в этой феерии аттракционов.

В самом деле, почему так неистово полюбили наши зрители красноармейца Сухова и таможенника Верещагина? Разве за то, что они стреляют лучше своих врагов? Разве "Мертвый сезон" запомнился хитросплетением шпионской интриги? Неужто Штирлиц со товарищи так врезался в народное сознание прежде всего потому, что преуспел в коварном шпионском ремесле? Неужели "Иронию судьбы" смотрят не насмотрятся вот уже двадцать с лишком лет только потому, что зритель не устал восхищаться известной анекдотической ситуацией, запускающей маховик сюжета?

Секрет поразительно прост: полюбились и запомнились герои, их характеры, яркое, нестандартное поведение. Их особая аура.

Вот это и есть наша главная кинематографическая традиция! Выросшая, кстати сказать, из того же русского фольклора. Его главные жанры, сюжеты и образы растапливали свое содержательно-проблемное ядро в лаве эмоций, в человеческих характерах.

Именно этой традиции Говорухин как раз и изменяет. Не хочет следовать? Не может? Не знаю. Но результат очевиден.

Без поддержки фольклорной художественной традиции прожить, конечно, можно. Но надолго запоминающихся, впечатляющих побед над зрительскими сердцами -- абсолютно в том убежден -- не дождешься!

Уж каким могучим и необоримым авангардистом был С.М.Эйзенштейн! Но и он вынужден был склонить свой могучий лоб перед силой фольклорной традиции. В "Александре Невском" наш первоклассик открыто присягнул опыту русской былины. А еще раньше он теоретически обосновал в "Методе" двуединую природу максимального художественного воздействия, когда в работу вовлекаются одновременно и самые верхние слои сознания, и самые "темные" его низы, где притаились образы и коды фольклора.

К сожалению, такие понятия, как "фольклорная традиция", "фольклорность", да и само представление о народной художественной культуре в целом в киношной среде обычно отождествляются с репертуаром сильно осовеченного хора имени Пятницкого, с сувенирными матрешками или псевдонародными ансамблями типа оркестра имени Осипова. И не всегда наш брат кинематографист, высокомерно или просто бездумно противопоставляющий свою работу традициям фольклора, отдает себе полный отчет в том, что на самом-то деле он отделяет себя не просто от каких-то там дурацких расписных ложек и баянных переборов, но от чего-то куда более глубокого и важного. А именно -- от самых глубинных, самой природой и тысячелетней историей сформированных эстетических ожиданий зрителя.

Внимать ли им, или идти наперекор -- это уже другой вопрос. Но, по крайней мере, не мешало бы знать о последствиях того или иного выбора.

"Дайте, дайте мне песен расейских..."

В репертуаре кинематографа, уже авансом, наперед объ-являемого "народным", имеется еще несколько приметных фильмов, которые не укладываются ни в одну из перечисленных выше номинаций. И хотя там верховодят практически те же самые герои (бандиты, ворюги и прочие грешники), но тональность повествования уже другая. Как бы более душещипательная. Назову хотя бы облепленного "Никами" чухраевского "Вора", шибко разрекламированную евстигнеевскую "Маму" и "Цветы для победителей" А.Сурина.

В названных фильмах вполне ощутим мелодраматический элемент. Культурные первопредки мелодрамы -- это прежде всего народная баллада и более поздняя ее разновидность, именуемая обычно "жестоким романсом". Баллада -- чуть ли не единственный жанр фольклорной палитры, настежь распахнувший двери перед драматической стихией жизни. Народные песни, относимые к этому кругу, не только самые печальные, но и наиболее трагические, подчас безысходные. Тяжелая сиротская доля, несчастная любовь, роковые измены, безвременная гибель, непоправимые жизненные ошибки, подлый обман -- вот главные мотивы народной баллады. Жестокий романс идет в этом плане еще дальше. В нем рассказываются такие душераздирающие истории, что гора трупов в финале совсем не редкость, а уж одинокая заброшенная могилка просто обязательна.

Однако фольклорная культура-умница даже и горевать-то умела с пользой. И если уж бралась петь-рассказывать про что-то горькое, печальное, жестокое, то не для того, чтобы только разбередить лишний раз душу, а облегчить ее. Поэтому и баллада, и жестокий романс даже намеренно сгущали краски, устраивали сюжетно-событийную и эмоциональную нагнеталовку, чтобы и обязательный катарсис получился более глубоким.

Как воспринят этот замечательный урок нашим нынешним кинематографом, который одним своим крылом исподволь начинает тянуться к опыту народной баллады?

"Вор", режиссер П.Чухрай

По всем своим сюжетным мотивам чухраевский "Вор" напрямую, чуть ли не буквально выходил на означенную фольклорную территорию. Должен признаться, что в свое время живьем, "в натуре" был хорошо знаком с публикой, из которой вышел герой чухраевского фильма. Детство мое прошло под Казанью, которая в послевоенные годы просто кишела ворьем и прочим уголовным людом. Так же, живьем, я застал и традиции блатного фольклора. Блатные песни, манера их исполнения, жаргон так тогда поразили, что до сих пор сохранились в памяти.

Не плачьте, глазки голубые,
Не плачьте, не мучайте меня.
Вы знали, что вора полюбили,
О чем же вы думали тогда?

На фоне подобных живых и, надо сказать, пронзительных воспоминаний "Вор" Павла Чухрая просто оглушил своей эмоциональной кастрированностью. Сюжет, история -- душераздирающие, эмоций -- ноль!

К сожалению, фокус тот же, что и в большинстве нынешних российских фильмов: выпотрошено человеческое содержание героя. В фильме он -- вор. И только вор. Много и подробно повествуется о его профессиональных навыках и операциях, но мы абсолютно ничего не узнаем о нем как о человеке. Кто он там, внутри? Каков? Почему стал таким? Так ли уж самодовольно несет свой крест?

Авторов это абсолютно не колышет. Торжествует функциональный подход к персонажу, хорошо знакомый по худшим фильмам советского кино, когда на экране маршировали люди-лозунги, а герой сводился к этикетке "новатор", "консерватор", "враг". Просто поразительно возрождение советской мертвечины при столь, казалось бы, тотальной смене самого амплуа персонажей, при выходе на материал, по максимуму насыщенный эмоциональным динамитом. И это при том, что даже во времена страшенной коммунистической цензуры у нас были и "Путевка в жизнь", и "Калина красная". Все прахом!

Евстигнеевскую "Маму" я ждал с особой надеждой. Как-никак в главной роли -- сама Нонна Мордюкова. Да и весь состав поистине звездный. Обнадеживало и то, что на пути к "Маме" режиссер, кажется, недурно подразмялся на "Русском проекте" ОРТ.

Но, конечно, более всего дразнила воображение сама жизненная история, положенная в основу фильма. История матери, которая своей роковой жизненной ошибкой переломала судьбы и себе, и всем своим сыновьям, а потом все-таки нашла в себе силы подняться и попробовать наладить жизнь еще раз, -- тут таились такие возможности, что вероятность рождения воистину народного фильма была совсем не иллюзорной.

И опять сорвалось!

Завал, впрочем, произошел еще на уровне сценарной разработки. Теперь, когда сценарий А.Алиева опубликован⁷, об этом можно говорить со всей определенностью. Читая его, приходишь к мысли, что автор поставил перед собой сложную задачу -- написать об этой потрясающей истории как можно более поверхностно. И преуспел. Даже главная сюжетная линия -- линия матери -- выписана на удивление убого, черство, без интереса к внутреннему миру героини. Великой актрисе по сути дела нечего играть. Ее трагедия -- осознание своей страшной ошибки, -- ее муки, вся сложнейшая амплитуда чувств хладнокровно отсечены. Но еще более бледно, плоско, схематично представлены ее сыновья. Вместо характеров -- аттракциончики, экспонирующие братьев на уровне экзотических этикеток. Этот -- сутенер и наркоман. Этот -- шахтер. Голодный, он все время хочет есть. Этот -- бабник. А того хлебом не корми -- дай попалить из снайперской винтовки. И все! К этим стартовым характеристикам ничего не добавится до конца фильма, хотя и приключится тысяча самых невероятных событий. В их раскрутку и уйдет весь авторский интерес.

То, что очевидно в фильме Говорухина, в "Маме" вылезает изо всех пор. Русский сюжет, чисто русскую историю авторы вознамерились преподнести в упаковке голливудского боевичка. Вместо психологических и эмоциональных бездн, в которые ввергаются герои, нам преподносится до боли знакомый "экшн". Песни не будет!

Кстати, о песнях.

Заметили ли вы, что они уже давненько исчезли из наших фильмов? Наше новое кино принципиально немузыкально. Его сюжеты, способ их разработки, отсутствие подлинных человеческих чувств, переживаний словно исключают мелодию. В "Китайском сервизе" классические романсы в грандиозном исполнении самобытнейшей певицы Евгении Смольяниновой просто не воспринимаются на фоне той похабели, которая разворачивается на экране. Убогое зрелище опошляет, задавливает прекрасную музыку.

И эта исчезнувшая, уходящая с экрана песня и есть истинная оценка и, может быть, самый суровый диагноз того, что происходит с нашим кинематографом. В первую очередь -- с теми фильмами, что уже авансом громогласно объявляются "народными".

На заставках использованы картины украинской художницы Марины Примаченко

¹ См., к примеру, дискуссию "Секреты и обманы русского кинохита" в "Искусстве кино", 1999, 5.
² Автор сознает полемичность подобного заявления, но к спору готов.
³ Н.Михалков, неутомимо втолковывающий журналистам, что снял своего "Сибирского цирюльника" не про ту Россию, которая была, а про ту, какой она должна быть, почему-то стесня- ется прямо сослаться на эту главную традицию народной культуры. Но сработал он свой фильм именно в этом ключе.
⁴ См.: "Удар пушинкой". -- "Искусство кино", 1993, N 9.
⁵ Всех непросвещенных по этой части отсылаю к замечательным работам Н.Зоркой "Фольк-лор -- лубок -- экран", "Уникальное и тиражированное". Будь моя воля, обучение студентов всех факультетов ВГИКа я бы начинал с обязательного штудирования этих двух книг.
⁶ Ту же подмену "человеческого" плана "технологическим" мы находим и в балабановском "Брате". Огромный метраж отдан подробностям подготовки оружия к предстоящей схватке, но даже и на копейку ничего не сказано про психологическое состояние героя. То же и в "Цветах для победителей".
⁷ См.: "Киносценарии", 1998, 4.