Илья Хржановский. Тарковский остался, хотя мода на него прошла

Тарковский остался, хотя мода на него прошла

Мне повезло, у меня в силу семейных обстоятельств — двойные отношения с Тарковским. Я знал людей, которые с ним дружили, работали, жил в доме Тонино Гуэрры, был в местах, где снималась «Ностальгия», общался с Георгием Рербергом. Поэтому для меня Тарковский — реальный человек, а не только режиссер из пантеона великих художников, каким он является для большинства моих сверстников.

В художественном отношении не могу сказать, влиял или влияет сегодня Тарковский на меня или на кого-то из коллег, как не могу того же сказать про любого другого режиссера. Потому что человек, живущий в наше время, неизбежно подвергается влиянию культурного прошлого, всей истории кинематографа, всего, что накоплено в искусстве. Причем иногда влияние дает совершенно неожиданный, вроде бы неестественный (для этого влияния) результат. Сейчас я не знаю молодых режиссеров, кого можно было бы назвать эпигонами или адептами Тарковского. Мода на него в России давно прошла. Когда в середине 90-х я поступал во ВГИК, модными для моего поколения были другие режиссеры — Годар, Тарантино.

Мнение о колоссальном влиянии Тарковского связано во многом с тем, что его прекрасно знают на Западе. По крайней мере, лучше, чем других наших режиссеров. На Западе он — русский кинематографист номер один. И потому они автоматически ассоциируют с Тарковским тех отечественных режиссеров, кто попадает к ним на фестивали, — Сокурова, Лопушанского, Звягинцева… Что бы ты ни сделал, они первым делом вспоминают Тарковского. Тем более если в фильме есть долгие планы, схожие фактуры, среда, пейзажи, которые, надо отметить, за последние тридцать-сорок лет у нас не изменились: это по-прежнему что-то заброшенное, разрушенное, с кирпичной кладкой, колючей проволокой, на земле большие лужи — таков и сегодня естественный «интерьер» нашей жизни. Когда его видят на Западе, то сразу вспоминают Тарковского как некий сложившийся бренд, «образец качества». И через сравнение с ним, через степень похожести или непохожести на него выносят суждения о кино. Он стал некоей точкой отсчета для суждений о других режиссерах.

Тарковский и духовность — эту тему продолжают культивировать, причем с некоторой экзальтацией, продолжают раскладывать режиссера по полочкам. Получается своеобразный «культ личности», который многим мешает, препятствует непосредственному, неангажированному, свободному восприятию его фильмов.

И все же Тарковский оказал на меня влияние — своим, я бы сказал, мужественным, честнейшим отношением к профессии, к кинематографу, своей стойкостью. Я бесконечно благодарен моему мастеру Марлену Хуциеву за то, что он тоже воспитывал в нас бойцовские навыки, умение держать и принимать удар. Если ты что-то хочешь сделать, ты должен это защищать, пробивать, стоять насмерть.

Внутренняя сила и смиренность Тарковского, его умение признавать те моменты, когда что-то не получается, и начинать все переснимать заново, его бескомпромиссность и отвага, готовность остаться один на один против всего и всех — обстоятельств, условностей, десятков, сотен людей, которые задействованы в производстве, его смелость брать на себя полную ответственность за то, что он делал, — это является для меня примером, поддержкой, стимулом. И дает силы добиваться задуманного, и упираться,

и говорить «нет», когда все кругом уверяют, что все хорошо, «побежали дальше».

Людей, по-настоящему бескомпромиссных, в кино — ведь это производство и бизнес — очень немного, но они для меня всегда внутренне связаны, как связаны Хуциев и Тарковский, несмотря на их разность.

И еще одна важная вещь. Для меня ценен, непререкаем масштаб, в котором Тарковский разрабатывал свои темы и сюжеты. Думаю, благодаря этому масштабу и возникают разговоры о духовности. Какой у нас был термин в 50-е? «Мелкотемье». Сегодня удручает именно оно. Режиссеров, которые берутся не просто за локальную, маленькую историю конкретного человека в конкретном месте, а рассматривают микросюжеты в широком социальном контексте и экзистенциальном плане, очень мало. Тут уже проявляется масштаб личности. А он исключает всякое подражание.