Талант осуществления таланта

Известный французский скульптор Бурдель сетовал (не знаю, лукавил или нет): "В годы моего обучения сколько их было, талантливей меня! Где они сейчас?"

Действительно, где?

Мой скромный, в сравнении с мощным французом, опыт подтверждает, увы, эту неутешительную статистику. Романтические, вдохновенные юноши, поражавшие необыкновенной яркостью своего дара, неожиданно тускнели да и вовсе уходили в нети. Нет, нет, многие из них совсем не скучнее и не неудачливее автора этих рассуждений. Я просто отсчитываю от той необыкновенной перспективы, проглядываемой в них в давние времена не только восторженными неофитами, вроде меня, но и вполне умудренными профессорами художественного института, в котором довелось мне провести шесть незабвенных лет моей молодости. Да. Я об этом думал долго и мучительно. Возможно, нехитрые выводы, к которым я пришел, не удовлетворят полностью как потерпевших, так и их поклонников, более склонных находить причины во всякого рода жизненных случайностях и неурядицах. Естественно, не без них. Но все же.

Думается, дело в том, что дар, талант многосоставен и открывается во всем своем объеме постепенно, постоянно теряя на каждом следующем этапе своих преданных, но невыстоявших адептов. То, что обычно называется и считается даром, когда говорят: "Необыкновенно одаренный ребенок!" -- есть, в сущности, первоначальный уровень физиологической, почти животной приспособленности и склонности к данного рода деятельности. Ясное дело, что без него никуда, он является фундаментом и первичным условием всего остального. Без него никуда, но и только, исключительно с ним -- мало куда. Но благодаря его яркости и явленности обществу, в особенности близким людям, в достаточно раннем возрасте и впечатляющим образом, он поражает и воспринимается как единственное подтверждение единственного свидетельства таланта.

К тому же разные виды художественной деятельности по-разному и в разной степени зависят от именно специфической физиологической предрасположенности. Балет, например, и музыка сильно завязаны на физиологии и требуют приобщения к себе с весьма раннего возраста. В то время как литература вообще обходится обычной и невпечатляющей способностью говорить и запечатлевать высказываемое на бумаге. Посему детская одаренность в литературе и не столь четко проявляется, и не так поражает, как ее же проявления в музыке или рисовании.

Однако затем наступает пора проявления дара обучаемости, на пороге которого чахнут, увядают многие яркие физиологические одаренности. Следом предъявляют свои права дар роста, дар становления и культурной вменяемости. Параллельно объявляется и дар выживания. Это про те случаи, когда говорят: талантливый человек, жизненные обстоятельства сгубили, жена с пути сбила, болезни замучили, дети от дел отрывают. А что ж им делать-то, как не губить, с пути не сбивать, не замучивать, не отрывать от дел?!

Я перечисляю все эти модусы единого большого дара и шаги их проявления и реализации в некоей логической последовательности, которая, впрочем, весьма и весьма совпадает с прямой временной последовательностью их раскрытия.

И последним завершающим является, то есть практически и не является, то есть практически является в столь ограниченном числе его носителей, что может приниматься за истинное чудо, -- дар образования собственного мифа. То есть когда говорят: это как у Пушкина, как у Ван Гога и т.п. Ну, насчет чрезмерной редкости подобного я преувеличил, так как вполне достаточно и наших живых современников, демонстрирующих сей феномен. Но это уровень уже почти культурно-мифологических героев, когда, по сути, отпадает необходимость подтверждения статуса какими-либо дополнительными текстами. Да и вообще они, тексты, могут быть выкинуты, забыты или существовать как частный случай. Как, скажем, тексты святых в качестве и примера отходов их основного производства -- святости, -- и пути к ней. И в этом отношении, например, столь распространенная ныне нелюбовь к Маяковскому и его стихам мало что меняет в сути дела. Все равно уже существует: как у Маяковского. Припоминается, как в поздние годы советской власти, когда уже многое было разрешено, некоторые члены Союза художников стали писать, как импрессионисты. И здорово получалось! Люди одаренные, глаз прекрасный, физиологическое чувство колорита почище, чем у самих создателей импрессионизма. Только в серьезном искусстве это мало кому уже было нужно и интересно, так как в музеях это направление, этот тип художественного творчества и поведения был уже назван другими именами.

С особой откровенностью нефизиологические уровни одаренности объявились именно в наше время ослабления текста и текстоцентризма вообще и выхода на передний план жеста и поведения в любом роде художественной деятельности. Наиболее чисто и прокламативно это проявилось в изобразительном искусстве. При отсутствии иных правил и закрепленных систем или школ художественной квалификации и ориентации (какими были, скажем, всевозможные академии) с их жестко фиксированными правилами порождения текстов и способов культурного поведения культурная вменяемость стала ныне, пожалуй, основным уровнем явления и функционирования профессиональной состоятельности.

В былые времена относительно "медленной", медленнотекущей и видоизменяющейся культуры некоторые стили или эстетические нормы и идеалы могли покрывать до трех человеческих поколений, приходя к внукам уже в обличье неких небесных истин и вечных канонов. Но по мере нарастания скорости социально-культурных и общественных процессов, смены и нарастания нового культурные поколения стремительно сначала совпали с биологическими, а затем стали укорачиваться, пока в наше время не достигли размера пяти-семи лет. Возможно, в ближайшем будущем смены культурных поколений вообще будут совпадать со скоростью появления новых чипов. То есть ныне человек подрастает в пределах доминирования одного стиля, взрослеет в пределах другого, учится в пределах третьего, выходит на культурную арену в сроки доминирования четвертого, становится художником в пределах пятого, а сам порождает уже, скажем, шестое. Естественно, эти подсчет и нумерация весьма условны. Важна динамика. Если раньше сквозь неподвижную точку истины протекали поколения, то теперь мимо ошарашенного человека свищут стили и направления, не успевающие изжить себя до конца и даже иногда доказать свою самоотдельность и правоту. Это жужжание и смешение требует от деятеля культуры ныне совсем другого профессионализма, доминирующей чертой которого является умение ориентироваться, проявляющееся отнюдь не в законах и способах порождения текста, но в особой воспитанности психо-соматического организма, обладающего этой самой культурной вменяемостью.

Вообще-то подобные истории с разнобоем возрастов в пределах одного человеческого организма весьма многочисленны. Вот, скажем, не к делу, не к прямой теме нашего разговора, но все же -- о взаимоотношении в человеке биологического, творческого, культурного и социального возрастов. Будучи прямым продуктом, порождением советской системы воспитания и социализации, я обнаружил в себе весьма фундаментальное несоответствие их всех, особенно в сравнении с опытом моих сверстников, художников западной культуры и системы воспитания. К примеру, биологически я вполне старый человек, в той или иной мере вполне соответствующий своим годам. Мой художнический же возраст несколько не соответствует даже возрасту моих московских сотоварищей. Но в данном случае это просто объясняется моим поздним приходом в искусство. Скажем, бабушка Мозес начала писать свои картинки и вовсе в шестьдесят лет -- ничего страшного. В то же самое время мой культурный возраст, исчисляемый, вернее, обнаруживающийся в способах объявления в культуре, весьма невелик, определяется сроком осмысленного и равноправного культурного функционирования. То есть в культурном своем возрасте я должен был быть уже вполне уважаемым и скучным либо классиком, либо просто преподавателем какого-либо малоизвестного колледжа. А социальный возраст мой и вовсе подростковый и не имеет, увы, шансов уже выйти за свои пределы. Это уж как у детей-маугли. Если до пяти первых лет своей жизни они провели в сообществе зверей, то им уже, даже и при наличии всех физиологических предпосылок, не заговорить по-человечески. Они могут даже имитировать сидение за столом и хлебание супа ложкой. Но стоит воспитателю-надзирателю выйти вон, как они становятся на четвереньки и воют на луну. Вся система советской воспитательно-охранительной системы была создана с целью, чтобы люди, не внедренные в ее властные структуры, до старости чувствовали себя детишками, подростками, типа: вы подите погуляйте, пока взрослые тут все обдумают, обмозгуют, вам потом скажут, что делать. Увы, до сих пор вид домоуправа да и любого столоначальника приводит меня в ужас и бросает в ступор. И для меня просто непостижима та смелость и простота, с которой нынешние молодые люди, почти юнцы, открывают собственные дела и ведут их без всякой оглядки на свой вроде бы недолжный к этому возраст. Но это так, не к делу.

Возвратимся к нашей культурной вменяемости. Именно непонимание ситуации, архаическое упование на красоту и убедительность текстов, предугадываемость способов бытия в них художников, способов их порождения (имеются в виду любые тексты -- визуальные, вербальные и все прочие) и способов их считывания, понимания культурой и публикой превратили всю работу во всех стилистиках -- от матрешки до Малевича -- в подобие художественного промысла. При этом, конечно, не отрицаются возможные при сем (и зачастую реально и интенсивно переживаемые) высокие чувства и экстракультурные духовные, даже иногда запредельно-экстатические, переживания как творцами, так и потребителями. Здесь речь совсем не идет о персональных наполнениях как художественного процесса, так и отдельных произведений, но лишь о некоей социокультурной функции в ее изменчивости и, соответственно, стратегии как всего художественного сообщества, так и отдельных художников, связавших свою деятельноть и судьбу с современным искусством. И, естественно, о понимании этого. Причем заметим, что под современным искусством можно понимать всю сумму художественных проявлений в данное время (независимо от форм, жанров, манер и стилистик). Можно понимать под этим более узкий спектр жанров и стилистик, еще не вошедших в общепринятый компедиум цитирования и ссылок.

И последнее, что мы и имеем специфически здесь в виду под современным искусством, -- это то понятие, которое совпадает с понятием радикального искусства, работающего скорее с новыми художественно-эстетическими стратегиями, которое и требует вменяемого осмысления

Что же касается самих произведений искусств высокого прошлого, то они не отменяются и не превосходятся, поскольку они просто не имеют практического применения. Они не заменяются более удобными или более рациональными. Не включаются в более общие или корректирующие построения, как случается с теориями. И в этом смысле и отношении они вечные. Но в их модусе коррелятов некоей социокультурной практики они со временем могут быть и не прочитаны или прочитаны достаточно неадекватно в случае исчезновения этой социокультурной или художественной практики. А также значительно меняться в интерпретации при изменении статуса этой практики, от высокой и властной, к примеру, до альтернативно-оппозиционной, маргинальной, поп-кичевой или художественно-прикладной. Как случилось с иконами при их перенесении из храмов в музеи. Или, например, с аксессуарами шамана, чьи бубенчики могут быть отнесены в раздел музыкальных инструментов, а одежда, например, -- в раздел быта

Собственно, дар -- это способность не искать чего-либо на недолжных путях. Если, скажем, в известные времена мушкетеры со своими шпагами решали судьбы Европы, то ныне при всех их неотнимаемых достоинствах они могут претендовать только на звание чемпионов мира или той же Европы в соревнованиях по фехтованию. Тоже неплохо. А судьбы мира ныне решают совсем иные люди, по своим антропологическим параметрам даже бывшие противными этим самым красавцам мушкетерам -- предметом их насмешек и издевательств. Вот так.

А сейчас они сидят своим толстоватыми задами на табуретах и нажимают всякие пакостные кнопочки, лениво думая: стереть Бельгию с лица земли сейчас или чуть попозже?