Возвращение опыта. «Блокада», режиссер Сергей Лозница

«Блокада»

Автор сценария и режиссер Сергей Лозница

Операторы Н. Блажков, А. Богоров, Я. Блюмберг, А. Быстров, В. Валдайцев Н. Голод, Б. Дементьев, Н. Долгов, С. Иванов, О. Иванов, Л. Изаксон, А. Климов, А. Ксенофонтов, Р. Кармен, Л. Левитин, Э. Лейбович, В. Максимович, С. Масленников, Л. Медведев, А. Назаров, П. Паллей, Ф. Печул, А. Погорелый, Г. Симонов, Б. Синицын, В. Синицын, Я. Славин, Б. Соркин, В. Страдин, К. Станкевич, В. Сумкин, Г. Трофимов, Е. Шапиро, Б. Шер, Г. Шулятин, Е. Учитель, С. Фомин

Звукорежиссер Владимир Головницкий

Монтаж: Сергей Лозница

Работа с архивом: Сергей Гельвер

Санкт-Петербургская студия документальных фильмов

Россия

2005

…Та война, она ведь не где-то там — в архиве. Мы до архива не дожили. Это привилегия — попасть в архив. Привилегия тех народов, которые прожили, осмыслили и впитали опыт истории. Мы не прожили, не осмыслили, не впитали. У нас это все по-прежнему актуально.

Сергей Лозница

«Блокада», появившись в начале декабря прошлого года, с ходу оказалась в центре внимания профессионалов: получила несколько международных премий, выиграла «Нику» и приз Гильдии киноведов и кинокритиков «Белый слон». Показана в Роттердаме и Нионе, приглашена в Карловы Вары, возможно, еще куда-то — словом, фестивальные отборщики сделали стойку на документальный артхаус, и здесь комментировать нечего. Но что требует комментариев и даже пристального анализа, так это успех «Блокады» в родных пенатах. Успех очевидный, по-моему, не случайный, хотя и не безоговорочный. Есть критики, специалисты в сфере документалистики, никак этим фильмом не задетые. Ну, Лозница как Лозница. С его минимализмом и дотошной изобразительностью. К тому же картина сложена из архивной хроники блокадных лет. Ни единого нового кадра не снято. Его фишка — монтаж, только и всего.

Наверное, от этой печки, от этого «только и всего» я и начну танцевать, радикально изменив интонацию и модальность небрежно брошенных слов. Да, режиссер от-смотрел всю блокадную хронику (четыре часа просмотрового времени) и смонтировал из нее часовую (без малого) картину. И мы увидели блокадный Ленинград, каким никогда не видели за все шестьдесят с лишним лет, что прошли с той роковой даты.

Коллективная память о блокаде десятилетиями настраивалась на «героическое» и «монументальное» согласно идеократической риторике недавнего прошлого. Лозница предложил иную историческую рецепцию блокадных лет, погрузившись в обыденность запредельного быта и бытия, в который был ввергнут осажденный город с трехмиллионным населением.

«Блокада» разделена черными ракордами на неравные (по хронометражу) четыре части, если хотите, главы. Первая глава — это репортажно снятые эпизоды уличной жизни города, уже вступившего в войну, но еще не ведающего, какая судьба ему уготована. Монтируются зенитные установки, вдоль улиц плывут в сопровождении женского конвоя слоноподобные аэростаты, бредет небольшая колонна военнопленных немцев, вызывающая естественное любопытство прохожих, раздается сигнал воздушной тревоги, видимо, привычный настолько, что разительных изменений в поведении пешеходов незаметно. Опрометью в убежище никто не бросается, зато свет в окнах поспешно исчезает: светомаскировка. Затем последует сильный взрыв — бомба угодила в очередное здание. И еще серия уличных сцен, связанных скорей всего с деятельностью трудового фронта. Люди в штатском, в основном молодые женщины, разбирают завалы, образовавшиеся после налетов. Огромное здание общественной библиотеки ощерилось рядами стеллажей, асфальт усыпан изуродованными книгами, оторвавшиеся страницы гоняет осенний ветер.

С таким бедствием голыми руками не сладишь! Но они пытаются, хлопочут, они, ленинградцы, еще в силе.

Следующую главу открывают кадры застывших в инее троллейбусов. Значит, кольцо блокады замкнулось, электричества нет. Стало быть, нет воды, нет отопления, все городские коммуникации вышли из строя. И пойдут — один за другим — планы прохожих, чаще всего одиноких — кто с бидончиком, кто с судками, кто с авоськой. Если идут двое или трое, то тянут за собой санки с трупами, закутанными на манер египетских мумий. Гробы попадаются редко. Понятно, что гроб — это немыслимая для большинства роскошь.

Видно, что холодно, очень холодно. От фонтана воды, бьющего посреди улицы из лопнувшего водопровода, становится еще холодней. Зато есть возможность набрать воды отсюда, не тащиться на Неву, к проруби, что некоторые и делают. А многие идут мимо, не замечая окоченевшие трупы, лежащие прямо на тротуарах. Белое безмолвие. Люди словно бы потеряли дар речи. Это уже другие ленинградцы, не те, которых мы видели в начале фильма. Голод и холод сделали свое дело. Но есть еще важная составляющая в состоянии, каким охвачены и насмерть схвачены, к которому приговорены люди блокады. Называется — дистрофия. Психоэмоциональные последствия физического истощения можно понять и пережить лишь мыслительно. Возможность чувственного прикосновения к скорбному опыту блокадников таится в фильме Лозницы.

Казалось, фильм почти не поддается вербализации, не вызывает литературных ассоциаций и по своей эстетике ближе к фотографии, чем к кинематографу. Казалось до той минуты, когда я взяла с полки томик Лидии Гинзбург с «Записками блокадного человека», конечно же, читанными в свое время, но сейчас, после фильма, открывшими мне новую глубину знания о человеке блокады. Гинзбург пишет о «безумной целеустремленности» дистрофиков как о бессознательном биологическом механизме выживания в условиях, где каждое страдание было избавлением от худшего страдания. Самым мучительным переживанием блокадников было осознавать себя по ту сторону действительности, вне бытия миллионов соотечественников, каким бы тяжким оно ни было. Написать-то «легко». А вот показать, что это такое, довериться чистому изображению без всяких подпорок и закадровых пояснений, оставить зрителя наедине с кадром и быть уверенным, что прямое кино сработает, зацепит, разбудит в зрителе референта, о котором он и не подозревал, — такое режиссерское решение требует огромной концептуальной работы, ни в коем случае не ограниченной лишь формальными задачами.

В «Блокаде» Сергей Лозница использовал весьма ценимую им возможность максимального невмешательства в материал, на сей раз не им снятый, и предельного дистанцирования от персонажей, попавших в кадр. Здесь он едва ли не на равных со зрителем, с той лишь разницей, что как режиссер он возложил на себя обязанности отбора.

Вся картина — на общих планах, ни одного назойливого укрупнения, ни одного внятно прописанного лица. Фонограмма — шумы и звуки жизни, никакого «гур-гур», никакой музыки, никаких реплик. Кроме одной: где-то за кадром слышен мальчишеский голос: «Ма-ма-а-а-а-а!» И это всё. И это не просто так. Потому что запредельность блокадного бытия обнажает человека инстинктивного, и бытовая, казалось бы, реплика — она из лексикона охранительных слов-звуков-заклятий, древних кодов защиты и надежды на спасение и избавление. Неакцентированный звуковой акцент чуть позже срифмуется с одним из самых убойных эпизодов — с блокадным ритуалом похорон. Плачущая мать отдает могильщику сверток с трупиком младенца, и он, держа его бережно, словно живого, идет к огромной яме, чтобы предать дитя земле вместе с десятками тел, уже сброшенных в преисподнюю братской могилы…

По сути дела, Лозница раскопал в архиве и предъявил нам в своей первозданности кусок нашей истории, по сей день истекающий кровью и болью. Вот почему картина не архивная, а остро современная. Она — про них, тогдашних, и про нас, сегодняшних. Уже способных, кажется, воспринять и пережить наново трагедию Ленинградской блокады. В эфирном слое картины притаилась ретроспектива коллективной памяти, исковерканной грубым идеологическим нажимом, а теперь свободной для неангажированного восприятия и преодолевшей власть «героических концепций» как единственно возможных толкований отечественной истории. Вот как я объясняю успех «Блокады» в России — абсолютный знак перемен, происшедших в коллективном бессознательном. Представьте себе такую картину пятнадцать лет назад — такое было бы невозможно. Правда, существует опасность ошибиться и приписать успех «Блокады» позитивным сдвигам, в то время как все проще и вульгарнее: фильм оказался в поле безграничного морального релятивизма, иными словами, пофигизма. Современный человек защищается от реальности, травмирующей на каждом шагу, броней бесчувственности.

Однако есть свидетельства, что броня эта пробиваема, что актуальный дискурс картины прочитывается, несмотря на и вопреки тому обстоятельству, что она по видимости аполитична. И впрямь портретов Сталина не видно, да и Ленина тоже, и членов Политбюро как не бывало. И тем не менее «Блокада» являет разительный пример неявного политического высказывания. После эпизода салюта и всенародного ликования, безмолвного и оттого становящегося аффектом особой силы — мы догадаемся, что блокада прорвана, — последует заключительный аффект: эпизод казни фашистских военных пре-ступников.

Толпы возбужденных людей, грузовики с откинутыми бортами подгоняются под виселицу. Экзекуция происходит очень быстро: машины отъезжают, и приговоренные повисают под перекладиной. Всё. Акция возмездия свершилась.

Вот он, единственный эпизод, где угадывается политический акцент во всей своей сложной семантике, утвердительно-вопросительной, сегодня еще более актуальной, чем тогда, в 46-м. Представьте себе, нашлись очень «внимательные зрители», оперативно отреагировавшие на финал «Блокады». Цитирую заметку «Кто устроил блокаду» из «Литературной газеты»:

«На днях в новостной программе НТВ „Сегодня“ прошел сюжет о том, что режиссер-документалист Сергей Лозница завершил свой фильм „Блокада“, в котором по-новому взглянул на этот трагический период в военной истории нашей страны. Понятно, что тема блокадного Ленинграда, судьбы блокадников, той роли, которую сыграли в этот момент Сталин и тогдашнее руководство СССР, остается до сих пор не до конца исследованной, проанализированной и осмысленной. А потому — востребованной. Поэтому всем, кто берется за нее, необходимо быть максимально объективными — и с точки зрения собственной позиции, и с точки зрения использования документального материала. Но уже сейчас, когда фильм еще не вышел, заявление режиссера о том, что-де надо бы разобраться, кто виноват, что город остался без тепла, света и хлеба, очень настораживает. Виноваты прежде всего немцы, напавшие на нашу страну. Но Лозница теперь живет в Германии, и это обстоятельство многое объясняет в его попытке найти „виновников“ ленинградской блокады. А общенациональному каналу НТВ не помешало бы осмотрительнее выбирать сюжеты своих новостей или по крайней мере некоторые из них не оставлять без комментариев».

И подпись: Внимательный зритель.

Псевдонимом «внимательный зритель» прикрылся не один упертый персонаж из «красных» — за этим щитом схоронились многие, те, кто навсегда остался в той реальности, каковую, к счастью, уже не вернуть. Она прошла на-всегда. И если мы в нее возвращаемся вслед за Сергеем Лозницей, то затем, чтобы полноценно овладеть историческим опытом, умело отчужденным политтехнологами сталинского замеса. Подобные технологии работают по сей день, отнимая у коллективной памяти многое из того, что принадлежит всем и каждому. Эта травма практически не осознается в отсутствие лидеров-харизматиков, но синдром поражения, невозможности насладиться плодами Победы, добытой всем миром, оседает в складках коллективного тела и ослабляет энергетику нации. От этого — все болезни постсоветского общества, пока еще не способного выйти на орбиту полноценного бытия.

Вот вам и артхаус! Он поднимает глыбу смыслов, и, может быть, самые сильные аффекты фильма остаются в интимном мире, словам неподвластном.