Светлый путь Михаила Названова

М. Названов. 1939

Процесс становления творческой личности всегда интересен. Особенно когда речь идет о человеке необыкновенно яркой судьбы, таком, как Михаил Названов. Он, звезда театра и кино 40-60-х годов, прошел тернистый путь от ГУЛАГа до всенародной известности. В двадцать восемь лет это был уже сложившийся мастер, буквально ворвавшийся в кинематограф ("Жди меня", "Иван Грозный").

Начинал он во МХАТе, куда поступил в семнадцатилетнем возрасте в 1931 году. За три с половиной года сыграл пять небольших ролей. Но работал он бок о бок с выдающимися мастерами, участвовал в постановках К.Станиславского и В.Немировича-Данченко. А сам он, обладавший прекрасными природными данными -- высоким ростом, уникальным голосом, безупречной музыкальностью, -- стал для Станиславского тем перспективным учеником, от лица которого и даже под той же фамилией Названов великий режиссер решил изложить свою теорию в книге "Работа актера над собой".

Но счастливая мхатовская жизнь оборвалась в один день.

Михаила Названова арестовали 30 апреля 1935 года. Об этом -- его воспоминания, которые он начал писать за две недели до своей кончины в 1964 году.

"Последние дни апреля в театре было много работы -- готовили к выпуску пьесу "Враги" Горького. Стояла ясная, солнечная, но холодная погода. 30-го числа, после репетиции, я зашел на Петровку, купил пару новых "скороходовских" ботинок.

Когда я пришел домой в Кривоарбатский переулок и отпер дверь, повернув ключ в английском замке, то тут же попал в объятия оперативника. Быстро и нагло он ощупал у меня карманы.

В передней я увидел еще двух чекистов. В углу сидела испуганная недоумевающая мать с домработницей Настей.

Обыск уже в полном разгаре. Чекисты в ярости от огромного количества архивов и писем. Письма все в конвертах, с заграничными штемпелями: отец много бывал за границей и писал почти ежедневно. Позвонили на Лубянку: как быть с письмами? Помню реплику главного:

- Ну, это в первый раз такое, а второй раз придем -- все будет чисто.

У меня в комнате висели фотографии спектакля "Дни Турбиных", в котором я играл роль одного из кадетов в сцене "В гимназии". Хмелев, Добронравов и другие -- все в форме белых офицеров.

- Почему это на стенке?

Вечером я был занят в спектакле "Хлеб" Киршона. Хотел позвонить -- нельзя. Главный по моей подсказке позвонил в репертуарную контору, проверил, откуда отвечают -- мол, не даю ли знать сообщникам, и туманно сказал, что я не буду на спектакле. Там поняли¹.

Меня кормили, собирали в дорогу. Я надел только что купленные "скороходовские" ботинки. Вещей никаких с собой брать не разрешили -- принесут в передаче.

Вся эта гнусная процедура продолжалась часов шесть.

Мать и Настя провожали меня на лестнице, крестили. Настя плакала. Мать смотрела сухими глазами.

Меня посадили в черную "эмку", и мы покатили по предпраздничной Москве.

В Охотном ряду "эмка" с трудом протискивалась через толпу гуляющих. Вся эта суета, иллюминация, громкоговорители, марши, портреты анфас и в профиль дорогого и любимого -- все это навсегда я возненавидел, и все праздничные и предпраздничные дни в Москве меня бьет дрожь, я взвинчен и раздражен.

На Лубянке повели по узким винтовым лестницам и переходам в какой-то предбанник. Там с меня сняли часы, запонки, галстук, ремень. Потом опять переходами и винтовыми лестницами вывели во двор. Большой каменный мешок с четырьмя корпусами внутренней тюрьмы. Было тихо. Виднелся клочок ночного неба с отблесками праздничных огней. Звуки свободной уличной толпы не доносились, хотя толпа была рядом. Стоял фургон -- "черный ворон" с открытой задней дверью. И тут у меня защемило сердце.

До этого момента все было занятно: и обыск, и арест, и винтовые лестницы. Вроде как у графа Монте-Кристо. Но этот странный автомобиль с заведенным мотором и подрагивающей дверью -- неужели сразу расстрел без суда и следствия?!

Вывели еще одного человека. При свете луны его бледное лицо показалось мне лицом представителя желтой расы. "Сингапур, Шанхай, курильщик опиума, торговец наркотиками", -- подумал я.

Город Ухта. 1938

Нас впихнули в узкую клетку. Захлопнули дверь с решеткой -- и мы тронулись. Через решетку и заднее окно видны были улицы Москвы. Поехали по Петровке, свернули на Дмитровку. Часы на углу Каляевской показывали два часа ночи. Я разглядел попутчика. Обыкновенный молодой еврей. Шепотом спросил у него, куда нас везут. Он спокойно ответил: в Бутырку.

И вот "приемный покой" Бутырской тюрьмы. Кажется, он именовался вок-залом. Кафельный пол, очень напоминает баню. До утра мы остаемся здесь.

Я укладываюсь в своем драповом пальто на пол и тут же засыпаю. Еврей (он оказался бухгалтером) сказал мне потом, что он был потрясен, как я мог заснуть в такую ночь да еще на полу.

Вся процедура оформления мало чем отличалась от приемного покоя больницы или санпропускника. На рассвете нас водворили в камеру, где уже находилось 186 человек заключенных. Номера камеры не помню. Утром всех выгоняли на поверку в круглый вестибюль, считали, загоняли в сортир, снова считали и загоняли обратно в камеру.

Было утро 1-го мая. Так же как и в больницу, в тюрьму нельзя попадать в субботу или под праздник. Впрочем, в этом и свое преимущество. За два дня я выслушал 186 исповедей и 186 советов. При всей моей неопытности и наивности мне стало ясно, что выхода из тюрьмы нет и что есть ли "дело" или нет, не важно -- его пришьют.

На третий день утром вызвали на допрос. Женщина-следователь предъявила мне обвинение: две фразы из разговора за кулисами и во время пробной поездки в метро. Это было в начале апреля. Я вспомнил, кто был со мной во время поездки, и личность стукача стала вырисовываться.

Со следователем я разговаривал дерзко. Она усмехнулась.

- Да таких-то небось уж больше и не осталось!"

На этом рассказ -- по словам Михаила Названова, "попытка описать неописуемое" -- обрывается.

Итак, прошел май, потом июнь. В конце июля Названову объявили приговор: пять лет исправительно-трудовых лагерей по печально знаменитой статье 58.10 УК РСФСР.

Мать Михаила Названова Ольга Николаевна Бутомо-Названова была выдающейся камерной певицей (меццо-сопрано). Она окончила Петербургскую консерваторию у известного педагога Н.А.Ирецкой. Расцвет ее концертной деятельности приходился на 1918-1928 годы. Она пела в авторских программах Рахманинова, Прокофьева, Гречанинова, выступала с сольными концертами во многих городах страны и за рубежом. Среди ее друзей и поклонников были пианист Генрих Нейгауз, писатель Леонид Леонов, режиссер Юрий Завадский.

В 1932 году из-за болезни Ольга Николаевна оставила сцену, а в 1934-м потеряла мужа, М.К.Названова, крупного инженера-технолога.

Ольга Николаевна, все лето носившая сыну передачи, домашние котлеты и фрукты, не догадалась передать сапоги или валенки, и когда 6 сентября 1935 года его вместе с другими молодыми и здоровыми парнями погрузили в вагон поезда Москва -- Котлас, он уехал в своем осеннем пальтишке и "скороходовских" штиблетах.

Куда везли, никто не знал. В пути при каждом удобном случае он отправлял матери открытку. Какая радость, писал он ей, после четырех месяцев заточения видеть яркое солнце, зелень травы и деревьев, дышать свежим воздухом! По этим скупым весточкам прослеживается маршрут: Брянский вокзал -- Вятка -перевалочный пункт в Котласе, оттуда на пароходе вверх по реке Вычегде -- до Усть-Выми.

Через месяц он сообщил свой почтовый адрес: Северный край, Коми область, город Чибью, Ухтпечлаг. Ухтпечлаг находился в бассейне рек Ухты и Печоры: лесоповал, лесосплав, добыча угля и нефти, строительство железной дороги Котлас -- Воркута.

В. Ратушенко и М. Названов в спектакле "Гейша". 1937

Матери Михаил пишет, что занят на общих работах. Годы спустя он рассказывал, что работал на стройке железнодорожного участка Чибью -- Воркута, в глухом лесу, более чем в двухстах километрах от какого-либо населенного пункта. Возил тачку, к которой был прикован цепью.

О чем еще он писал матери в те зимние месяцы? О том, что у них сильный мороз, но ему тепло: он ходит в бушлате, телогрейке, ватных штанах. Но вместе с тем просил выслать ему сапоги, кило риса, кило пшена, два кило сахара, соли, лука, оловянную ложку, карандаши и конверты. О невыносимых условиях жизни, недоедании писать было нельзя. Да и не хотел он расстраивать мать.

От матери не приходили ни письма, ни посылки. На Вычегде закрылась навигация, и сначала ждали открытия санного пути по рекам, потом -- пока разберут завал почты в Усть-Выми.

Дни стояли короткие и пасмурные, в час дня было уже совсем темно. Работали в темноте до изнеможения. Он страшно исхудал и в кровь стер себе ноги, замотанные в портянки поверх изодранных носков. Ноги болели, раны гноились, ему казалось, что начинается гангрена. До ближайшего медпункта были сотни километров. Матери в письмах он писал, что на удивление бодр и здоров.

Только однажды, когда заключенных перегоняли на другой участок и сутки продержали в Чибью, Михаил на почте получил первую посылку от матери -- с кирзовыми сапогами. А вечером в бараке он полтора часа стоял на коленях, припав ухом к еле слышному репродуктору, и слушал, затаив дыхание, мхатовскую постановку пьесы "Враги", в которой должен был участвовать.

Четыре месяца он, по его словам, вел "кочевнический образ жизни, с избытком обогащаясь житейским опытом". Не было ни газет, ни книг; от матери не пришло еще ни одного письма. Он превращался в "существо, живущее воспоминаниями". Он вспоминал о своем счастливом детстве, когда три года они жили в Европе, где мать выступала с концертами в Париже и Берлине. Потом вспоминал, как с отцом, работавшим в тресте "Северлес", побывал (ирония судьбы!) и в этих краях, в Коми. Но чаще всего вспоминал МХАТ и особенно встречу Нового 1935 года в компании с Качаловым, который дал ему добрые напутствия.

Но "надо было привыкать к этой суровой таежной тишине, где все чувства человеческие замерзают и люди замыкаются в себе от давящего однообразия леса. Надо перековываться на новые жизненные рельсы. Мхатовский период канул в вечность, и если выйду отсюда живым, то едва ли сохранятся творческие силы, чтобы работать в каком-либо театре".

Однако жизнь снова преподнесла сюрприз.

М. Названов в роли графа Федерико  в спектакле "Собака на сене" Лопе де Вега. 1940

Известно, что в декабре 1935 года Севкрайисполком принял постановление о создании в крае сети новых театров.

25 января 1936 года Михаил Названов пишет матери: "У меня произошли перемены. 20 января я направлен на работу по специальности в театр-клуб им. Косолапкина в городе Чибью. Я сразу с головой ушел в работу и 21 января уже читал Маяковского "Мы не верим" на траурном вечере".

Чибью представлял собой тогда небольшой рабочий поселок, построенный заключенными в начале 20-х годов на левом берегу реки Ухты.

Клуб имени Косолапкина -- бревенчатое здание, большой зал на пятьсот мест, просторная сцена без колосников с достаточно ярким освещением.

В труппе было всего двенадцать человек, из них профессиональных актеров только четверо. Они называли в шутку свой театр ЧХАТ, а свои постановки чхатовскими. Жили они общим шалманом в бараках. Отрабатывали, как положено, десятичасовой рабочий день. На премьеру отводилось сто рабочих часов, то есть около двух недель. Каждый спектакль шел два-три раза.

Названову поручили подготовить сцены из "Каменного гостя" к пушкинскому вечеру. "Всем знающим мою неопытность будет казаться нелепостью то, что я делаю и роли других исполнителей, и сам нахожу свежие краски в своей роли Лепорелло. Я и не думал, что столько хорошего запало в меня и четыре года во МХАТе даром не прошли". Он жадно хотел работать и показать себя профессиональным мхатовским актером.

В письмах сына Ольга Николаевна получала списки необходимых ему для работы вещей: грим, парики, аксессуары театральных костюмов, ноты, книги. Она точно выполняла все его заказы. Влезала в долги, бегала по ломбардам, продавала вещи. Иногда приходилось присылать одни и те же предметы по нескольку раз: воровство было страшным, крали даже простыни и шнурки из ботинок. "Здесь нельзя обрастать вещами, -- писал Названов. -- Сегодня ты с чемоданом, а завтра в чем есть. Нынче здесь, а завтра там".

Намеченный на 10 февраля пушкинский вечер пришлось отложить из-за морозов: ночью было 54 градуса, днем 35 с ужасным ветром.

Дебютировал Названов в пьесе "Бойцы" А.Софронова в день Красной Армии. На сцене было 12 градусов ниже нуля. После этого спектакля актеров премировали, а ему позволили обедать в вольной платной столовой при клубе.

В чхатовской труппе работал бывший вахтанговец Дмитрий Консовский², брат известного артиста Алексея Консовского. С ним Названов быстро нашел общий язык, и они дружно взялись насаждать театральную культуру -- "бороться со штампами плохих актрис, испорченностью любителей и другими проявлениями дурного вкуса, помогая друг другу в тяжелой обстановке не идти по линии халтуры". Вахтанговец был способнее и опытнее. Есть пример, которому можно следовать. Оба они были предоставлены сами себе. "Полная самостоятельность необычайно развязала фантазию и мысль. Как ни странно, я проявляю себя гораздо смелее, чем на репетициях во МХАТе, вот что значит психическое состояние развязанности и свободы творчества", -- писал Михаил.

"Наша молодость" и "Чудесный сплав" -- два спектакля, которые они создали вместе. Про пьесу В.Киршона "Чудесный сплав" (ее репетировали во МХАТе весной прошлого, 1935, года) Немирович-Данченко сказал, что это одна из лучших комедий, которые он знает.

Но не прошло и двух месяцев, как Названов уже писал: "Полная свобода на репетициях, с одной стороны, прекрасна, так как в очень хорошем смысле творчески развязываешься, чувствуя свое превосходство над окружающими и ощущение творческой свободы, но, с другой стороны, ужасна, так как без критического глаза делаешь порой безобразные вещи. Полное отсутствие всякой творческой помощи и контроля над собственной актерской работой, а следовательно, угроза отсутствия роста. Все строить на самоконтроле и своем ухе нельзя, а авторитета нет".

М. Названов в роли Левицкого  в спектакле "Павел Греков" Войтехова и Ленча. 1940

Другим профессиональным чхатовцем был бывший артист театра "Березиль" Иосиф Иосифович Гирняк. Он тоже тосковал и вспоминал о своем театре. Рассказывал, как он вместе со своим другом актером А.М.Бучмой основывал и создавал этот театр. Для вахтанговца и молодого мхатовца он стал учителем. Через месяц его назначили художественным руководителем театра. Он поставил перед чхатовцами новую задачу: готовить танцевальные и музыкальные номера для концертов. Вот когда пригодились Михаилу годы, проведенные в музыкальном училище при Московской консерватории.

Тем временем пришла весна. Весна на севере особенная, с чудесными пастельными красками, с резкими переменами погоды даже на протяжении часа, днем солнечно, ночью мороз до двадцати градусов.

Чхатовцы стали выезжать на гастроли -- на "промыслы", где заключенные неизменно принимали их хорошо, по-товарищески.

В апреле у них в театре появилась новая актриса -- балерина, маленькая, хрупкая и болезненная. Так в жизнь Михаила вошла первая настоящая любовь. Звали ее Валя Ратушенко. Она была бывшей солисткой Тбилисского театра оперы и балета.

На первомайском концерте она танцевала этюд Шопена в красном хитоне со знаменем. Танцевала очаровательно, талантливо.

Когда Михаил познакомился с ней поближе, то увидел, что она наивна, доверчива, добра и прямодушна. Родственники, которые ее обожали, присылали ей посылку за посылкой, но она все и всем раздавала, а сама голодала. "С человечком этим я очень сдружился. Кроме того что это единственный талантливый человек и мастер в ЧХАТе, это человечески очаровательное существо и совершенно сломленное несчастьем физически и морально. Во мне расцвели опять все лучшие душевные свойства, которые завещал папа и которые черствели и отмирали, было, за полтора года моих скитаний".

Потом он написал матери, что учится танцевать.

Письмо от 15 мая 1936 года: "Готовим новый номер, по-моему, очень эффектный -- "Гусарскую жженку". Наша новая балерина будет танцевать цыганку. Номер делаем так: при открытии занавеса я сижу за столом один, с бутылкой вина. Весь первый куплет пою на разных движениях, захмелевший. Затем выходит цыганка и танцует "молдаванец", в это время я сижу уже на столе. После ее танца пою второй куплет, подтанцовывая с ней, и перехожу в безумно быстрый общий танец. Под конец фраза: "Губы, как кровь" -- и уношу ее на руках за кулисы".

На реке Вычегде открылась навигация. Ольга Николаевна начала хлопотать и получила разрешение на свидание сроком на один месяц. Сын прислал подробные наставления насчет того, как вести себя в дороге, куда прятать деньги и так далее. Он просил, чтобы она надела свое лучшее платье: хотел видеть ее артисткой.

Она ехала долго, больше недели. В Чибью ее уже ждали. "Театральный сезон" заканчивался -- клуб закрывался на капитальный ремонт, но она все же смогла увидеть сына в двух спектаклях.

Сцена из спектакля "Нора" Г. Ибсена: в роли Хельмена -- М. Названов, в роли Норы -- О. Добровольская. 1940

Ольгу Николаевну поместили в доме для вольнопоселенцев, и сыну разрешили жить вместе с матерью. "После полугодового кошмара в актерском шалмане какой отдых для мозгов и нервов!"

В это время начинались репетиции оперетты Сидни Джонса "Гейша", идея постановки которой принадлежала Вале Ратушенко.

Ставить "Гейшу" с чхатовским составом да еще в условиях капитального ремонта было непомерно трудным делом. Нужен был хороший хор, нужны были солисты.

Появление Ольги Николаевны оказалось как нельзя кстати. Она быстро вошла в курс дела, отобрала "крепостных девок" с подходящими голосами и начала с ними работать. В скором времени они уже хорошо пели, даже не зная нот. Сын с энтузиазмом помогал матери и сожалел, что сам слишком мало у нее учился.

Когда Ольга Николаевна уехала, Миша перебрался обратно в барак, устроился на своем старом топчане, прикрыв фланелькой облезлую стенку над головой, где по ночам "продолжалась борьба комаров с клопами за человеческое тело".

Мысленно он был вместе с матерью в Москве. Но ему надо было продолжать жить и работать здесь, в Чибью. Он нервничал и не мог войти в прежнюю колею. В его душе шла мучительная борьба авторитетов: с одной стороны, он мечтал воплощать мхатовские принципы, с другой -- его увлекали новые формы, которые проповедовал Гирняк. Он не мог не соблюдать строгие профессиональные требования матери, а сам хотел следовать примеру Вали -- полагаться только на талант и вдохновение.

Наступил 1937 год. Ремонт закончился, и театр Ухтпечлага НКВД вернулся в обновленное помещение. На сцене был сделан круг, углублена задняя стена, за которой воздвигли пристройку для декораций и актерских уборных.

Последние репетиции "Гейши" шли под непрерывный крик, порой под истерики и слезы. Постановка затягивалась по не зависящим от актеров причинам. Машина репрессий набирала обороты: одни бесследно исчезали, а на их место прибывали все новые и новые люди. Появился баритон и пианист, ученик К.Н.Игумнова. Из Ленинграда привезли молодую певицу на роль Мимозы-сан, но через неделю она куда-то пропала. От хора, созданного Ольгой Николаевной, осталось всего три певицы. Зато подобрался солидный оркестр из музыкантов Большого театра.

Наконец 19 января премьера "Гейши" состоялась. Она прошла с огромным успехом и для театра оказалась подлинным триумфом.

Удивительно высок был и уровень оформления спектакля и костюмов исполнителей. На сцене раскрывались два огромных ярких веера, около висячего мостика стоял чайный домик, сквозь прозрачный задник, на котором были нашиты цветы вишни, виднелся силуэт японского города. В третьем акте мостик убирался и ставилась маленькая пагода, на которой зажигались фонарики, а вдали светилась нежная голубизна моря.

Гейши были одеты в голубые, коричневые и бежевые кимоно, на ногах -- белые японские чулки и деревянные колодки (все это было сделано по образцам подлинных японских костюмов, присланных Вале Ратушенко), на офицерах -- белые брюки и синие двубортные пиджаки с золотыми нашивками и золотыми пуговицами, белые фуражки с британским львом.

Названов исполнял роль матроса Ферфакса.

Валя Ратушенко в первом акте танцевала танец матлот -- синие брюки и белая матросская блуза с воротником, на голове белая шапочка американских матросов. В третьем акте она исполняла японский танец в дивном японском ки-моно цвета цветущей вишни. Танец она учила во время гастролей по Японии у гейши, которая подарила ей свое кимоно.

Слух об ошеломляющем успехе "Гейши" быстро распространился по Ухт-печлагу. Чхатовцы не только повторяли спектакль у себя в клубе, но и возили его на гастроли по "промыслам". В марте приехал сам начальник управления специально для того, чтобы посмотреть оперетту. В общей сложности "Гейшу" сыграли восемь раз -- рекордное число за всю историю этого театра.

Успех оперетты "Гейша" был большой победой Вали Ратушенко и как балетмейстера, и как балерины.

Михаил под влиянием этого успеха набрался смелости принять два важных решения. Во-первых, он послал письмо матери, написав: "Надеюсь, что ты, желая мне добра, с радостью примешь известие о том, что я вдали от тебя встретил человека, скрашивающего мое одинокое существование своим талантом и душой.

Думаю, что ты поймешь, что ласка и внимание для меня важнее всего, так как спасают от одичания и растущей замкнутости и ограниченности, которой больны здесь все одинокие, заброшенные, озлобленные люди, вроде несчастного вахтанговца.

Что же касается твоей боязни "связанности в будущем" и других материнских опасений, то они забавны при нашем положении футбольного мяча, который швыряется судьбой с ботинка на ботинок игроков".

Во-вторых, он принял решение полностью посвятить себя оперетте.

"На сцене я здорово вырос и окреп, даже с лета, но наши темпы не позволяют проводить в жизнь мхатовские заветы, и я чувствую, что обрастаю штампами, но если это для меня непереносимо сознавать в драме, то спасительная оперетта тут меня выручит. Оперетта привлекает меня, потому что есть у кого учиться, потому что это для меня новый жанр, он дает мне возможность ничего не вспоминать и ни с чем не сравнивать".

Они с Валей подготовили два дуэта из "Холопки" и "Летучей мыши". Потом начали репетировать номера из "Сильвы", поставить оперетту целиком возможности не было.

Успех "Гейши" ознаменовал целый ряд удачных постановок труппы, в которых ведущие роли исполнял Михаил Названов, а танцевальные номера неизменно с блестящим мастерством ставила Валя Ратушенко:

23 февраля -- "Слава" В.Гусева (Названов в роли Васи Мотылькова вместо уже сгинувшего Д.Консовского);

март -- "Волки и овцы" А.Н.Островского (Названов в роли Мурзавецкого);

апрель -- водевиль "Лев Гурыч Синичкин" Д.Т.Ленского (Названов в роли князя Ветринского);

май -- "Банкир" А.Корнейчука (Названов в роли старого бухгалтера Ступы);

июнь -- "Женитьба" Н.В.Гоголя (Названов в роли Кочкарева) и "Последние" М.Горького (Названов в роли Петра);

июль -- "Чужой ребенок" В.Шкваркина (Названов в роли аджарца Юсуфа, исполняя которую "достиг характерной порывистости и овладел сильным акцентом", что принесло удивительный успех среди кавказцев на одном из "промыслов", где показывался этот спектакль);

август -- "На всякого мудреца -- довольно простоты" А.Н.Островского (Названов в роли Глумова "создал образ, лучший из всего, что когда-либо играл на сцене").

Темпы работы были бешеные. "Слишком полнокровно сейчас ощущаю жизнь, чтобы сонно и лениво существовать подобно большинству мхатовскойактерщины, к которой я когда-то принадлежал".

Летом клуб снова закрыли на ремонт. Решено было сделать колосники и углубить оркестровую яму. Дело в том, что состав труппы вырос настолько, что появилась возможность поставить даже оперу -- "Травиату" или "Кармен". Прислали настоящего оперного дирижера из Большого театра, сопрано из Мариинского театра с сильным и красивым голосом, а также меццо-сопрано из оперного театра имени Станиславского, где осенью 1936 года певица исполняла партию Кармен. Ждали также драматического тенора, который год назад приехал из Милана, где пять лет пел первые партии -- Хозе и Канио. Но он почему-то застрял по пути, кажется, в Княжьем Погосте. Возможно, его перехватил какой-нибудь другой конкурирующий лагерный клуб.

М. Названов в роли Левицкого  в спектакле "Павел Греков" Войтехова и Ленча. 1940

В начале августа приступили к новой постановке -- комедии Карло Гольдони "Забавный случай". Названову дали роль французского поручика Де ла Котри. Он хотел совершенствоваться в жанре оперетты, а худрук подсовывал ему этот суррогат.

Из-за этого у Михаила возник серьезный конфликт с Гирняком. "Сколько можно играть этого Гольдони? -- кричал он. -- У меня от этой изящной пьесы такое ощущение, будто съел несоленого супа -- пресно и пусто в желудке!"

Чтобы сдобрить постановку, режиссер решил ввести продолжительные музыкальные антракты из произведений композиторов XVIII века (Генделя, Скарлатти, Перголези, Гретри, Монсиньи) в исполнении вновь прибывших профессиональных оркестрантов.

Все эти претензии на утонченность выглядели нелепо в грубых условиях той жизни.

Но все эти эти переживания показались такими мелкими и незначительными, когда в начале сентября из Москвы пришло сообщение: Ольга Николаевна Бутомо-Названова приговорена к трем годам ссылки и отправлена в город Фрунзе.

Наступила тусклая осень с дождями и собачьим холодом. По привычке он писал матери письма, адресуя их: "Фрунзе. До востребования". Его письма шли к ней полтора-два месяца, ее ответы к нему -- столько же времени. Он уже не помнил, о чем он ей писал и на какие вопросы мать ему отвечает. Как он говорил, "будто я играю перед совершенно пустым залом, в полной темноте".

И далее: "Представляю, как трудно тебе привыкнуть сразу и к темным пустынным улицам, и к экзотическим верблюдам, и к прочим бытовым новшествам. Я, когда меня беспокоят климатические или бытовые неприятности, вроде грязи или темноты, почти не обращаю на них внимания, так как по-епиходовски "привык и даже улыбаюсь".

Кроме унылого ощущения, что между ним и матерью теперь образовалась огромная пропасть не только в смысле географической дистанции, но неизвестности и неопределенности, Названова охватило холодное осознание того, что с потерей отчего дома и утратой всех связей с Москвой (кроме матери, ему никто из его бывших друзей по МХАТу не писал) у него уже нет надежды не только вернуться в город, где так беспечно прошли его отрочество и юность, но вообще снова обрести культурную театральную среду.

"Мне очень трудно сейчас бороться с тоской, сосущей меня основательно. Только и забываюсь иногда на репетициях, да и то мешает быть непосредственным никчемное, но невеселое сравнение с понятиями и требованиями настоящего театра. Зачем я столько видел и слышал в искусстве за свои двадцать четыре года! Как это мешает мне работать здесь и будет мешать в провинции!"

1 января 1938 года обитатели Чибью пришли в городской театр, чтобы увидеть премьеру -- трагедию Фридриха Шиллера "Коварство и любовь", в которой Названов выступил в роли Фердинанда. Для него это была новая победа: "Фердинанд -- предел мечтаний всех молодых актеров всех поколений. У нас это вообще первая встреча с такой классикой. Это роль, которую можно осилить только в идеальном состоянии души и тела. Обстановка же в театре нервная, отношения обострены: спектакль делался в клубных темпах и условиях, разнобойные и штампованные партнеры -- и все это в такой страстной пьесе чувств и мыслей. Только наш чудодей портной, как всегда, был на высоте. На мне был белый с голубым и золотой отделкой мундир, черные лакированные ботфорты со шпорами, стальная шпага с серебряной ручкой, треуголка и плащ, белые в начале и черные в финале, а седой парик умело завит и зашпилен заботливой рукой Вали.

В сцене ареста мне удалось зацепить самый настоящий темперамент. Но на финал пороха не хватило: эти сцены требуют детальнейшей работы над внутренней линией с хорошим мхатовским педагогом. В защиту себе скажу: при всей моей фантазии и условности театральных возрастов любить сорокачетырехлетнюю холодную и бездушную Луизу заставить вряд ли смог бы и Станиславский".

Начались лихорадочные репетиции "Кармен". Вместе с новым оркестровым концертмейстером к ним приехали еще два скрипача и валторнист из Большого театра. Певица, исполнявшая роль Кармен, была внешне хороша: высокая, красивая, хотя немолодая, но зато сценически грамотная и способная. Хозе, увы, был мал ростом и актерски следовал итальянским принципам прошлого века: "звучок, звучок!" и поменьше "игры", но пел он отлично.

Премьера состоялась 12 февраля. Для Михаила двойной праздник: ему исполнилось двадцать четыре года и он пел свою первую оперную партию -- партию Цуниги.

Как прошла эта премьера и как он пел, неизвестно. Более месяца он молчит, не пишет ни одного письма. Только в конце марта он посылает короткую весточку бабушке в Ленинград, в ней фраза: "У меня большое горе".

Мать в своих письмах спрашивала о премьере, ее как певицу, естественно, очень интересовал оперный дебют сына, и к тому же "Кармен" была одной из любимейших ее опер.

"Кармен" я любил, как и ты, -- наконец ответил сын, -- но музыка у меня всегда очень сильно и чувствительно ассоциируется с хорошими и дурными моментами, и теперь я ее возненавидел, так как наша премьера связана у меня с большим потрясением".

Какое потрясение? В чем горе?

Позднее появляются скупые строчки: "Вали нет".

Как и многие, Валя Ратушенко просто исчезла³.

Но вот признание самого Названова (пять лет спустя): "Ночью меня душил кошмар. Снилось мне кладбище, могилы, трупы. И расстрел Вали Ратушенко".

Сцена из спектакля "Гейша". 1937

Пришла весна. Река Ухта разлилась так, что до театра приходилось добираться на лодках.

"Теперь, когда нет балетмейстера, -- писал Михаил, -- у меня совершенно пропал интерес к оперетте. И так как исчез единственный для меня авторитет и настоящий художник и мастер в своей области искусства, огонек к театру вообще погас. До дна испит источник моей жизнеспособности, и мне трудно работать на сцене и поддерживать настроение, необходимое для творчества".

Что бы ни случилось, а надо работать. Репертуар, выбранный худруком, Михаилу не нравился. Отношения обострялись. Машинально и равнодушно отрабатывал Названов следующие одна за другой роли:

Зарецкий в "Евгении Онегине" (от этой роли "со спокойным сердцем отказался бы, потому что никогда эту оперу не любил");

Канчано в "Самодурах" ненавистного ему Гольдони;

Лещинский в "Как закалялась сталь";

Незнамов в "Без вины виноватые", пьесе, которую "я терпеть не могу и совсем бы в ней не играл, даже маленькой роли, не только слезливого Незнамова";

Паратов в "Бесприданнице", в его любимой пьесе, от которой хотел отказаться, "принимая во внимание, что чхатовская "примадонна" не может ни пережить, ни даже изобразить те чувства, которыми дышит Лариса, потому что даже в ранней молодости не знала этих чувств, хотя бы приблизительно".

Но не было во всех этих спектаклях "запала и увлечения, как во время постановки "Гейши". Да и вообще из стен театра исчез тот аромат студийной работы, со всей присущей ей наивностью, молодостью и оптимизмом".

Осенью 1938 года состав труппы вырос до ста человек. Был введен новый режим. Актерам запретили ходить в своей одежде (правда, это не распространялось на нижнее белье). Было разрешено снимать с личного счета всего двадцать пять рублей и посылать только два письма в месяц.

Театр перешел на самоокупаемость, увеличилось число премьер и число повторов в месяц. Оперные постановки больше не ставились. Возобновить "Гейшу" и "Сильву" не позволили.

К празднику 7 ноября 1938 года подготовили большой эстрадный концерт. К тому времени появилось множество джазовых музыкантов, саксофонистов и ударников. В этом пошлом представлении Названов петь и танцевать отказался, пришлось выступить в качестве конферансье.

Уходил в прошлое 1938 год -- "самый несчастливый, выдержанно несчастливый от начала до конца" год в его жизни.

"Я совершенно один и с каждым днем все глубже и глубже ухожу в себя. Мне трудно и обидно убеждаться в жуткой правде своего скепсиса. Только искусство дает заряд и делает человеком. Люди же, большие, взрослые люди не перестают мучить и обманывать себя и друг друга. Во МХАТе это завуалировано хорошим тоном, а здесь обнажено во всей своей неприглядности".

Названов был одинок. Больше не было отчего дома. Мать далеко-далеко, где-то в чужом городе. Погибла любимая. Погиб друг. Никто для него уже не являлся авторитетом. Он разочаровался во всех театральных теориях и системах.

Он понимал, что надо полагаться только на самого себя, на свои собственные силы и ресурсы. И то, что он пережил за эти три года, никуда не ушло. Все -- в нем. Он волен распоряжаться этим, как хочет.

Но что ему было делать с этой новой для него свободой?

Сцена из спектакля "Хозяйка Гостиницы" К. Гольдони в постановке  Театра Ухтлага. 1940

12 марта 1944 года во время съемок "Ивана Грозного" в Алма-Ате Названов писал Ольге Викландт, что у него состоялся откровенный разговор с великим украинским актером А.М.Бучмой.

"Вот жизнь какие штуки выкамаривает! Пока мы с ним пили чай, завязался у нас интереснейший разговор, которого я давно ждал, но не решался сам заводить.

Бучма -- старый близкий друг моего северного худрука -- Иосифа Иосифовича Гирняка. Они основоположники знаменитого украинского театра "Березиль", ныне существующего под названием Театр Шевченко в Харькове, ученики и соратники крупнейшего и ярчайшего режиссера современности Леся Курбаса. Худрук мой, как бы мы с ним ни ругались и ни враждовали, все-таки крупнейшее явление в моей жизни. Пять лет я проработал с ним изо дня в день, почти не расставаясь. На его глазах и под его руководством и влиянием я сделался настоящим актером, с ним связана лучшая творческая пора моей актерской жизни (1936-1938), когда формировался и рос во мне художник.

На меня, воспитанника скопческой мхатовской простоты, он оказал огромное влияние, привив мне вкус к сценической форме.

Я уж не говорю о том, что с ним я сыграл сорок-пятьдесят пьес, среди которых были мои лучшие роли. Он, я и покойный Дмитрий Консовский в первые годы, то есть в 1936-1938, -- это лучшее и неповторимое творческое содружество, какое было в моей жизни. Я уж не говорю о том, что человечески пережито и переговорено с этим человеком столько и таких вещей, которые не забываются.

От него и его жены, прекраснейшей актрисы, я и слышал без конца о Бучме. Много раз у меня чесался язык заговорить с Бучмой о них, но по целому ряду соображений я не считал это удобным. И вот сегодня случайно он сам рассказал мне, как он, Бучма, играл много лет маркиза в "Трактирщице" (коронная его роль) и потом кавалера с чудесной, по его словам, актрисой Добровольской. Рассказал мне трюки, очень тепло говорил об этом времени (это было еще в "Березиле"). Я почувствовал, что это и есть самое сокровенное в душе народного артиста СССР, и не утерпел, чтобы не показать фотографию моего спектакля "Хозяйка"⁴, с его бывшей партнершей в роли Мирандолины и ее мужем в роли маркиза. Он обомлел. Я был поражен шуткой судьбы, которая соединила под одной крышей крупнейшего актера Союза и меня, сопляка, которые оба с одной актрисой играли кавалера. И пошло, и пошло. И договорились до таких глубин сердца! О, как сложна и таинственна человеческая психика!..

С грустью и болью вспоминал я о том ушедшем навсегда времени, когда был романтиком-идеалистом в театре, когда верил и претворял в жизнь какие-то благородные и искренние вещи без пустозвонства, цинизма и апатии.

А то, что я прошел через горнило всяческих испытаний, в конечном счете полезно и необходимо".

16 апреля 1939 года Названов был освобожден. Но ехать ему было некуда. Он остался в Чибью, который к тому времени был переименован в поселок Ухта, и проработал в том же театре еще один год.

Окончание следует

В данной публикации использованы отрывки из воспоминаний, писем, оригиналы которых хранятся в личном архиве автора.
¹ То, что там поняли, подтверждает "Распоряжение дирекции театра N 979", согласно которому "М.М.Названов отстранен от работы и исключен из штата МХАТ с 30 апреля 1935 года".
² В письмах из лагеря запрещалось упоминать фамилии и заключенных, и начальников. Все фамилии в данной статье установлены мною из косвенных источников.
³ Известно, что в 1934-1938 годах число жертв массовых расстрелов, приводимых в исполнение по заключению расстрельных комиссий НКВД, составило 100-200 тысяч человек, особенно много в Ухтпечлаге -- Чибью, Княжий Погост и других (см. "Справочник по ГУЛАГу". М., 1991, ч. 1, с. 213).
⁴ Пьеса Карло Гольдони "Трактирщица" шла на сцене МХАТа под названием "Хозяйка гостиницы".