Опыт

…Она разумна, да. В ее очень логичных построениях, пожалуй, только обилие слов, в которые она их облекает, выдает женщину. Количество слов и скорость их произнесения мешают понимать смысл ее речей — кого-то это вводит в ступор и вызывает отторжение, у кого-то усиливает и без того повышенное внимание. Селекция своего рода. Ко вторым — в основном это мужчины — отношусь и я. Однако это внимание особого рода. Я вслушиваюсь в фактуру ее речи, я любуюсь ею и получаю удовольствие от ее голоса и жестов, даже если в корне не согласен с тем, что она говорит. Когда она замечает это, она раздражается. Поэтому я стараюсь усилием воли вникнуть также и в смысл слов, что, наверное, производит впечатление некоторой тупости. В результате, думаю, у нее превратное представление о моих умственных способностях. Выручает чувство юмора. Уточню: ее чувство юмора выручает меня. Она в любую секунду готова расхохотаться — это украшает общение, но вовсе не облегчает понимание. Она же хочет в первую очередь, чтобы ее понимали, хочет быть полноправным партнером. Она действительно умна, суждения ее ценны, но как же, черт возьми, извлечь из них пользу, когда интерес собеседника помимо его воли находится совсем в другой области! В том-то и драма. Но вот наконец случилось то, что случилось: у меня появился один опыт, от которого я теперь не отказался бы ни за какие блага… …До меня давно доходили слухи обо мне самом — с моей точки зрения, совершенно несправедливые — слухи, которые распускали злые анонимные языки, но, наверное, я сам дал повод: слухи дошли и до нее. Она усвоила «информацию» и наконец сказала, что мне надо лечиться, а уж ей-то я никак не мог не поверить (тогда я свято верил во все, что бы она ни сказала), и вот она убедила меня в том, над чем я всегда смеялся. Начиналось все просто и непринужденно. Ожидание возле ее подъезда. Легкий, машинальный поцелуй. Покупка журналов: «Я ведь часа два буду ждать тебя в коридоре». Отстраненно отмечаю изъяны (кажущиеся) ее фигуры. В машине читаю ей гороскоп Скорпиона. «Могли ли вы предположить, что будете заниматься этим?» — написано там. Ее смех: «Эй, парень, ты что, мой крест?» Легкое касание рук, пока идем от машины к больничному корпусу.

Молодой веселый врач, с которым она ранее договарилась по телефону, решил, что пациент — она; мы со смехом поправляем его. Вообще, визит в больницу и сами манипуляции, которые позже проделывали со мною врачи, казались лишь веселым совместным времяпрепровождением. Точнее, мы оба делали вид, что это так, по негласному сговору умалчивая о том, что предшествовало солнечному, свежему утру.

Все происходящее выглядит несерьезно: кушетка, капельница, мои шуточки, шуточки врачей. И наконец — провокация. Этот термин означает несколько капель алкоголя «пер орально» после внутривенного введения препарата. Делается под наблюдением врачей для проверки действия всей процедуры, а также для того, чтобы пациент — я — знал, чего ему ожидать, если впоследствии он сорвется. Приятные — спиртного не было во рту четыре дня — вкусовые ощущения:

— Жалко, что не рюмка коньяку!

— Ничего не чувствуете?

— Увы, ничего!

И вдруг — на середине фразы — удар! Мышечный спазм, словно жесткой рукой (действительно, буквально так), схватил меня за горло. Руки, поднимаемые к шее, — последнее мое движение, управляемое собственной волей. Затем я покидаю привычный мир. Среди последующих ощущений нет ни одного известного. Чтобы описать их, придется переводить на, так сказать, дневной язык (не делаем ли мы тот же перевод, когда вспоминаем сновидения?)…

Помню, главная формула того переживания родилась на свет чуть ли не одновременно с ним самим и сразу же в форме метафоры: я ощущал свое тело пейзажем, который был постигаем и изучаем мною, как если бы я сам находился вне его. Это, действительно, трудно объяснить кому-то другому, а для меня самого даже не нуждается в объяснении. Метафора эта, «тело-пейзаж», — вовсе не фигура речи, но единственно адекватное словесное выражение моих тогдашних ощущений. Я не могу двигаться, не могу дышать. Я слышу все происходящее, но смысл лихорадочных, даже панических возгласов врачей от меня далек.

«Расслабься!» — я не могу расслабиться: судорожная волна мышечного напряжения мгновенно распространилась от шеи вниз по всему телу.

«Не бойся, мы будем дышать за тебя!» — я не боюсь: эмоции и ощущения, которые я испытываю, мне неизвестны, я не знаю, как они называются.

Мышечным параличом схвачено не только мое дыхание, но даже веки. Иногда их поднимают, как Вию, и тогда я вижу, но это не имеет для меня значения. Я ощущаю свое тело, чувствую, как ритмично и механически подергиваются руки и ноги, чувствую, как ритмично в гортань проникает воздух: это пластиковой помпой — мне показывали ее до всего — делают искусственное дыхание. Благодаря ему я не теряю сознание, для которого главным источником информации является теперь некое внутреннее осязание — чувство скорее мускульное, но за неимением других заменяющее вообще все органы чувств. Даваемые им впечатления постепенно начинают восприниматься мною как почти зрительные.

Сейчас я понимаю, что объективно для меня существовало лишь ощущение пространства, а зримость этой картины могла быть только ассоциативной, но это понимание не отнимает ее у памяти (наверное, так же невозможно поверить, что сновидение на самом деле видением не являлось). Мир в результате оказывается ограниченным рамками тела, и оно, воспринимаемое изнутри, принимает совсем другие пропорции, чем положено иметь человеческому существу.

Центром этой вселенной является гортань. Помимо воздуха, хриплый звук которого я воспринимаю как нечто внешнее, в нее проникают еще и вязкие жидкости — слюна и мокрота, которым из-за отсутствия глотательных движений и активности языка ничто не мешает. Это отстраненно понимает вполне трезво действующий разум. Но не менее ясное внутреннее «зрение» передает мозгу совсем другую картину: гортань — это конусообразная воронка огромных размеров, ее пологие края теряются где-то у горизонта, он почти неразличим в отдалении, и этим горизонтом является та пульсация, которая, как я понимаю, кажется наблюдающим с той стороны врачам подергиванием моих конечностей. Здесь же, в моем мире, пульсация у края света нагнетает в центральную воронку массы сметанообразного вещества, которым, собственно, и заполнен весь ландшафт. Титаническому вращательному движению к центру мироздания, который находится где-то неизмеримо ниже плоскости горизонта по вертикальной оси вращения, противостоит другой полюс — вертикальный огромный столб. Он неподвижен, и разумом я понимаю, что это внезапная непроизвольная эрекция, но необъяснимым образом воспринимаю ее, если можно так выразиться, географически.

Необъяснимо также то, что субстанции этой вселенной имеют некие характеристики, аналогичные цветовым: вещество, поглощаемое воронкой, — зеленовато-болотное, а края его спиральных волн бликуют белым, хотя ни о небе, ни об источнике света не может быть и речи. Понятие «здесь» всем этим ограничивается. Впечатления, приносимые слухом (и спорадически включающимся, когда поднимают веки, дневным зрением), являются в буквальном смысле потусторонними. Но они мне доступны! «Пейзаж тела» не есть я. Я наблюдаю свое тело со стороны (изнутри) и мыслю о нем.

Но нет, не только о нем! Мой разум, освобожденный от необходимости управлять телом (это невозможно — оно, занятое своей титанической деятельностью, не подчиняется моей воле), живет своей жизнью.

Я продолжаю думать, этот процесс, очевидно, неостановим, но мое мышление становится другим — оно, если можно так выразиться, расслоено.

Одним слоем является некая инерционная паника. Я понимаю, что врачи могут упустить из внимания то обстоятельство, что, лежа на спине и не контролируя ни свою позу, ни мышечные сокращения, в том числе глотательные, я ничего не смогу поделать со слюной, свободно текущей в мою гортань, и помпа, поддерживающая жизнь моего тела, вместо воздуха вскоре начнет нагнетать в подопечные ей легкие жидкость. Однако эта мысль, может быть в силу невозможности что-либо изменить, находится как бы на периферии сознания и не нарушает моего общего покоя. Да, именно покоя! Потому что другие мысли занимают меня чуть больше.

Я понимаю, что настал момент, когда вероятность моей так называемой смерти очень велика, и в связи с этим задаюсь двумя вопросами. Первый о ней: мне представляются проблемы, которые возникнут у нее, если для меня сейчас все кончится плохо. Однако эта мысль для меня не так уж и важна, куда любопытней проверить сейчас общеромантическое убеждение-штамп, не миновавшее и меня, которое заключается в том, что последней мыслью в жизни будет мысль о любимой, — об этом второй вопрос.

Что ж, как видим, так оно и есть… Только вот эмоциональная окраска мысли не совсем такая, как это представлялось: ирония, несколько ехидная ирония окрашивала бы мысль о женщине, сидящей в приемной, если бы не была эта мысль вообще так мимолетна перед разворачивающейся сейчас для меня новой космогонией…

…Шесть минут судорожного дыхательного паралича…

Меня откачали лукавые врачи — куда бы они делись! Вообще подозреваю, что все происходившее (их паника, в том числе) было разыграно для психологического на меня воздействия. Пусть так! Этот опыт теперь со мной. Спасибо всем участникам!..

«Ну а дальше, — как писал Д. Хармс, — все стало хорошо, и даже Иван Семенович Карпов завернул в столовую»…