Что такое хороший царь? «Романовы. Венценосная семья», режиссер Глеб Панфилов

«Романовы. Венценосная семья»

Авторы сценария Г.Панфилов, И.Чурикова, И.Панфилов
Режиссер Г.Панфилов
Оператор М.Агранович
Художники А.Боим, В.Гудилин, А.Панфилов, Б.Мессерер
Композитор В.Биберган
В ролях: А.Галибин, Л.Беллингхем, Л.Лауцявичюс, Ю.Новикова, К.Качалина, О.Васильева, О.Будина, В.Грачев, А.Филиппенко, А.Филозов, М.Ефремов, О.Басилашвили, А.Ромашин и другие
«Вера», Московский банк Сбербанка России, Госкино РФ при участии «Ленфильма», «Баррандов»
Россия
2000

Это единственный вопрос, на который не нашлось ответа. Ни в фильме, ни в моей душе. Да я и не ждал. Все остальные предчувствия оправдались, все кинематографические векселя оплачены, все рубцы совести изошли кровью. К этому я был готов: знал, что такой мастер, как Глеб Панфилов, вынет из меня душу. И что помимо киногении, перед которой я беззащитен, история отречения и казни последнего российского императора включит в сознании такие уровни боли, которые никакой киногении не подчинятся. Это я тоже предчувствовал, и это произошло.

Квадратные от ужаса глаза царицы, не умеющей определить, почему и откуда возникает опасность.

Непроницаемое лицо маленького царевича, непостижимым образом понимающего все и неохотно обозначающего детскими шалостями свой возраст.

Локоны царевен, падающие к их ногам. Вам говорят, что это стрижка после кори, а вы прочитываете отсечение голов, обречение живого.

Точно так же, как во вспышках магния при фотографировании взятой под стражу августейшей семьи («А теперь в профиль») вы угадываете близящиеся вспышки выстрелов.

Киногения…

Конечно, она подготовлена предшественниками Панфилова. Давящая теснота в кадре, огромное количество мелких вещей и вещиц — это же еще Элемом Климовым найдено в «Агонии», там возникало ощущение, что перед вами гигантский комод, набитый безделушками, толкни — и посыплется. Теперь у Панфилова теснота воссоздана с совершенно другой сверхзадачей. Теснота в купе царского поезда: баульчик с личными вещами — фуражка, портреты близких, бутылочка со спиртным… Николай все время пытается отгородиться, спрятаться в свой крошечный мир и никого не видеть. Он даже перекладинку возит, эдакий индивидуальный турничок — подтягивается двадцать пять раз, чтобы справиться с подступающим ужасом.

Этот ужас прорывается в одиночестве, в интиме, в исступленной молитве. На людях — выдержка и выправка.

У Александра Галибина в роли императора неслабые предшественники — Ромашин, Янковский. По моим ощущениям, предшественники обладали даже несколько большим портретным сходством с Николаем Романовым. В панфиловском фильме Николай II повыше ростом, поромантичнее своего реального прототипа; главное же — в нем нет того обаятельного коварства, той непринужденной необязательности, с какой последний российский император выдвигал и задвигал людей («предавал», как многие из них считали). У Панфилова он внутренне тверд и верен, хотя внешне кроток. Огромными глазами смотрит в глаза надвигающейся судьбе. «Многострадальный Иов», — говаривал о себе реальный исторический Николай II, как бы ища защиты у своего святого. Панфилов опирается на эту константу, игнорируя массу государственных и житейских обстоятельств, помешавших государю быть исключительно и только страдальцем.

Например, здесь нет того контраста дворцовой роскоши и казарменной жути, который акцентировал Шахназаров в «Цареубийце» и обыгрывал Янковский во всеоружии своего юмора. У Панфилова все эти драгоценные побрякушки ничего не стоят. От них запросто отказываются (в реальности семья прятала бриллианты, зашивала в одежды). Их небрежно высыпают на трупы (в реальности из-за них чуть не передрались вороватые расстрельщики). И Михаил Агранович операторски передает не только контраст сфер (Царское — дом, Ставка — домик, Тобольск — ссылка, Екатеринбург — пыточная камера), но везде — ощущение какого-то зябкого предрассветного сумрака, предсмертной молитвы, ожидание казни непонятно за что.

«Непонятно за что» ненавидят в народе царицу. Возвращаюсь к образу: Линда Беллингхем опускает в ее внешности и характере тонкую холодность интеллектуалки ( как-никак у Александры Федоровны был философский диплом), она играет матрону, властно-заботливую мать, верную жену, «главу семьи». Ничего от «гессенской мухи», максимум — от «внучки королевы Виктории». Так что только безумец может назвать эту царицу предательницей и шпионкой… впрочем, кадеты были и впрямь безумцами в сорвавшейся с орбиты России. Но разговор о Милюкове, невзначай сдвинувшем в декабре 1916 года лавину революции, — вне фильма.

В фильме — семья. Четыре царевны, стриженные под машинку и одетые одинаково, должны походить в лучшем случае на «приютских крыс», но — вот режиссерское чутье! — именно в таком антураже потрясает тонкая красота их лиц, и любой намек на индивидуальность, даже и в водевильном повороте («Она стащила у меня томик Мопассана!» — «На тебе твоего Мопассана, жадина!» — «Я же еще и жадина!»), любой личностный поворот хрусталика повергает меня, зрителя, в болевой шок, потому что я-то знаю, что они приговорены, а они не знают, вернее, они думают, что не знают.

Единственный, кто знает и прямо говорит это, — двенадцатилетний царевич («Зачем я буду учиться, если нас всех расстреляют?»). Я не уверен, что сценаристам надо было дополнительно облагораживать этот образ, награждая наследника престола талантом потенциального кораблестроителя; я не знаю, подтверждены ли мемуаристами способности киноцаревича, который сооружает своими руками роскошный макет многопалубного «теплохода будущего», но что жесткость в его характере ощущалась, мемуаристами отмечено недвусмысленно. И это главное. Заторможенная мимика Володи Грачева поначалу озадачивает (хотя режиссерски и сценарно характер выстраивается безошибочно), а потом вдруг ищешь черты деда в характере внука. Дед, Александр III, правил железной рукой, хотя и был миротворец… впрочем, миротворцу в России как раз и требуется железная рука; «Николаша», милая душа, оказался мягок и провалился в войну, дважды, один раз — с японцами (едва обошлось), другой раз — с немцами (не обошлось!). Так вот, когда у царевича, скованного гемофилией, деревенеет лицо и голос сламывается из детской хрупкости в тоненько твердеющий металл, то понимаешь, почему отец задает сыну тот самый вопрос:

— Я был хороший царь?

Ответа нет. Ответ дан, но на другую тему:

— Папа, я тебя люблю…

Воистину, чтобы несчастья посыпались на венценосную семью неизвестно за что и непонятно откуда, надо было сделать то самое, что и сделал Глеб Панфилов вместе со своими сценаристами Инной Чуриковой и Иваном Панфиловым: из всей государственной, общественной, военной, народной и всякой прочей реальности вычленить семью. Только семью. И ничего кроме семьи.

Как семья они действительно чистые жертвы. И напасти сыплются на них из какой-то безвидной мглы, в которой мало внятной логики и много невнятной подлости. Кажется, что тут прячется чья-то злая воля или сказывается цепочка чьих-то ошибок и их можно избежать. Не решаясь подчинить этому ощущению киноряд, авторы объясняются в титрах: возвращение царя в мятежную столицу — «роковое решение», согласие подписать отречение — «роковое мгновение». Бунт в Питере тоже роковое мгновение: студенты бросают бомбу, чьи-то кишки краснеют на снегу… Цитата из «Народной воли», 1881 год…

Да помилуйте, не потому же взбунтовалась в 1917-м столица, что террористы дождались своего часа! Они-то, конечно, ждали и дождались. Но час пробил, потому что бабы сутками стояли в хлебных очередях и потому что мужики-резервисты боялись, что их отправят на передовую. Вот и вышли из казарм на улицы. Бунт начался в Питере. Но ненавидели войну по всей России. Тут уже миллионная статистика действовала, а не «роковые решения».

Напомню из «слезного пути» последнего государя три эпизода, к сожалению, в картину не вошедших.

Первый. Когда царский поезд из Ставки добрался наконец до Питера, офицеры и генералы свиты стали выпрыгивать из вагонов и разбегаться, прикрывая лица. Николай это видел.

Второй эпизод — свидание Николая с матерью, вдовствующей императрицей, датчанкой Дагмарой, приехавшей его утешить.

И эпизод третий — «роковой» поворот поезда с Челябинска на Екатеринбург и разговор Николая с конвоиром в вагоне.

Да не подумают авторы фильма, будто я претендую превзойти их в осведомленности: они, только что снявшие картину, знают материал, конечно же, лучше меня. Тем более что материал этот вроде прямо связан с судьбой венценосца и его семьи. То есть соотносится с темой.

Но он плохо соотносится с логикой «роковых решений». Свитские офицеры боятся толпы. Дагмара говорит с сыном вовсе не только о его личной катастрофе, но о том, что со сломом самодержавия народ теряет стержень. И в поезде, уяснив, что его везут не на юг, а на север, Николай говорит, почему это плохо: «Меня не любят уральские рабочие».

Вот это и выводит историю за рамки той логики, по которой члены венценосной семьи никому не делали личного зла и искренне не понимают, за что их собираются убивать…

Кто собирается?

Ну ясно же: захватившие власть большевики.

Неясно, как такое коллективное действующее лицо персонально вывести на экран. Именно персонально.

На экране из тьмы возникают три персоны: Троцкий, Ленин и Свердлов.

Позиция Троцкого понятна и высказана с демонстративной открытостью: царя — судить! Всенародно и гласно. (Еще бы: Троцкий сам же и собирается быть на процессе обвинителем — шоу на весь мир!)

Ленин:

— У нас уже нет времени на этот спектакль. Нельзя оставлять им живое знамя.

Стоп, граждане артисты! Не верю.

То есть насчет «живого знамени» все правильно. Эта идея была укоренена в головах воюющих большевиков. Так они думали все, и Ленин, конечно, тоже. Но Ленин, в отличие от Троцкого, был еще и расчетлив. И он понимал, что не расчет большевикам убивать царя да еще с семьей — пятнать руки кровью. Выгоднее на ту же Розу Люксембург и Карла Либкнехта выменять венценосцев — несколько узлов развязать. Так что умный Ильич никакого приказа о расстреле давать не хотел. И не давал! Он потом прикрыл расстрельщиков, задним числом оправдал решение уральцев о казни. То есть вписался в ситуацию, которую не смог изменить.

Определилась ситуация уральцами. Уральскими рабочими.

Свердлов, мысливший куда менее картинно, чем Троцкий, понимал Ильича без слов. И действовал соответственно: сначала послал Яковлева вызволить царскую семью, а когда уральцы не дали это сделать и повернули поезд на Екатеринбург, подчинился свершившемуся: «С комприветом!»

Так что определили казнь не эти три вождя.

Я все думал, слушая их быстрые переговоры: что за черный фон, вампиры они, что ли, в понимании Панфилова? А потом ахнул от точности режиссерского решения: они переговариваются за кулисами какого-то торжественного заседания! Поворот камеры — все трое уходят на сцену, мы видим сбоку ярко освещенный «стол президиума» и слышим… шквал… грохот! бурю оваций!! — оттуда, из невидимого нам зала.

Там, в зале, в шквале, в буре — смерть Николая. Не обжалуешь.

Чувствуется неотвратимость. Плешивый телеграфист, у которого застрелили шурина в январе 1905 года перед Зимним дворцом, спрашивает бывшего царя, не по его ли приказу стреляли.

Этот вопрос весит в моих глазах больше, чем все злые вожди, вместе взятые.

Разумеется, Николай не отдавал приказ стрелять. Но признает, что должен отвечать за все.

Разумеется, и Ленин не отдавал приказ о расстреле. Но вот теперь отвечает же перед нами за все — по той же логике.

По этой логике монарх, народ которого не имеет сил победить в войне, головой отвечает за бессилие страны. Его не спасти.

Вы можете сколько угодно умиляться тому, как добрый солдатик из тобольской охраны подхватывает на мандолине мелодию, доносящуюся до него из-под фортепьянных пальчиков великой княжны, не поможет. А злоба другого солдатика вызвана тем, что другая великая княжна случайно угодила в него из рогатки, и тот материт — прямо в кадре — и царевен, и царевича… Каюсь, я подумал, что эти матюги — непременный теперешний проходной балл («И ты, Глеб!»). А потом вспомнил, что в Ипатьевском доме венценосную семью действительно в глаза материли за семьдесят лет до нашей матерной перестройки. Зафиксировано мемуаристами. Солдат мог запросто помешать Николаю набрать супа из общего котла: « Ну-ка, твое величество, сначала мы пошамаем!» Воздух дрожал от скабрезных частушек. Стены были исписаны похабщиной. Если когда-нибудь спапашимся восстановить мемориальный расстрельный дом, то не только пятна крови в подвале надо будет изобразить, но и стенопись. То ползучее хамство, которое убивало венценосных чистюль еще до того, как их поставили к стенке.

Двое отказались стрелять? Да, так. Один вроде бы латыш или мадьяр, другой русский. Правильно. Положили оружие — в девиц стрелять не можем. Было такое. А вот в то, что еще и прения с Юровским один из отказников устроил, не верю. «Почему без суда?» — «Есть решение Совета». — «Совет не суд!» Да за такие речи в обстановке 1918 года Юровский не на губу — в расход мог пустить. По всем мемуарам, отказались двое — без всяких дискуссий. И правильно сделали. Расстрельный подвал не парламент — о судах и законах рассуждать. Это Николай, судя по тем же мемуарам, о законе успел спросить, уже под прицелом:

— Как? Без суда?!

В фильме он до выстрелов высказался куда полнее:

— Господи! Прости им, ибо не ведают, что творят!

Не верю. Ольга Николаевна — та спасалась этой мыслью. Стихи Гендриковой о прощении палачам к себе в тетрадь переписывала. Но чтобы Николай, человек подчеркнуто военный, глядя в дуло пистолета, заговорил, как святой… нет. Это мы, теперешние, нынешние, сегодняшние, переносим наше отчаяние туда, в 1918 год…

Финал фильма: 2000 год, тысячная толпа у храма Христа Спасителя. Патриарх Алексий II объявляет убиенных мучениками, и люди со слезами на глазах, искренне, истово вторят чувствами пастырю. А я думаю: не приведи господь, повернется история, и такая же толпа так же искренне потребует крови. Окажешься в толпе — ничего не сможешь сделать. Никто не спасет: ни Бог, ни царь и не герой.

О Боге не будем.

О царе скажу: он был не герой. Геройские цари, как замечено, умирают своей смертью. Иван Грозный. Петр Великий. Екатерина-матушка. Николай «Палкин». Сталин. Что же до царей хороших, то их, как правило, гробят превентивно. Павел… Александр Освободитель. Иногда молва отпускает такого «в бега», как Александра Благословенного.

Николай «Кровавый» рад был бы в бега. В семью — любить жену, сына, дочерей, растить их. Предсмертный ночной монолог бывшего царя на плече бывшей царицы пронзительнее и человечнее, и убийственнее всего, что он успел сказать и под венцом, и под арестом. Счастливейший был бы человек, если бы отпустил его народ жить частным лицом… Но народ, разъяренный от невозможности кончить войну, которую он не может выиграть, должен найти выход своему бешенству.

Я не собираюсь навязывать Панфилову тему «народ». В конце концов, наше кино когда-то создало на эту тему свои шедевры. От Эйзенштейна до Ромма. Лучше их не расскажешь о том кровавом потопе, из которого выкарабкивалась Россия в «Октябре», в «1918 году» и даже в «Незабываемом 1919-м ».

В 1999-м я спросил у Александра Авдонина, стоя над «могильником» Романовых, им, Авдониным, разысканным в Коптяках под Екатеринбургом:

— Если бы Юровский или Ермаков, или любой из расстрельщиков мог бы увидеть наши поздние слезы и это паломничество сюда, и цветы, что лежат сегодня на месте первого захоронения царя и его близких, если бы увидели, что бы подумали?

Авдонин ответил мгновенно:

— Они порвали бы нам глотки.

…И все-таки я не верю в беспросветность их тогдашней злобы. Хотя в последующих воспоминаниях каждый из них хвастался, что именно он расстрелял тирана. В июле 1918-го, в реальности все было не так просто. Ну, замыли кровь, увезли и сожгли тела, с руганью вернули Юровскому украденные с трупов бриллианты… Забрали собачку царевича (жалко же!). Разбежались по домам.

Один напился. До положения риз. Жена пристала: «С какой такой радости?» Молчит. Глушит самогон и — ни слова. Она ему говорит: «Уж не царя ли вы убили? — и, догадываясь: — Ты что молчишь, нехристь?! Царя убили!!»

Так встречаются очи — очная ставка.

Хороший царь, который перед кончиной говорит жене, что как семьянин он счастлив. И плохой мужик, который выходит живым из кровавой переделки, и жена его понимает, что его душа кончена.

Но для такого сюжета нужен, наверное, Шекспир.