Беата Тышкевич. Не все на продажу. Воспоминания актрисы

Каролине и Виктории, которые для меня — всё

Беата Тышкевич

…Я успела родиться перед войной, 14 августа, за год до длинной и страшной немецкой оккупации. Появилась я на свет в Вилянове, в левом крыле дворца, со стороны садовых террас, где последние владельцы Вилянова, люди великой доброты и сердечности, граф и графиня Браницкие предоставили апартаменты моим родителям. Поэтому парк со стороны сада, терраса, где сидят два льва, и пахучие, согретые солнцем самшиты — это пейзаж и запахи моего детства…

Мне дали имя в честь Беаты Браницкой, Адам Браницкий1 стал моим крестным отцом, а крестной матерью — подруга моей Мамы Хелена Езерская. В Вилянове меня крестили — последней перед войной. Согласно тогдашним правилам, на метрике скрупулезно перечислены все, кто присутствовал на таинстве. У меня сохранился крестильный образок.

От того времени у меня в памяти сохранился лишь какой-то яркий промельк, какие-то трудно определяемые образы, отрывочные мгновения… Лучше запомнилось то, что имеет отношение к климату, все связанное с летом, потому что в летние месяцы мы и жили обычно в Вилянове. Прогулки до Натолина, откуда в погожий день хорошо виден Вилянов, пикники, поездки в ландо, солнце, зелень… И земляника со сливками, и чаепитие на траве. Сбор малины в белоснежных перчатках: малину срезали ножницами и складывали в круглые корзиночки (плодоножки оставляли, чтобы ягоды сохраняли форму и не съеживались во время переноски) . Так же, в перчатках, собирали другие ягоды и фрукты: их никогда не трогали руками, чтобы они не потеряли цвет, запах, восковой налет. Для сбора яблок использовались полотняные мешочки на длинных палках. Мешочки окаймляли острыми и глубокими зубцами, чтобы аккуратно срезать плоды.

Вилянов был большим прекрасным домом2. Королевская часть всегда оставалась королевской, и ею не пользовались, в остальном доме кипела жизнь. За стол садилось столько человек, сколько в данный момент было в доме, и каждого встречали тепло и радушно. Когда я однажды заболела, мне подарили кролика. Его звали Трусь, днем он разгуливал по саду, а ночью спал в моей кроватке. Трусь любил сладости, объедался ими, что, конечно, не шло ему на пользу. У меня была еще старая черепаха, любившая ползать по дну малого бассейна.

1942 год. Краков. Я кормлю голубей перед Мариацким костелом

Жаль, что почти не сохранилось фотографий времен моего детства. Существует только то, что оказалось у кого-то. Однажды в Кракове меня остановила незнакомая женщина, и я получила от нее карточку, сделанную здесь, на площади Главного рынка. Мне на этой фотографии четыре года, я кормлю голубей перед Мариацким костелом.

Из Вилянова мы часто ездили пить чай в Натолин, ехали в открытых колясках, запряженных прекрасными лошадьми. Натолин также принадлежал Браницким. На газоне перед дворцом я с азартом ловила маленьких зеленых лягушат, выпускала их и снова ловила. Парк здесь был роскошный. Если утром тихонько, на цыпочках подойти к окну, через огромные до самого пола окна натолинской библиотеки можно было увидеть оленей и лосей среди исполинских вековых деревьев — впечатление, будто смотришь на оживший гобелен… Когда немцы заняли Натолин, они поубивали и съели всех обитателей парка. Это был конец счастья…

Мое безоблачное раннее детство, обещавшее самую счастливую жизнь на свете, спустя годы видится немного нереальным, как будто я прочитала о нем в книжке или увидела в фильме. Иногда мне кажется, что все эти события случились с кем-то другим, но ведь золотовласой девчушкой из текста Агнешки Осецкой была я.

Солнце в гербе

Это было так. Сияло солнце. Девочка с золотыми волосами скакала по солнечным аллеям парка виляновского дворца. Как раз была пора чаепития. Девочка уже уплела полную тарелку земляники, а теперь рыскала по знакомым дуплам старых деревьев. Ее тетя, графиня Браницкая, рассказывала, что гномики прячут там душистое печенье. И вдруг — взрыв, вихрь, смерть… Ураган мировой войны навсегда сметает этот мир. Всему конец — парку, дворцу, солнцу… А гномиков теперь распределяют по карточкам…

Моя Мама Барбара, урожденная Рехович, была поразительная женщина. У нее была изумительная фигура, она прекрасно одевалась. Вещи она заказывала по своим размерам в «Телимене». Я унаследовала от нее энергичный характер и … мягкий нрав. С моим отцом Кшиштофом Тышкевичем, стройным, очень элегантным молодым человеком с усиками и холеными руками, Мама встретилась в Кракове на сельскохозяйственном факультете Ягеллонского университета. В рассказах Мамы студенческие годы всегда представали счастливейшим периодом ее жизни. Правда, ей не нравилось изучать зоотехнику, но Мамин отец Казимеж, вырастивший в одиночку четверых детей (моя бабушка Мария умерла молодой от воспаления легких), принял решение за нее: «Бася, иди на сельскохозяйственный факультет, выбери животноводство, это полезно для здоровья…»3

В знакомстве, а потом и браке моих родителей не было бы ничего необыкновенного, если бы не одна подробность. Как-то, рассматривая вместе фотографии Мамы ее добрачной поры, они заметили, что на снимке, сделанном на площади св. Марка в Венеции, обычном снимке, какой, несомненно, есть у всякого, кто когда-либо там побывал, среди голубей, на втором плане, рядом с моей Мамой проходит как раз… мой Отец. Снимок был сделан до того, как они познакомились.

Я люблю эту фотографию с братом Кшисем. Она сделана в Лясках

Венчание родителей состоялось в Варшаве, в костеле на площади Спасителя. На венчании не было матери моего Отца, видно, не могла она примириться с выбором сына. После свадьбы молодые поселились на Кшивом Коле. Оба работали. Мама зарабатывала ровно столько, сколько надо было платить моей няне. У Отца был антикварный магазин, его заработок составлял основу нашего существования. Состояние родителей Отца никак не влияло на наш уровень жизни, но до войны нам всего хватало.

Когда началась война, я все больше времени проводила в Вилянове под присмотром панны Иренки, моей няни.

Кажется, что такой маленький ребенок не может многое помнить, потому что видит войну по-другому или вообще ее не замечает, но я и сегодня помню зловещий рев самолетов, затягивающих небо над Варшавой, истошный вой сирен, сгоняющий всех в укрытие. Вижу панику, вижу мечущихся людей, пытающихся спрятаться в случайных подворотнях, чтобы выжить, чтобы спасти жизнь. Я помню облавы на Старом Мясте… Однажды, когда мы с Мамой возвращались с прогулки со стороны Свентоянской и я везла за собой на веревочке коляску с куклой, два огромных армейских грузовика на полной скорости вдруг подкатили к «Василиску» и «Фукеру»4. От грузовиков исходила угроза. Из кузова высыпали немецкие солдаты и начали хватать всех, кто только ни попадется. Тогда Рынок Старого Мяста вымощен был булыжником, бежать по нему очень трудно. Мама крепко схватила меня за руку и понеслась, а я буквально летела по воздуху, перебирая ножками, но при этом не выпускала из ладони коляску с куклой, которая прыгала, подскакивая, по мостовой. Это было что-то невероятное! Мы успели добежать до дома, но еще и сейчас этот кошмар возвращается ко мне во сне…

Другое событие, которое также сохранила моя память, — это похороны Кучеры5. Мы постоянно жили в Варшаве, на улице Кшиве коло, 4, в доме рядом с Каменными Сходками. Его купили в 1918 году, и он принадлежал отцу моей матери Казимежу Реховичу, инженеру-архитектору, получившему образование во Львове, откуда, как я уже говорила, происходила его семья, и Марии, в девичестве Харыш. Дом был замечательно распланирован, строгие интерьеры, высокие потолки, балочные перекрытия, окна, выходящие с одной стороны на улочку, с другой — на Вислу. Похоронная процессия должна была пройти по набережной Вислы в сторону Цитадели6. Опасаясь покушений, немцы приказали всем, у кого окна выходят на реку, выйти из домов. Однако отец моей Мамы решил, что мы останемся. Мы не открывали окна, в доме стояла абсолютная тишина, чтобы не привлечь внимание немцев. Под окном, выходящим на Кшиве Коло, прохаживался солдат с винтовкой на плече. Я сидела за столом у отца на коленях, мы вклеивали фотографии в альбом — занятие, рассчитанное на то, чтобы угомонить ребенка. Но я ощущала разлитую в воздухе тревогу. Не сохранился не только тот альбом, не сохранилось ничего из дома на Кшиве коло, который во время Восстания был превращен в госпиталь, а после в пыль разбомблен немцами вместе со всей Старувкой7.

Только Войцех Плевинский умел так меня снимать

После освобождения Мама вернулась в Варшаву и хотела попасть в наш дом на Кшиве коло. Мама шла по Новому Святу, по обломкам, громоздившимся до высоты второго этажа, из обломков выступали макушки уличных фонарей. Мама шла и плакала. В руинах она отыскала только железную табличку с надписью «Кшиве Коло, 4», обгорелую миниатюру с моим изображением в серебряной рамке и серебряный кубок из коллекции моего отца…

Миниатюру Мама пожертвовала Национальному музею для большой послевоенной выставки «Варшава обвиняет», а кубок и сегодня стоит у меня на столике, вызывая воспоминания об ушедшем, а точнее, обрывки этих воспоминаний.

На Литовской улице, недалеко от аллеи Шуха, у родителей моего отца Ирены и Юзефа Тышкевичей был небольшой дворец. Он стоит на своем месте и сегодня, визави театра «Сирена». Теперь там размещается посольство Словакии. Окна домовой часовни выходили во двор здания гестапо, там, где теперь помещается Министерство иностранных дел. Мать моего отца Ирена Тышкевичова, урожденная Езерская, дружила с тогдашним папским нунцием в Польше Акилле Ратти, будущим папой Пием ХI8. Он освящал часовню на Литовской, там висела его фотография с дарственной надписью, что имело определенное значение во время оккупации. Когда весь квартал вокруг аллеи Шуха был занят немцами, дом моих дедушки и бабушки являл собой исключение, но лишь до поры до времени, пока немцы не вспомнили о нем.

Родители моего отца были людьми ХIХ века по укладу жизни, правилам и привычкам, ну, может быть, Ба немного отличалась, потому что сама водила машину, но за рулем всегда восседала в шляпе с большими полями. Они не чувствовали угрозы, которая над ними нависла, потому что были лишены инстинкта самосохранения. Им казалось, что хотя вокруг идет война, в доме ничего не должно измениться, потому что они люди состоятельные и у них сделаны припасы.

Мать моего отца не обращала внимания на реальность, она просто не хотела принимать мир, перед которым чувствовала себя бессильной.

Отец моего отца Юзеф Тышкевич, его мы называли Де, был, мягко говоря, экономным человеком. В подвалах на Литовской стояли бочки с маслом, но хлеб этим маслом мазали только ему. Чтобы никого не обидеть, намазанные куски клали на тарелку маслом вниз. Экономность Де не слишком ему помогла. В конце концов все и так пропало.

Во дворце на Литовской улице между рамами высоких окон столовой лежали рулоны денег, которые должны были обеспечить наше благополучие на долгие месяцы оккупации. Состояние, так изобретательно обращенное в эту форму, скукоживалось и девальвировалось на глазах.

Так выглядела Клара

Дом на Литовской был раем для маленькой девочки, инфантильно прекрасным раем. Я помню праздники Рождества Христова: огромный длинный стол, крытый зеркальным кафелем, в котором отражался блеск позолоченных тарелок, среди приборов — толпы крошечных гномов, катающихся на коньках по кафелю, как по льду. Это мне нравилось больше всего…

К Пасхе всегда готовили мазурки из песочного теста. Их украшали гроздьями засахаренной смородины, при этом обязательно в национальных цветах: белой и красной. Из смородинок вынимали зернышки. Я унаследовала от Ба и саму эту традицию, и неукоснительность ее соблюдения.

Я обожаю заготавливать засахаренные фрукты, варить варенье из лесной земляники, сохранять в сахаре лесные фиалки. В фиалках есть поэзия, необычный цвет, запах, немного фривольная форма и чудесный вкус. Их нетрудно заготовить, но сначала надо весной выбраться в лес, найти фиалки, нарвать их, насладиться их ароматом и после этого безжалостно заточить их в морозилку. Потом сделать не очень густой сироп (ни в коем случае не горячий, только теплый), каждый цветок в отдельности окунуть в сироп и на смазанном маслом пергаменте разложить сушиться. Обсыпать сахарной пудрой, сложить в баночки, тщательно закрыть, ну а потом похрустывать в свое удовольствие. Я хорошо себя чувствую, когда на полках кладовки стоят банки с ежевикой в сахаре и шоколадки, сделанные домашним способом из шоколадной массы, разлитой по формочкам из расколотого пополам грецкого ореха. Еще я люблю делать марципаны из молотого миндаля, сливок и сахара.

В моей семье не говорили «крестница», только «крестная дочь». Существуют такие естественные слова, как «теща», «зять», «бабушка», «дедушка».

Но Мама никогда не произносила «теща», всегда только «мать моего мужа». Она говорила: «моя мама», «мой отец», но никогда «ваш дедушка». К отцу моей Мамы, несмотря на то что он был нашим дедом, мы обращались по имени, в четыре года я звала его Казё. Когда я родилась, отец моей Мамы сказал ей: «Бася, тот факт, что у тебя есть дети, еще не означает, что я дед»9.

Он всегда со мной шутил; бывало, например, предлагал поменяться одеждой: он наденет мое хорошенькое голубое платье, а я его брюки. Однажды я так разнервничалась, что сказала ему: «Казё-дедуль».

До сентября 1939 года моя мать работала в Польском институте экспорта при Министерстве промышленности и торговли в Варшаве. Во время оккупации ей удалось найти место в какой-то конторе. Она вспоминала, что однажды, возвращаясь с работы, вошла в ресторанчик, чтобы съесть свое любимое блюдо. Не успел официант поставить перед ней тарелку, как появились немцы. Со всех присутствующих в зале они собрали кеннкарты, Мама тоже отдала свою и вернулась к столику, чтобы доесть еду. Она не знала, когда ей удастся поесть в следующий раз. Управившись, она обнаружила, что осталась одна в ресторане. Всех забрали. Мама спаслась, но у нее не было больше кеннкарты. Потом подруга родителей австриячка Ильзе Глиницка, вышедшая замуж за поляка, нашла ее документы в гестапо и принесла нам.

Отец вместе со своим двоюродным братом красавцем Бенедиктом Тышкевичем, которого все звали Бисем, впоследствии известным музейщиком, держал антиквариат на улице. Мазовецкой, 13. У Бися был свой рикша, на его коляске красовался герб Тышкевичей — звезда и золотой полумесяц на голубом фоне с графской короной, украшенной страусовыми перьями. В 2002 году на блошином рынке на Коле я купила брату подарок ко дню рождения — серебряный венский портсигар в полоску, с внутренней позолотой и надписью «I приз за победу в забегах рикш в Варшаве 25 июля 1941 года» и подписью «Бися» — Бенедикта Тышкевича. Сегодня трудно себе представить, что во время оккупации проходили соревнования рикш!

В октябре 1942 года родился мой брат Кшиштоф Ян Бенедикт. Он родился как-то бестактно — ночью. Отец просил не будить его, потому что на следующий день у него может разболеться голова…

Немцы питали слабость к аристократии. Квартал вокруг Литовской улицы был сплошь немецкий, гитлеровцы чувствовали себя здесь очень уверенно. Им был нужен дом родителей моего отца: соседство поляков раздражало немецкие власти. Однажды зимним утром, предупредив предварительно по телефону, в дом на Литовской явился генерал гестапо с адъютантом. Поначалу он испытал изумление при виде богатого убранства комнат и висевшей на стене фотографии Пия ХI, но, придя в себя, предложил продать дворец немцам. Мать моего отца приняла его в оружейной, где на видном месте гордо красовалось богато отделанное седло Стефана Чарнецкого — крытое зеленым бархатом, вышитое золотом, отделанное нефритовыми кулонами с золотой ин-крустацией, украшенное драгоценными камнями. Рядом стояло ружье Стефана Батория с прикладом,инкрустированным слоновой костью, — подарок от Михала Радзивилла. В углу было сложено гусарское снаряжение Любомирского, а на стене висел гобелен 1685 года10. Генералу она коротко заметила, что продажа дома не входит в планы семьи.

Однако вскоре визит повторился, генерал предложил переехать в другой дом. «Солдаты, — уверил он, — перенесут всю библиотеку, мебель и ценные коллекции».

Житейская прямолинейность Ба и отсутствие у нее представления о реальной ситуации были причиной того, что она не придала значения этим переговорам и попросила генерала больше не возвращаться к этой теме.

Третий визит в августе 1944 года был коротким и трагическим. Всех мужчин вывели из дома и расстреляли на месте: отца моего отца, слугу Казимежа, повара и мужа горничной, оказавшегося в доме случайно: его попросили занести какие-то вещи. Де успел передать моей матери, которая как раз была там, инкрустированный золотом кулон, снятый с пышного седла Чарнецкого, сказав, что этот предмет может когда-нибудь послужить доказательством того, что историческое седло находилось в нашем владении. Я храню его по сей день. Остальным обитателям дома немцы отпустили пять минут на то, чтобы его оставить. В течение этих пяти минут Ба искала ключик от шкафчика, куда заперла свои черные перчатки. В последний момент она еще собрала всех домашних в часовне и совершила с ними обряд причастия, после чего взяла с собой реликвию Святого Креста — две маленькие щепки, лежавшие на кресте, и сосуд с облатками. После освобождения это составило все ее приданое, с которым она вступила в монастырь в Лясках.

Восстание11 застало меня и брата в Вилянове. Мама и Отец находились в Варшаве. Мама поехала туда, чтобы отдать в починку мои туфельки. Вернуться она уже не смогла, потому что Вилянов оказался отрезанным от города. Отец мой, которому не привелось служить в армии, потому что он страдал серьезной болезнью сердца, сражался в Восстании и был за это награжден Кавалерским Крестом ордена Virtuti Militari. Из воспоминаний Моники Жеромской я знаю, что Отец отважно воевал в районе Воли… в костюме из английской фланели и замшевых перчатках цвета лосося: одетый, как для парадного визита.

С самого начала Восстания у нас не было никакой связи ни с Мамой, ни с Отцом. Так мы и оставались в Вилянове на попечении Браницких и нашей преданной няни панны Иренки.

Момент, когда немцы стали уходить из Вилянова, наступил как-то внезапно. В один прекрасный день к дворцу подъехали машины и фуры с венгерскими солдатами. Когда русские приблизились к Варшаве, на нашей линии фронта немцев заменили венграми. Русская артиллерия обстреливала Варшаву, всех, кто содержался под домашним арестом, выпустили. Венгерский полковник объявил, что теперь они, венгры, будут нас защищать. Он разрешил нам быть вместе. И мы почувствовали себя в большей безопасности.

Из Вилянова Восстание выглядело страшно. Над Варшавой висело красное зарево. А ведь там были наши родители. Во дворце, кроме нас и венгров, не было никого. Весь Вилянов уже выселили. Вскоре пришел приказ интернировать нас и вывезти в Неборов.

Дали только час или два, чтобы собрать самые необходимые вещи. Нам с Кшисем и панной Иренкой особо нечего было собирать. На армейские повозки впопыхах грузили кур, зарезанную накануне корову… Мы помолились и двинулись в путь. Нас, детей, посадили в повозки, запряженные прекрасными арабскими скакунами, со стороны могло показаться, что мы отправляемся на прогулку.

Только панна Иренка горько плакала. Я ничего не знала, но, оказывается, пришло известие, которое, на счастье, оказалось недостоверным, будто наша Мама погибла в Восстании.

В Неборове нас вышла встречать кузина Браницких, женщина исключительной красоты Изабелла Радзивиллова. Дворец был забит до отказа. Мы разместились в брошенной, неотапливаемой школе. Было страшно холодно, а на нас была летняя одежда. Благодаря Изабелле Радзивилловой, которая дала нам одежду своих детей Крыси и Фердинанда, нам нашлось, во что одеться.

Однажды, уже поздней осенью, в очень холодный день мы получили известие, что мой Отец будет проезжать в эшелоне с военнопленными через станцию Беднары. Беата Браницкая велела запрячь араба в повозку, и мы поехали с Кшисем и панной Иренкой. Пронизывающий холод и, наверное, нервная ситуация были причиной того, что у меня зуб на зуб не попадал, а мои руки в белых летних перчаточках буквально заледенели. Проезжавший поезд даже не остановился на станции, но мне показалось, что в маленьком оконце в конце одного из вагонов я увидела Отца. Может, только показалось?.. Я стояла в повозке и махала ручкой. Все… Так я увидела Отца в последний раз перед разлукой на много-много лет…

Моя Мама и Ба сидели в лагере в Прушкове. Каким-то чудом их сумел вызволить оттуда Мамин университетский коллега из Кракова, сотрудничавший с Международным Красным Крестом. Мама, как только узнала, где мы, приехала в Неборов, но провела с нами только одну ночь. Она всегда умела точно оценить ситуацию, была мудрой и обладала исключительной интуицией. Она увидела, что в Неборове скопилось слишком много аристократии, и заподозрила, что это произошло отнюдь не случайно. И Мама тут же приняла решение уехать из Неборова и забрать нас с собой в Краков. Так она спасла нас от ссылки в глубь России, в Красногорск, куда вывезли из Неборова, из дворца и школы, всех, всех: князя Януша Радзивилла, княгиню Анну Радзивиллову, урожденную Любомирскую, Эдмунда Радзивилла, Изабеллу Радзивиллову, Фердинанда Радзивилла, Кристину Радзивиллову, Франтишека Замойского, Марию Замойскую из Любомирских, Зенеиду Замойскую, Ксаверия Красицкого, Габриэлу Красицкую из Собанских, Магдалену Красицкую, Адама Браницкого из Потоцких, Марию Браницкую, Анну Браницкую…

Несмотря на несчастья времен оккупации, я запомнила это время как годы, проведенные среди достойных, добрых людей, старавшихся сохранить спокойствие и выдержку в самых трудных условиях. Война затронула всех, она показала, что родиться состоятельным еще не все. Видимо, из-за бесконечных несчастий, творившихся вокруг, я не считала, что выпавшее на нашу долю является чем-то особенным.

Примером могла служить княгиня Изабелла Радзивиллова. Она родилась красивой и богатой, удачно вышла замуж за князя Эдмунда, жила в Неборове, имела двух замечательных детей Кристину и Фердинанда, а когда ее вывезли в глубь России и в мгновение ока все отняли, она приняла лишения и с некоторым удивлением спросила себя: «Всего-то?»

Это не я выбрала кино — это кино выбрало меня. Я начала играть совсем юной. Все вокруг были уже зрелыми людьми. Сначала режиссеры увидели во мне серьезную барышню из хорошего дома, потом Конвицкий решил, что я гордая героиня Сопротивления, и снял меня в «Дне поминовения». Так возник мой экранный образ.

Однажды в школе на улице Кленовой появился молодой человек. Ассистент режиссера Антония Богдзевича Павел Коморовский искал исполнительницу на роль барышни из дворянского гнезда. Я тогда училась в девятом классе, мне еще не исполнилось семнадцати лет, у меня были длинные светлые волосы и миллиарды веснушек на лице. Коморовский обратил на меня внимание и пригласил в отель «Бристоль» на собеседование с режиссером.

Я не вполне понимала, чего от меня ждут и чем это все может для меня обернуться. Хотя я и редко ходила в кино, но смотреть фильмы очень любила. Когда мне было двенадцать или тринадцать лет, моей любимой картиной была русская «Золушка», где главную роль играла Янина Жеймо. Там был также маленький красивый паж. Он прикасался палочкой к табуретке, и та мгновенно исчезала. Я страшно хотела иметь фотографию пани Жеймо и ее пажа, но ни-где не могла ее достать. Тогда я пошла к механику в будку и упросила его, чтобы он вырезал для меня кадрик из фильма. И он вырезал. Потом можно было сделать с него негатив и отпечатать.

После разговора с Павлом Коморовским я сразу захотела спросить у Мамы, что она обо всем этом думает. Я поехала в редакцию «Шпилек». Как раз был обеденный перерыв. Мама готовила себе еду на электроплитке. Всегда одно и то же: овсяные хлопья на воде с кусочком масла и кубиком «магги».

— Мы условились с Инкой Кучборской встретиться в SPATIF, — опередила меня Мама. — Хорошо, что ты пришла, пойдем туда вместе12.

Я не знала, что тетя Инка знает Антония Богдзевича и что он говорил ей, будто хочет снять в роли Клары в своем фильме «Месть» по Фредро неизвестное, свежее лицо.

— У меня есть для тебя такая девушка. Она смешная, она блондинка и к тому же действительно из хорошего дома.

Итак, я сидела в ресторане SPATIF за одним столиком с Мамой, тетушкой и незнакомым мне господином, который все время ко мне приглядывался. Ему, наверное, казалось, что он делает это незаметно. Потом

Мама сказала, что этот господин был не кто иной, как сам режиссер Богдзевич.

— Возможно, он пригласит тебя в Лодзь на пробные съемки, но это вовсе не значит, что ты обязательно сыграешь Клару, — добавила она тут же, — однако попробовать стоит.

В Лодзь на пробы я поехала без Мамы, меня опекала приятельница Бог-дзевича Александра Саперова. В съемочном павильоне Студии художественных фильмов оператор Станислав Воль и режиссер Антоний Богдзевич ставили кадр. Свет был очень яркий, потому что «Месть» планировалась как цветной фильм. Гримерши соорудили на моей голове множество локонов и завитушек. Я никак не могла взять в толк, как девушка из небольшого поместья где-то в провинции может быть так изощренно и ненатурально причесана. Я получила текст и должна была его читать, обращаясь к Венчиславу Глинскому, который был одним из кандидатов на роль Вацлава. Присутствие известных артистов буквально ошеломило меня, но странным образом мне удавалось что-то там произносить. Свет слепил немилосердно, мне казалось, что вместо реплик я испускаю мыльные пузыри. И я не ошибалась. Спустя не-сколько дней я получила сообщение, что, к сожалению…

И тогда меня словно что-то больно укололо. Я уже успела привыкнуть к мысли, что снимусь в кино, и затосковала по такому приключению. Через неделю пришло другое, более благоприятное сообщение: меня снова приглашали на пробы, на этот раз с другим Вацлавом, актером Рышардом Барычем. Еще есть надежда! Может быть, теперь я понравлюсь в роли Клары?

Я сыграла в «Мести». На съемки я ездила в Лодзь «Беролиной», международным поездом, соединявшим Берлин и Варшаву. В составе имелся вагон-ресторан, где я обычно ела сосиски и покупала красиво упакованные мятные леденцы. Настоящая роскошь. Я зарабатывала деньги и наконец могла помогать Маме! На первые свои деньги я купила в комиссионке с домашней техникой на Маршалковской бывшее в употреблении — слегка — радио «Тесла». Теперь мы могли слушать спектакли Польского радиотеатра, передачи для молодежи и по воскресеньям — детские передачи. Со следующей получки я приобрела проигрыватель, само собой разумеется, на 78 оборотов, с металлической иглой. Он стоил 790 злотых. С толстых черных виниловых дисков я слушала хор Чеянда.

Все это происходило на переломе 1954 и 1955 годов. Судьба подарила мне настоящее счастье: мало того что я играла в кино, я еще познакомилась со многими потрясающими людьми. В «Мести» играли Ян Курнакович в роли Подчашего, Яцек Вощчерович — Нотариус, Эдвард Фертнер — Дындальский, Тадеуш Кондрат — Папкин, Данута Шафлярская — вдова подсталия, ну и, разумеется, мой партнер Рышард Барыч. У кинематографистов есть такое слово «локомотив». Имеется в виду то или те, что/кто тянет за собой все остальное. Так вот, эти артисты были моим «локомотивом», они вели меня за собой. Достаточно было находиться рядом с ними, наблюдать вблизи их замечательное актерское мастерство. Дебют в таком окружении — это больше, чем выигрыш в лотерее. Если честно, то я ведь не играла, а была собой — веселой, улыбчивой девушкой. Мне не нужно было учиться двигаться в длинном платье с корсетом. Для меня в этом не было ни малейшей трудности, хотя никогда раньше такого платья я не носила. Я сосредоточилась на трудном тексте Фредро и была счастлива, что оказалась в мире взрослых, окруженная их вниманием и заботой.

Помимо удовольствия от участия в фильме для меня воспоследовали и не-приятности. В моем дневнике красовалось аж одиннадцать двоек, в том числе за непосещение школы, что рассматривалось как плохое поведение. Мама решила: «Сменишь школу, пойдешь в гимназию Сестер непорочного зачатия. Но я с тобой туда не пойду, не могу явиться с ребенком, у которого одиннадцать двоек в дневнике».

Я поехала одна. Ну, может быть, не совсем одна, потому что меня отвез на своей машине «Варшава» Мамин знакомый Анатоль Потемковский.

Я взяла с собой тазик и несколько других мелочей. Потом я узнала, что сестры приготовились увидеть капризную девицу с рыжими волосами и ногтями, размалеванными в яркий красный цвет.

Гимназия Сестер непорочного зачатия находилась в Шиманове, недалеко от Сохачева, в усадебке, окруженной прекрасным парком. Предварительно договорившись по телефону с сестрой игуменьей, я вошла через главный вход. Сестра Альма (Солтанувна) приняла меня радушно, но сдержанно.

Ее удивил мой бледный вид, а поскольку к тому же я буквально тряслась от страха, то была бледнее, чем обычно. Я старалась выглядеть так благовоспитанно, как только это у меня получалось.

— Ну, дитя мое, — начала воспитательница, испытующе вглядываясь в меня, — скажи мне, сколько у тебя двоек?

Я молчу. А себе говорю: ни за что не скажу, что их у меня одиннадцать, даже если меня начнут пытать.

— Ну, сколько? Одна? — продолжала допытываться сестра Альма.

Мотаю опущенной головой: нет.

— Две?

Молчу.

— Три?

— Тоже нет, — шепчу еле слышно.

— Ну так сколько?

— Одиннадцать, — выдохнула я с отчаянием.

— А, ну тогда все в порядке. Я думала, что только две, а так это на самом деле выглядит солидно.

Меня приняли, но поставили условие, что в интернате я никому не буду рассказывать, что снималась в кино: учениц, сказали мне, нельзя деморализовывать. Естественно, я тут же все рассказала девчатам. Они слушали с пылающими щеками.

Я «обосновалась» в кино с легкой руки Хаса13. Он случайно увидел меня в телепередаче «Только для женщин», где я демонстрировала огуречную маску для лица. Вскоре после этого он предложил мне роль Теодозии в экранизации «Общей комнаты» Збигнева Униловского. Мне был двадцать один год, передо мной открывались новые возможности. Я должна была играть с Густавом Холубеком, Адамом Павликовским, Здиславом Маклакевичем…

Большая часть натурных съемок проходила в Кракове. Важны были не только съемки, но и сама неповторимая атмосфера, в которой они проходили. Краков, как всегда, очаровал меня. Я чувствовала себя взрослой, жила одна в отдельном номере отеля, вела самостоятельную жизнь. К сожалению, через некоторое время ко мне приехал мой парень и своею несносной ревностью все испортил. Я плохо себя чувствовала в роли девушки, контролируемой молодым человеком. А поскольку Мама была против этой «близкой дружбы», испортились также мои отношения дома.

После «Общей комнаты» некоторое время меня никуда не приглашали, пока директор той картины Станислав Адлер не предложил мне маленькую роль в фильме «Стеклянная гора» Павла Коморовского. Там я должна была играть продавщицу пива. Звездой картины была Мая Ваховяк, композитором — Кшиштоф Комеда14. В жизни людей кино часто так случается, что маленькие роли кладут начало чему-то важному и серьезному. Начиная со «Стеклянной горы», я стала больше играть. После этой картины я снялась впервые у Анджея Вайды в «Самсоне» и у Тадеуша Конвицкого в «Дне поминовения».

Перед этим я работала у Яна Рыбковского на картине «Сегодня ночью погибнет город». Моим партнером был Анджей Лапицкий. Его необыкновенное обаяние, великолепное чувство юмора и исключительная красота произвели на меня ошеломляющее впечатление. Фильм рассказывает о трагической ночи ковровой бомбардировки Дрездена союзниками. Рыбковский сам пережил эту бомбардировку. Я играла главную героиню немку Магду, девушку из «хорошего дома». В ту страшную ночь она все теряет, а спасение находит в объятиях польского узника, сбежавшего из эшелона с военнопленными.

Мне было двадцать два года, когда я без памяти влюбилась в мужчину, который был значительно старше меня. У него была налаженная жизнь — жена, двое детей. Наши отношения продолжались без малого четыре года.

А в жизни молодой женщины это очень долгий срок. Я прекрасно знала, что у нашей любви нет будущего, но мое чувство не угасало.

Он всегда был безупречно одет, даже в те времена, когда все мы жили более чем скромно. Сказать, что я в него безумно влюбилась, было бы и неточно, и неправильно. Нет, я его полюбила, потому что должна же я была когда-нибудь полюбить, а он был, как с картинки, и подходил для этого, как никто другой. Он был в прекрасном возрасте и в замечательном периоде своей жизни — ослепительный в своей красоте и в искусстве соблюдать себя, творить собственный образ. Итак, у меня была великая любовь и… никаких обязательств. Некто приходил в ореоле великолепного запаха, присылал розы. Я никогда не хотела, чтобы кто-то ради меня оставлял жену и детей. Я не верю в такие союзы. Тогда, спрашивается, почему я позволила себе такую связь? Потому что у меня было алиби. Кино было моим алиби.

Встречи, совместные поездки, общие путешествия: жизнь походила на продолжение фильма. Я постоянно молилась, чтобы очередную нашу общую сцену сегодня не успели отснять целиком, чтобы что-то осталось на завтра. Мы встречались на фестивалях, играли в новых фильмах. Если того не требовала производственная необходимость, я никогда не появлялась с ним на людях. Никогда не позволяла себе звонить ему домой. Эта, казалось бы, безнадежная любовь дала мне очень много: я чувствовала себя эмоционально удовлетворенной, способна была хранить верность, а тогда это было самое главное.

В то время около меня появлялись разные ребята, но я была так сильно влюблена, что невинные флирты не имели никакого значения. Верная своей любви, перед очередным воздыхателем я ставила вопрос просто: «Я пойду с тобой на прогулку, если ты купишь мне репродукцию», или: «Пойду с тобой, если купишь мне альбом». Я откровенно подчеркивала, что на это свидание меня купили. То есть кто-то меня купил, такова цена, я не бескорыстна и не раздариваю свои чувства. Так я защищалась.

Я флиртовала с кинооператорами. Мне они казались самыми интеллигентными людьми в съемочной группе, а кроме того, это ведь от них зависит, хорошо на тебя поставят свет в кадре или нет. Летом всегда было много натурных съемок. Мы ездили в маленькие городки: в Нижнюю Силезию — в Быстшицу, к морю — в Дарлувек, на Мазуры — в Миколайки. Группы сидели там неделями, я не была занята каждый день, поэтому выходило немного работы, немного отдыха. Никуда никто не спешил. Если кто-нибудь из худруков не хотел отпускать актеров из театра на долгий срок, то продюсер приглашал сниматься и самого худрука. Так тогда решались проблемы! Мои дружбы и флирты — это Кшиштоф Виневич, Весё Рутович, Адам Холендер и Антек Нужинский.

А из людей вне съемочных групп, конечно, прежде всего Адам Павликовский — немного таинственный, оригинал, одетый согласно моде в плащ, подпоясанный кожаным поясом. Он жил на Саской Кемпе (тогда считалось шикарно — «жить на Кемпе»). У него была большая, почти пустая комната с балконом. Там стояла тахта с вмонтированным музыкальным оборудованием, что тогда, прямо скажем, было отнюдь не повсеместно. (Мой двухкатушечный магнитофон «КВ 100» по виду и весу мог соперничать с современной микроволновой печкой.) Там стояли также столик, кресло, на полу были разбросаны пластинки и обязательно лежала… дамская туфелька.

На столике стояли специальные весы с множеством гирек для взвешивания золота. Адам мало говорил, его больше интересовало, что говорит его собеседник. Его всегда окружали красивые женщины. Кажется, он был к ним безжалостен.

Анджей Вайда стал известен уже после своего первого фильма «Поколение»; сняв «Пепел и алмаз», он стал знаменитым. Так вот Вайда тоже предложил мне сняться в эпизоде. В литературном первоисточнике — романе Казимежа Брандыса15 «Самсон» — «моего» персонажа — девушки из фотопластикона — не было. Вайда ввел в сценарий эту фигуру, а Казимеж Брандыс в память о нашей встрече 10 декабря 1962 года сделал мне трогательную надпись на своей книжке:

Дорогая пани Беата!

Поставьте сие на полку, а когда случится бессонная ночь, загляните. Если поможет заснуть, не более того, мне не будет неприятно. Важно, кого мы усыпляем, кому говорим: «Спокойной ночи!»

Спокойной ночи,

Казимеж Брандыс

Следующий мой фильм «День поминовения» для автора и режиссера был произведением очень личным. Я полюбила атмосферу фильма, а любовь к прозе Тадеуша Конвицкого осталась у меня навсегда. Натуру мы снимали в Миколайках. Это продолжалось целых семь недель, а лето было капризное, то и дело лил дождь. Руководство группы держало нас в постоянной готовности. Кому-нибудь со стороны могло показаться, что у нас кинематографические каникулы, на самом деле постоянное ожидание изматывало. Отснятый материал мы ездили смотреть в местный кинотеатр. После одного из таких просмотров, когда мы смотрели сцену, где я стою на газоне и улыбаюсь ребятам, которые вручают мне награду и поют в мою честь песню, я вдруг поняла, что умею передать свои чувства, например, любовь и гордость, так, что это может быть понятно зрителю. Это был первый проблеск моего актерского самосознания. Я поняла и поверила, что есть во мне какая-то сила. Именно «День поминовения» оказался переломной работой в моей судьбе. Для меня стало ясно: я остаюсь в этой профессии. Я пошла на огромный риск. Мое будущее зависело от чужого выбора: будут меня приглашать — буду играть, не получу предложение — останусь без работы. Я ведь не окончила актерскую школу, не умела и не могла играть в театре. Но я всегда надеялась и постепенно начинала все больше верить в себя.

В 60-е годы я начала чаще играть. «Поздние прохожие», «Первый день свободы», «Рукопись, найденная в Сарагосе», «Пепел», «Кукла», «Все на продажу»: я снималась в двух, иногда трех фильмах в год. Приходилось мне играть и в заграничных картинах: — индийской, бельгийской, русской, венгерской. Снявшись уже в шести фильмах, я поехала на Международный кинофестиваль в Москву, а вскоре за этим последовала первая поездка на Запад. В 1962 году я участвовала в кинофестивале в Сан-Себастьяне в Испании, где показывали фильм Яна Батория «Визиты президента» по новелле Ежи Завейского. В этом фильме я играла вторую жену отца мальчика Яцека, которым родители почти не занимались, и потому он спасался в мире фантазий и воображения. Янушек Поморский, игравший роль Яцека, полюбил меня по-детски, но необычайно сильно. Мы были растроганы чувством маленького мальчика, но временами это становилось трудновыносимым. Во время съемки с Леоном Немчиком, игравшим отца, мальчик залезал под стол и какой-то железкой резал ему носки. Когда он играл сцену с отцом, я должна была сидеть на стуле перед дверью, и не дай мне бог с кем-нибудь заговорить или кому-то улыбнуться! Абсолютно серьезно он угрожал, что не будет сниматься, если я не буду его слушать. По фильму меня звали Игой, он называл меня Иглой, прятал мои вещи, спал с моей перчаткой. Именно Януш устроил мне самую страшную в моей жизни сцену ревности: он появился в моей гримуборной, когда там находился Анджей Лапицкий, увидел букет роз в вазе, по-видимому, болезненно воспринял это, потому что схватил цветы и выбросил их в окно.

По дороге на фестиваль в Сан-Себастьян я впервые побывала в Париже. Получить испанскую визу можно было только лично и только во Франции, потому что в Варшаве не существовало испанского посольства16. Я первый раз летела на Запад! Как я волновалась! Специально к этой поездке я купила в комиссионке красивый белый чемодан с красной подкладкой и золотыми застежками, заказала летние платья и костюм из льна и белого батиста, вышитого белыми цветами так называемой швейцарской техникой. И хотя я безумно волновалась, в глубине души я была уверена, что справлюсь, что все пройдет хорошо, тем более что я говорила по-французски.

Приятная неожиданность поджидала меня в парижском аэропорту. Мирослав Жулавский17, который был тогда атташе по культуре нашего посольства во Франции, прислал за мной Владислава Гженджельского, который встретил меня и отвез в маленькую гостиничку неподалеку от базилики Сакре-Кёр, кажется, на улице Лафит. Меня приняли сердечно, видно, посольство часто прибегало к услугам этого отеля. Мне дали комнату на втором этаже. Я взяла ключ, поднялась, открыла дверь и…моему разочарованию не было границ. Номер был малюсенький, окно выходило на серую стену, расположенную не дальше чем в трех метрах. И это Париж?! Я была раздавлена. Я даже не подозревала, что здесь могут быть такие номера даже в самых маленьких отелях и что именно мне достанется такая комната.

На следующий день я отыскала бульвар Мальзерб, где располагалось испанское посольство, поехала туда и подала прошение о визе. Консульские работники всматривались в меня исключительно внимательно. Оказалось, что мне придется ждать целых две недели. Одна, абсолютно одна в Париже! В течение двух недель! Организаторы моей поездки выдали мне суточное содержание в размере семи долларов на пропитание и двадцати долларов на отель. Я отложила двести восемьдесят долларов на гостиницу и спрятала их в комнате. Я решила скрупулезно записывать траты, всюду ходить пешком, экономить на еде, чтобы купить себе туфли к фестивалю. Так я начинала узнавать Париж, прекрасный, богатый, сказочно колоритный город. Сидя за столиком уличного кафе, я всматривалась в женщин: как они ходят, что носят. Они были одеты оригинально, красиво и всегда хорошо пахли.

В день отъезда я получила счет за отель на двести восемьдесят долларов. Но, к моему изумлению, хозяин растолковал мне, что комната стоит только восемь долларов в сутки. Оказалось, что останавливающиеся здесь командированные из Польши предпочитают пусть плохой, но дешевый номер, а счет им нужен на солидную сумму, таким образом они экономят свои суточные. Только теперь я все поняла про серую стену за своим окном. Нужно ли говорить, что сто семьдесят шесть долларов свалились мне словно с неба?! Для меня тогда это было целое состояние.

Сан-Себастьян — красивый город, расположенный над бухтой синего-синего моря. Прекрасной приморской аллеей я доехала до отеля «Мария Кристина». Ступая в роскошном холле по широкому красному ковру, я испытала непередаваемые чувства. Я дрожала так, словно у меня была легкая лихорадка. Но почему? Перед чем? В моей комнате были огромные окна до самого пола, они вели на террасу с видом на море. Впечатление, что все это сон… На самом деле мне вообще не хотелось спать, дабы не пропустить что-нибудь из прекрасных впечатлений, жаль было проморгать каждую минуту! «Ну и повезло же мне!» — думала я про себя. Я ведь не заслужила всего этого! К тому же по своим меркам я исключительно состоятельна! В Сан-Себастьяне ни на что не приходилось тратиться. Я спокойно могла купить себе шляпу из белой соломки, босоножки и купальник. Мое поколение умело всему радоваться и, кажется, это свойство осталось у нас по сей день.

Осенью, только я вернулась из Сан-Себастьяна, меня отправили на Неделю польского кино на Кубу. Ехала я туда с Анджеем Вайдой. Нам предстояло представить несколько польских картин. Политическая ситуация в том регионе была тревожной. Шел 1962 год, вторая неделя октября. Это совпало с моими именинами. Анджей подарил мне красивый букет цветов. Мы летели через Прагу. Из Праги мы вылетели в Гавану на следующий день на каком-то странном самолете всего с несколькими пассажирскими местами. Только позже мы поняли, что остальное пространство на борту, скорее всего, было забито оружием.

На Кубе нас застала американская блокада, несколько недель мы были отрезаны от мира. Чтобы связаться по телефону с Мамой, я вынуждена была плыть на моторной лодке к стоящему на рейде польскому кораблю. Все гаванцы были мобилизованы, возбуждены и все время танцевали. Женщины, чудо какие стройные, ходили в обтягивающих фигуру мундирах. На пляжах расположили орудия, кругом громоздились горы снарядов, но отовсюду слышалась музыка, и везде танцевали солдаты. Нам тоже передалась эта лихорадка. Миру грозила мировая война, но мы с Анджеем — да, наверное, и никто в Польше — не отдавали себе в этом отчет. Мы осматривали Гавану, встречались с кубинскими зрителями. Благодаря брату Фиделя Кастро Раулю Кастро Рус мы полетели военным самолетом до Санта-Клары, где должны были выступить перед показом польского фильма «Сегодня ночью погибнет город», но после нашего выступления организаторы пустили советский фильм «Два Федора»… Несмотря на это, радушие, с которым нас встретили, и энтузиазм зрителей смягчили ситуацию, ни они, ни мы не расстались разочарованными.

Во время этой поездки мы сблизились с Анджеем, но по возвращении в страну довольно долго не виделись. По-настоящему мы встретились только на съемках «Пепла»…

В «Поздних прохожих» впервые в польском послевоенном кинематографе снимали венчание в настоящем костеле на Краковском Предместье.

Я была новобрачной Алей. Моим женихом Вацеком был Богумил Кобеля.

Я напечатала шуточные приглашения «Богумил Мария Теодор Кобеля и Беата Мария Хелена из Тышкевичей имеют честь пригласить на свое венчание…», разослала их моим и его знакомым, проставив дату, время и адрес костела.

Я постаралась сделать так, чтобы приглашения пришли накануне «события», и у пораженных адресатов не было времени дознаться, как и когда вспыхнула наша любовь. Не знаю, из любопытства или из симпатии, но явились почти все приглашенные. Я получила множество цветов, телеграмм с поздравлениями. Поздравляющие интересовались, сохраню ли я свою фамилию или буду Беата Кобеля, Кобелева или, может быть, Кобелина? Когда открылось, что это только сцена из фильма, большинству понравился наш розыгрыш, но нашлись и такие, кто не принял шутку, а один кинокритик даже потребовал возвратить ему деньги, потраченные на цветы и такси.

Свою вторую драматическую роль я получила в картине «Первый день свободы». На ней я встретилась с Тадеушем Ломницким. Я боготворила его как человека и актера. На многие годы мы остались близкими друг другу людьми. В «Первом дне свободы» Ломницкий играл Яна, а я — Инге, дочь доктора Роде. В этой роли был занят Тадеуш Фиевский. Моей сестрой Луцци была Эльжбета Чижевская. Еще раньше я выступала с Тадзиком в театре, была занята в маленькой рольке в «Карьере Артуро Уи» Бертольта Брехта, которую ставил тогдашний директор театра «Вспулчесны» Эрвин Аксер. Там я играла одну из журналисток, делала вид, что что-то записываю. В программке вместо моей фамилии значились три звездочки, но однажды Эрвин Аксер заметил, что зрители пытаются установить, я это на сцене или не я, при этом в зале возникает ненужный шум. Ведь я уже снялась в нескольких фильмах, и Аксер почел за благо ликвидировать анонимность. Отныне фиолетовой печаткой в программку каждый раз вбивали мои имя и фамилию. Во «Вспулчесном» я соприкоснулась с театром, здесь мне представилась возможность увидеть, как рождался этот выдающийся спектакль и как создавал роль Артуро Уи Тадеуш Ломницкий. Это был прекрасный урок!

После съемок «Первого дня свободы» я, как и каждый год, поехала отдыхать в Сопот, в Дом творчества ZAiKS18. Там всегда проводили отпуск моя ближайшая подруга Бася Барановская-Рудницкая со своей мамой, Антоний Слонимский, Казимеж Брандыс, Ежи Анджеевский19. В один прекрасный день почтальон принес извещение, что на мое имя пришла посылка. Прислал посылку Тадеуш Ломницкий. Когда я принесла ее домой и начала распаковывать, оказалось, что в огромном количестве больших и маленьких свертков находятся старательно завернутые наибессмысленнейшие мелочи: засушенный листочек, найденная на дороге палочка, камушек, раковинка, звуковое письмо, пуговица и ключик неизвестно от чего. В ответ я послала Тадзику на адрес театра «Вспулчесны» пойманную на пляже божью коровку, запаковала ее, чтобы она могла дышать. К сему приложила подробную инструкцию, как выводить ее на прогулку, как купать и чем кормить.

В знак привязанности Тадеуш дал мне свое любимое «вечное перо» «Ватерман» и — неслыханная вещь — густо исписанную записную книжку с телефонами и адресами — собрание всех своих контактов, профессиональных и частных, оправленное в красную кожу и с металлической застежкой. Так вот просто вытащил из кармана и отдал. Это был жест! Я храню эти мелочи поныне так же, как и письма Тадеуша.

В отличие от меня, Тадеуш был человеком театра, его ярчайшей звездой. Я же только раз столкнулась с настоящим театром. В 1964 году Яцек Вощчерович, с которым я была в наилучших отношениях со времен «Мести», пригласил меня выступить в спектакле по роману Эрнеста Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев». Он режиссировал это представление и должен был исполнять в нем главную роль. Мне предстояло выступить рядом с великим Вощчеровичем! После многочасовых репетиций сначала в квартире Вощчеровичей на Рацлавицкой улице, потом в театре я оказалась на сцене перед зрителями. Я очень волновалась, каждую ночь мне снилось, что я забываю текст!

Поскольку я не была профессиональной актрисой, костюмеры относились ко мне пренебрежительно. В то время кино воспринимали по-другому, его не считали таким же «благородным» искусством, как театр. Костюмеры и гримеры принимали меня за любительницу и демонстрировали это на каждом шагу, не помогая мне ни в чем и не обращая внимание на мои просьбы. Я не имела представления, как можно изменить положение. В те годы билеты в театры распространялись так же, как и продукты, — на фабриках и заводах, в армии, в школах. Это подсказало мне одну идею. Перед премьерой я выкупила три ряда мест и разослала с приглашениями всем своим знакомым и благожелателям в Варшаве. Я была уверена, что могу рассчитывать на их безупречные манеры и даже если кто-то из них не придет, то наверняка пришлет цветы. И в самом деле: в день премьеры, вскоре после шести вечера, в грим-уборную поплыли букеты, букетики, целые кусты и корзины цветов! Естественно, перед костюмерами я старалась сделать вид, что удивлена, что для меня это полная неожиданность. Само собой разумеется, после премьеры я подарила цветы костюмерам и гримерам и вышла из театра только с маленьким букетиком фрезий, который получила от Казимежа Брандыса с супругой, и сиренью от Янины и Антония Слонимских.

Мы сыграли несколько представлений, и вдруг стряслось непоправимое: во время высокогорного восхождения сорвался с большой высоты единственный и горячо любимый сын Халины Коссобудской и Яцека Вощчеровича Дызма. Он умирал в больнице, в горах, а мы играли «За рекой, в тени деревьев». На зеркале в гримуборной висел забавный талисман-мышка. В день премьеры его подарил мне Дызма. Я спрятала его в ящик, чтобы он не напоминал пану Яцеку о трагедии.

Еще во время репетиций я рассматривала в квартире Вощчеровичей стоявшую на полке черно-белую фотографию их сына. Что-то в ней было от любительских снимков мальчиков — участников Варшавского восстания: темный силуэт фигуры и солнечный свет на их волосах и плащах. Может быть, именно этот плащ вызывал у меня ассоциацию с повстанческими фото. Под влиянием настроения я тогда сказала: «Именно таких юношей Господь Бог любит забирать к себе…»

Теперь я бы многое отдала, чтобы те слова никогда не были произнесены…

А на сцене я говорила пану Яцеку такую фразу: «…И будет у нас пятеро сыновей, и пошлем мы их на пять сторон света…»

От спектакля к спектаклю мне все труднее было произносить эти слова. Пан Яцек утешал меня: «Смотри, дитя мое, какие прекрасные лекарства придумали люди. У меня умирает сын, а я играю, и сыграю до конца, как полагается…»

Перед театром «Атенеум» каждый вечер стояла машина «скорой помощи», потому что у Яцека Вощчеровича уже было два инфаркта.

Что говорить, мой театральный опыт небогат. Мне не хватало ремесла, школы, чувства были слишком интенсивны, меня не покидало ощущение, что я каждый день сдаю экзамен. Не раз и не два мне снилось, что я забываю выйти на сцену. Играя спектакль, нужно точно распределить свои эмоции и силы на полные два часа. Никому нет дела до того, позволяет ли личная жизнь исполнителя, его здоровье и физическое состояние без усилия играть спектакль. Несмотря на это, существует множество актеров, которые не мыслят своей жизни без театра.

Я немного избалована кинематографом, тем, что образ и звук запечатлевают твою игру раз и навсегда и не надо сызнова творить каждый вечер.

Не в состоянии себе представить, что могла бы четыреста раз играть одно и то же. Такие повторы приводят меня в ужас. К тому же кино регистрирует твою игру фрагментами, что тоже облегчает работу. Подписывая с Янушем Варминским договор на роль в спектакле «За рекой, в тени деревьев», я оговорила, что сыграю только пятнадцать представлений. Я ждала работу в новом фильме.

Предложение Войцеха Ежи Хаса сняться в «Рукописи, найденной в Сарагосе» я приняла с огромной радостью. На площадке собралась почти вся элита польского кино: Збигнев Цибульский, Казимеж Опалинский, Францишек Печка, Барбара Крафтувна, Адам Павликовский, Густав Холубек, Богумил Кобеля, Эльжбета Чижевская и другие. Мне досталась небольшая роль Ребекки, прекрасной и таинственной сестры демонического каббалиста. Каббалиста играл Адам Павликовский, который с тех пор обращался ко мне не иначе как «сестра».

В этом фильме Збышек Цибульский носил исторический костюм, но оставался самим собой — неотразимым и оригинальным. Он уже был звездой, но успех нисколько его не изменил. Например, приходя на вокзал, он шел на другую платформу, чтобы в последнюю минуту перебежать на нужную и на ходу вскочить в поезд, отправляющийся в Варшаву или Лодзь. «Нужно поддерживать форму», — объяснял он эту свою игру.

Иногда ночью, чаще всего под утро Збышек появлялся в моей варшавской квартире на Замковой площади. Невзирая на время, он названивал всем женщинам своей жизни и тут же быстренько засыпал где-нибудь в уголке. Вместо цветов он приносил мне яблоко или грушу и неизменно при этом повторял: «Не люблю я тебя, ты для меня олицетворение княжества Варшавского20.

Благодаря ему ко мне прилипло это определение. Збышек называл так людей, которые встречались сугубо своим кругом, делали вид, что имеют некое влияние «в сферах», и без конца говорили о Польше. В этих беседах важны были ирония и отстраненность от всего происходящего. Они уходили в мир анекдота, надеясь обрести там свободу, недоступную в реальной жизни. Сама я не ощущала, что принадлежу к княжеству Варшавскому. Не принадлежали ему Антоний Слонимский или Казимеж и Мариан Брандысы. Мне было приятно, что они относились ко мне так обезоруживающе серьезно. Я любовалась их поколением.

Я всегда придерживалась правила не проводить даже и пяти минут с людьми, которые не хотят быть со мной. Я хорошо помню также наставление моей Мамы, которая говорила, что не надо общаться с людьми, которые портят нам характер, провоцируют в нас агрессию. Такие знакомства разрушительны, они ослабляют нас, ничего не давая взамен.

Есть люди, которые запоминают каждую подробность своей жизни, даты, годы, месяцы, дни. Они делают альбомы, куда вклеивают подписанные фотографии. Я же храню пачки писем, перевязанные выцветшей тесемкой, груды фотографий и коробки, где они хранятся. Моя жизнь меряется фильмами, в которых я играла. Именно фильмами, а не годами и месяцами…

Так сложилось, что мне часто предлагали роли сдержанных женщин с так называемыми аристократическими манерами. Исторический костюм быстро и надолго прирос ко мне, и в результате даже в жизни меня начали воспринимать дамой из прошлого. В конце концов все есть костюм. Дама — что, собственно, это значит? Мой почтенный дядюшка Хенрик Вольский говаривал, что дама никогда не спешит, а я всегда спешу. С одной стороны, «аристократический костюм» быстро стал тяготить меня, а с другой — я знала, что мои роли в костюмных фильмах возвращали зрителей к временам, когда честь и достоинство так много значили. Они могли прикоснуться к тому, что забыто, но не перестает быть ценностью. Мои роли женщин зрелых, владеющих своими чувствами, в определенном смысле холодных и гордых, благородных и полных достоинства, показывали зрителям «лучший мир». Я надеялась, что эти «дамы» больше, чем только орнамент, украшение, а потому охотно бралась за такие роли.

Одним из самых прекрасных моих костюмов было платье в стиле ампир, сделанное по проекту Эвы Старовейской. Я играла в нем княжну Эльжбету Гинтултувну в «Пепле», моем втором фильме с Анджеем Вайдой. Жаль, что в польской литературе женские образы — не более чем фон для главных муж-ских ролей. Жеромский не позволил себе развить романтическую линию княжны. Но несмотря на то что роль была небольшой, период создания «Пепла» был для меня замечательным временем. Я не ощущала тяжести работы. Сценарий и диалоги иногда менялись перед самой съемкой. Раз случилось так, что я не успела выучить французские фразы, которые произносила в сцене обеда за большим столом. Поэтому я придумала положить листок с текстом в тарелку с бульоном, который по роли я должна была есть. Наклоняю голову над тарелкой и, подглядывая, вспоминаю текст, но при этом никак не могу удержаться от смеха, а иногда просто хохочу в голос. Счастье, что этот смех соответствовал смеху в сценарии.

Премьера «Пепла» состоялась 25 сентября 1965 года. Ни до того, ни долго-долго после ни один польский фильм не вызвал такой острой полемики, переросшей в национальную дискуссию. Высказывались почти все: критики и историки, художники и интеллектуалы, специалисты по Жеромскому и по эпохе. Одни возмущались тем, как показаны битвы под Сомосьеррой и на Сан-Доминго, другим не нравилось, что некоторые линии режиссер сократил или вовсе изъял, в то время как некоторые чрезмерно выпятил. Однако «Пепел» был принят на Каннский фестиваль, получил «Золотую утку» — премию читателей журнала «Фильм» — и, что самое важное, его посмотрели семь миллионов зрителей. Добавлю еще, что каждого второго новорожденного в это время называли Рафал или Даниэль21. Один из критиков заключил: вот истинная мера популярности картины.

Наверное, самое трудное снимать кино на основе известных и всеми любимых литературных произведений. Каждый имеет свое представление о героях, каждый по-своему воображает их костюмы, манеры, вообще приметы эпохи. Когда Войцех Ежи Хас задумал экранизировать «Куклу», Казимеж Брандыс в сценарии пытался немного осовременить роман Болеслава Пруса. Предполагалось, что картина будет называться «Варшавский роман», а на роль Вокульского намечался Эмиль Каревич. Из этих намерений ничего не вышло, и спустя какое-то время Хас сам написал сценарий. Вспыхнула жаркая дискуссия, кто достоин играть Вокульского и Изабеллу Ленцкую. Поначалу в роли Вокульского видели Збышека Цибульского, но не только одна я с трудом могла себе представить его в роли купца, сосредоточенного на преумножении своего богатства. Мариуш Дмоховский гораздо больше отвечал представлениям будущих зрителей об этом персонаже.

Когда Хас предложил мне сыграть роль Изабеллы Ленцкой, я думала об этой героине не без опасений и серьезно колебалась, следует ли мне ее играть. Один разумный продюсер высказал тогда простую максиму, которой я руководствовалась потом много раз: «Запомни! — говорил он. — Сыграть в любом случае лучше, чем не сыграть».

Я отказала Адаму Ханушкевичу, который предлагал мне эту роль в театре. Он потом с юмором объяснял, почему изменил название своего спектакля по сравнению с литературным оригиналом: не располагая мною в качестве «куклы», он назвал его «Пан Вокульский».

Играя Изабеллу, я решила показать ее резоны: все любят Вокульского и не любят и не понимают женщину, любви которой он добивается. Ну да, он помогает ей, хочет быть по отношению к ней благородным, но делает это как-то уныло, без класса, тяготит ее своим постоянным присутствием, своей одержимостью, своим плебейством. Ленцкая не в состоянии вынести любовь Вокульского. Он, конечно, импонировал ей, но одновременно отвращал своей настырностью, отсутствием чувства дистанции. Любовь Вокульского была для нее чересчур агрессивна. Читая «Куклу», трудно преодолеть впечатление, что Изабелла расчетлива и бессердечна, но такая интерпретация меня не устраивала. Мне очень хотелось защитить ее. Я думаю, что в какой-то степени мне это удалось. Разумеется, как это всегда бывает во время съемок, возникли непредвиденные трудности. В кино вообще нельзя всего предвидеть. Во Вроцлавском кафедральном соборе мы снимали сцену пасхального сбора пожертвований. И вот актриса Янина Романувна, известная своей громогласностью, обращается ко мне, сидящей на канапе: «Деточка моя любимая, Беаточка! Не кажется ли тебе, что ты и этот диван одеты в одну и ту же одежку? Очень трудно разглядеть на этой кушетке твою очаровательную головку!»

И в самом деле, и обивка дивана, и мое платье были сделаны из одной ткани — из фиолетового бархата. Нужно иметь зоркий глаз, чтобы заметить такие детали.

Когда меня спрашивают, какую из сыгранных ролей я люблю больше других, я не могу ответить на этот вопрос. Фильм, который смотрит публика, — это нечто совсем иное, нежели то, что остается в памяти тех, кто его делал, — актеров, операторов и множества других людей, участвовавших в съемках. Люди, забавные и часто трудные положения, натура, маленькие провинциальные городки, где проходили съемки, переезды, дешевые декорации, смотрящиеся потом на экране так импозантно, — это и есть магия кино. Оживить образ и обмануть зрительскую наблюдательность. Войти в двери в Вилянове, а выйти из них в Санкт-Петербурге. Создать атмосферу интимности и иллюзию дворцовых интерьеров, в то время как мы стоим на трех шатающихся досках, к которым прибито окно, а за окном течет как бы Нева.

Когда делается фильм, отдача всей творческой группы многократно щедрее, чем об этом можно судить по экрану. Конечный результат представляется неким компромиссом. Каждый фильм, в котором я принимала участие, кажется обедненным, потому что нельзя показать, что происходило вне поля зрения камеры. Фильм живет своей жизнью. Ее составляют отношения в группе, дружба, сообща переживаемые эмоции. Актеры не жалуются на неудобства, они всегда в распоряжении режиссера, их постоянная готовность подкупает. Эта ангажированность всей группы, где каждый хочет как лучше, эта температура чувств сближают людей. И мне интереснее и приятнее всего вспоминать именно это.

Особые эмоциональные связи объединяют актера с режиссером. В идеальном варианте один у другого должен учиться. Имея возможность неоднократно наблюдать на площадке Анджея Вайду, я видела, как, работая с ним, актеры развиваются, как вера в них режиссера окрыляет их. Все на этом выигрывают. Выслушивая разные предложения на съемочной площадке, режиссер может воспользоваться теми, что отвечают его концепции.

Хас работал по-другому. Для него важнее, чем актер, был визуальный образ фильма. Актера он воспринимал почти как часть натюрморта, он соотносил его с реквизитом: тут оружие, тут столик, тут чашка и еще там, в углу, актер… «Вот теперь будет хорошо, — говорил он, — наконец я нашел образ».

Ежи Антчак22 увлекал и очаровывал актеров. На съемках «Ночей и дней» он буквально горел, вбирал в себя все, — для него кино было подлинно великой страстью. Он решил экранизировать «Ночи и дни», когда его любимый хомячок прогрыз старое издание книжки Марии Домбровской. Поговаривали, что он сделал картину только ради своей жены Ядвиги Баранской. Если это правда, то, думаю, это совсем неплохой повод снять фильм.

Я очень любила маму Ядзи Баранской, с которой познакомилась в поезде, когда ехала в Лодзь на съемки «Мести». Шел дождь, она вошла в вагон в промокших туфлях, и я уговорила ее надеть мои теплые носки. Она боготворила все, что живет и растет. На балконе она разводила цветы и кустики, заботилась даже о крапиве, которая ненароком выросла в горшке. Раз я подарила ей закрытую банку с семенами одного из видов орхидеи. Достаточно было открыть банку и полить землю, как растение моментально поднималось. К подарку я приложила записку: «Еще один рот для кормежки». Орхидея была названа Азореком, своим сладким язычком она хватала мух, а зимой ей нравился желтый жирный сыр.

Играя небольшую роль Эвелины Ольшанской в «Ночах и днях», я стала жертвой собственной придумки. Мне показалось, что получится интересно, если я в каждой сцене буду хохотать до упаду. Это совсем не мое естественное поведение, и поэтому под конец съемочного дня я страшно хрипела или — того хуже — полностью теряла голос.

Иначе чем все работал Леонард Бучковский, режиссер старшего поколения, человек деликатный, предусмотрительный, обладавший изысканными манерами. Каждую сцену в фильме «Марыся и Наполеон» он снимал в разных ракурсах. Сначала объектив на меня, играющую Марию Валевскую, и на Густава Холубека в роли Наполеона, потом на меня из-за спины Густава, потом на Густава от меня, и еще мы на фоне камина и камин без нас…

Из этих кадров можно было смонтировать не один, а несколько фильмов.

К актерским интерпретациям своих персонажей Бучковский относился осторожно. Есть в «Марысе и Наполеоне» такая сцена: Наполеон обнимает Марию Валевскую, а она с женской непосредственностью спрашивает его: «Сир, а Польша?»

Едва я произнесла эти слова, как Густав Холубек крепче обнял меня и начал целовать. При этом он произнес слова, которых не было в сценарии.

Он сказал: «Должен же я с чего-то начать».

Бучковский прервал съемку: «Нет, нет, только не это, пан Густав! Это может задеть чьи-нибудь патриотические чувства».

На съемке у Юлиуша Махульского23 я чувствовала себя свободно. В его сценариях всегда можно что-то добавить или изменить, хорошую идею он «покупает» на лету. В его группе каждый кладет свой камушек в целое. Снимая «Ва банк-2», где я играла «графиню» Жвирскую, он спросил меня: «Ты должна подойти к часовому у главных ворот тюрьмы и отвлечь его внимание, чтобы можно было прорваться внутрь, овладеть входом и захватить начальника тюрьмы. Что бы ты сказала в этой ситуации часовому?» «Простите, вы не помните, я проходила тут с собачкой или без собачки?» — выпалила я спонтанно. Эта фраза и вошла в картину.

Другой подход был у Гжегожа Круликевича24. В его «Танцующем ястребе» я была девушкой из хорошего дома, Веславой из семьи Яжецких, второй женой Михала Топорного, которого играл Франтишек Тшечак. Режиссер выслушивал мои соображения, но, кажется, больше всего он хотел спровоцировать меня и убедиться в том, насколько хорошей партнершей я могу быть для его любимого актера. Поэтому, когда я ехала с ним на студию в Лодзь, он вдруг спросил: «Слушай, что женщина говорит мужчине, когда они долго молча едут в машине?» — «Она говорит: «О чем ты думаешь, дорогой?» — «Браво! Ты по-настоящему умная девушка. Да, именно так она и прерывает молчание». Я поняла, что сдала экзамен. «А как показать серость будней нашей героини?» — «Кровать у нее не застелена, ходит по квартире в трусах и лифчике, в ванне киснет замоченное белье: простыни, мужские рубашки, по радио слушает передачу для малышей…» — «А если бы по комнате ходил крестьянин и пахал землю?» — «???»

Через несколько дней вертолет доставил груду мешков с землей на крышу высотного дома, в котором на десятом этаже была арендована квартира для съемок. Землю насыпали в комнату. Франек в нижней рубашке, обливаясь потом, пахал ее плугом: этим, говорил Круликевич, подчеркивается его плебейское происхождение. Противоречивый и безумный режиссер… Я поверила ему, хотя в течение всей работы не знала, что меня может ожидать в следующей сцене. Как-то на съемку он пришел с бутылкой коньяку. «Гжесек, если у тебя проблемы, скажи, мы можем обойтись без коньяка перед началом работы». — «Я бы хотел, чтобы в фильме была еще любовная сцена… Знаю, что этого нет в сценарии…» — «Хорошо, я согласна. Но у меня только одна просьба, чтобы эта сцена не была ни вульгарной, ни комичной».

Начали играть. Мой экранный любовник Ежи Зельник в момент как бы наивысшего возбуждения спрашивает Круликевича: «Ты как хочешь, чтобы я держал руку ближе к ее лону или дальше?» Ну и как тут было изобразить страсть?!

Мне приходилось часто наблюдать, как даже выдающиеся артисты становились смешными и нескладными в эротических сценах. Как-то получалось, что рук оказывалось больше, чем нужно, тела путались в белье, сцены становились неестественными, почти смешными, а иногда и противными. Наверняка это было результатом ханжества 50-х и 60-х годов, когда об эротике никто не говорил вслух и не писал публично. Пугливые режиссеры, искусственные диалоги, надуманные образы любовников, зажатые актеры, играющие любовный восторг так, как будто они узнали своих партнерш за пять минут до съемки. Все это давало нерадостные результаты: любовные сцены оказывались самым слабым местом многих фильмов. Этот факт несколько оправдывает то обстоятельство, что эротические эпизоды были и сегодня остаются самыми трудными не только в актерском отношении, но и с точки зрения техники. Платья, трусики, блузки, халаты должны быть специально подготовлены, потому что бытовой и тем более исторический костюм совсем не просто сбросить вот так, по одному только распоряжению режиссера.

В «Черных крыльях» я не соглашалась предстать на экране обнаженной, но мой партнер Чеслав Воллейко принялся сдирать с меня платье. К счастью, ткань и работа портнихи оказались основательными. Намучившись, Воллейко сдался.

У Александра Форда в «Первом дне свободы» актеры Здислав Любельский и Густав Люткевич, в жизни люди с голубиным сердцем, должны были сыграть сцену изнасилования Инге, которую я играла. По режиссерскому замыслу они врывались в дом врача-немца, оставшегося после войны в Нижней Силезии, бежали за мной по лестнице и набрасывались на меня в моей комнате. В последнем кадре предполагалось показать мою грудь. Правда, за тюлем, но все-таки. Я очень волновалась из-за этой сцены.

Первая попытка не удалась, потому что моя блузка не была соответственно подготовлена и актер, которому полагалось ее на мне разорвать, несмотря на нечеловеческие усилия, не смог этого сделать. При повторной съемке в кровать меня загоняли уже несколько моих старших коллег, и когда они меня уже нагнали и разорвали на мне кофточку, должен был пойти наезд камеры на мою голую грудь, однако прежде чем Форд успел скомандовать «стоп!», коллеги прикрыли меня рваной одеждой и начали бурно извиняться. Они переживали эту сцену болезненнее меня, что было весьма трогательно. Техники смеялись в голос, а Форд кричал: «По-вашему, так выглядят насильники?!»

Бывает, что трудно сыграть сцену даже обычного поцелуя. В фильме «Йокмок», снятом по новелле Тадеуша Брезы, самым светлым моментом в жизни главного героя Гарлицкого — его играл Эмиль Каревич, — бывшего капитана большой шхуны, была его любовь к учительнице Малгожате. Согласно сценарию, поцелуй должен был состояться на закате солнца, когда его красный шар тонет за горизонтом. Все были сосредоточенны: ведь закат солнца происходит быстро и в случае неудачи сцену невозможно будет повторить. Наверное, из-за этого напряжения, когда я увидела на лице Каревича вожделение и когда он схватил меня в объятия, я не выдержала и рассмеялась.

И солнце преспокойно закатилось себе без нашего поцелуя…

На счастье, игра в кино не всегда сопровождается стрессами. Поэтому я охотно играю эпизоды, я на самом деле их очень люблю. Их не сопровождают неминуемые для больших ролей напряжение и ответственность. Среди сыгранных ролек у меня есть и любимые, и такие коротенькие, что, честное слово, их можно внести в Книгу рекордов Гиннесса. В шпионском фильме Вальдемара Подгурского «Пароль «Корн» я играю себя, сидящую на трибуне стадиона, где происходит хоккейный матч. Два офицера-контрразведчика в поисках убийцы наблюдают в бинокль за зрителями. «Ой, какое знакомое лицо, — говорит один. — Проверь по нашим данным». «Ты что, не видишь? — отвечает его напарник. — Это же Беата Тышкевич».

В фильме «Кингсайз» у Юлиуша Махульского мой эпизод длится одну или две минуты. Со своей младшей дочерью Викторией я сыграла там даму с девочкой. Согласно сценарию, Виктория больно толкнула Хвалина, играющего гнома. Я придумала, как укорить ребенка: «Виктория, не надо его бить, а то вспотеешь».

В «Ночах и днях» меня причесывала очень способная парикмахерша. Платья моей героини Эвелины Ольшанской, очень широкие, нарядные, расклешенные книзу, на накрахмаленных юбках, требовали замысловатой прически, чтобы одно гармонировало с другим. Поэтому на грим я приходила в семь часов утра. Мои собственные волосы завивали в кудри и локоны и закрепляли их лаком. Прическу дополнял хитроумный, необычно сделанный шиньон: в середину круглого в несколько сантиметров шириной шиньона, опоясывавшего голову, вводили мои волосы, чтобы незаметно соединить сооружение с волосами, оставленными вокруг лица. Дополнением такой прически было соответствующим образом загримированное лицо, на котором отдельная работа проделывалась над глазами. Макияж делала мне Лидка Лопатовская, прекрасный гример, вкусу и мастерству которой я вполне могла доверять. Чтобы удлинить глаза, Лидка наклеивала мне из волосинок, взятых из хвоста норки, такие маленькие «удлинители» — всего из трех волосков, и мои глаза делались интересными и загадочными. Ежедневно после съемок я аккуратно складывала эти драгоценные «удлинители» в маленькую хрустальную стопочку.

Моя талантливая парикмахерша любила с утра опрокинуть хорошую порцию коньяка, но поскольку делала она свое дело превосходно, я относилась к этому спокойно и даже иногда приносила на съемку бутылку. Однажды она захотела, чтобы я соответствовала ей в утреннем возлиянии, ну и разлила алкоголь нам по стопкам. У меня не было ни малейшей охоты начинать с этого рабочий день, но на благо общего дела и во имя счастливого содружества я храбро приняла. И вдруг что-то отчаянно запершило у меня в горле: впечатление было такое, что, катясь на велосипеде, я проглотила комара… Я выпила коньяк со своими «удлинителями»! Сделать что-либо было поздно. Я боялась признаться Лидке, что проглотила ее изобретение. Мы решили, что они куда-то запропастились. Лидка разрезала какие-то искусственные ресницы на несколько кусочков, прилепила их мне, но это было далеко не то же самое.

Разумеется, всем известные проблемы дефицита затрагивали также и кино. Наибольшие трудности касались костюмов. Никогда нельзя было «достать»25 соответствующие шерсть, шелк, тафту или шифон. Исключением стала продукция многосерийного фильма о любви Бальзака к одной из самых состоятельных полек ХХ века красавице Эвелине Ганьской.

Фильм снимался совместно с французами, и французы специально для нас поставили прекрасные шифоны, тафту, шелка. Я играла, кажется, в тридцати красивейших платьях авторства Барбары Птак. Выезжая в спешке в Ленинград, костюмеры забыли юбку для моего костюма. На месте они пробовали в панике наколоть на нижнее белье нечто, что должно было выглядеть, как юбка. Никогда до этого режиссер Войцех Соляж не интересовался моими костюмами. Но в день, когда я вышла на площадку в случайном шарфе, долженствующем изображать забытую часть изысканного одеяния, он пришел в восторг: «О, какой прекрасный костюм!»

Мой партнер по фильму Пьер Мейран, исполнитель роли Бальзака, без памяти влюбился в Польшу, в особенности в ее кухню. Будучи гурманом, он решил понравиться нам, приготовив изысканный обед. Я предложила ему заняться готовкой у меня в деревне. Он объявил, что сделает свой ударный номер — приготовит цыплят в эстрагоне. Поскольку Пьер предупредил, что для этого блюда нужны настоящие деревенские цыплята, а не выращенные на птицефабриках куры, мы договорились, что купим их в деревне. До этого в Варшаве мы сделали на базаре другие покупки. Пьер набрал много овощей, взял молодой эстрагон, картошку и… большую жирную курицу. Зачем курица, когда должны быть цыплята? В кухне выяснилось, что кура требовалась, чтобы приготовить бульон, с которого, предварительно остудив его, Пьер собрал жир. И на этом жире жарил цыплят.

Пьер Мейран многое мог себе позволить, потому что его съемочный день стоил больше, чем моя ставка за всю роль. Он был щедрый, направо и налево раздавал сладости и напитки. После нескольких месяцев съемок Мейран приобрел много друзей и… солидный лишний вес. Во время венчания в маленьком костеле, который по истории находился в Бердичеве и где под конец своей жизни великий француз женился на любимой женщине, мы должны были встать на колени перед алтарем. В абсолютной тишине раздался таинственный треск. Это на попе новобрачного лопнули штаны…

Что такое в моей жизни любовь? Препятствие, крушение, сладостное неудобство…

В жизни неудобна любовь, в любви неудобна жизнь. Требуется мастер, чтобы примирить между собой эти два взаимоисключающих обстоятельства.

Любовь — это прекрасная болезнь. Если ты влюбился, то должен знать наперед, что будешь переживать, если вспомнить Шекспира, «Сон в летнюю ночь». Дивное, волшебное чувство. Оно возбуждает, наполняет оптимизмом, окрыляет. Каждый день приносит надежду, которая составляет суть жизни.

Но любовь — это и болезнь, часто заразная, но… излечимая. Не следует пребывать в убеждении, что любовь дается раз и навсегда.

Профессия актера, в особенности киноактера, чревата определенной деморализацией. Ведь в фильме мы переживаем разные жизни интенсивнее, крупнее, мы вбираем в себя эти чужие жизни. Все происходит быстрее, чем на настоящей сцене жизни. Потому что кинокадр по своей природе существует абсолютно в другом временном измерении: всего за несколько минут можно соединиться, развестись и даже состариться. Или пережить большую драму, пламенное чувство, полный крах, рождение и смерть. И все совершенно безнаказанно, ничего не теряя, ничем не рискуя. Невероятная концентрация. А потому разве нельзя спутать вымысел с жизнью? Разве нельзя поддаться чарам этого ускорения? При этом постоянно используешь жизнь, лихорадочно, впопыхах, ненасытно и алчно схватывая разные впечатления, забывая, что, чтобы сдать экзамен, нужна основательная подготовка. Несданный экзамен еще можно пересдать во время дополнительной сессии, но в жизни не бывает дублей. Если это происходит часто — а ведь фильм для нас, актеров, это вторая жизнь, — эти сгустки эмоций наслаиваются на наши личные проблемы. Жизнь кажется чересчур медлительной по сравнению с фабулой фильма. Она слагается из тысячи мелочей, из них выстраиваются дни, недели, месяцы, годы. Жизнь похожа на старательно вывязываемые крючком петельки, а кино, врываясь в это занятие, все крушит и ломает. Поэтому так трудно складываются для артистов браки с людьми, которые не работают в кино. Они не понимают, что время для нас бежит иначе, что мы живем в другом темпе. Кино — эффектная штука, оно навязывает нам роли, с которыми, правда, мы не имеем ничего общего в реальной жизни, но каким-то особым образом все же переживаем их не понарошку. Например, грусть Эвелины Ганьской влияла на мою личную жизнь: я приносила это настроение домой, я — вечная оптимистка — находилась в состоянии глубокой душевной подавленности.

Играя в кино, мы со временем приобретаем быстроту и проницательность в восприятии человеческой психологии, мы постоянно изучаем личность своих партнеров. Иногда уже не различить, когда человек продолжает играть, а когда снова становится самим собой. Как-то я пошла обедать с Мамой. Только заняли столик, как к нам подходит Маклакевич, фантастический актер, и, обращаясь к моей Маме, просто-таки кричит на весь ресторан: «Мамусенька? Здравствуйте, Мамусенька! А как зовут Мамусеньку?» — это он уже ко мне обращается. «Барбара». «Барбара? Баська! А я Здзих!» — представляется он. «Вы такой милый, такой непосредственный!» — смеется Мама.

Меня эта сцена привела в восторг, потому что я почувствовала, что это часть какой-то роли Здзислава.

Переплетение кино с обыденностью накладывает тень на нашу частную жизнь. Естественно, не следует обобщать, это всегда зависит от каждого из нас: один подвержен этому натиску, другой нет. Мы как бы взрослые, а ведем себя, как дети на лужайке, срываем цветочки, радуемся, когда находим красивые, нагибаемся за ними, трудимся вовсю, а потом в потной ручонке приносим одни стебельки, зажатые в кулачке, уже порядочно увядшие…

Одни читают любовные романы, другие их переживают. Мои романы — это мои браки, при этом каждый раз, выходя замуж, я была уверена, что на этот раз навсегда. Первый раз я вышла замуж, когда мне было двадцать девять лет, хотя с Анджеем мы были связаны и раньше. Уже шли пробы к «Пеплу», а кто сыграет княжну Эльжбету Гинтултувну, оставалось неясно. Анджей Вайда не мог сделать окончательный выбор. Вместо него решение принял директор картины Зигмунт Шиндлер, который видел в этой роли меня и только меня и настаивал, чтобы ее сыграла я.

С этим фильмом я многое для себя связывала. Я была тогда самым счастливым человеком на свете. Впрочем, и вся группа переживала ощущение радостного подъема. Я не чувствовала ни малейшей трудности роли. Съемки во дворце в Неборове, где меня окружали призраки детства, присутствие после стольких лет в неборовской библиотеке, самом дивном интерьере из всех мне известных: там свет падает с двух сторон и запертые в прекрасных шкафах сокровища освещены волшебно… Бывают такие важные моменты в жизни, когда время бежит как-то совсем по-другому. Именно так было тогда. Кинематографическая встреча породила нашу любовь. Мы с Анджеем решили создать свой дом.

Меня переполняли счастье и надежда, что я наконец-то буду нужна этому мужчине, человеку обаятельному, безумно талантливому, настоящему титану труда, что теперь я смогу проверить себя в качестве спутницы жизни, у нас будут дом, дети… Мне только предстояло еще съездить на три месяца в Индию, так как я подписала контракт с индийским продюсером господином Тивари. Даже в самых мрачных предчувствиях мы не подозревали, что разлука затянется больше чем на год. Оставалось немного — писать друг другу письма да редкая возможность услышать друг друга по телефону: связь с Индией тогда была еще чем-то из области мечты.

Я и сегодня держу в объемистой коробке перевязанные лентой письма Анджея. Все конверты почти одинаковые — серовато-голубые, выцветшие, за три злотых шестьдесят грошей, с каймой в косые полоски, с напечатанной маркой Польша-Краков, с картинкой самолета, летящего в облаках, а над самолетом надпись «Авиапочта». Только такие конверты продавались тогда на почте. Они отличаются один от другого дополнительно наклеенными марками: раз с Гутой имени Ленина или цементного завода в Хелме, в другой раз — с кораблями, например, есть марка с фригийским кораблем XIV века. Штампы Лодзи, Спалы, Варшавы, затем Белграда, Нового Сада, Дубровника, Лондона… Все отправлены по моему индийскому адресу: Бомбей 54, 39 Джуху-Бич, Отель «Сан&Сенд».

Вся наша жизнь в этих письмах. Он называл меня в них в зависимости от регулярности и настроения моих писем «сладкая Дездемона», «Азиатское чудовище», «Бессердечный монстр», «Королева снега, которая непременно будет играть на Шпицбергене в болгарско-африканской копродукции именно тогда, когда мы запланировали другой фильм», «Лучиком света для ожидающих на железнодорожных вокзалах, аэродромах, в отелях». Меня всегда интересовало, что он писал о своих кинематографических замыслах.

[…] Чтобы успокоиться и уснуть, я начал составлять план съемок, мысленно подбирать актеров, группу «Кануна весны», умилился тому факту, что фильм будет цветной. Не заснул до утра, но проект был готов. Я записал его, вот он лежит передо мной, и все прекрасно сходится […]. Ну и самое главное, ты будешь так же прекрасно одета, как Лаура (разумеется, вы будете играть с Даниэлем), используем белую соломенную шляпу. И к тому же этот новый парижский стиль по прямой ведет свое происхождение именно от моды 1920 года. То есть ты будешь самой модной женщиной всех исторических фильмов 1966 года. Когда я понял, что буду делать, я почувствовал себя по-настоящему счастливым.

[…] Сидя на террасе отеля с гордо звучащим названием «Империал», почтенного и симпатичного строения 20-х годов, и пользуясь тем, что сейчас 7.00, а в 7.30 мы двинемся дальше, хочу снова написать несколько слов. Вчера уже почти ночью в 35 км от Дубровника впервые после отъезда из Белграда я наткнулся на местность, которая может пригодиться для «Врат»26. Местность эта — нечто оч. смутное: над берегом довольно широкой, абсолютно голубой реки некогда располагалось селение, сегодня там одни камни, удивительно, что унесли всё, двери, окна, абсолютно всё, кроме камня. Где-то поблизости строят дамбу, и территория уйдет под воду. Грустно, красиво! Может, нынешний день принесет что-то новое. Я должен искать плоское пространство в горах.

[…] Cегодня вечером на приеме в честь Козинцева и других советских кинематографистов Боссак27 говорил со мной о новом проекте. Кто-то из американских журналистов посредничает от имени негритянского актера Сидни Пуатье, который хочет сыграть в польском фильме. Боссак спрашивает: что он может предложить Пуатье? Единственная мысль сделать из него африканского студента, и что дальше? Я, поскольку у меня в голове ничего нет, кроме истории о великой черной ревности, подбрасываю ему «Отелло». Так родился замысел картины. Он — черный душитель, ты — Дездемона, Збышек28 — Яго, Осецкая пишет песенки, какой-нибудь из наших коллективов поет и танцует. А что делаю я со всем этим? Пока смеюсь, потом буду ставить.

[…] Я обдумываю для тебя прекрасную роль в «Человеке из мрамора», может быть, и сам решусь сыграть небольшой эпизод. Посмотрим. Думаю, что в новом варианте с красивой, умной и положительной, но несчастной девушкой (рассчитываю выдать тебя в этом фильме за кого-нибудь вроде Вильхельми29 замуж) сценарий не должен встретить сопротивление властей.

Я так люблю фильмы, которые готовлюсь поставить, в отличие от тех, что уже поставлены.

[…] Еще 59 дней, 50 писем, и я тебя наконец увижу. Сегодня взял визовые анкеты в индийском посольстве.

[…] До твоего возвращения 25 дней, это 600 часов, предположим, что 300 мне удастся проспать, из оставшихся трехсот 150 буду заниматься «Пеплом» — а что делать с остальными?

Индия была не столько каникулами, сколько прогулами. Связанная с Анджеем, я знала, что, вернувшись, начну взрослую жизнь. Оттягивала ли я возвращение? Я хотела заработать побольше денег. Там я была свободна от влияния Мамы. Я боготворю свою Маму, но она контролировала меня неустанно. Я ведь была независима, но снова и снова должна была соответствовать ее представлениям обо мне.

А когда, стосковавшись, я вернулась на родину, мы вынуждены были снова расстаться: я поехала на съемки в Бельгию, Анджей по своим делам — в Лондон. Такова профессия, такова судьба. И снова нам оставались письма, телеграммы, телефоны. Мы опасались, что в этом профессиональном коловороте мы потеряем что-то очень важное, настоящее, что-то, чего искали столько лет.

Мы с Анджеем решили купить дом в деревне, который стал бы нашим убежищем. Отложенный гонорар за индийский фильм позволял надеяться на покупку настоящей польской усадьбы. Усадьба в местности Лясково-Глухах некогда была семейным имением Циприана Норвида30. Нас очаровала красота этого места.

Мы были готовы заключить сделку. Наш адвокат обнаружил, что мы не можем купить дом вместе с парком. Хотя деревья росли здесь с XVII века, формально земля считалась сельскохозяйственным угодьем, а тогдашние законы разрешали продавать такие земли только лицам, имеющим удостоверение в их аграрной квалификации. Мы все сидели за столом и ломали головы, как разрешить эту ситуацию, как вдруг моя Мама неожиданно воскликнула:

«Да ведь я-то крестьянка!»

Ну конечно, Мама как выпускница сельскохозяйственного факультета Ягеллонского университета имела все необходимые документы.

На покупку усадьбы ушли все наши сбережения — мои, Анджея и Мамы. Мы заплатили пятьсот пятьдесят тысяч злотых. Какой огромной была тогда эта сумма, можно представить, если принять во внимание, что моя ставка за съемочный день, самая высокая в Польше, составляла тысячу четыреста сорок злотых. Что же удивляться, что позже нам приходилось экономить буквально на всем, ведь на этой гигантской трате наши расходы не кончались. Прежде всего предстояло заняться ремонтом запущенного да, собственно, совершенно разрушенного дома. Мы начали с того, что обнесли участок деревянным забором, засадили по периметру кустами алычи, у алычи довольно колючие шипы, она чужих не пустит, и мы надеялись, что желающих срезать себе дорогу, проходя через наш парк, поубавится. Потом, чтобы возродить землю, мы посеяли люпин. Перед домом образовалось золотое, как солнце, сладко пахнущее поле.

Да и в доме надо было все менять: штукатурку внутри и снаружи, электропроводку, находящуюся в таком состоянии, что в любую минуту этот дом, выстроенный из лиственницы, мог загореться. Нужно было снять старые прогнившие полы, счистить бетон, провести воду. В один прекрасный день отвалился целый угол постройки. В разломе среди трухлявых балок мы увидели огромный муравейник. Отовсюду набегали мыши-полевки, чувствовавшие себя до такой степени безнаказанно, что нам приходилось подвязывать хлеб

к лампе, чтобы утром не обнаружить в шкафу буханку с прогрызанным в ней туннелем. Но не смотря ни на что, во всем этом была своя прелесть.

Мы разбили большой малинник прямоугольной формы. Малина щедро нас отблагодарила, она отлично плодоносила, каждый день мы собирали полный кувшин ягод. На какое-то время малинник избрал местом своего пребывания барсук. Мама решила разбить сад. Профессор Пенонжек был так добр, что сам занялся выбором саженцев и следил за их посадкой. Мы постоянно что-то понемногу делали, потому что, я думаю, лучше делать постепенно, но постоянно. И так возник наш дом с его особым характером.

В ожидании рождения Каролины мы радовались, что она будет расти в деревне, в собственном доме. Моя Мама предостерегала меня: «Отсыпайся, отсыпайся сейчас, родишь, выспаться тебе не удастся никогда».

Она была права, потому что, когда у тебя дети, даже взрослые, сон совсем другой, более чуткий, как будто ты спишь и одновременно прислушиваешься, не происходит ли что-нибудь непредвиденное. Анджей говорил, что не любит слово «материнство», потому что оно какое-то надутое, официальное, а предпочитает определение «быть матерью», оно лучше передает суть этого состояния.

К сожалению, из-за токсикоза, вызванного беременностью, я весила больше восьмидесяти килограммов, у меня повысилось давление, я вся отекла. Меня положили в больницу задолго до родов. А поскольку во время съемок фильмов часто обращались за подмогой к армии: снимали на полигонах, одалживали полевые кухни, набирали статистов среди солдат, то и я имела дружеские контакты с армейскими, в результате чего была принята в военный госпиталь в Варшаве на улице Шассеров. В моей истории болезни записано: «Гражданская, не замужем», потому что мы с Анджеем тогда еще не поженились. Мне дали отдельную палату, но основное время я проводила в дежурке у медсестер. Я скатывала тампоны, бандажные бинты, хотела быть полезной. Я родила девочку, маленькую, но — нашу! Мы назвали ее Каролина Беата Лакшми (Лакшми — имя индийской богини счастья). Когда ее в первый раз принесли мне и положили рядом на постели, в ту же секунду я забыла все болезни, неприятности и огорчения. Рядом лежало крохотное существо, самое близкое на свете, обреченное на мою любовь и заботу на всю оставшуюся мне жизнь.

Я была растрогана реакцией близких и не очень близких знакомых, присылавших в госпиталь и на наш адрес в Глухах открытки с поздравлениями. Антоний Слонимский посвятил мне томик своей поэзии и прислал его — вместе с цветами — в больницу. От Тадеуша Ломницкого пришла телеграмма: «Дорогие и любимые. Присоединяюсь к вам в этом огромном счастье. Целую руки Беаты и обнимаю ее. Старик, на тему малышки поговорим через пару лет. Ваш молчальник».

Мы с Анджеем решились на брак. Нам казалось, что это путь к упорядочению жизни. Наши будни далеки были от стабильности: постоянные разъезды, бесконечный ремонт в деревне… Казалось, ничего у нас не изменится, только деревья будут расти и расти, пока не вымахают на три метра ввысь…

Знакомые удивлялись, что мы так полюбили деревню, спрашивали, зачем мы вообще купили имение. В ту пору еще не было моды приобретать полуразрушенные барские поместья. Предпочитали покупать сегменты вилл на Жолибоже31. Вскоре, однако, дом в Глухах стал местом многолюдных и частых встреч — все «знакомые кролика» приезжали к нам, потому что ни у кого еще не было своего дома в деревне. Приезжали на своих малолитражках. Всегда было очень симпатично, без затей и скромно. Мама варила гречневую кашу с сосисками в томатном соусе, кроме того, были сваренное ею варенье, хлеб собственной выпечки и деревенский. Уезжали из Глух мы только по необходимости.

Сегодня я понимаю, как многому я научилась за годы жизни с Анджеем. Он был старше меня, имел большой жизненный и профессиональный опыт, дважды был женат. Я ни в малой степени никогда не использовала его авторитет и положение для своей карьеры. Для меня было важно, чтобы он мог осуществлять собственные планы, и я старалась ему в этом помочь.

8 января 1967 года мы были с Анджеем в Лондоне. Нас пригласил к себе на ужин Дэвид Мерсер32. Вернувшись в отель, мы узнали, что звонил Роман Поланский и нам следует ему позвонить, невзирая на время. Мы сразу перезвонили. Роман рассказал о трагической смерти Збышека Цибульского. А мы в этот вечер как раз говорили о Збышеке. Только метафизикой можно объяснить такое совпадение. Я рассказывала, что когда видела его в последний раз, это было на аэродроме в Риме, он сказал: «Передай Анджею, что он еще по мне заскучает… Этот тип может сделать фильм даже из «Богородице Дево, радуйся».

В словах Збышека я почувствовала обиду, ему казалось, что Анджей о нем как будто забыл. Их общим великим успехом был «Пепел и алмаз», потом они работали вместе над новеллой в фильме «Любовь в двадцать лет». Наверняка они хотели еще что-то сделать вместе, и вдруг это трагическое известие… Анджей был потрясен, первый раз я видела его в таком состоянии.

И, кажется, именно тогда он сказал: «Я задолжал ему фильм».

С этого момента Анджей искал ключ к фильму о Збышеке Цибульском. Хорошо помню наши первые беседы на эту тему. Я старалась уговорить Анджея, он ведь так прекрасно пишет, чтобы он попробовал себя в качестве сценариста. Часто он рассказывал кому-нибудь замысел и делал это так точно, так наглядно, что возникал не только сценарий, но уже и режиссерская разработка будущей картины. Он никогда не пренебрегал актерскими байками, обращал внимание на странные и забавные ситуации. Слушает и аккуратно записывает в своих маленьких блокнотиках. Нередко эти записи сопровождают прекрасные иллюстрации. По чисто личным причинам он сам начал и сам завершил сценарий фильма, посвященного Цибульскому. Его литературная форма была так же, а, возможно, и более интересна, чем снятый по нему фильм. Завязкой истории была как раз фраза, произнесенная Збышеком на аэродроме в Риме. Мне жаль, что сценарий «Все на продажу» не был издан как книга.

Поначалу фильм должен был называться «Женский день», но мартовские события 1968 года решительно перечеркнули возможность использования такого названия. Когда мы снимали на Мазовецкой улице, в расположенный поблизости Варшавский университет нагрянула милиция и начала охотиться за женщинами33. Тогда я предложила назвать картину «Всё на продажу», и так это и осталось. Я приберегала это название для своей книжки, которую тогда собиралась написать. Так что совсем не случайно я называю нынешнюю «Не всё на продажу».

Сценарий Анджея разрастался. Во время съемок в этот фильм о фильме каждый из нас хотел вставить свое личное воспоминание о Збышеке. На площадке мы импровизировали, придумывали новые сцены, диалоги, фразы, которые что-то говорили о нашей жизни.

Правда и вымысел постоянно здесь сплетались. Ведь каждый из нас играл самого себя. Мы даже выступили под своими именами. Жену актера Эльжбету играла Эльжбета Чижевская, с которой мы дружили в реальной, а не экранной жизни. Я играла Беату, жену режиссера, а в роли моего крошечного ребенка дебютировала Каролина, наша доченька…

Таинственная и жестокая судьба распорядилась таким образом, что по-следний фильм о Збышеке стал также последним фильмом Богумила Кобели. Во «Всё на продажу» Бобек так говорит об отсутствующем Актере (Цибульском): «…Он тут стоял, а нет его теперь, растаял, рассеялся…» Через несколько месяцев он сам погиб в автомобильной катастрофе. Ехал вечером с женой, было скользко, он врезался в дерево. Бобек вышел из разбитой машины, увидел окровавленную жену, взял ее на руки и в шоке нес несколько километров, пока их не догнала «скорая помощь». Жена почти не пострадала, если не считать небольших ушибов и царапин, а он от обширных повреждений внутренних органов умер в больнице.

С годами «Всё на продажу» приобретает какие-то новые качества. Этот игровой фильм становится почти документом. То, что в момент выхода на экран могло в нем раздражать, сегодня оказывается второстепенным, вместо этого появляется какая-то новая цельность, содержащая много правды о тех временах. И, разумеется, прежде всего об актерах, которым платят за чувства, потому что у них такая профессия. Один из эпизодов иллюстрирует это почти буквально. После сцены, где я плачу, мне как раз платят за эти слезы. Наглядность, доказывающая, что все в нашей жизни можно выставить на продажу. Очень болезненная наглядность.

«Всё на продажу» оказался также моим расчетом со своей личной жизнью, подведением промежуточных итогов. Этим фильмом я входила в период своей зрелости, я училась понимать человеческое одиночество, вытеснять иллюзии горькой правдой, училась сдержанности, когда того требует ситуация.

Я глубоко переживала перипетии этого фильма и очень много над ним работала. Может быть, поэтому рецензенты потом писали, что увидели мое новое лицо, на котором они заметили следы одиночества, тревоги, горечи. Это был мой последний фильм с Анджеем. Никогда больше мы уже не работали вместе.

Нет, конечно, я не выходила замуж за режиссера Анджея Вайду. Я стала женой человека, которого полюбила. С этим браком я не связывала никаких ожиданий будущих актерских успехов. В нашем браке не было поворотного момента, что-то надвигалось постепенно, систематично, пока не дала о себе знать какая-то внутренняя выхолощенность. Так медленно и верно пришел час моего бунта, сегодня я уже даже не знаю против чего. Наверное, я не очень понимала, чего хочу от жизни. Потому что в браке так бывает: если ты полностью не дозрел до супружества, то ты никогда не научишься его ценить.

Мы расстались, но в моей душе навсегда остался груз этого разрыва. Часто мне недоставало Анджея как мудрого, преданного и бескорыстного партнера. Мы делаем в жизни одну ошибку, но такую, которая изменяет все наше дальнейшее существование. Потом можно долго доказывать себе и окружающим, что именно этого ты и добивался. Но чем больше мы это доказываем, тем выше оказывается стена, сложенная нашими руками, и тогда напрасно пытаться ее преодолеть.

Мы прожили вместе пять лет. Это было важное время в моей жизни, у нас родилась дочка, а ведь рождение ребенка всегда меняет женщину. Он был необыкновенно тактичный, нежный, но я по молодости не могла этого оценить. Я лишила его покоя, я его подвела.

Семья — это договор об определенной взаимной ответственности, взаимной преданности и верности двух людей, обязательство на определенный период времени. Чем более интересным человеком является один из партнеров, более мягким, уступчивым, тем труднее расставание. Сегодня из давней обратной перспективы уже не разглядеть все подробности, потому что это была драма тогда, когда она совершалась. И кроме того, есть вещи, на тему которых не следует давать пространные объяснения.

Инстинктивно я искала какое-нибудь алиби, которое в глазах других оправдало бы мой уход от Анджея. Даже моя Мама приняла его сторону. Часто меня не бывало в доме, я ездила в разные края на съемки. А Анджей оставался с моей Мамой, которая его боготворила. Он был воплощением всех ее представлений о достойном, благородном человеке и относился к ней так заботливо, так сердечно и так искренне. Они были как бы единым фронтом, в особенности тогда, когда я решила расстаться с ним. Наперекор среде, наперекор Маме. Они объединились для моего блага, так, наверное, думали. Это в свою очередь подлило масло в огонь. Я восстала, потому что была убеждена: моя жизнь принадлежит только мне! Ну, конечно, у меня были минуты слабости и сомнений, но я ни за что не хотела показать их другим. Мама занялась устройством дома на Жолибоже, который купил себе Анджей. С покупкой были определенные сложности, но Мама сделала все как надо. Кто-то из репатриантов продавал дом. Это были люди из Львова. Мама также оттуда, следовательно…

Дом был замечательный — белый, с окнами, выходящими в зеленый садик. Потом в знак протеста Мама уехала к тете Хау в Лондон, тетя уже много лет жила в Англии. Она переехала туда вскоре после смерти Казя. Мама так переживала произошедшее, что в течение двух недель спала летаргическим сном. Это был психический шок.

Я подумала, что если в моей жизни появится новый мужчина, новый спутник на новый этап жизни и создастся какая-то другая ситуация, это будет исчерпывающее объяснение случившемуся.

Есть такой тип мужчины, который всегда оказывается рядом и всегда ждет тебя. Ты измучена, ты устала, а он случайно встречается тебе на улице и говорит, что у него как раз два билета в кино. Он такой милый, такой улыбчивый, к тому же в руках у него букетик фиалок. И настает его время.

Он берет инициативу в свои руки, хотя ты и думать не думала связать с ним свою жизнь, просто был момент, когда ты была слаба, а точнее, барахталась на самом дне и тебе было все равно, потому что ты запуталась, и не было сил выпутаться из домашних и сердечных проблем.

Молодой, многообещающий режиссер Витек Ожеховский, у которого я снималась в его дипломной картине «Вино для богослужения», потом в «Князе сезонов» по рассказу Адольфа Рудницкого, а также в предназначенном специально для меня «Ее возвращении» на основе новеллы Джозефа Конрада, въехал ко мне в квартиру и занялся моим домом. Что это для меня означало, я еще не знала. Я начинала новую жизнь, совершенно не понимая, на чем она будет основана… Будут ли нас объединять только рогалики, съеденные за завтраком, и общий платяной шкаф?..

Расставшись с Анджеем, я поселилась на Горношленской улице. Маленькую двухкомнатную квартиру я получила из квоты Совета министров в жилкооперативе «Энергетика». Анджей остался в деревне. Я работала, у Каруси была няня. Витек Ожеховский много времени проводил дома, кончал Киношколу. Собственно, непонятно, когда он въехал на Горношленскую.

Я отправилась на съемки, а когда вернулась, оказалось, что он уже сдал мастерскую, которую снимал. Мне снова надо было уехать. Он много отдавал времени и забот дому и Карусе, няне не разрешалось ни с кем разговаривать в парке на прогулке, запрещалось выходить из такси перед домом, чтобы, не дай бог, никто не похитил Каролину и вообще чтобы ничего такого не могло произойти. Девочка ела предписанные кушанья, он заглядывал в каждую кастрюлю. А я была от всего освобождена и действительно совершенно спокойна.

Я знала, что все под контролем. Ценная черта у мужчины. Но тут возникает зависимость от человека, которому доверяешь, о котором знаешь, что он за всем следит.

Моя светская жизнь и контакты с друзьями в ту пору заглохли, потому что все осуждали мой уход от Анджея. Мне давали понять, что я поступаю в лучшем случае неразумно. А я много работала. Мы жили в изоляции от всех, что тоже укрепляло эту связь. Если все против, то ты закусываешь удила.

Окончание следует

Перевод с польского Ирины Рубановой

Фрагменты. Публикуется по: Beata T y s z k i e w i c z. Nie wszystko na sprzedaz. Studio Marka Iebkowskiego, Warszawa, 2003.

©Beata Tyszkiewicz.

©Ирина Рубанова (перевод, примечания). Выражаем благодарность Беате Тышкевич за предоставленное право опубликовать фрагменты и фотографии из ее книги.

1 Граф Адам Браницкий, человек весьма состоятельный, никогда не имел при себе денег. От него легче было получить дом в Париже, чем десять злотых. Он прославился тем, что некогда в Париже заложил в ломбард коллекцию из трехсот розовых жемчужин и забыл их выкупить. Его любимой едой были помидоры с тертым хлебом, приготовленные на сковороде. Он всегда ходил в «одном» костюме (на самом деле ему шили одинаковые костюмы и потихоньку заменяли ношеные новыми) — Прим. авт.

2 Вилянов — летняя резиденция короля Яна III Собеского, хранящая множество исторических и художественных ценностей и в этом плане не имеющая равных в Европе. У семьи Собеских Вилянов купила Хелена Сенявская, урожденная Любомирская, вдова Адама, а от нее в результате ряда наследований Вилянов достался графине Потоцкой, вдове Августа, которая прибавила ему красоты и торжественности и ничего не утратила. У нее не было детей, и она завещала дворец племяннику графу Ксаверию Браницкому, который в свою очередь, оставил его сокровища сыну Адаму, женатому на Беате Марии из Потоцких — Прим. авт.

3 Дед моей Мамы Юзеф Рехович работал в школе во Львове. Отец деда был профессором факультета архитектуры Львовского политехнического института, в 1933 году его избрали депутатом сейма. У деда было четверо детей: мой дед Казимеж, Мариан — епископ и ректор Католического университета в Люблине, Роман — врач и Зофья — монахиня — Прим. авт.

4 «Василиск», «Фукер» — знаменитые рестораны на площади Рынка Старого Мяста в Варшаве.

5 Командующий войсками СС и полиции генерал Франц Кучера был убит польскими патриотами-подпольщиками 1 февраля 1944 года. — Здесь и далее прим. переводчика.

6 Цитадель (или Александровская цитадель) — тюрьма, выстроенная царскими властями в Варшаве в 1830-х годах. Позже служила помещением для армейских складов. В годы фашистской оккупации была местом расстрела патриотов.

7 Так варшавяне называют исторический центр своего города Старе Място.

8 Акилле Рати (1857-1939) — мирское имя и фамилия папы Пия ХI (избран кардинальским конклавом в 1922 году). Папским нунцием в Варшаве был в 1919 году.

9 Непреложным семейным этикетом объясняется строгое правило Б. Тышкевич — писать с прописной буквы слова «Папа», «Мама», «Отец», «Мать». Эта привилегия дана исключительно родителям.

10 Коронный гетман Стефан Чарнецкий (1599-1665) командовал польскими частями в многочисленных войнах ХVII века — с Пруссией, Малороссией, Швецией; Стефан Баторий (1533-1586) — польский король и полководец; Радзивиллы, Любомирские, Браницкие — крупнейшие семьи польской магнетерии.

11 Варшавское восстание против фашистских оккупантов началось 1 августа 1944 года.

12 SPATIF (рус. сокр. ОПАТИК) — Объединение польских артистов театра и кино, аналог российского СТД.

13 Войцех Ежи Хас (1925-2000) — выдающийся режиссер послевоенного польского кино. Учился живописи, снимал документальные и научно-популярные фильмы. Среди самых значительных работ — «Петля» (1957), «Прощания» (1958), «Как быть любимой» (1962), «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1964), «Кукла» (1968), «Санаторий под клепсидрой» (1973), «Скучная история» (по А.Чехову, 1982) и другие.

14 Мая (Мария) Ваховяк (род. в 1938) — польская актриса, играла в фильмах режиссеров Е. Кавалеровича, В. Е. Хаса, Э. и Ч.Петельских, после переезда в ФРГ работала на радиостанции «Свободная Европа», снималась в немецких кино- и телефильмах; Кшиштоф Комеда-Тщинский (1931-1969) — известный композитор и джазовый пианист. Автор музыки ко многим польским и иностранным фильмам, постоянно работал с Романом Поланским и Ежи Сколимовским. За колыбельную из фильма «Ребенок Розмари» номинирован на «Оскар».

15 Казимеж Брандыс (1916-2000) — известный писатель. Помимо романа «Самсон» экранизированы его повести «Как быть любимой», «Способ быть», «Мать Королей».

16 После прихода к власти в 1939 году «каудильо» Франсиско Франко (1892-1975) Советский Союз разорвал дипломатические отношения с Испанией. После 1945 года не имели их и соцстраны. Дипломатические отношения Польши и Испании были восстановлены в 1966 году.

17 Мирослав Жулавский (1913-1995) — писатель и дипломат, Отец режиссера Анджея Жулавского.

18 Существующая в Польше с 1918 года самоуправляющаяся организация по охране авторских прав писателей и театральных композиторов. 19 Ежи Анджеевский (1909-1983) — выдающийся писатель, автор романов и повестей «Пепел и алмаз», «Врата рая», «Страстная неделя», экранизированных Вайдой, а также книг «Лад сердца». «Золотой лис», «Мрак покрывает землю», «Месиво» и других. Один из основателей Комитета защиты рабочих (KOR).

20 Государство, созданное Наполеоном I в 1807 году из территорий, отошедших Пруссии и Австрии в результате разделов. Формально независимое образование, подчиненное, однако, интересам Франции. Ликвидировано Венским конгрессом в 1815 году.

21 Главного героя фильма «Пепел» Рафала Ольбромского играл Даниэль Ольбрыхский. Это была его вторая роль в кино и первая заметная.

22 Ежи Антчак (род. в 1929) — режиссер театра и кино. Режиссер-постановщик фильмов «Выстрел» (по А.С.Пушкину), «Графиня Косель», «Ночи и дни», «Шопен. Жажда любви».

23 Юлиуш Махульский (род. в 1955) — кинорежиссер и актер. Автор популярных фильмов «Ва банк», «Секретная миссия» («Новые амазонки»), «Ва банк-2», «Кингсайз», «Дежа вю», «Винчи» и других.

24 Гжегож Круликевич (род. в 1939) — кинорежиссер, сценарист, педагог. Автор фильмов «Навылет», «Танцующий ястреб», «Вечные претензии», «Случай Пекасинского» и других.

25 В тексте использовано русское слово.

26 Речь идет об экранизации книги Ежи Анджеевского «Врата рая»(1968), выполненной А. Вайдой в англо-югославской копродукции.

27 Ежи Боссак (1910-1989) — режиссер-документалист, педагог, деятель культуры. В 1957-1968 годах художественный руководитель кинообъединения «Камера», в котором А. Вайда делал свои фильмы «Любовь в 20 лет» (1968), «Слоеный пирог» (1968) по Станиславу Лему, «Все на продажу» (1968). 28 Вайда имеет в виду Збигнева Цибульского.

29 Речь идет об актере Романе Вильхельми.

30 Норвид Циприан Камиль (1821-1883) — великий польский поэт-романтик.

31 Жолибож — район в Варшаве, где преобладают дома, рассчитанные на одну или две семьи.

32 Дэвид Мерсер (1928-1980) — английский драматург и сценарист.

33 Сурово подавленные правительством Гомулки студенческие волнения в марте 1968 года были реакцией молодежи на националистическое выступление генерала Мочара, второго человека в государстве.

Он берет инициативу в свои руки, хотя ты и думать не думала связать с ним свою жизнь, просто был момент, когда ты была слаба, а точнее, барахталась на самом дне и тебе было все равно, потому что ты запуталась, и не было сил выпутаться из домашних и сердечных проблем.

Есть такой тип мужчины, который всегда оказывается рядом и всегда ждет тебя. Ты измучена, ты устала, а он случайно встречается тебе на улице и говорит, что у него как раз два билета в кино. Он такой милый, такой улыбчивый, к тому же в руках у него букетик фиалок. И настает его время.