Грейт Медоу. Воплощение. Фрагменты книги. Окончание

Когда мы выехали из Сифорда, в автобусе, кроме нас, оставалось еще несколько человек: Айви Боттл, которая жила внизу на Слуп Лейн и, как говорила мама, была страшной занудой, мистер и миссис Вулер, пожилые люди, друзья сестры викария, мисс Этель и мисс Мод, владелицы магазинчика в низине, у заливных лугов, которые затапливало зимой во время прилива, и еще один человек, нам незнакомый. А все, кого мы знали, окликали нас, говорили, как приятно нас всех видеть снова, спрашивали: «Что, вы приехали на Рождество?» «Как поживает ваша мама?», и все такое. Все были очень дружелюбны и приветливы, и я чуть было не рассказал им про Уик-энда, но передумал, как только Лалли ткнула меня в бок.

Дирк Богард

Фары автобуса расчертили лучами старую стену, кривые окна кондитерской Бейкера и выпуклые витражи в витрине бакалейщика Уайлда, и затем похожий на худющий палец с наперстком посреди базарной площади вырос Крест, и мы поняли, что наконец добрались до дома.

Темень стояла такая, будто настала полночь; мы выгрузили все наши сумки и чемоданы и распрощались с Айви Боттл и Вулерами. Потом нужно было пойти и встать под каштаном перед «Коттеджами Ватерлоо» и дождаться, пока Тед Дикин приедет в своем грузовичке, что он и сделал довольно скоро — ну, прямо перед тем, как нам всем захотелось «извиниться». В смысле, как раз вовремя. Подъехал грузовик, сделал полуразворот под деревом, и Тед, крикнув нам, что мы очутимся дома в один миг, спрыгнул, чтобы помочь загрузить поклажу.

Флора немного забеспокоилась, потому что на борту грузовика увидела надпись «Дикин и Сын, ритуальные услуги и перевозка мебели», но я сказал ей, что все в полном порядке. Это же грузовик Дикина, а не катафалк. Она успокоилась, когда ей велели садиться в кабину с Лалли, а мы с сестрой и со всем нашим багажом должны были устроиться в кузове.

Было здорово холодно, скажу я вам. Но самым страшным в темноте оказался огромный старый буфет, который бесконечно ездил по всему кузову, хлопая дверцами на каждом повороте.

— Если он грохнется, от нас останется только мокрое место, — сказала сестра. — И если мы закричим «на помощь», никто не услышит. Гадко получается, при том что мы проделали такой длинный путь из Лондона.

Я немного разволновался: а что, если и Уик-энда пришлепнет?

— Зачем ему в грузовике такое ужасное старье? — сказала сестра, упираясь в буфет ногой. — Я не могу одна его удержать. Ты тоже держи.

Так что мы сидели, толкая буфет, с силой хлопавший дверцами, будто аплодируя кому-то. В темноте мы не могли его хорошо рассмотреть, видели только очертания, но знали, что это такое, потому что разглядели его в свете фонаря около мясной лавки Вуда, еще на площади; магазин закрывался, уже чистили прилавок и колоду для рубки мяса, а миссис Вуд, довольно толстая, она за кассой сидит, подметала опилки. Так мы и увидели буфет, затаскивая в кузов чемоданы и сумки. И вдруг мы почувствовали левый поворот, очень резкий, и буфет заскользил через весь грузовик; мы съежились в углах, а потом случилось самое худшее. Мы начали ползти к дому вверх по холму, и буфет очень быстро прогрохотал к противоположному концу грузовика и стукнулся о борт; там он и застрял, а все наши сумки сгрудились вокруг него, как поросята у свиноматки.

По-своему это было довольно смешно; я понял, что грузовик едет вверх, так что буфет не скатится обратно и не расплющит нас. А из свинарников на Пигги-Корнер донесся прекрасный запах навоза, я крикнул сестре, что мы уже почти дома, а она крикнула в ответ, что через минуту ее придется «извинить», ее «до ужаса напугал» скользящий буфет, и она хотела «выйти» еще с той минуты, когда мы отъехали от Креста на площади.

Но тут мы остановились, я услышал, как Лалли спускается из кабины, зовет Флору и с пляшущим в руках фонариком торопится к кузову грузовика.

— О господи боже мой! — закричала она. — Мистер Дикин, я заявляю, что вы убили детей! Иначе где же они?

И тут мы спрыгнули на дорогу.

— И скатертью дорога! — прокричал он и уехал вверх по холму к Милтон-стрит, насвистывая, как не знаю кто.

А мы со всей поклажей остались стоять у тропинки к дому. В доме миссис Докс мерцала лампа, а вскоре вышла и она сама; мы все пожали друг другу руки и с мешками и чемоданами начали подниматься по тропинке; каждый из нас что-то нес.

— Я разложила дрова для камина, — сказала миссис Докс. — Только спичкой прикоснись, и готово. Славно загорится. Есть у меня хороший хворост, а еще осталась половина той старой яблони, что в прошлом октябре упала.

Лалли заговорила с ней особым сверхвежливым голосом, что иногда могло быть немного опасно.

— Вы так добры, миссис Докс, это несомненно, — сказала она.

— Ну, это, услыхала я, что дверь грохнула. И говорю мистеру Доксу: «Так это ж наши, что у приходского священника живут, вот, верно». И точно! Выхожу, глянь, а вы тут как тут!

Она болтала фонарем-молнией, как кадилом в церкви святой Екатерины; себе она все освещала, потому что шла впереди, а мне-то ничего видно не было. Сгорбившись, я тащил в одной руке Уик-энда, а в другой унылые сумки Флоры с подарками. Ну и тяжеленные они были, но я почти радовался: независимо от того чем они были набиты на этот раз, это не могли быть просто книжки или коробки с эдинбургским печеньем. Там было что-то круглое. От фонаря миссис Докс свет расходился узенькими щелочками, а от фонарика Лалли — пятнышками, качавшимися на жухлой траве вдоль тропинки. Флора хныкала, мол, сколько еще осталось, а сестра заныла, что ей уже прямо сейчас нужно «идти», я тоже вспомнил, что и я не против. Тут показались кланяющиеся стебли старой брюссельской капусты, и я понял, что мы проходим огород, а значит, дом совсем близко.

— Получается, мистер Докс бедняжечка, да? Сидит дома в кресле, а не в пабе? — сказала Лалли.

— Ох, и здорово же он упал на прошлой неделе. Очень плохо ему пришлось. Поскользнулся на брусчатке прямо у Креста. Поймал головой чей-то гнусный камень. Весь в крови был, доктор Уилмотт даже швы наложил.

Мы дошли до входной двери, Лалли шарила в сумке, пытаясь найти ключ, а фонарик торчал в воздухе, как прожектор. Не очень хороший знак.

— Уверена, он скоро поправится, — сказала Лалли. — Спасибо за лампу. Она доведет вас домой.

Миссис Докс заковыляла обратно, а мы вошли в пристройку: кругом дивный запах зимнего лука и парафина, так что не ошибешься — мы приехали в деревню.

— Если хотите знать, что я думаю, — сказала Лалли, в темноте снимая перчатки и принимаясь зажигать одну из ламп, — доктор Уилмотт сделал бы всем нам огромное одолжение, если бы наложил мистеру Доксу швы на рот… Перестал бы пить. А теперь живо, мистер Задавака, зажгите свечи.

Белые эмалированные подсвечнички с красной и синей полосками аккуратно стояли рядком вдоль верстака, как мы и оставили их перед отъездом. Свой я нашел быстро: на нем была сильная вмятина, потому что я несколько лет назад уронил его; эмаль откололась, и осталось паршивое место, похожее на Австралию.

Флора заявила, что ей кажется, будто вокруг темно «по-колдовски», и спросила, взял ли я ее подарки. А сестра опять заныла, и Лалли сказала: «На двор, девочка моя, если так уж не терпится, или принеси себе горшок. Возьми свечку».

Она стряхнула с плеч свое лучшее клетчатое пальто и начала снимать широкополую шляпу с листьями плюща. А это был знак, что мы по-настоящему прибыли.

Было очень хорошо сидеть на кухне вокруг большого стола под абажуром.

В плите горел огонь, поверх котла, что готовился к мойке, стояли примусы, на них тихо посвистывали два чайника, и нас ждало, как сказала Лалли, «понемногу, но достаточно» — пирог из Мелтона Моубрея1, разрезанный на четыре части, свинина и консервированная фасоль (папа не разрешал есть консервы, потому что считал, что мы отравимся трупным ядом). Одну банку Лалли все же запрятала в сумку, поскольку ситуация была чрезвычайная.

Противно было то, что она отдала этой несчастной Флоре чудесный кусочек свинины, потому что Флора была Гостем. Ну, об этом можно было догадаться. Гости всегда ходили в любимчиках. Еще на потом у нас были яблоки, оставшиеся с прошлого года, а Лалли ужинала большим куском сыра и маринованным луком, хранившимся на полке в пристройке.

— По крайней мере, миссис Докс не стащила у нас маринованный лук, а судя по ее блуждающему взгляду и шарящим рукам, можно предположить, что это могло произойти. Представляете, как был бы недоволен ваш папа. Он-то любит маринованный лучок, что говорить. Я в сентябре заготовила десять фунтов. А с ним это до Рождества не достоит!

— Он получит мои подарки, — сказала Флора.

— Он терпеть не может эдинбургское печенье. Он ничего не любит, кроме винного жевательного мармелада или фруктового жевательного мармелада «Раунтриз». Прозрачного такого, — сказала сестра, кивая головой.

— Кто? — спросила Флора, обеспокоенно глядя на меня, потому что мне пришлось тащить ее несчастные «подарки» всю дорогу от машины Теда Дикина.

— Ну, наш папа. Он такой разборчивый, не любит сладкое.

Лалли поднялась и начала собирать тарелки, счищая остатки в миску рядом с маринованным луком.

— А теперь поторапливайтесь! У нас был утомительный день, кирпичи в печке, постели расстелены. И мои дети не врут, их папа терпеть не может сладостей.

Она направилась к раковине, знаками показывая нам сделать то же самое. Так что я счистил все со своей тарелки, поставил на нее тарелку сестры и потянулся к Флориной, а Флора ударила меня по руке и сказала, что сама уберет. А Лалли сказала:

— Нет. Никаких сладостей… конечно, кроме фруктового жевательного мармелада «Раунтриз», прозрачного, в трубочке, и винного жевательного мармелада Мейнарда. Вот эти он любит. Потому что конфетки из портвейна всегда зеленые, а из шерри — черные. Но эти он любит… И подайте-ка мне чайник поживее.

Флора поставила перед ней свою грязную тарелку.

— А это и не сладкое… там два чудных хаггиса2. И Ухо Черного Человека! — сказала она.

Руки Лалли были по локоть в мыльной пене.

— Что Черного Человека? — спросила она, и было видно, что она насторожилась.

Ну, я ответил, потому что знал, пожив в той жуткой стране, что на самом деле она имела в виду кровяную колбасу. Так что все было в порядке, хаггис папа любил, а Лалли сказала, что не сразу «к нему привыкла». Но ела она его только раз в год и каждый раз, несмотря на потрясение, должна была к нему привыкать.

— Если не задумываться, из чего он сделан, никакого вреда не случится, — сказала она. — Ваш папа говорит, что хаггис вкусный, значит, так и есть.

Мы закончили мыть посуду, поставили тарелки в буфет, сыграли раунд в «Змеи и лестницы»3 и два в «Счастливые семьи»4, нам нужно было вытащить из печки кирпичи, обернуть их в лоскутья от старой фланелевой рубахи, принадлежавшей отцу Лалли мистеру Джейну, и положить их себе в постели. Мы с сестрой спали в нашей комнате, в первой. Флора заняла вторую, а Лалли расположилась в самом конце, в своей комнате. Между комнатами были двери, поэтому когда Лалли кричала: «Доброй ночи, ведите себя хорошо!» — мы все ее слышали. На этот раз она еще велела хорошенько запомнить, что через пару дней наступает сочельник, и что приедут папа и мама, привезут кота Миннехаху, гуся и подарки, и что с мамой мы должны вести себя спокойно, потому что ей трудно пришлось, а нам нужно быть уважительными и добрыми детьми. Все хорошо всё расслышали? Мы закричали из наших комнат, чтобы до нее долетело: «Да!», — так что все было в порядке.

Сестра возилась и сопела в кровати у противоположной стены.

— Чего ты там делаешь?

— Хочу найти удобное место. Забыла с прошлого раза. Тебе Флора нравится? В смысле, по-настоящему она тебе нравится?

— Не очень. Говори шепотом. Она же в соседней комнате, и открыто.

— Что открыто?

— Дверь.

Она еще немного повозилась. Потом неожиданно спросила:

— Ты ей показал горшок? С фазаном на дне?

— Да. Она забеспокоилась. Она, наверное, до утра будет держаться.

— За что будет держаться?

— Ну, терпеть будет.

— А… Ну да. Эти шотландцы. Правда что. А хорошо, что это не книжки или носки, а просто хаггис. Правда?

— И папа, мама, и Миннехаха… Я немного волнуюсь за Сэта и Сана. Он от них с ума сойдет. Он же их унюхает.

— Ну, поставь их на полку в пристройке.

— Там холодно.

— Мне кажется, очень хорошо, что мы сюда вернулись. А тебе?..

Но голос у нее был тихий, так что я просто согласился. Хотя действительно все это было очень приятно: и то, что подсвечник с Австралией стоит на стуле у кровати, и что Уик-энд жив-здоров, накормлен и напоен, живет на полке у лестницы, и что Флора спит в соседней комнате, и что Лалли с нами. Потому что после наших родителей Лалли была лучшим человеком в мире, даже если она время от времени давала мне затрещины, заставляла возить воду в ведрах, выносить Ведро и все такое. С ней мы чувствовали, что нас любят и защищают.

Через стенку я слышал, как она похрапывает. От этого было очень хорошо.

Глава пятая

Я просто лежал, наслаждаясь теплом и чувством защищенности. Я знал, что еще темно, потому что вокруг занавески не было рваной полоски света и Флора похрапывала в постели. Или постанывала. Сестра наверняка зарылась с головой в одеяло, она всегда так спала. Но только сейчас в темноте не видно. А если повернуть голову и посмотреть через комнату Флоры, то дверной проем в спальню Лалли мерцал оранжевым светом — она вставала. Вот и не повезло: как только она наденет передник, уложит волосы и потрясет будильник (она всегда так делала, чтобы убедиться, что он еще работает, хотя было слышно, как он тикает, но она все равно так делала, чтобы быть уверенной наверняка), я знал, что, скрипнув, откроется дверь, она пройдет по комнатам и велит нам просыпаться, живенько, и что начинается новый день, и что если мы хотим получить завтрак, то нужно сделать то-то или то-то. Пожалуй, я это выучил наизусть.

— Время просыпаться! До завтрака еще много дел! — сказала она. (Ну вот, видите?) Потом она заметила, что я проснулся. — На улице вас ждет сюрприз… советую найти коньки, пока он не исчез.

Она высоко держала свечку, и на стенах с пузыристой штукатуркой плясали тени, а балки казались черными и дрожали. В другой руке у нее были домашние туфли, чтобы нас не разбудить, но только она ведь уже нас разбудила.

— Что это? — спросил я, сел на кровати и почувствовал, как по спине про бежал холод.

— Ночью выпал снег. Тишина и покой… но долго не продержится. Лучше тебе надеть шерстяные чулки из верхнего ящика. Утро очень холодное.

Она открыла дверь на лестницу и, шурша юбкой, стала спускаться, а я потянулся к коробочку спичек «Свон Вестас», он лежал рядом с подсвечником.

Когда мы все спустились на кухню и я проверил, как поживает Уик-энд (выяснилось, что хорошо), я увидел, что парафиновая лампа и свечка горели золотисто-коричневым светом, потрескивал огонь в печи, а Лалли накачивала примус… на другом примусе уже пел чайник — ну, не совсем пел, а скорее, вздыхал. На улице было еще темно, но если плотно прижаться лицом к холодному стеклу и загородить руками отражение лампы, можно увидеть яснее ясного, что на улице все белое.

— Через несколько минут, около восьми, взойдет солнце, и как только оно взойдет, и как только вы выпьете хороший горячий напиток и примете «Вирол»5, сразу же наденете веллингтоны6 и пойдете собирать хворост, чтобы добавить вон к той куче, а я тем временем приготовлю гренки и кашу. И никаких споров!

Выглядела она очень серьезно, одной рукой упершись в бок, а в другой держа нож для хлеба. Он даже торчал вверх! С этим не поспоришь.

— А что на завтрак? — спросил я, переливая молоко из бутылки в кувшин.

— Чай, гренки, шесть яиц! И прочь с дороги, у меня сегодня много дел. — Она помахала в мою сторону ножом. — Тут де свит7, скорей!

Сестра проковыляла вниз по лестнице, на ходу застегивая ремень из змеиной кожи. Из всей одежды его она любила больше всего, а стащила его у меня, но у меня был еще один, так что я не очень переживал. Она его носила даже со своей хорошей фланелевой школьной юбкой. Не только с шортами, летом.

— Ты же сказала, что идет снег! — заворчала она. — Ты же так сказала. — И принялась натягивать школьные гольфы, шерстяные и кошмарные на вид. Сморщенные серые червяки.

— Шел снег! Я сказала, был небольшой снегопад, если не ошибаюсь, и не надо меня поправлять. Он прекратился, так что вреда вам не будет; полагаю, там, куда вы пойдете, вам не встретится белый медведь, а тем более пингвин. И, пожалуйста, поставьте сахар на стол. Флора! Флора! Спускайся поскорее. Садимся завтракать. Флора! Мне что, в гонг бить?

— Да она не знает, что такое гонг, — сказал я. — В лесу все будет засыпано снегом, хворост и все такое.

— Так что какой прок? — спросила сестра.

Она искала на полке сахар и пыхтела от усердия.

— Прок такой, что мне нужны дрова. Так что стряхните снег и не вздумайте тащить его в дом, чтобы все остальные дрова промокли!

— Но у нас же море дровов, мы же вчера кучи натащили!

— И сегодня натащите! Иначе меня зовут не Эллен Джейн…

Сестра посмотрела на меня через стол и скорчила рожу, и мы захихикали, а Лалли вдруг немного покраснела, как когда она думала, что мы над ней издеваемся за ее спиной, а она не видит. Как с ведром какашек тогда.

— К чему насмешки, скажите на милость? В плите дрова горят, как солома, в гостиной нужно разжечь камин, чтобы было тепло в комнате ваших родителей, и мне нужно нагреть котел сегодня днем…

Она принялась нарезать огромный деревенский хлеб для гренок, и было видно, что она немного раздражена нашим хихиканьем, потому что вдруг сказала, довольно сердито:

— А что с вашей грамматикой! Честное слово! Что сказал бы ваш папа? «Здесь учут грамматике, хорошее выше этажом». Вот что. Помните о правильных окончаниях. «Дров», а не «дровов». А теперь прочь с дороги.

Но было заметно, что она разволновалась; а потом еще Флора спустилась по лестнице, имея довольно глупый вид в свалявшейся шерстяной желто-красной клетчатой шапке, которую она назвала своим шотландским беретом. А на макушке болтался дурацкий помпон. Смотрелась она вправду очень нелепо, разгуливая по кухне и натягивая шапку то на один бок, то на другой.

Лалли сняла чайник с примуса и налила воду в большой коричневый заварочный чайник.

— Не желаю больше слышать, как вы вдвоем между собой пересмеиваетесь, — сказала она, — и не придираться! Довольно выискивать недостатки. После чая и «Вирола» — за дровами, потом завтрак. После умоетесь и почистите зубы. — Посмотрев на Флору, она произнесла голосом Вежливым-с-Гостями: — Флора, милочка, что у тебя на уме? Не в доме, дорогая, не в доме.

Затем она поставила бутылочку «Вирола» на блюдце и вокруг разложила три ложки, как спицы в колесе.

Флора вытащила свой стул и уселась. Она ничуть не боялась Лалли, конечно, потому что Лалли всегда была к ней так добра. По крайней мере, когда разговаривала.

— Это от холода, — сказала она твердо. — Мой папа говорит, что наши головы — как та дымоходная труба. Все тепло в теле поднимается и выходит через макушку. А он был солдатом на войне, ему ли не знать.

— Ну… совершенно верно. Но твоей голове будет хорошо и тепло у меня на кухне, раз уж я здесь так уютно все устроила, так что я буду признательна, если у меня за столом ты снимешь эту шляпу. Пожалуйста. Через твою макушку ничего не выйдет, разве что мозги. Снимите шляпу, пожалуйста, мадам Каледония!

Так что Лалли победила. Ну, она почти всегда побеждала. И глупый шотландский берет был снят. Мы выпили чай, «Вирол» и облизали ложки.

Лалли налила себе вторую чашку чаю.

— Я не собираюсь смывать все эти деньги без толку! Еще раз оближите. Вашим родителям стоит кучу денег заботиться о вашем здоровье. А ну облизывайте! Живее! Это же просто карамель!

Она и вправду была настроена поругаться, но уже рассвело, и она торопилась.

— Мне сегодня понадобится молоко. Так что когда соберете дрова и умоетесь, если снег не очень глубокий, буду благодарна, если вы подскочите на ферму и попросите у мисс Элфорд, если она там, или у Лена Диплока, если он во дворе, две пинты свежего. — Она запнулась и сказала, что мы все равно ни за что не запомним, так что когда мы вернемся с дровами, она напишет список. — И поторапливайтесь.

По правде говоря, снег был неглубокий. Следы оставались, но снег не доходил до колена или хотя бы до щиколотки. Просто он был белый. А вокруг — покой и раннее утро. Внизу над крышей фермы, куда мы направлялись за молоком, вилась тоненькая струйка дыма; сестра сказала, что хотя бы кто-то, кроме нас, поднялся на заре.

Флора стояла, глядя на белизну вокруг. Небо было серое с оранжевыми пятнышками, как спина камбалы. Низина казалась мягкой и гладкой, не было видно даже белой лошади на Хай-энд-Овер, потому что ее запорошило, и кустов можжевельника тоже. Все было гладкое, чистое, как огромные пышные подушки. Честно говоря, Флора мне даже чуть не понравилась, когда сказала, что наш дом похож на кораблик в белом море. Но я знал, что он похож на корабль. Только слово «кораблик» навевало скуку, но так уж она говорила. А дом выглядел действительно странно на самой верхушке Грейт Медоу, один на мили вокруг, только церковь в окружении вязов, и всё. Мы принялись искать хворост, а я втайне волновался: вдруг наши родители не смогут подняться по дороге. ОМ была лучшей машиной в мире, но вся аллея к дому занесена глубоким снегом. Я не стал ничего говорить, только подсказал Флоре, что не надо собирать старые веточки бузины. Она под завязку набивала ими сумку, а я все их вынул и объяснил, почему этого не надо делать.

— Вот как! А почему нет? Они сухие-пресухие. Прямо трещать будут…

— И отвратительно пахнуть. Весь дом пропахнет ими, если их зажечь.

— Чем пропахнет? Чем они пахнут?

Сестра посмотрела на меня с кривой ухмылкой.

— Ну, скажи ей, — сказала она.

— Нет, ты. Ты девочка.

— А это здесь при чем?

— Ну! Вы обе девочки. Одной девочке проще сказать что-то другой девочке.

— У меня ноги замерзли, спасибо вам большое, — сказала Флора. — Так что мне надо собирать, если что-то простое собирать нельзя? Бузина. Почему нет? Ты не сказал.

— Потому что, — ответил я, а дыхание поплыло вокруг меня, как туман, — потому что она пахнет какашками. Вот почему. Так что не трогай ее.

Флора выглядела расстроенной, но просто пожала плечами.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду. Мне кажется, вы ужасно со мной обращаетесь и заставляете чувствовать себя глупой, потому что я шотландка! Ну, это так и не так. В смысле, я не чувствую себя глупой. Не знаю, что такое эти ваши какашки, так что пойду дальше ее собирать. Бузину. Вот.

— Она пахнет собачьими какашками, — прошипела сестра.

Флора побледнела. Бросила веточки и забеспокоилась.

— Да что же такое какашки, ради всего святого? Что это такое?

Сестра потащила сумку по снегу через небольшой погост, на котором мы искали хворост посреди вязов и ясеней.

— Это то, что собаки делают на улице. Не у фонарных столбов, это они просто дуют. Какашки значительно хуже. Значительно хуже. Вот этим и пахнет бузина.

Флора неожиданно вскрикнула, ее берет соскочил набок, и она стала бить себя руками по пальто.

— Он везде! Я чувствую запах! Какой ужас! Пальто пропало! Ой, черт побери…

— «Черт побери» здесь ни при чем. Этот запах проявляется только в огне. И всё. Ведь на самих ветках никаких какашек нет…

Но она заткнула уши и побрела вниз по дорожке к калитке.

— Вы действительно ужасные! Ужасные! Меня тошнит. Пойду и расскажу про вас всё…

Я смотрел, как она спотыкается и скатывается вниз по холму. Но нас ждала работа.

— Пусть идет. Скатертью дорога, — сказала сестра. — Глупо так себя вести из-за каких-то какашек. Господи боже мой. Ну ладно, все равно она только мешает. Сами быстрее все сделаем, потому что знаем, что нужно собирать, а что нет. После того как возьмем молоко, пойдешь со мной к Бейкеру? Там такая миленькая коробочка с целым набором для шитья внутри. Всего пенни. У тебя сколько денег?

— Два пенни, — ответил я, засовывая веточки в сумку, стряхнув с них снег и изморозь.

— Здорово! — сказала сестра. — Ты тоже можешь одну купить. Там еще такая круглая штучка, а внутри смешная мышка, и ей нужно в глазки вставлять стеклянные шарики. Тоже пенни. Тебе очень понравится.

Следующий день был довольно хороший: ночью снег растаял, так что папа с мамой должны добраться вовремя. В смысле, ОМ сможет подняться вверх по дороге. Так что мы все вышли, хорошо закутавшись в шарфы, надев веллингтоны, перчатки… и между двумя и тремя часами топтались в конце грязной тропинки, поскольку папа обещал там быть, а миссис Докс непрестанно бегала от своего дома и говорила, что мы все погибнем от холода, но зайти к себе в дом так и не пригласила — наверное, мистер Докс все еще не пришел в себя, голова у него была плохая, бинты и все такое. Так Лалли сказала. А потом, как раз когда собиралось смеркаться, потому что мы уже прожили самый короткий день, мы увидели ОМ, точнее, свет его маленьких фар, он повернул налево за Пигги-Корнер и начал забираться на холм. Было ровно десять минут четвертого, мы захлопали, запрыгали, замахали руками, только глупая Флора не стала. Она только-только перестала ныть по поводу хвороста с какашками и ничего не смыслила в том, как встречать папу и маму, потому что у нее был только папа, да и то такой, которого и встречать не стоило.

А потом суматоха, поцелуи, смех, и мама такая красивая, закутанная в огромный плед из кротового меха, в кожаном шлеме и огромных великолепных автомобильных очках. Папа всегда вел машину, сворачивая верх. Он говорил, что у нас «спортивная машина», поэтому это уместно. Но маме не очень нравилось, что волосы у нее развеваются во все стороны, так что, как и папа, она надевала шлем. У нее был коричневый, а у папы черный, у них были шоферские перчатки, а весь багаж складывался в большой ящик позади машины и привязывался ремнями. Миннехаха сидел в своей корзине с решетчатой стенкой, накрытый чехлом; мне сказали чтобы я отнес его в дом и дал ему хорошенько принюхаться в гостиной еще из корзины, а все остальные тем временем разгружали машину и спокойно довели маму до дома. Ее пошатывало с дороги, и она еще не окрепла после падения с лестницы.

Когда по-настоящему стемнело и папа принялся закрывать машину на ночь — раскладывать верх и вставлять слюдяные окошки (мне пришлось помогать, и, скажу я вам, ну и канитель же это, я даже продрог), — я спросил, причем очень вежливо: «Папа, а где елка?»

Он выпрямился, закрыл руками рот и потом сказал: «Боже мой!». Просто ужас. Но он так заволновался, что я притворился, будто ничего не расслышал, и просто продолжал болтать и прикручивать штучки, которые держали стекла.

— Я точно знаю, что гусь здесь — Лалли сказала, что «птица гигантская», еще там была коробка крекеров, я точно видел надпись на ней кривым почерком, но елки нет.

Ее и не было. Маму даже развеселило, когда мы ей рассказали о елке. Она сказала, это совершенно не имеет значения, в этом году обойдемся без елки, потому что у папы было столько проблем. Он просто забыл, к тому же елка не влезла бы в машину. У нас были Миннехаха, крекеры, гусь, даже пудинг, сделанный еще в октябре, и у нас были они, целые и невредимые. Ну, это казалось вполне разумным, и Лалли внесла чай и большое блюдо маслянистых пончиков, покрытое крышкой, так что я позабыл о елке. Ну, вроде.

К этому времени Миннехаха почти освоился, конечно. Он был уже довольно старый, знал дом, так что просто сунулся носом там-сям, принюхиваясь, и в конце концов запрыгнул к папе на колени и сидел у него там, осматриваясь и плотно прижав уши. Флора сказала: «Я думаю, он чувствует запах твоих мышек в клетке. У котов прекрасный нюх, так они находят добычу».

Как же мне захотелось врезать ей в нос! Но Лалли строго посмотрела на меня, как она умела, и я просто пожал плечами. Лалли сказала, что мыши за мили отсюда, от пристройки, высоко на полке, а Миннехаха слишком стар, чтобы «резвиться с мышами». Это было любезно с ее стороны, что говорила так, но все же я не был полностью уверен. Мне не понравилось, что Миннехаха прижал уши. Но он, конечно, мог просто-напросто прислушиваться к странным звукам после дома в Хемпстеде. Хвост у него слегка подрагивал, и я немного волновался. Мне очень хотелось треснуть Флору за то, что она подала ему такую мысль.

В пристройке было холодновато. Жестяная крыша и деревянные стены, на окнах не было занавесок или чего-то такого, чтобы удержать сквозняки. Но Уик-энд, казалось, чувствовал себя хорошо на своей полке; я дал им хороший кусок яблока, немного кукурузы и большую пригоршню соломы для постели. Отовсюду доносились прекрасные запахи не только лука и парафина, а еще креозота и скипидара. Вокруг были мешки картошки, большая связка кабачков, банки с вареньем из крыжовника и сливы-венгерки, ряды папиных принадлежностей для рисования и холсты, составленные в углу, глиняные кувшины, полные имбирного пива и вина из пастернака, которое мама делала в конце каждого лета. Я очень любил пристройку. Она была вроде и вне дома, но в то же время внутри него, потому что если откроешь дверь — окажешься в саду, а другая открывается прямо на кухню, в которой горит плита, греется котел, расставлены блюда, горшки, кастрюли. Это было вправду очень неплохо.

Поскольку мы повзрослели, теперь мы не получали чулки с подарками на Рождество. Хоть я и проснулся рано, еще до Лалли (свет вокруг ее двери не горел), смысла просыпаться не было, ведь меня не ждал рождественский чулок, что было немного грустно. Помню, как раньше я ощупывал чулок в темноте: вот орехи в большом пальце, вот мандарин, если неосторожно нажать, можно его раздавить, а вот — интересный хруст бумаги — полосочки лакрицы (их можно было легко разгадать: они плоские и круглые), а сверху болтается крекер. От этого всегда было радостно. А сейчас не было ни чулка, ни елки. Я надеялся, что хоть какие-то подарки нам подарят.

Я просил театр из магазина мистера Поллока в Хокстоне, но наверняка у папы не было времени туда наведаться, точно не было, раз уж он и про елку забыл.

Так что я опять заснул и проснулся только от толчка Лалли: «Счастливого Рождества, и вам тоже, мисс Фернаркепан! Просыпайтесь! Рождественское утро, пора подавать чай вашим родителям. Бонни Каледония! Просыпайтесь! Счастливого Рождества!» И с подсвечником и домашними туфлями в руках она заторопилась вниз по лестнице. Она так командовала. И у нее было столько дел, что нам просто приходилось подниматься. Сегодня утром не надо было собирать хворост, мы прежде всего должны были умыться. У каждого из нас был таз, был и кувшин с ледяной водой. А мыло одно на всех. Все прошло в неразберихе, только девочки оделись, пока я умывался, потом я отдал Флоре мыло «Лайфбой», а затем его взяла сестра. Мы вылили воду из мисок в помойное ведро, и мне пришлось нести его вниз и опорожнить в водосточную трубу за пристройкой.

В кухне кипели чайники, на столе рядом с сумкой из «Макфишериз» лежал гусь, абсолютно белый и мертвый. Лалли велела не прикасаться к нему, потому что «в нем много внутренностей, а они ей нужны», а нам придется сделать все возможное, чтобы самим справиться с завтраком и расчистить себе место, потому что она по уши в делах. В любом случае, у нас сегодня вареные яйца, каши не будет, гренки и джем из имбиря и ревеня.

Затем нам нужно было сходить в «Корт» за молоком и сливками. Мама спустилась нас проведать, налить себе чашку чаю и приготовить начинку для гуся из «Макфишериз». Она выглядела красивой в кимоно с огромным золотым драконом на спине; когда я спросил, где папа, она только покачала головой и сказала, что вообще-то она не знает. Я был уверен, что она вообще-то знает, но не говорит. Мы спустились в «Корт», но в обход Грейт Медоу, потому что там все развезло, к тому же сестра сказала, что внизу ходили коровы, а Флора заявила, что коров она до смерти боится. «Я просто без ума от страха», — вот так она сказала. Но на это я не обратил особого внимания, потому что она все равно была без ума, стало быть, как она могла оказаться без чего-то, чего у нее и так не было? Мы прошли, а скорее, прохлюпали по тропинке, вдоль которой по колеям журчала вода; в тишине на всю округу раздавались только наши «хлюпы» и это журчание.

— Можно подумать, что из-за Рождества весь мир замер. Забавное ощущение, — сказала Флора.

Она сама была очень забавная.

Ферма в «Корте» была интересная, потому что располагалась наполовину под землей, а наполовину над, чтобы никогда не нагреваться даже в самое жаркое лето. Под большими шиферными полками, на которых стояли тазы со снятой пахтой и сывороткой с надписями «Сегодня» и «Вчера», по всей их длине росли кустики папоротника. Обычно все было покрыто отрезами муслина из-за мух во дворе, но только не сегодня: было так холодно, что даже папоротник поник. Но когда мы толкнули дверь, мисс Барбара Элфорд уже хлопотала. Чудно пахло сыростью, землей и еще сладким, от молока: она разливала новое молоко из большого глиняного кувшина в тазы с надписью «Сегодня».

— Ну и ну! Ну и ну! — вскричала она громко и с грохотом поставила большой кувшин на шиферную полку. — Счастливого Рождества! Какой прекрасный день! Вижу, вы принесли бидоны, и поэтому нетрудно догадаться, что вы хотите получить немного вкуснейшего свежего молочка от моих коровок. Верно я понимаю?

Я сказал, что верно, и вручил ей бидоны.

— Сегодняшнего или вчерашнего? Мне все равно. В такой мороз и вчерашнее пойдет хорошо, а завтра можете зайти и взять сегодняшнего. Отлично!

Она была довольно высокая, сбоку на голове завивались проводки от слухового аппарата, она носила мужские вельветовые бриджи и парусиновые гетры; Лалли как-то сказала, что она, бедняжка, горюет по своему жениху, пропавшему на войне. Она все ждала его, потому что в любую минуточку, как она сказала Лалли, он может объявиться. Дорогу он знает как свои пять пальцев, а трубка и мешочек с табачком по-прежнему дожидаются его в гостиной, там, где он их оставил.

Трудно было представить себе мисс Барбару с женихом, что она так долго ждет его в этих ужасных бриджах, при том что у нее такие огромные красные руки, слуховой аппарат и все такое; жених, наверное, просто уехал куда-нибудь. Как наш дедушка, который, как рассказывала мама, ни с того ни с сего вдруг смылся в Южную Америку, даже не извинившись и не поцеловав жену, пропал. Написал несколько писем, но не вернулся. Просто уехал. Бабушка, наверное, немного обиделась, вспылила. Люди так себя вели, а когда так, то все становятся неприятными. Ну вот как сестра иногда, а иногда и Лалли.

Мисс Барбара черпаком разливала в бидоны вчерашнее молоко и напевала себе под нос. «Привез своих белых мышек? Помнишь прошлое лето и полевых мышей? Ужас какой! Ты так расстроился…»

Я прекрасно помнил полевых мышей. Я принес их на ферму с поля, где собирали урожай, они выпрыгнули у меня из кармана, а мисс Барбара наступила на одну своим огромным башмачищем и раздавила ее насмерть. Конечно, я расстроился, всякий расстроится. Глупая женщина. И поэтому купил я в зоомагазине в Льюисе Сэта и Сана. За тех мышат. Вместо тех, что умерли, в смысле. Я сказал, да, они в пристройке и прекрасно себя чувствуют, спасибо, а она подлила молока из черпака и сказала, что миссис Докс, сверху, говорила, что моя мама чувствует себя не очень хорошо, потому что недавно жутко упала с лестницы… жаль, если она его потеряла… а потом она покраснела и попросила не обращать внимания. Я и не обращал. Взрослые такие странные бывают. Правда.

Когда мы закрыли бидоны крышками и поблагодарили ее, она записала наш долг на грифельной доске на стене и сказала: «Возьмите своей маме немного хороших коричневых яичек, от меня подарок, это ее укрепит». Будто мама замок или что-нибудь такое. Но вообще-то она была очень добра, положила яйца в коричневый бумажный пакет с надписью «Ешьте больше фруктов» и вручила его Флоре, у нас ведь были в руках бидоны. Потом мы все закричали: «Счастливого Рождества», зашаркали по мокрому каменному полу и вышли на слякотный двор. Все время, что мы шли до дороги, мы слышали, как она поет — ну, так она сама назвала бы это — «Если бы заговорил твой портрееээээт». Она и вправду спятила немного.

Когда мы вернулись, папа был в пристройке. Он надел свой рабочий халат для рисования, который ему подарил мистер Дик, пастух, в нем он смотрелся очень красиво; еще от папы пахло скипидаром. В одной руке он держал пилу, а в другой — пучок омелы, которую отпилил со старой яблони в саду. Он поднял омелу над головой Флоры и сказал, что нам обязательно нужно повесить омелу в доме, чтобы он мог расцеловать всех девочек, а Флора скривила слезливое лицо и в ответ вручила ему яйца.

Дома на кухне пахло поджаривающимся гусем и соусом, плита нагрелась докрасна, котел кипел, и из него валил пар, а мама в ситцевом платьице готовила каштаны для гарнира из цветной капусты. Все были счастливы, суетились, шутили. И не догадаешься, что мы про елку забыли. Папа подвесил омелу в дверном проеме между кухней и коридором, а Лалли сказала, что она там ужасно всем мешает и «нельзя ли нам ее повесить в столовой, над столом», а он спросил, ну как же ему всех целовать, если омела будет над столом. Разве что все заберутся на стол? В общем, как обычно, Лалли победила. И папа прибил омелу к большой балке над столом в Большой столовой, которой мы никогда не пользовались, разве только когда приходили гости или на Рождество. Дверь в их гостиную была закрыта на ключ, мы пошли и сняли сапоги, пальто и все такое, а потом он крикнул маме: «Маргарет! Я думаю, пришло время подарков, а ты?» Мама и Лалли вышли в холл, папа снял рабочий халат и открыл дверь гостиной.

И там была она.

Такой красивой елки никто никогда не видал. Вся золотая и серебряная. Переливалась в отсветах каминного огня. От удивления мы вскрикнули, а папа сказал, что не стоит все же дотрагиваться до елки, потому что она сделана из веток остролиста, что каждый листик он красил вручную, и это заняло у него полночи. Мама заметила, что это было прежде всего наказание за то, что он вообще позабыл про елку, а Лалли сказала, что, мол, хорошо, что она не собирается стирать, а то ведь ее подпорка для бельевой веревки вся покрыта остролистом и, как еж, утыкана гвоздями; папа сказал, что теперь в заборе у дома Доксов приличная дырка. Потом они выпили шерри. Даже Лалли сделала глоточек, небольшой, чтобы не захорошеть, когда придется вынимать из печки гуся. Вокруг серебряно-золотой елки лежали подарки, и хаггис Флоры тоже: его легко можно было угадать, потому что он был круглый и обернут в бумагу с шотландской клеткой. И еще была огромная коробка для меня, и как только я тряхнул ее, тут же понял, что это такое. Это был театр Поллока. Да, они не забыли! И елку устроили!

После того как мы открыли все подарки, родители отправились в деревню позвонить в «Таймс». Всегда нужно было позвонить в «Таймс» и проверить, все ли в порядке, и где-нибудь в Сахаре или Берлине не случилось ли чего-нибудь ужасного. Никогда нельзя быть уверенным, говорил папа, что какой-нибудь «идиот» не доигрался до того, что его столкнули с утеса или им занялись наемники, что попросту означало «убили». Так что «проверить» нужно было обязательно. Они это и делали, даже в рождественское утро, из гостиницы «Стар» у Креста на рыночной площади, потому что там был телефон. Как говорила Лалли, ничто не сможет остановить «Таймс», работа шла полным ходом.

Я надеялся, что когда они позвонят, то узнают, что ничего страшного не случилось, боялся сглазить, ведь если «случилось», то папа, несмотря ни на что, срочно вернется в Лондон. И никакого рождественского обеда не будет. Мне оставалось только молиться, чтобы не произошло очередного крушения самолета или чтобы в Абиссинии не короновали очередного императора. Такие события обычно путали все планы. Но ничего не стряслось, родители вернулись целые и невредимые. Когда я решил было порасспросить их, мама рассмеялась, в ее глазах пробежали такие красивые искорки, и она сказала, нет, ничто не заставит папу ехать в «Таймс», в Пенджабе небольшой переполох, но там же всегда так, так что мы хорошо проведем время. И обед состоялся ровно в три часа.

На вокзале «Юстон» было не протолкнуться: казалось, весь мир отправляется в Шотландию. Сотни людей, лязг, грохот, хлопанье дверей, свист пара, шарк-шорк и цок-цок каблуков на платформе. Все страшно торопились. Только не мы, потому что Лалли говорила, что для путешествий и всего такого всегда нужно оставлять запас времени.

Флора была бледная, мало говорила даже у книжного киоска, довольно заманчивого, только кивала в ответ на вопросы, не хочется ли ей того или этого в дорогу. В общем, в конце концов ей достались «Эврибодис» и «Пип, Сквик энд Уилфред». И когда Лалли складывала сдачу в свой кошелек, появилась мама со своей лучшей подругой тетей Фредой (не родственницей, но почти), у которой был острый нос, море колец, а родом она была из Ирландии. А еще на Рождество и дни рождения она дарила очень даже приличные подарки, например деньги.

— Нашли вас наконец! — сказала мама. — Ну и толпа, а вы страшно рано приехали. Но, наверное, жалеть не стоит.

А потом она наговорила Флоре кучу вещей о любви к людям, и Флора пообещала написать нам открытку, когда она успешно доберется домой. Она чудно провела с нами время и что мы были добры к ней. И все согласились. Вообще-то, что оставалось делать, стоя посреди всех этих людей около книжного киоска?

Лалли поправила шляпку, сунула сумочку под руку, а я поднял чемодан Флоры, совсем не тяжелый, несмотря на все подарки, которые мы ей надарили. Мама сказала, что они с тетей Фредой отправляются выпить кофе

«У Гюнтера», потому что терпеть не могут прощаться, а потом на Каледонский рынок, любимое их дело, они обязательно наведываются туда раз в месяц. Поцеловав, обняв всех, они ушли, поправляя вуали и меховые воротники. Остался только запах духов и пудры, да и тот быстро растаял.

У двери купе Флора сказала, что сама возьмет чемодан, но я поднялся в купе и поставил его на полку. С одной стороны сидела довольно милая леди, а с другой — толстый мужчина с трубкой, он смотрел поверх очков и шуршал газетой. Но выглядели они добрыми. У Флоры по лицу текли слезы. В смысле, она не плакала, не издавала ни звука, и лицо у нее не корчилось, ничего такого, просто по щекам лились слезы. Лалли достала платок, но Флора покачала головой и вытерла лицо рукой в перчатке.

— Не плачь, Флора, милая. Все хорошее когда-нибудь заканчивается, понимаешь? А скоро ты вернешься. Может быть, летом…

А Флора просто сказала, как будто немного задохнувшись:

— У меня же нет, понимаете?

— Чего нет? — спросила Лалли, забеспокоившись, вдруг Флора потеряла билет.

Но дело было в другом, и она сказала, еше раз всхлипнув и утеревшись, что у нее нет мамы. От этого мы почувствовали себя довольно ужасно, но Лалли ответила:

— У тебя есть брат Алек и папа, и, я уверена, они просто с огромным нетерпением ждут твоего возвращения и придут встретить тебя на Центральный вокзал в Глазго.

Но Флора с несчастным видом покачала головой:

— Вам повезло. Вам двоим так повезло. У вас есть каждого по одному, а у меня только один, да и то он всегда уезжает на рыбалку, на охоту, кататься на яхте или что-нибудь такое.

Никто не знал, что и сказать, но, слава богу, внезапно все задвигалось, за-хлопали двери, заторопился кондуктор, закричал, поглядывая на карманные часы, как Мартовский Заяц. Лалли сказала, что пора садиться в поезд, мы все быстро расцеловались, только лицо у Флоры было все еще мокрое и липкое, а в руках она держала «Эврибодис» и «Энньюал». Кондуктор захлопнул дверь, в другую руку взял флажок, по-прежнему поглядывая на часы, а Флора крикнула нам, что просит прощения, она великолепно провела время и всегда будет нас помнить, и дом тоже, и свою комнатку, и что нам очень-очень повезло.

Состав медленно тронулся, она махала и махала рукой, поезд набирал ход, и вскоре она уехала в Шотландию, а мы медленно шли сквозь толпу; какая-то женщина плакала, носильщик толкал тележку, а Лалли велела нам запомнить ее слова:

— Вы очень везучие дети. Вам и в самом деле очень повезло.

Так она сказала. Вот.

Перевод с английского Анны Парра

Окончание. Начало см.: 2006, № 9-10.

Публикуется по: B o g a r d е Dirk. Great Meadow. An Evocation. © Montley Films Ltd, 1992.

1 Пирог со свининой. Считается, что в городе Мелтон Моубрей, графство Лестершир, придуман оригинальный рецепт пирога.

2 Шотландское блюдо: бараний рубец, начиненный потрохами со специями.

3 Настольная игра: на поле, где по клеткам передвигаются фишки, некоторые клетки соединены изображением змеи или лестницы. Попадая на клетку, где нарисована голова змеи, игрок передвигается назад, к хвосту змеи; попадая на клетку с лестницей, передвигаешься наверх, на последнюю ступеньку лестницы.

4 Карточная игра: на картах изображены персонажи нескольких семей разных сословий, профессий и т. п. Цель игры в том, чтобы первым собрать целую семью, обмениваясь с другими игроками недостающими картами.

5 Общеукрепляющее средство из солода, его обычно давали детям.

6 Резиновые сапоги по примеру кожаных сапог герцога Веллингтона.

7 Искаженный французский: tout de suite — немедленно.