Иван Дыховичный. Шоссе в никуда

Прорва

Я прочитал беседу Даниила Дондурея с Александром Роднянским1, очень определенным и формулированным человеком. И она на меня произвела, я бы сказал, убедительно-печальное впечатление. Как ни странно, чем она убедительнее, тем печальнее ситуация.

Я когда-то сформулировал для себя такую простую вещь. Если мы стараемся прыгнуть, скажем, на два метра, то есть возможность преодолеть метр пятьдесят. Но когда мы сразу себе занижаем планку до метра двадцати, то и будем прыгать на метр. Я всегда считал, что кино, как любой вид искусства, похоже на айсберг. Есть огромная подводная часть, и есть вершина. Там, внизу, может быть огромное пространство. Вершина, в предельном случае — шпиль, напротив, стремится к точке. Тут искусство из последних сил тянется к невозможному. Оно пытается или создать новые формы, или сформулировать новые представления, ощущения.

Так вот, после чтения этой беседы у меня возникло ощущение, что, в общем-то, и искать ничего не надо. Все уже известно, отработаны все клише развлекательного кино. А кино и рассматривается как чистое развлечение, то есть искусство прикладное.

Мне кажется, что «развитие» — очень важное слово. Можно использовать клише, делая кино, — точно так же, как можно сочинять музыку с помощью трех нот. Скажем, у балалайки — три струны, в руках виртуоза это замечательный инструмент. Есть пара человек в мире, которые на балалайке играют Баха. Но нужно ли Баха играть на балалайке — большой вопрос. Бах точно в этом не нуждается. Может быть, балалайка — виртуозный инструмент, но все же я предпочитаю другие: Баху — Бахово…

Почему-то в последнее время у нас стало хорошим тоном переживать из-за того, что, дескать, у нас растут одни Тарковские. Тарковский будет один. Кира Муратова будет одна. Не нужно переживать. Нужно помогать, чтобы появились — проявились — такие, как они. Если планка будет высокой, то все остальное — в том числе развлекательный кинематограф — будет стремиться вверх, тянуться. Вспомните, какой был уровень мирового кино, когда в нем одновременно работали Феллини, Висконти, Бунюэль, Антониони, Пазолини… Я еще многих не назвал. Я имею в виду средний уровень. Блистательный средний уровень. При этом развлекательная культура не пыталась занять место на Олимпе. Никто из тех, кто снимал замечательные коммерческие фильмы, не говорил: а чем мы хуже Феллини?

А сегодня этот вопрос ставится запросто. То есть нет, даже вопроса не возникает — сомнений никаких нет, что и мы не хуже этих самых Феллини с Антониони (далее по списку). Критерии потеряны, уничтожены. Дальтоники, например, не различают цвета. Как разговаривать об оттенках живописи с человеком, который не видит разницы между зеленым и красным? Как обсуждать свой замысел с продюсером, который не отличает хорошее кино от того, что вообще не является искусством?

Сейчас самовыражаться в кино может любой человек. Раньше это не было возможным. Я страшно переживал, например, что не мог попасть на Высшие курсы режиссеров. Я подавал документы три года — меня не брали. У меня не было рекомендации студии. А студия не могла дать рекомендацию, потому что я там не работал. Я был актером. В этом уродстве я видел чудовищный совковый ад. Когда все по разнарядке, все зависит не от таланта, а от чего-то еще. Я считал это жуткой несправедливостью.

Но изначально это было связано с тем, что не всякий человек может даже подойти к кинематографическому труду. Сегодня почти любой актер, или сценарист, или критик, даже филолог спокойно получают право снимать. У людей нет критериев. Почему он не может снимать кино? Да запросто. При таком профанировании профессии… сложно работать.

С другой стороны, так называемый фестивальный кинематограф сегодня тоже очень специфическое явление. Фестивальный фильм должен быть обязательно воплощен в некую форму, которая свидетельствует: это новое. Отборщики ищут чего-нибудь свеженького, модненького. Того, где аффект и эффект преобладают над внутренней сущностью. И не важно, что новое оказывается на самом деле нередко ужасно старым и к тому же очень поверхностным повторением пройденного. В результате рождаются фильмы, рассчитанные специально на успех у очень узкой, очень снобистской аудитории. Изощренность в них выдается за глубину. Лукавство — за остроумие. Зато кинематограф, основанный на своей органической, естественной сущности, не воспринимается и отвергается.

Для меня требование новизны как самоцель скорее затушевывает сущность кинематографа. Я терпеть не могу искусство, где видны приемы.

В современном кино для меня абсолютным явлением была «Необратимость» Гаспара Ноэ. Она произвела невероятное впечатление. Для меня безусловными остаются работы Киры Муратовой и Алексея Германа — пусть хоть двадцать лет снимает… Но зато когда он заканчивает картину «Хрусталев, машину!», то это кино, которое не просто видишь, которое ощущаешь всем существом. Оно не поддается анализу. Если говорить вульгарно, то, как правило, в фильмах почти нет заварки и много кипятка. У Германа — одна заварка. И его картина сшибает с ног. А Роднянский в журнале под названием «Искусство кино» (!) рассказывает, что это никому не нужно…

Александр Роднянский — блистательный бизнесмен, умный человек. В конце концов, он сам снимал документальные фильмы: был режиссером. И хорошим режиссером. Проблема в том, что, став продюсером и владельцем телеканала, он всего лишь хочет развлечь зрителей. Он хочет продать телевизионный товар. Мотивируя это тем, что надо научиться разговаривать с массовой аудиторией.

Дело даже не в том, что говорить с массами, наверное, удел тех, кто хочет пасти народы. Я не представляю, чтобы Стэнли Кубрик воспитывал какую-то аудиторию. Или Феллини… Они обращались к людям, которых они, с моей точки зрения, и любили, и ненавидели, с неким месседжем. Их послание было абсолютно авторским. За ним стояла авторская личность. А значит — боль и размышление. А кроме того, они не предлагали людям суррогат вместо хлеба.

Разговор с массовой аудиторией, о которой шла речь в беседе Дондурея и Роднянского, предполагает совсем другую схему. Во-первых, начисто исчезает авторская личность. За ненадобностью. Вместо личности — расчет, конструкт, лекала, апробированные на других широтах. Во-вторых, вместо хлеба насущного зрителям предлагается жвачка. Продукт, созданный не для того, чтобы насытить, а для того, чтобы создать иллюзию деятельности, общения, еды.

Мне популярно объясняют, что этого хотят сами зрители. Они вроде детей неразумных, которым только дай попкорн пожевать перед экраном, а на экране покажите Петросяна вместо погремушки. Может быть, и так. Но если человека все время кормить биг-маком, то он никогда в жизни не узнает, что есть на свете съедобные и даже вкусные блюда. Может быть, очень простые. Но человек даже вкус ржаного хлеба не будет способен ощутить. Потому что все его рецепторы привыкли к слишком сладкому, слишком кислому, слишком острому и соленому.

Войдите в зрительный зал и посмотрите на зрителей, на их нравы. Вместо того чтобы испугаться, до чего довела «продвинутая» стратегия телеобщения с массами, нам объясняют, что мы свидетели успеха, который надо всячески развивать и пестовать. И они это будут делать, потому что у них в руках телеканалы, СМИ. Они могут создать успех пустышке. Как там писал поэт? «Я люблю из падали создавать поэмы, я люблю из горничных делать королев». Отличный лозунг, выражающий концепцию сегодняшнего пиара. Разница в том, что нынешние властители дум нам объясняют, что падаль — это даже не осетрина второй свежести, а первоклассный продукт.

Парадокс, однако, не в том, что противоположные понятия подаются как равнозначные. Правда в том, что скромный, мягко говоря, товар «впаривается» потребителю, чтобы из самого потребителя сделать товар. Цель — вовсе не диалог с массами, народом, тем более личностью. Задача давным-давно другая. Внимание массы — товар, который отлично и дорого продается. Поэтому речь идет только о том, чтобы с помощью пиара или, как теперь любят говорить, креатива (!) заполучить внимание масс и таким образом оправдать проект финансово. А «разговор с массой» — это, извините, для лохов. Они у нас обычно люди интеллигентные, доверчивые.

Я специально утрирую и говорю жестко. Мне очень нравится Роднянский. Мне нравится, как он мыслит. Мне нравится, что он интеллигентный человек и отлично говорит по-английски.

Но не может быть искусство построено только на деньгах. Многие продюсеры — из серьезных людей — все же не думали исключительно о прибыли. Для них поиск, открытие нового были важнее в тысячу раз. Деньги они зарабатывали на чем-то другом. Но они понимали, где что. А нам теперь доказывают: что это за искусство такое, если нет рейтинга, если под него рекламу дают туго? Что это такое, если миллионы не смотрят?

Не надо думать, что я противник развлекательного кино. Я люблю хорошее развлекательные фильмы. Например «Однажды в Америке». Или «Криминальное чтиво». Тарантино строит его на очень простой и важной вещи — на клише. Альмодовар весь построен на клише. Он иронизирует над форматом, который называется «ситком». А Тарантино издевается над штампами, на которых он вырос. Иначе говоря, над штампами своей массовой культуры.

Что происходит у нас? Вроде бы в 90-е годы люди брали «Бешеных псов», «Криминальное чтиво» и пытались построить на них свое кино. Но мало того что если я строю фильм на штампах Тарантино, то, каким бы расчудесным он ни был, это будет фильм на штампах чужой культуры. Это еще полбеды. Гораздо хуже другой эффект. Тарантино справедливо воспринимался как мэтр. Поэтому даже цитаты из его фильмов, сколько бы ни шла речь о постмодернистской иронии, вписывались так, словно речь шла о цитатах со скрижалей. В итоге штампы массовой культуры, над которыми он смеялся, в нашем культурном контексте обретали пугающую серьезность. Это все равно что Микки Мауса или томатный суп, банки которого рисовал Уорхол, демонстрировать в качестве открытия века. Но, в сущности, именно это у нас и происходит.

Я-то считаю, что родное кино имеет смысл строить на штампах родной культуры. Я попытался сделать это в «Копейке». Я там цитировал штампы советских времен, начиная от «Кубанских казаков». «Копейка» снята как советский сериал. Там все действие происходит в плоских декорациях. Вадим Иванович Юсов даже вначале не мог понять, в чем дело. Надо иметь смелость признавать свою культуру. В сущности, это детские реакции — жажда отвернуться, забыть прошлое, прежде чем мы что-то успели понять. «Ах, вы опять про советское прошлое? Не хочу знать. И вообще у нас ничего в прошлом не было».

Я обожаю старую культуру. Я ее не принимаю — идеологически. Но я понимаю — эстетически. Я из нее родом, как мне ни хотелось бы утверждать обратное. «Прорва», может быть, несовершенна. Но она останется. И будет жить. Потому что «Прорва» — первая картина, которая сформулировала сладость этого ада через эстетику обольщения. Сколько я наслушался: «Он проповедует сталинскую культуру». Если бы была просто идеология, если бы не было соблазна эстетического, например, всех этих шествий спортсменов и парадов на Красной площади, то, может быть, ничего бы не было. Ведь и тогда речь шла не о диалоге с массами или народом. Речь шла о том, чтобы одну часть народа уничтожить, сломить, а юных, подрастающих — обольстить миражом счастливого будущего. Декорации этого счастливого будущего должны были заменить настоящее. Опять-таки никто всерьез не думал о том, чтобы дать землю крестьянам, мир — народам. Вспомним, именно эти обещания привели большевиков к власти. Но речь шла о другом — о получении мандата на власть именем массы. Получения административного ресурса, говоря современным языком. Пока мы не будем честны, не будем отдавать себе отчет в собственной слабости, податливости обольщению, готовности быть соблазненными и изнасилованными, все надежды на прекрасную новую жизнь бесполезны.

Что же получается? С одной стороны, буржуазное кино. С другой — масскультура. С третьей — культура для интеллектуалов, что разобрана критиками, отборщиками фестивалей. Что остается? Мне кажется, единственное, что остается, — это образ. Ни в коей мере его никто не может рассчитать. Искусство вообще вещь подсознательная. Сознания, рациональности, разумных мыслей в нем не так много. В музыке много разумных мыслей? Нет.

Можно отдать искусство компьютерным гениям. И нам выдадут на-гора просчитанный, расчисленный художественный мир. Получится — «Гарри Поттер». Этот путь для меня — тупиковый. Я не могу смотреть «Гарри Поттера». Мне смешно. Я смеюсь при взгляде на каждый кадр. А люди умирают от восторга — они к этому приучены. Но ведь есть люди, которые ходят в «Макдоналдс» и говорят, что ничего вкуснее в мире нет. Зачем пить вино, если можно ввести дозу в вену — и все в полном порядке. Понимаете, это путь туда. Это путь к анестезии вместо лечения. У вас болит зуб? Сейчас, спокойно — уколем, дадим таблетку. Не надо лечить, достаточно убрать болевой синдром. Что же удивляться, если воспитанный на такой культуре человек не воспринимает искусство.

Но боль, между прочим, не для нашего неудобства создана. Это еще и защитная реакция организма. Если мы будем получать эстетическое удовольствие только оттого, что нам весело и хорошо, то это чревато атрофией чувств. Разве трагедия не работает сильнее, чем комедия? Я считаю, что работает. Среди комедий не так много выжило произведений. Трагедий выжило больше.

Что мне когда-то предлагала советская власть? Снимите для нас агитку нормальную, а потом можете сделать что-то свое этакое… Теперь мне говорят: ты заработай деньги, а потом снимешь кино. Это все равно что женщине сказать: «Нечего тут рассказывать, какая ты интересная. Ты пойди на улице любого мужика сними, заработай деньги, а потом поговорим о красоте, в том числе души…» Я не хочу выходить на улицу. Я этого делать не буду.

Что касается разговора с массовой аудиторией… Когда я работал на канале «Россия», я говорил: давайте снимем «Преступление и наказание» — получим невероятный рейтинг. Мне ответили: «Совсем с ума сошел». Спустя четыре года они сняли «Идиота».

Несколько лет назад я снял фильм «Копейка». Картина была полностью открыта аудитории. И ее люди восприняли. До сих пор фильм продается на DVD. Его цитируют. Но его не пустили в кинотеатры. Кто? Советская власть? Бандюки не пустили. Фильм показывали практически только в «Ролане». Плюс две недели он шел в шести залах. И после этого мне предлагают для начала снять кино, которое может нравиться людям?

Фильм «Вдох-выдох» вызвал просто бурю ненависти. Пресса сломала нам прокат в первый уик-энд. Потом мне люди звонили: «Мы поверили рецензиям, а потом случайно пошли в кино. Что они, другую картину смотрели, что ли?» А начало всех статей! «Шестидесятилетний человек…» Вы, двадцатилетние, можете снять фильм за пять недель? Снимите, я посмотрю.

У нас чудовищное отношение к взрослым людям. Никакой оценки состоятельности человека как личности, его возможностей, дарования, опыта. Ничего этого нет. Люди более старшего поколения уже согласились, что они отстой. Но они не отстой. Они, конечно, не могут говорить на новомодном жаргоне. Но жаргон не есть признак современности. Я вообще не понимаю, что такое возраст в искусстве. Возраст в искусстве определяется только тем, что ты делаешь. Гёте в семьдесят лет писал замечательные стихи.

И что парадоксально, молодое поколение обычно ассоциируется с революционерами, бунтарями. А у нас все наоборот. Молодежь оказалась самой конформистской частью общества. Почему? Потому что у них есть только одна ценность — деньги. Успешность человека они измеряют деньгами.

Казалось бы, о чем спорить? Разве я против того, чтобы люди хорошо жили? Нет. Я против того, чтобы деньги становились — и объявлялись — смыслом жизни.

Это странная проблема только на первый взгляд. Так сложилось, что в России целое поколение людей разбогатело практически мгновенно. Что это значит? Что это поколение не имело традиции обладания богатством. На ужасном Западе, который мы тысячу раз клеймили, буржуазия успела обзавестись традициями. Да, первыми буржуа были люди, которые вцепились в деньги. Но потом — поколение за поколением — их потомки занимались благотворительностью. Деньги для них были инструментом. И эта традиция каждого нового, делающегося богатым, держала в жестких рамках табу.

Мало того. Власть, которая вроде бы берет на себя право разбираться с новой буржуазией, до мозга костей сама новая буржуазия. Власть, не стесняясь, разъезжает в таких же машинах, что и нувориши. Живет в таких же домах. Плавает на тех же яхтах… При советской власти, я помню, какой-то футболист из киевского «Динамо» купил «Чайку». Он купил «Чайку», на которой ездили сильные мира, и его карьера была закончена. Ни машины, ничего не стало. Власть сейчас поступает так же. Когда кто-то поднимается чуть выше нее, тут же возникает вопрос: а ты кто такой? Какое там начало американской жизни. У нас покруче будет…

Как мыслит чиновник, у которого миллиарды лежат в банке? Он мыслит так: «Что мы им скажем, то и будет. Во-первых, мы можем за это заплатить. Во-вторых, наша власть. Нам нужно, чтобы все были морально устойчивыми. Как мы можем это сделать? С четверга».

Мы уже жили в морально устойчивом обществе. И породили целое поколение людей, у которых вообще нет моральных принципов. Которые до сих пор даже не понимают, что такое чувство свободы. И что такое уважение к человеку. Что такое личная жизнь. И что такое достоинство. Может быть, стоит поискать другой путь?

Записала Жанна Васильева

1 См.: Д о н д у р е й Д. — Р о д н я н с к и й А. Развлекательное ТВ: шутки в сторону. — «Искусство кино», 2006, № 4. — Прим. ред.