Беата Тышкевич. Не всё на продажу. Воспоминания актрисы

Каруся была очень маленькой

Одно путешествие всегда отличается от другого. Все зависит от того, в какой период жизни мы в него отправляемся, с кем и куда. В поездку мы не едем прос-то так, мы отправляемся за приключением.

Больше всего я люблю ездить с какой-то определенной целью, чтобы быть занятой, пребывать среди людей, которые живут интенсивно и работают много. Мои поездки, как разные этапы жизни, тоже помечены фильмами.

Ехать куда-нибудь без конкретной цели — все равно что идти на прогулку.

А само слово «прогулка» вызывает у меня протест. Я, например, всегда мечтала увидеть Индию по-своему, одна, а не с группой туристов. И эта моя мечта сбылась самым неожиданным образом…

Сергей Михалков взял меня на меховую фабрику, где выделывали наиблагороднейшие виды соболя. Единственный раз в жизни я была участницей мистерии приобретения такого прекрасного меха. На фабрике дули в пушистые шкурки поверх волоса и под волос, пропускали через специальные машины, выгибающие их в разных направлениях, и все для того, чтобы удостоверить, что выбранный мех действительно самого высокого качества. Так я стала обладательницей прекрасных соболей. Я продала их в 1981 году, когда военное положение задержало меня в Париже.

Вскоре после Московского фестиваля, когда Кончаловский предложил мне сыграть Варвару Лаврецкую, я поехала на Каннский фестиваль. На изысканном приеме, который давали американцы на палубе авианосца, я разговорилась с импозантным господином преклонного возраста. Разговор, который велся по-французски, оказался настолько увлекательным, что я отказала Саше Дистелю, когда он пригласил меня на танец. Я тогда не предполагала, что эта встреча будет иметь продолжение… Когда предложение Андрона относительно моего участия в «Дворянском гнезде» казалось близким к реализации, выяснилось, что как иностранка я должна получить особое разрешение шефа кинематографии на право сыграть роль русской аристократки. Андрону уже обещали дать такое разрешение, но он попросил меня пойти с ним к этому шефу, которым был тогда Владимир Баскаков. Мы пошли. В мрачном здании в центре Москвы после неоднократного предъявления пропусков мы были приняты в огромном кабинете вице-министра. В глубине, за большим письменным столом я увидела моего симпатичного собеседника из Канна. «Никогда не забуду, как хорошо вы со мной разговаривали, не зная, кто я такой».

Съемки «Дворянского гнезда» продолжались довольно долго. Андрона заботила не столько фабула, сколько воспроизведение атмосферы жизни русской аристократии, гармонии человека с природой, поэтического настроения. Один из планов снимали при трех тысячах горящих свечей! В фильме я носила прекрасные туалеты и семейные драгоценности Натальи Кончаловской . До конца жизни я буду помнить сцену, в которой мне следовало расплакаться после обращенных ко мне слов моего экранного мужа Лаврецкого: «Ты никогда не будешь счастлива в России…»5

К сожалению, я не могла заставить себя расплакаться, несмотря на несколько попыток и советов Андрона, который понимал женщин, как ни один другой режиссер. Мы снимали и снимали… В конце концов Андрон попросил всех выйти из павильона, а когда мы остались одни, он со всей силой ударил меня по лицу. Я почувствовала, как от удара у меня закружилась голова. Я была возмущена и взбешена. Ни один мужчина не смеет меня ударить!

Я возвращаюсь в Варшаву… Все во мне бунтовало, когда я шла туманным парком в шлафроке из гардероба Варвары Лаврецкой. Андрон догнал меня, упал на колени, умоляя: «Вернись в павильон… Ты должна меня понять, если ты уедешь, я никогда себе этого не прощу».

Я вернулась на площадку заплаканная, с чувством страшной обиды.

Я очень долго не могла ему этого простить. Через много лет на кинофестивале в Риге я должна была вручать премию Андрону. Тогда я сказала, обращаясь к публике: «Вот мужчина, который весьма специфическим образом научил меня, как любить, смеяться и как плакать». Андрон молниеносно парировал: «Вот женщина, которую умыкнул у меня Анджей Вайда!»

Моей популярности в России способствовало также многократное участие в Московских кинофестивалях то в качестве гостя, то в качестве члена жюри, что было поводом для многочисленных интервью. Во время одного из них американский журналист попросил меня дать свою оценку фестивалю. Вместо прямого ответа, я рассказала, как выглядит сортировка фестивальных гостей по линии питания. В отдельном зале за занавесом едят американцы. В следующих залах питаются англичане, французы, итальянцы. Дальше так называемый «третий» мир, еще дальше люди из соцстран, то есть поляки, болгары, гэдээровцы, и в конце, в другом крыле ресторана, — русские…

Мы оба с Анджеем постоянно носили Карусю на руках

В телепрограмме «Кинопанорама», которая шла непосредственно в эфир, ведущим был Алексей Каплер, когда-то жених дочери Сталина. Каплер спросил перед камерой, о чем я мечтаю. Наверное, он рассчитывал на ответ вроде: «Я хотела бы сыграть Клеопатру». Мой ответ привел его в полное замешательство. «Я мечтала бы изменить географическое положение Польши». «С какой целью?» — выдавил он со страхом. «Разумеется, из климатических соображений», — ответила я спокойно.

Тут же прервали передачу, она завершилась раньше обозначенного в программе времени.

Несколькими годами позже московское телевидение сделало часовую передачу о моем творчестве. Ее показали в день моего рождения. Меня об этом не предупредили. Я узнала, когда мне позвонил советский посол Юрий Кашлев, сообщивший, что планирует свой визит ко мне. Я была изумлена. Изумление мое возросло, когда он явился ко мне с поздравлениями, розами, шампанским и кассетой с этой программой, на упаковке которой было написано: «From Russia with love» — название одного из фильмов о Джеймсе Бонде. Авторы передачи пригласили в студию людей, с которыми я работала над «Дворянским гнездом», — Андрона Кончаловского и Никиту Михалкова, Вячеслава Тихонова, с которым мы играли в картине «Европейская история» (имевшей, как тогда говорили, Всесоюзную премьеру, то есть одновременный показ в двух тысячах советских кинотеатров), Валерия Плотникова, с которым некогда нас объединяло глубокое чувство, и, конечно, для меня величайшего из великих актеров — Иннокентия Смоктуновского. Они рассказывали обо мне, о знакомстве со мной и немного о моих ролях. Я была тронута.

Иногда трудно описать, как популярны были в Советском Союзе польские артисты или певцы. Когда в Варшаву приехал Михаил Горбачев и в королевском Замке подписывал свою книгу, я подошла взять у него автограф. Стоявший рядом генерал Войцех Ярузельский представил меня: «Беата Тышкевич, наша знаменитая актриса…» «А мы считаем, что наша», — ответил Горбачев6.

Замыслы милее всего, они никогда не разочаровывают, не то что их воплощения…

Я не раз присутствовала при разработке кинопроектов, часто принимая в ней участие. В группе друзей, связанных с кино, часто возникают идеи будущих сценариев. Еще все можно изменить, иначе начать, придумать другой финал. Это как с отрезом ткани на платье, который лежит у нас в шкафу. Мы держим его годами, и каждую весну у нас возникает мысль использовать его. Хотя мы и не шьем это платье, а ощущение такое, что у нас оно уже готово. Когда портниха возьмется за дело, обязательно что-нибудь испортит, и мы уже не только не будем носить это платье, мы не будем знать, что с ним, собственно, теперь делать. Вот я и подумала: а нельзя ли о таких постоянно возникающих и изменяющихся замыслах сделать фильм?

Часто говорят: вот эта история очень кинематографическая, этот эпизод так и просится на экран… Как-то ранней весной, в ясный погожий день я шла с маленькой Каролиной по улице. На минутку мы остановились. В глубине погруженных в тень ворот старого дома, неприветливого, грязного и обшарпанного, сиял кусочек двора. В арке подворотни, как в рамке, виднелись фрагмент зеленого газона и дерево, освещенное золотым лучом солнца. «Посмотри, мама, — сказала Каролина, — совсем как в кино».

С Дельфин Сейриг, актрисой с красивым матовым голосом, известной по роли в фильме Алена Рене «В прошлом году в Мариенбаде», мы говорили о сценарии, о том, что многое происходящее в жизни часто напоминает кино.

Польское консульство в Нью-Дели приглашало в связи с разными датами и мероприятиями местных знаменитостей, политиков, деловых людей, художников. Иногда показывали наши фильмы. На одну из таких встреч, устроенных консулом Анджеем Вуйциком, пришел известный индийский продюсер господин Тивари. В тот раз показывали «Сегодня ночью погибнет город», в котором я играла немку Магду. Его так покорил этот образ, что он возмечтал увидеть меня в роли… греческой принцессы красавицы Елены.

Фильм «Человек с бритой головой» в постановке Андре Дельво. Я в роли молодой Фран

Он прилетел в Польшу, пригласил меня в Индию и предложил сыграть в фильме «Александр и Ханакая».

Это было очень неожиданное предложение, но я ужасно обрадовалась. Фильм, в котором мне предстояло выступить, рассказывал об истории войн Александра Македонского и о национальном герое Индии Ханакае, который жил каких-нибудь триста лет спустя… Уже это изумляло и интриговало. К тому же мой контракт, заключенный сроком на три месяца, обещал хорошие деньги. Я сразу же согласилась, ничто меня всерьез не держало в Варшаве, тогда у меня еще не было семьи, дома, детей. С Анджеем мы не состояли в браке, а мои съемки в «Пепле» подходили к концу. На горизонте маячило большое приключение.

«Не следует, — говаривала моя Мама, — равнодушно проходить мимо подвернувшегося шанса. Он может не повториться!»

Я должна была лететь в Дели в конце сентября 1965 года. Я предчувствовала, что это будет путешествие всей моей жизни, его предвкушение символизировал нарисованный на авиабилете маленький магараджа на ковре-самолете…

В Нью-Дели мы приземлились на рассвете. Неправдоподобно прекрасный восход солнца и красная пыль, поднятая самолетными двигателями. Одетые в развевающиеся сари женщины вырывали сорняки и бросали их в огромные корзины, которые потом несли на головах. С грацией танцовщиц они уклонялись от могучих волн воздуха, разгоняемых приземляющимся лайнером.

Я волновалась сразу обо всем: будут ли меня встречать, где меня поселят, справлюсь ли я, не зная английского, будут ли сдержаны обещания, данные в Польше? Разумеется, я знала, что в случае чего всегда могу обратиться в польское посольство.

Когда открылись двери самолета, на нас обрушился вал влажной жары.

В секунду все на мне стало мокрым, платье прилипло к телу. Нам объявили, что самолет сразу летит дальше и поэтому я должна идти в багажное отделение и отыскать там свой чемодан. Все происходило медленно, никто не спешил, никто не бегал, не повышал голос. А я по инерции продолжала торопиться. Прошло несколько недель, прежде чем я успокоилась и выровняла свой ритм жизни в соответствие со здешним.

В аэропорту меня ждал сам господин Тивари со свитой. В знак приветствия он украсил меня гирляндой из цветов туберозы и жасмина, после чего повез в город. Меня ожидали апартаменты в самом дорогом отеле «Тадж-Махал». Мне хотелось себя ущипнуть, так это было неправдоподобно великолепно!

Я еще никогда не видела такого богатства — мраморные мозаики, орнаменты, насыщенные цвета, сверкающие золотом и серебром детали, густые благовония. Всё как в сказке!

Из комнат открывался роскошный вид. Здесь было прохладно, кондиционер работал с полной нагрузкой. Я выключила его и открыла окна. Ворвался шум улицы, отличный от шума европейских городов. Тысячи наслаивающихся один на другой звуков, целые оркестры автомобильных клаксонов, которыми оснастили свои повозки рикши. Я устала после путешествия, от первых впечатлений и потому вскоре заснула.

Около пяти утра меня разбудил стук в дверь. Я открыла. В коридоре стоял человечек в высоком тюрбане, с огромным подносом и… пел: «Early morning tea! Early morning tea!»1 Он в буквальном смысле вплыл в номер, быстро позакрывал окна и включил кондиционер. Я почувствовала себя так, будто провинилась и мне сделали выговор: видимо, не следует открывать окна. Поставив поднос с чаем на стол, человечек, не переставая кланяться, исчез за дверью. Ну совсем как в сказке — опять показалось мне. На подносе стояли две чашки тонюсенького фарфора, чайник с душистым чаем и печенье. Вид этих двух чашек произвел неожиданный эффект: я вдруг почувствовала себя странно одинокой. У Анджея шли в Болгарии натурные съемки к «Пеплу». А я была от него так далеко, так страшно далеко…

А тут я в роли зрелой Фран в фильме «Человек с бритой головой»

Итак, фильм, в котором мне предстояло участвовать, назывался «Александр и Ханакая». Его продолжительность планировалась на четыре часа экранного времени, что не редкость для индийского кино. За режиссуру взялся Анд Сантоши, он же одновременно был автором песен и музыки, играющей, как известно, в тамошних фильмах очень важную роль. В контракте предусматривалось, что я буду танцевать и петь, само собой — на хинди.

Я мало знала индийскую кинематографию, собственно, почти ничего, кроме того, что там снимают тысячу двести фильмов в год. Производство фильма продолжается от трех до… десяти лет. Каждый может стать продюсером. Многие смельчаки постоянно пробуют это осуществить. Процедура выглядит следующим образом: достаточно снять сцену, показать ее дистрибьюторам или прокатчикам, они могут вложить свои деньги в съемки следующей сцены. Потом две отснятые сцены показываются следующим дистрибьюторам. И так далее, пока не сложится вся картина. Индийское кино — это чистое развлечение. На сеансы, которые длятся по нескольку часов, индийцы приходят семьями. Кино — их национальная страсть. В Индии десять миллионов зрителей ходят в кинотеатры ежедневно.

В 20-е годы прошлого века господин Тивари был серебряным и золотым королем в штате Бомбей. Во всяком случае, так он о себе говорил. В 40-е годы все проиграл на бирже. От старых добрых времен остались у него два дома, две жены и старый белый «Мерседес». Он ходил в длинном — по колена — пиджаке-жакете с характерным стоячим воротником и широких шароварах, иногда надевал жилет. Зимой на приемы являлся в черном костюме, в остальное время года одевался в белое. На жакете были самые дорогие на свете пуговицы — из оправленных в платину бриллиантов! Было этих пуговиц ровным счетом одиннадцать. Он пытался убедить меня, что это самые дешевые пуговицы, потому что один комплект служит ему для всех жакетов, к тому же он может приспосабливать их и для жилетов.

Прошло три месяца со дня моего приезда, а у меня не было ни одного съемочного дня. Шла какая-то таинственная подготовка. Мне продлили контракт, объявили, что первый съемочный день состоится у меня 24 декабря, в день нашего сочельника.

Жара меня изматывала. Мы полетели в Бомбей, там находятся все крупные киностудии. Влажность воздуха здесь достигает 97 процентов. Я несколько раз побывала в польском консульстве, где познакомилась с советником по торговле Лешеком Ружанским, его женой и их дочкой Эвой, которой было тогда шестнадцать лет. Я предложила, чтобы свободно владеющая английским Эва стала моей переводчицей и секретарем, и попросила, чтобы нас переселили в отель, расположенный ближе к морю.

С Эвой мы поселились в двух удобных апартаментах в отеле «Сан & Сенд», расположенном в пятнадцати милях от Бомбея между аэродромом и городом, на прекрасном необозримо просторном золотистом пляже. Шум улицы сменился мягким рокотом океана. К отелю примыкал район вилл Юху-Бич. Здесь в роскошных домах обитала элита индийского кино: три знаменитых брата Капур, Чатен Ананд, Фероз и Аббас Хан и Мира Кумари. Кинематографисты в Индии — это очень состоятельное сообщество, они могут позволить себе ослепительную роскошь. В «Сан & Сенд» останавливался, приезжая на отдых, король Непала. Он был моим соседом. Хозяин гостиницы, грек, исполнял все наши пожелания. Специально для нас он пек кокосовое печенье и, несмотря на сухой закон, угощал нас шампанским. В этом отеле селились экипажи голландских авиалиний, поэтому у нас всегда были свежие голландские сыры, молоко и масло.

Андрон Кончаловский: «Если мне не повезет в кино, с голоду я не умру»

Господин Тивари рассчитывал, что на индийском кинематографическом небосклоне я взойду звездой. С этой целью он дал в мое полное распоряжение американский лимузин «Импала» с шофером. Еще в Нью-Дели он устроил в мою честь прием на шестьсот персон. В саду около отеля соорудили огромные цветные шатры. В числе приглашенных были и польские гости, поэтому «Балатона»2 доставила мне типично польские кушанья: свиные колбаски, пикантные сосисочки, охотничьи колбаски, так называемые кабаносы, — это был организованный мною «польский стол». На «индийском столе» внимание привлекал рис, покрытый пластинками серебра высокой пробы, причем это серебро можно было есть, очень острое карри из разных сортов мяса, рыба, завернутая в таинственного происхождения листья, разнообразных вкусов чатни и очень сладкие десерты. Каково же было мое изумление, когда индусы, которым религия запрещает есть свинину, смели все польские деликатесы! С детской простотой они объясняли, что теперь будут молиться, потом совершат омовение в Ганге и таким образом очистятся от греха чревоугодия.

Старания господина Тивари имели отклик в польской прессе. Дотошный корреспондент в Голливуде Збигнев Роговский сообщал в «Пшекрое»: «Беата Тышкевич пребывает в Индии в течение нескольких недель. Здесь она снимается в фильме „Александр и Ханакая“. Говорят, что с целью сделать ей и фильму рекламу пани Беате предлагали выйти замуж за индийского миллионера, позже она могла бы с ним незамедлительно развестись. Наша актриса, однако, не воспользовалось такой пропозицией»…

Разумеется, все это было неправдой.

Похоже, я подвела господина Тивари и не стала звездой индийского кино. Я плохо себя чувствовала в Индии, меня травмировала окружающая нищета, смущало всеобщее заискивание, я не могла воздержаться от того, чтобы не заступиться за слуг, кормила бездомных собак… Такое поведение не к лицу звезде, в особенности в Индии, в обществе глубоко укорененной кастовости.

В то же время, что и я, в отеле «Сан & Сенд» жил сэр Ричард Аттенборо, который уже тогда собирал материал для фильма о Ганди, многими годами позже (в 1983 году) награжденного аж восемью «Оскарами». Мы говорили о Ганди и будущем фильме за общими ужинами. Сэр Ричард особое внимание обращал на низшую касту — «неприкасаемых», людям этой касты запрещено прикасаться ко всем, кто в эту касту не входит, и нельзя позволять, чтобы кто-нибудь вне касты прикасался к ним. Когда «неприкасаемый» просил воды, ему нельзя было дать стакан. Можно было только налить воду в его посуду.

У меня был личный слуга Джон, странное имя для индуса. Он обожал стирать мое белье. Мне было неловко, и я старалась опередить его в этом занятии. Мести или мыть пол Джон нанимал другого слугу. Он принадлежал к касте, которой запрещалось касаться всего, что лежит на полу. Однажды испортился кондиционер, и вода стала капать на пол. Я вызвала Джона, чтобы он навел порядок. Очень вежливо он поставил меня в известность, что его слуга уже ушел домой, а он не притрагивается к полу… Я вынуждена была взять купальные полотенца и собрать воду. С этого момента я полностью лишилась его уважения.

Я в Париже, а в Польше военное положение

Нечто подобное произошло и с приставленной к нам господином Тивари персональной охраной. Это были двое мужчин могучего телосложения, которые должны были обеспечивать в отеле нашу безопасность. В Индии в ту пору был сухой закон, в отеле требовалась специальная книжечка, на основании которой разрешалось получить месячный лимит алкоголя: одну бутылку виски или шестнадцать бутылок пива либо определенное количество коктейлей (нашим любимым был «Том Коллинз»). Естественно, мы с Эвой не могли поглотить такое количество выпивки, и наши стражи напивались за наш счет.

В течение нескольких дней они редко показывались, а когда показывались, то изнывали от скуки. Спустя пару недель и вовсе исчезли.

Меня приводили в отчаяние дети-попрошайки. Чтобы выпросить деньги, люди в Индии стараются возбудить к себе сочувствие. С этой целью они ходят по горящим углям, ступают по торчащим острием кверху гвоздям, старики ложатся на землю и кладут себе на грудь огромные камни… На пляже отеля выступала семья, показывавшая сцену, от которой кровь стыла в жилах: высоко, как только у них получалось, они подбрасывали вверх младенца или привязывали его к очень длинной палке, а потом размахивали ею в разные стороны… Эти выступления были их борьбой за выживание. В Индии человек не бунтует против своей нищеты, он благодарит судьбу за то, что она вообще дала ему возможность существовать.

В течение восемнадцати месяцев моего пребывания в этой стране мне не случилось самой открыть входные двери, они всегда распахивались передо мной, как и двери лифта, потому что всегда кто-то их услужливо открывал.

То же и в ресторане: швейцары всегда были готовы услужить тебе. В вестибюле отеля нас ожидал нанятый господином Тивари мальчик, в обязанности которого входило взять у нас покупки и отнести их в номера.

Когда, возвращаясь из Индии, я оказалась в Париже, я не могла избавиться от впечатления, что все на меня натыкаются, я ведь уже привыкла к тому, что прохожие должны передо мной расступаться. Инстинктивно и автоматически я останавливалась перед входом в ресторан, ожидая, что кто-то распахнет передо мной дверь.

На рождественские праздники ко мне в Бомбей прилетел Анджей с настоящей маленькой елочкой, украшенной игрушками и сладостями. В день сочельника мы рано пришли на киностудию, где, согласно уверениям господина Тивари, наконец должны были начаться съемки сцен с моим участием. Мы увидели такой огромный павильон, что его трудно было даже охватить глазом. Но павильон был пустой — без осветительных приборов, без камер. Посреди стояла козетка принцессы, невероятно пышная. И всё. В течение нескольких часов вообще ничего не происходило. Измученный ожиданием Анджей, способный спать в любых условиях, заснул на нарядной козетке.

Я пошла туда, где, по моим расчетам, располагались помещения костюмерных и гримерные. Там мне подали соленую пахту, популярный прохладительный напиток, богатый белком и кальцием, а потом начали красить, причесывать и одевать в платье, искусно расшитое сотнями жемчужинок, само собой разумеется, ненастоящих. Реализму здесь не придавалось ни малейшего значения. Несмотря на то что рядом были естественные сады, поразительные по своей красоте, мы играли в декорации, построенной для нужд картины, в придуманной зелени, абсолютно искусственной. Только животные были настоящие — леопарды и слоны. Жара стояла такая, что один из слонов потерял сознание. Сцена выглядела трагикомично: вокруг гигантского животного бегали, хлопотали, его обливали ведрами холодной воды, но рядом со слоном ведро больше походило на наперсток…

Через несколько минут я вернулась в основной павильон. Анджей продолжал дремать на козетке, а в центре портные сшивали гирлянды из настоящих цветов туберозы и гвоздики. Ими оплели все помещение. Я была очарована сказочно разноцветной и душистой декорацией, однако заметила, что от чересчур сильного света красиво собранные цветы быстро вянут, о чем сказала господину Тивари. «Через два часа будет новая декорация», — спокойно, с улыбкой заметил он.

Как все индусы, господин Тивари не ведал спешки и нетерпеливости.

В Индии все имеет свое время, время это находится в соответствии с высшим предназначением, на которое земное существо не имеет ни малейшего влияния. Поэтому, наверное, никого не удивляло, что в историческом фильме могут встретиться Александр Великий и Ханакая, которые в действительности жили в разные эпохи.

На самом деле в съемочном павильоне ничего не происходило, пока не появился Предиб Кумар, один из самых знаменитых артистов индийского кино, звезда первой величины. Его время стоило очень дорого. За ним ходили двое слуг. Один держал над его головой зонт, другой подавал попеременно то стаканчик виски, то пахту с различными добавками. Этот же слуга зажигал ему сигарету в длинном мундштуке. Делал он это по канону церемониала, содержащего, на мой посторонний взгляд, избыток униженной услужливости: сначала он сам затягивался дымом и только потом подавал сигарету своему господину.

Мне сказали, что Предиб Кумар очень востребованный актер: он играет одновременно в… семидесяти девяти фильмах! Он заезжал на съемки не более чем на два часа, чаще всего в костюме к другому фильму. Костюма он не менял принципиально, потому что был свято убежден, что публика поймет, кого она видит на экране. Я не могла этого взять в толк и потому чувствовала себя как бы заблудившейся.

Как-то я сказала о своей растерянности Мине Кумари, великой индийской актрисе, тоже участвовавшей в «Александре и Ханакае», на что услышала ее совет: «Если ты плохо себя чувствуешь, выпей утром натощак смесь растертых в порошок жемчужины, маленького изумруда и сапфира, растворенных в полстакане молока. Это минеральные соли, которые лучше всего усваиваются и которых наверняка не хватает твоему организму». Скорее всего, она прочла на моем лице удивление, смешанное с беспомощностью, потому что спросила о моем гонораре. Когда услышала, какой суммой он выражен, рассмеялась и спросила: «А почему ты не велела платить тебе бриллиантами? Они ведь трактуются только как подарок от продюсера и не облагаются налогом».

Время проходило в прогулках по пляжу, купании в море, объедании и хождении по магазинам. Но работа над фильмом не продвигалась. За многие месяцы у меня было только одиннадцать съемочных дней, которые составляли лишь 20 процентов моего рабочего графика. Я решила возвращаться в Польшу. Продюсер хотел, чтобы я осталась и лучше всего — навсегда. Он намеревался выкупить для меня у французов шикарную виллу. А я скучала по Анджею, по Маме…

«Ну что же, — сказал господин Тивари. — Нечего делать. Закончит за тебя кто-нибудь другой. Ведь все равно все знают эту историю. Тут никого не удивишь».

Меня такое заявление поразило, но я была довольна, что возвращаюсь в Варшаву. За восемнадцать месяцев я начала понимать образ мыслей индусов, так отличающийся от нашего. Этот фильм я никогда не видела…

Вскоре по возвращении из Индии я сыграла главную роль в поэтическом, визионерском фильме «Человек с бритой головой», которым дебютировал фламандец Анри Дельво, ныне принадлежащий к ведущим режиссерам Европы.

С исключительно одаренным филологом, юристом, композитором, пианистом и кинематографистом Анри Дельво я познакомилась в 1964 году, когда он приехал в Варшаву, чтобы собрать материал для телевизионного документального сериала Le cinйma polonais. Благодаря Анджею Скавине, тогдашнему директору «Фильма Польского», я оказалась среди тех, кто должен был говорить о польском кино. Это была трудная задача. Я опасалась выглядеть претенциозно, я ведь была очень молода и неопытна, а мне приходилось говорить о достижениях художников старшего поколения, обладающих несравненно бульшим опытом. Я предложила, чтобы меня снимали с Андре прогуливающейся по Краковскому Предместью, где всегда можно встретить кого-нибудь из известных людей искусства. И так, двигаясь от Замковой площади до гостиницы «Бристоль», мы непринужденно беседовали о польском кинематографе, а по дороге встретили Хенрика Томашевского и Янка Леницу3. Благодаря этим действительно случайным встречам наша беседа получилась живой и правдивой.

В результате этой прогулки я получила предложение сыграть в первом игровом фильме Дельво, экранизации написанной по-фламандски книги Иохана Десне «Вева». Завязалась долгая и приятная переписка с Андре. Из писем я узнавала содержание картины в подробностях. Фабулу составляло увлечение профессора женской гимназии одной из учениц по имени Фран. Через много лет, когда Фран уже была известной актрисой и женой одного из столпов местного общества, они встретились вновь, и профессор отважился признаться ей в своей давней любви. Она была несчастлива в замужестве, будущее ее пугало, и она попросила влюбленного в нее профессора убить ее. Он исполнил ее пожелание и с чувством вины на много лет пошел в психиатрическое заведение. Когда он вышел, оказалось, что его любимая Фран… жива. Значит, то, что произошло, было сном? Игрой воображения? Кошмарной действительностью? Фильм не дает ответа на эти вопросы.

Мне понравилась такая игра воображения, это было новое задание для меня как актрисы; в одном фильме я должна была сыграть две роли — гимназистки и зрелой женщины. Я полетела в Брюссель.

Съемки проходили в Брюгге, городке, как из сказки: всюду каналы, через них перекинуты игрушечные мостики. Зелень парков, отражающаяся на водной глади, давала отблески в окнах старых домов по берегам каналов. В гостинице «Портинари» с большой террасой мы часами работали над диалогами. «Человек с бритой головой» был первым фильмом на фламандском языке.

Я должна была не только говорить, но и петь на этом языке, который считается одним из самых трудных в Европе.

Играть на чужом языке всегда нелегко, даже и тогда, когда им неплохо владеешь. Если бы не то обстоятельство, что группа была французская, я бы вообще не понимала, о чем вокруг говорят, что хотят сказать мне, в особенности в первые дни. Диалоги я учила так же, как учат песенки. Для макияжа я использовала опыт, полученный в Индии. Внутреннюю, нижнюю линию глаз я подводила черной линией, что дает ясность и выразительность взгляда. С этой целью я использовала каял. Чтобы его получить, надо подержать блюдечко над горящей восковой свечой. Полученная сажа и есть каял. В Индии он служит для лечебных целей, им протирают, как бы очищают глаза.

«Человек с бритой головой» был для меня очень важным фильмом, очень неординарным. Многие зрители и критики это оценили. Я приобрела новый опыт. Кроме того, я заработала тысячу долларов, которые целиком потратила на новый зеленый MG 1100. Столько он тогда стоил по заводской цене. Для польских дорог у него слишком низкий корпус — между ним и покрытием шоссе было всего двенадцать сантиметров. Ну а поскольку я все еще не имела водительских прав, за рулем машины сидел Анджей.

В каждом новом фильме в чужой стране/ptr я играю на языке этой страны, работаю с людьми, которых не знаю, там все для меня новое, я испытываю какие-то новые эмоции: как все здесь будет происходить? Что из этого выйдет?

Только в Советский Союз я ехала без колебаний и страхов. «Наша пани Беата», — говорили там обо мне. Андрей Кончаловский добавлял: «У нас тебя обожают».

А Кеша Смоктуновский, этот величайший из великих, актер-ангел с невероятной харизмой, считал, что когда я появляюсь на экране, зритель влюбляется не столько в меня, сколько в мою душу. Кеша вспоминал, что когда в первый раз я появилась в Москве и пришла в театр на спектакль, в котором он был занят, а он узнал, что я в зале, несмотря на то что до этого мы не были знакомы, он почувствовал, что сердце у него как-то по-особому забилось. Такое приятно слышать.

Подобное обожание имело своим источником среди прочего и то обстоятельство, что в Советском Союзе долгие годы не показывали западные фильмы. Для советских зрителей самым западным было польское кино, потому что Польша, как говорил Иосиф Бродский, стала для русских окном в Европу и в мир. Польские фильмы служили для них свидетельством времени, которое они знали только из книг классиков и представляли образ мира, до которого они имели строго ограниченный доступ. Например, «Все на продажу» советские зрители воспринимали как авангардистское произведение, такое польское «8 ?». После выхода картины на советские экраны в стране спонтанно возникали клубы ее любителей.

На волне этой популярности Андрей Кончаловский предложил мне роль Варвары Лаврецкой в «Дворянском гнезде». Это выглядело невероятно, все равно как если бы у нас пригласили русскую актрису сыграть, скажем, Оленьку Биллевичувну4. Однако моя работа была хорошо принята. Один из советских критиков даже написал: «Русская по крови, парижанка по призванию, помещица по положению, кокотка по темпераменту. Русская, заблудившаяся в Европе…»

С Андреем Кончаловским я познакомилась в Москве на кинофестивале. Его мать Наталья Петровна Михалкова, урожденная Кончаловская, была дочерью известного русского художника Петра Кончаловского, женщина выдающаяся, поэтесса, литературный переводчик (кстати, ей принадлежит перевод на русский песен Эдит Пиаф). Отец Сергей Михалков — баснописец, поэт, сорок лет стоял во главе Союза советских писателей, автор текста для обоих гимнов Советского Союза и России. Своего рода рекорд Гиннесса. У Натальи и Сергея Михалковых двое сыновей: Андрей, старше меня на год, мать звала его Андроном, он носит ее фамилию, и младший Никита, которому как будто дали имя в честь Никиты Хрущева.

У Михалковых дом на Николиной Горе, в тщательно охраняемом дачном поселке в тридцати километрах от Москвы, построенном в 1932 году. Убежище для людей из высших правительственных сфер. Однажды вечером меня отвез туда Сергей Михалков, с ним я тоже познакомилась во время Московского фестиваля. Позже каждый раз, когда я гостила в Москве, я бывала на Николиной Горе, где с семьей Михалковых у меня очень скоро сложились настолько сердечные отношения, что к Наталье Петровне я много лет обращалась не иначе как «мама». Дом расположен в лесу. Красивый, старый, с газонами, как в романах Тургенева или пьесах Чехова. Вблизи протекает речка. Я не хотела в ней купаться, поэтому меня называли «выродочек». На Николиной Горе все имеет более насыщенный цвет и аромат. Здесь происходил настоящий марафон невероятных разговоров и бесед. Мы рассказывали друг другу фрагменты фильмов, которые задумывались, соревновались друг с другом в замыслах, а я благодаря этому брала замечательные уроки русского языка.

В доме Михалковых я познакомилась с Андреем Тарковским, автором «Иванова детства». Он работал с Кончаловским над сценарием «Андрея Рублева». Там часто бывали Валерий Плотников, прекрасный фотограф и фотохудожник, самородок, Коля Двигубский, автор костюмов к фильмам Кончаловского (позже он делал костюмы для «Бориса Годунова» Анджея Жулавского), генералы, с которыми Михалковы играли в теннис: Александр Микулин, авиаконструктор, и Михаил Мильштейн, асс контрразведки.

Наталья Петровна вела дом в старом стиле. На столе всегда урчал самовар. На пасхальные праздники запекали баранью ногу и делали пасху. Вкус этой пасхи я никогда даже не пробовала повторить. Тайна кроется в твороге, который в течение двадцати часов растирала со сливками и сахаром домашняя работница Поля. Комната Натальи Петровны была завешана клетками с певчими птицами. Она обладала не только литературным талантом, она умела прекрасно шить и любила это занятие. Во время очередного пребывания я любовалась на то, как она шила и вышивала платье для молодой жены Андрона, красавицы танцовщицы Натальи Аринбасаровой, которую Андрон похитил из Алма-Аты для своего первого фильма. Однако прежде чем Наталья Петровна закончила платье, ее старший сын привел к ней знакомиться новую жену… Андрон не был верным мужем. Он любил порывистой русской любовью.

Когда мы с ним познакомились, он уже окончил факультет режиссуры во ВГИКе. До этого он учился в консерватории по классу фортепиано. Этот фантастический человек и обворожительный мужчина, исключительный знаток женщин, всегда имел безумные замыслы и обладал равным количеством как достоинств, так и недостатков. Мы симпатизировали друг другу. Как-то он решил продать концертный рояль, чтобы пригласить меня на роскошный ужин. В доме его родителей я появилась как раз в тот момент, когда несколько богатырей выносили инструмент. Он обязательно хотел одарить меня кольцом с жемчужиной. Презентовал мне чашку в форме цветка магнолии, сделанную на старой мануфактуре Кузнецова. Она так прекрасна, что я ею не пользуюсь. В ней спит зачарованное время, романтическая славянская любовь. Я таю чувства Андрона глубоко в своем сердце и по сей день храню большой пакет прекрасных писем, фотографий и волшебных воспоминаний.

Сергей Михалков взял меня на меховую фабрику, где выделывали наиблагороднейшие виды соболя. Единственный раз в жизни я была участницей мистерии приобретения такого прекрасного меха. На фабрике дули в пушистые шкурки поверх волоса и под волос, пропускали через специальные машины, выгибающие их в разных направлениях, и все для того, чтобы удостоверить, что выбранный мех действительно самого высокого качества. Так я стала обладательницей прекрасных соболей. Я продала их в 1981 году, когда военное положение задержало меня в Париже.

Вскоре после Московского фестиваля, когда Кончаловский предложил мне сыграть Варвару Лаврецкую, я поехала на Каннский фестиваль. На изысканном приеме, который давали американцы на палубе авианосца, я разговорилась с импозантным господином преклонного возраста. Разговор, который велся по-французски, оказался настолько увлекательным, что я отказала Саше Дистелю, когда он пригласил меня на танец. Я тогда не предполагала, что эта встреча будет иметь продолжение… Когда предложение Андрона относительно моего участия в «Дворянском гнезде» казалось близким к реализации, выяснилось, что как иностранка я должна получить особое разрешение шефа кинематографии на право сыграть роль русской аристократки. Андрону уже обещали дать такое разрешение, но он попросил меня пойти с ним к этому шефу, которым был тогда Владимир Баскаков. Мы пошли. В мрачном здании в центре Москвы после неоднократного предъявления пропусков мы были приняты в огромном кабинете вице-министра. В глубине, за большим письменным столом я увидела моего симпатичного собеседника из Канна. «Никогда не забуду, как хорошо вы со мной разговаривали, не зная, кто я такой».

Съемки «Дворянского гнезда» продолжались довольно долго. Андрона заботила не столько фабула, сколько воспроизведение атмосферы жизни русской аристократии, гармонии человека с природой, поэтического настроения. Один из планов снимали при трех тысячах горящих свечей! В фильме я носила прекрасные туалеты и семейные драгоценности Натальи Кончаловской . До конца жизни я буду помнить сцену, в которой мне следовало расплакаться после обращенных ко мне слов моего экранного мужа Лаврецкого: «Ты никогда не будешь счастлива в России…»5

К сожалению, я не могла заставить себя расплакаться, несмотря на несколько попыток и советов Андрона, который понимал женщин, как ни один другой режиссер. Мы снимали и снимали… В конце концов Андрон попросил всех выйти из павильона, а когда мы остались одни, он со всей силой ударил меня по лицу. Я почувствовала, как от удара у меня закружилась голова. Я была возмущена и взбешена. Ни один мужчина не смеет меня ударить!

Я возвращаюсь в Варшаву… Все во мне бунтовало, когда я шла туманным парком в шлафроке из гардероба Варвары Лаврецкой. Андрон догнал меня, упал на колени, умоляя: «Вернись в павильон… Ты должна меня понять, если ты уедешь, я никогда себе этого не прощу».

Я вернулась на площадку заплаканная, с чувством страшной обиды.

Я очень долго не могла ему этого простить. Через много лет на кинофестивале в Риге я должна была вручать премию Андрону. Тогда я сказала, обращаясь к публике: «Вот мужчина, который весьма специфическим образом научил меня, как любить, смеяться и как плакать». Андрон молниеносно парировал: «Вот женщина, которую умыкнул у меня Анджей Вайда!»

Моей популярности в России способствовало также многократное участие в Московских кинофестивалях то в качестве гостя, то в качестве члена жюри, что было поводом для многочисленных интервью. Во время одного из них американский журналист попросил меня дать свою оценку фестивалю. Вместо прямого ответа, я рассказала, как выглядит сортировка фестивальных гостей по линии питания. В отдельном зале за занавесом едят американцы. В следующих залах питаются англичане, французы, итальянцы. Дальше так называемый «третий» мир, еще дальше люди из соцстран, то есть поляки, болгары, гэдээровцы, и в конце, в другом крыле ресторана, — русские…

В телепрограмме «Кинопанорама», которая шла непосредственно в эфир, ведущим был Алексей Каплер, когда-то жених дочери Сталина. Каплер спросил перед камерой, о чем я мечтаю. Наверное, он рассчитывал на ответ вроде: «Я хотела бы сыграть Клеопатру». Мой ответ привел его в полное замешательство. «Я мечтала бы изменить географическое положение Польши». «С какой целью?» — выдавил он со страхом. «Разумеется, из климатических соображений», — ответила я спокойно.

Тут же прервали передачу, она завершилась раньше обозначенного в программе времени.

Несколькими годами позже московское телевидение сделало часовую передачу о моем творчестве. Ее показали в день моего рождения. Меня об этом не предупредили. Я узнала, когда мне позвонил советский посол Юрий Кашлев, сообщивший, что планирует свой визит ко мне. Я была изумлена. Изумление мое возросло, когда он явился ко мне с поздравлениями, розами, шампанским и кассетой с этой программой, на упаковке которой было написано: «From Russia with love» — название одного из фильмов о Джеймсе Бонде. Авторы передачи пригласили в студию людей, с которыми я работала над «Дворянским гнездом», — Андрона Кончаловского и Никиту Михалкова, Вячеслава Тихонова, с которым мы играли в картине «Европейская история» (имевшей, как тогда говорили, Всесоюзную премьеру, то есть одновременный показ в двух тысячах советских кинотеатров), Валерия Плотникова, с которым некогда нас объединяло глубокое чувство, и, конечно, для меня величайшего из великих актеров — Иннокентия Смоктуновского. Они рассказывали обо мне, о знакомстве со мной и немного о моих ролях. Я была тронута.

Иногда трудно описать, как популярны были в Советском Союзе польские артисты или певцы. Когда в Варшаву приехал Михаил Горбачев и в королевском Замке подписывал свою книгу, я подошла взять у него автограф. Стоявший рядом генерал Войцех Ярузельский представил меня: «Беата Тышкевич, наша знаменитая актриса…» «А мы считаем, что наша», — ответил Горбачев6.

Замыслы милее всего, они никогда не разочаровывают, не то что их воплощения…

Я не раз присутствовала при разработке кинопроектов, часто принимая в ней участие. В группе друзей, связанных с кино, часто возникают идеи будущих сценариев. Еще все можно изменить, иначе начать, придумать другой финал. Это как с отрезом ткани на платье, который лежит у нас в шкафу. Мы держим его годами, и каждую весну у нас возникает мысль использовать его. Хотя мы и не шьем это платье, а ощущение такое, что у нас оно уже готово. Когда портниха возьмется за дело, обязательно что-нибудь испортит, и мы уже не только не будем носить это платье, мы не будем знать, что с ним, собственно, теперь делать. Вот я и подумала: а нельзя ли о таких постоянно возникающих и изменяющихся замыслах сделать фильм?

Часто говорят: вот эта история очень кинематографическая, этот эпизод так и просится на экран… Как-то ранней весной, в ясный погожий день я шла с маленькой Каролиной по улице. На минутку мы остановились. В глубине погруженных в тень ворот старого дома, неприветливого, грязного и обшарпанного, сиял кусочек двора. В арке подворотни, как в рамке, виднелись фрагмент зеленого газона и дерево, освещенное золотым лучом солнца. «Посмотри, мама, — сказала Каролина, — совсем как в кино».

С Дельфин Сейриг, актрисой с красивым матовым голосом, известной по роли в фильме Алена Рене «В прошлом году в Мариенбаде», мы говорили о сценарии, о том, что многое происходящее в жизни часто напоминает кино.

Мы дали рабочее название своей картине «Жизнь как в кино». Дельфин рассказывала мне, как когда-то, сильно простуженная, чихающая и кашляющая, она возвращалась самолетом и, приземлившись в Орли, сразу побежала в аптеку купить аспирин. «О, как ваш голос похож на голос Дельфин Сейриг, кто-нибудь говорил вам об этом?» — спросила аптекарша.

Понятное дело, звезд, к тому же сильно простуженных, просто так на улице или в магазине не встретишь. Или такая сцена: актер Семи Фрей, бывший какое-то время мужем Брижит Бардо, а потом связанный с Дельфин, зашел на минутку в кафе. Неподалеку за столиком две дамы лихорадочно зашептали, кивая головой в его сторону: «Смотри, смотри, там пьет кофе Макс фон Сюдов!» Презрительно улыбаясь, Семи Фрей прислушивался к перешептыванию соседок: надо сильно постараться, чтобы перепутать его с Максом фон Сюдовом! Расплатился, встал… И что же? У него за спиной действительно сидел Макс фон Сюдов!

В кино правда и вымысел переплетаются на многих уровнях. Во время съемок во Франции американо-французского фильма «Бернадетта из Лурда», над которым работал режиссер Жан Деланнуа, я оказалась в Лурде. Известно, что этот городок — место, где св. Бернадетта излечивает больных и калек. Конец февраля — начало марта, в Пиренеях зима, в городке почти все закрыто, готовятся к летнему нашествию пилигримов, хозяева ремонтируют свои заведения — рестораны, бары, дискотеки, отели. Каждое из заведений названо по имени своего святого патрона. Например, «Дискотека у св. Франциска».

Стефан Гарсен, игравший мельника, и я в качестве мадам Пелассон, жительницы городка, в перерыве между съемками пошли прогуляться по Лурду и посетить св. Бернадетту. В парке, где в гроте стоит ее скульптурное изображение, мы были одни. Я не знала, во имя чего принести молитву, не знала и того, что Стефан был смертельно болен. Он считал, что заслужил свое несчастье, о чем позже сказал мне в Париже. Без конца курил и пил кофе, но ничего не ел, питался кофеином и дымом. Мы очень подружились. Мне хотелось чем-то занять его внимание, отвлечь от мысли о болезни. И я стала рассказывать ему сценарий, который написала жизнь. Но это уже другая история.

Главную роль четырнадцатилетней пастушки Бернадетты играла Сидни Пенни, американская актриса, похожая на Брук Шилдс, еще совсем девочка, но уже звезда, прославившаяся сериалом «Птицы колючих кустов». Она приехала с родителями, где бы мы ни снимали, в ее распоряжении был роскошный вагончик, из которого она практически не выходила. Она пребывала в изоляции ото всего, в том числе и от фильма. Сидни была воплощенное отрицание простой девушки с гор, которой могла бы явиться Богоматерь, наделившая ее даром врачевания и благодатью свершения чудес.

В массовке картины участвовала группка местных детей и среди них дублерша Сидни, пятнадцатилетняя девчушка по имени Мюриэль, родившаяся и выросшая в Лурде, на фоне его прекрасной природы. Мюриэль нянчила младших сестер и братьев, пасла овец, занималась хозяйством. Она заменяла Сидни на всех репетициях с участием статистов и эпизодических исполнителей, на нее осветители ставили свет. Эти пробы с участием скромной Мюриэль выглядели необыкновенно естественно, с участием же Сидни они были только эрзацем реальности.

Мюриэль не очень понимала, в чем ее роль. После окончания съемок режиссер спросил ее, что бы она хотела, чтобы он для нее сделал. Она ответила, что просит у него только автограф и мечтает, чтобы ее имя значилось на плакате к картине. Разумеется, Жан Деланнуа расписался, но вынужден был объяснить, что ее имени не будет на плакате, потому что никто не увидит ее в фильме, так как она заменяла Сидни только на репетициях, а на экране все увидят Сидни, а ее, Мюриэль, там не будет. «Как так не будет?» — Мюриэль не могла этого понять.

Я присутствовала при этом разговоре, у меня защемило сердце. Потом она подошла ко мне и попросила, чтобы и я расписалась ей на память. Я написала: «Мюриэль, которая была душой этого фильма».

Когда после многочасовых репетиций, ползая в ледяной воде и в снегу, мы начали снимать, до нас донеслись звуки выстрелов. Фильм снимался синхронно, одновременно с изображением записывался звук. Жан Деланнуа к тому времени был уже очень старым человеком, к тому же эта суперпостановка его сильно измотала, и, похоже, он уже был сыт кино по горло. А тут эти выстрелы. Он не выдержал и потребовал наказать охотников. Ему объяснили, что во-круг простираются частные владения и единственное, что можно сделать, это попросить владельцев воздержаться на несколько часов от стрельбы.

Я видела, что неподалеку, опершись о скалу, стояла Мюриэль. Она всматривалась в небо, где кружили птицы, цель охотничьих выстрелов, в этот момент она в самом деле выглядела, как скромная святая. Я подумала, что именно эта сцена должна бы войти в фильм. Мюриэль замечает над собой подстреленную птицу, с тревогой простирает к небу руки, и тогда случается первое чудо. Птица обретает равновесие и спокойно взмывает в облака. Только никто этого не видит. Лишь она, живущая в согласии с Матерью Божьей, которое даруется только святым. Мюриэль растеряна, но она знает, что это знак Божий. Потому что святые ходят среди нас, но мы не умеем их замечать. Сегодня я едва могу вспомнить Сидни, она сыграла весьма посредственно, но Мюриэль навсегда осталась в моей памяти.

Жизнь часто сама пишет сценарии, так богатые событиями и характерами, что с ними порой трудно сравниться сочинениям писателей, даже наделенных богатым воображением. Достаточно посмотреть на судьбы наших близких и друзей, чтобы открыть в них живых героев неснятых фильмов.

Так жизнь диктует мне сценарий о моем детстве, детстве моих детей, моих встречах с братом, о судьбе моей Мамы, характерной для всего ее поколения. Счастливое оттого, что выжило в войне, после ее окончания оно уже ни на что не сетовало, даже на саму эту искореженную жизнь — личную, профессиональную, эмоциональную. Я это только записываю. Меня тянет рассказать наши истории по-своему. Я и мысли не держу, чтобы как-то реализовать эти «сценарии», я хочу только понять, описать самой себе, что происходит со мною и моими близкими. В номере гостиницы у меня нет домашних обязанностей. И я сажусь за стол и пишу…

Наступает момент, когда я чувствую, что больше не могу дышать тем же воздухом…

Брак с Витеком Ожеховским получился ненастоящим, у нас были совсем разные взгляды на жизнь. И настал день, когда я его попросту больше не хотела видеть…

В это время в Варшаву из Франции приехал человек, в которого я была так романтично влюблена в молодости, — архитектор Яцек Падлевский. Теперь это был взрослый мужчина, к тому же разведенный. Группка старых друзей собралась у Яцека Бликля. Япа провожал меня к такси и так был поглощен этим занятием, что споткнулся и взвыл от боли. Я отвезла его в травмопункт, там подтвердили перелом и наложили гипс. Он нуждался в опеке. Я переживала кризис в семейной жизни, у него тоже не удалась личная жизнь, он расстался с женой, с которой имел двух сыновей. Повеяло дыханием нашей, а точнее моей, первой любви…

Мы слабо представляли себе практическую сторону совместной жизни. Предполагалось, что любовь выдержит существование на расстоянии. Я играла в болгарском и немецком фильмах, постоянно разъезжала по миру в делегациях польских кинематографистов, но чтобы поехать к Яцеку, требовалось отдельное приглашение. Он много работал, иногда приезжал ко мне в Польшу, писал поэтичные и страстные письма, украшенные рисунками.

Мы попробовали. Решились жить вместе. Мне было тридцать восемь, Яцеку на месяц меньше. У нас родилась желанная доченька, мы зарегистрировали брак.

Когда появилась Виктория, Яцек был в Марселе. Вообще-то я всегда выглядела женщиной, которая должна рожать детей, но при появлении каждой из девочек возникали какие-то сложности.

Яцек приехал на два дня, когда мы уже были дома. Дома, то есть у моей Мамы в нашей квартире на Замковой площади. В этой квартире две комнаты, кухня, ванная, общий метраж 38 квадратных метров. Яцек прилетел как заграничный папа, в руках у него была корзинка в оборочках, чтобы носить в ней новорожденную. Наверное, в самолете он выглядел интригующе! Еще бы: детская колыбелька так молодит! Нам было уже по тридцать восемь лет, в этой квартире жила моя Мама, Каруся, пани Анна Драшинская, няня Виктории, Виктория в своей кроватке и наша любимая кошка! Еще приходила домработница, незаменимая пани Анна, белоруска. Когда пани Анна наблюдала, как я собираю с пола свою постель, она приговаривала: «Вот уж настоящая больница!» Видно, так она характеризовала плотность заселения квартиры. Яцек выдержал только два дня, и я не удивляюсь. Он вернулся в Марсель. Через несколько месяцев я поехала к нему.

Мы поселились в самом сердце Марселя, городе гангстеров и полицейских. Ведь это именно «марсельский сюжет» представлен в фильме «Французский связной». Огромный, прекрасный порт, куда заходят суда из Гваделупы и Мартиники. Население — в большинстве своем афро-арабское — создает впечатление колоритной пестроты. Африканские ветры, голубое небо, белизна домов, серые приморские скалы, прекрасные сады, в аллеях пальмы сосуществуют с платанами, тут и там гигантские магнолии. Красивее всего здесь во время бури. Все цвета становятся еще более интенсивными. В жаркий полдень безлюдный город погружается в послеобеденную сиесту. Защищаясь от солнца, в домах закрывают ставни, все дремлет, чтобы взорваться оживленными вечерами, растягивающимися на всю ночь.

Здешние жители так привыкли к солнцу, что зной не отбивает у них аппетита, чего я никак не могла понять. Сидя на солнце, они едят горячие тосты, намазанные чесночным маслом, запеченное в гриле мясо и все это запивают холодным вином. Утешение составляют сыры и салаты со специями и помидорами, из которых удалены зернышки, чтобы не разжижали соус. Салаты непременно поливаются оливковым маслом. В старом порту Марселя, который находится посреди города, есть множество очень хороших ресторанов. Сидя за выставленным на тротуар столиком, хорошо наблюдать спектакль городской жизни. Иногда внезапно, как разряд молнии, возникает полиция, окружает ресторан, ищет наркотики. Подозрительные персонажи вмиг исчезают, как будто их и не было. Бывает, что в разборках различных мафиозных группировок или в столкновениях полиции с мафией стреляют и убивают.

Мы занимали маленькую студию в доме, построенном по проекту Ле Корбюзье. Этот дом известен не только в Марселе, не только на всем побережье, но и в целой Франции и вообще в мире. Дом огромный, серый, со стенами из бетона: на бетоне видны отпечатавшиеся следы досок. Балконы, отлитые вместе со стенами, выглядят как квадратные распахнутые дупла, впечатление легкости подкрепляет цветовая окраска задней стены. Красить полагается каждую весну и обязательно в тот цвет, который избирается на текущий год. Издали здание не производит впечатление колосса, хотя на самом деле таковым является. Квартиры там разные — от больших двухэтажных, с внутренними лестницами, до маленьких студий. Дом называется Сите.

И действительно — эта постройка как бы целый городок, самодостаточное сооружение. На первом этаже несколько входов, охраняемых специальными службами порядка, на четвертом этаже (это первый жилой уровень) бар и маленький ресторан. Все квартиры и гостиничные номера расположены в коридорах, бесконечных, широких, сверкающих, выложенных скрадывающим шум линолеумом. Эти коридоры называются тут улицами. По ним на самокатах и роликах носятся мальчишки, шум от них смешивается с отголосками упражнений на фортепиано, уроками игры на скрипках и виолончели. Все вместе творит мирный, пульсирующий жизнью звук. На пятом этаже можно сделать покупки — в супермаркете, у мясника и пекаря. У гиганта аптекаря, вечно пребывающего в полусонном состоянии, продаются не только лекарства и косметика, но и лампочки, батарейки и букинистические книжки. Все, однако, имеет одну общую особенность: всюду лежит пыль, как будто никто ни к чему не прикасался. Есть в Сите почта и амбулатория, баня и детский сад. Среди жителей много людей преклонного возраста. Они определяют странный и таинственный характер этого места. Это они, главным образом, пользуются лифтами, огромными, как комнаты. Лифты есть пассажирские и грузовые, местные старички со своими собаками ездят преимущественно на грузовых.

А на крыше Сите есть беговая дорожка и бассейн для спортивного плавания. Отсюда можно не выходить месяцами. Иногда Сите напоминает корабль дураков.

Несмотря на такое количество удобств, я задыхалась в Ле Корбюзье и вздохнула свободно только тогда, когда мы купили квартиру в пригороде Марселя, в Колин Сен-Жозеф, где нас будило пение петухов. Напротив стоял дом для престарелых, который вели монахини. Время от времени я видела часовню, морг и последний путь их подопечных. Я пыталась привыкнуть к этим картинам. Без особого успеха.

Мне было трудно приспособиться к жизни в Марселе. Яцек работал от зари до зари. Много времени проводил в архитектурной мастерской, возвращался только вечером. Чувствуя необходимость как-то объясниться, он рассказал мне, что один из знаменитейших архитекторов и дизайнеров финн Альвар Хуго Аалто на вопрос журналиста, почему он не ездит по миру с лекциями о своей работе и своих теориях, ответил: «Но у меня нет времени, я ведь строю». Вот и у Яцека не было времени. Он был поглощен работой. Как мне в этих условиях найти себя? И где здесь могло быть мое место?

Долгое пребывание в Польше не входило в планы Яцека. Когда я с Викторией первый раз приехала на родину, Каролина, тогда уже десятилетняя, приветствовала нас таким образом: «Только не говори мне, что это моя сестра! Это ведь только половина моей сестры…» Так она напоминала мне, что Виктория — дочь другого отца. Кажется, она не ревновала, но я видела, что появление Виктории нарушило сложившийся порядок ее жизни. Спустя многие годы она призналась: «Ты не могла сделать мне в жизни лучшего подарка, чем родить Викторию!» Ей пришлось до этого дозреть. Я часто летала с маленькой Викторией по маршруту Варшава — Марсель. Мама, прощаясь с нами в аэропорте Окенце, каждый раз обязательно спрашивала: «На сколько ты теперь летишь?» «Как это „на сколько“? — оборонялась я. — Я ведь лечу домой, к мужу». — «Ну, хорошо, хорошо… Но на сколько? На неделю, две?»

По просьбе Яцека я везла эмалированную посуду: мы начинали новую жизнь. Из Варшавы, где земля горела под моими ногами, я возвращалась в Марсель, город-пересадку, где ждала новой поездки в Польшу. Так в течение трех лет в Марселе я тосковала по Польше и Варшаве, а в Варшаве — по Марселю.

Впервые в жизни я от кого-то зависела в материальном отношении.

В Марселе снималось много фильмов, но я не могла в них играть: у меня не было агента, я не жила в Париже, откуда приезжали полностью сформированные съемочные группы с актерами. Я оставалась наедине со своим свободным временем. Я никому не была нужна. Дети — иногда я привозила с собой Каролину — находились на попечении няни. Я поднималась в бассейн, спускалась из бассейна, мне приходило в голову приготовить что-нибудь эдакое,

и я готовила, потом оказывалось, что Яцек не может приехать на обед и вернется только вечером после позднего ужина в городе. Я ужинала в одиночестве и медленно и верно впадала в депрессию.

Постепенно я начала сближаться с друзьями Яцека. Французы, как известно, осторожны в выборе новых знакомств, и нужно съесть с ними пуд соли, чтобы подружиться. Зато это верные друзья, друзья на всю жизнь. Так было с Анн Лавур, коренной француженкой, и ее партнером Ивом де Круа, бельгийцем. Как-то я проговорилась в их присутствии, что хотела бы работать во Франции, играть здесь в кино. Они беззаветно поверили в мою карьеру.

В ноябре 1981 года они пригласили меня на три месяца в Париж, предоставили отдельную квартиру в районе канала Сен-Мартен, платила я только за телефон. Тут я была одна. Каролина осталась под опекой ее отца, Виктория у моей Мамы в Варшаве, а муж со своими проектами в Марселе. Это была замечательная перемена положения. Прежде всего, я была в Париже! Этот город окутан какой-то магией, тут даже в тяжелые моменты красота окружения облегчает трудные дни.

Я попыталась отыскать свое место в киномире здесь, во Франции. Как будто вернулась в студенческие годы. Начинала свою профессиональную жизнь сызнова. Все изменилось 13 декабря 1981 года…

В ту памятную для поляков ночь я беззаботно танцевала со знакомыми в одном из парижских клубов. Наутро долго отсыпалась после ночного веселья. Разбудил телефон. Так я узнала, что в Польше введено военное положение. Я не могла понять, что произошло и что все это должно означать? Никакой связи с домом, Мамой, Каролиной и Викторией. Из телевизионных новостей я узнала, что Анджей интернирован, а ведь Каролину я оставила у него! Позже оказалось, что это был своего рода домашний арест. Я не знала, что делать. Яцек по телефону успокаивал меня, а я металась по квартире, как запертое в клетку животное. Довольно быстро мне удалось наладить переписку с Мамой: приятный итальянец по имени Виченце Палладио, сотрудник итальянского посольства во Франции, пересылал мои письма дипломатической почтой в Варшаву. Кроме того, все французы, старые и новые знакомые, были также очень расположены и постоянно предлагали свою помощь. Каждый вечер кто-нибудь приглашал меня к себе. Я не сразу поняла, что они создали нечто вроде организации. Анн и Ив сказали мне, что я могу жить в их квартире столько, сколько мне потребуется. Приходившие из Польши новости по-прежнему пугали. В газетах я читала об убитых, раненых, интернированных. Я была совершенно отрезана от Мамы и детей, и страх за них нашептывал самые черные сценарии. Постепенно от потрясения я начала переходить к действиям. С подругой Беатой де Робен, постоянно опекавшей меня все это время, мы придумывали различные варианты моего возвращения домой. При помощи американских знакомых и сотрудников итальянского посольства я посылала в Варшаву коробки с едой. Когда я уже смогла вернуться в Польшу, я узнала, что эти тюки остались нетронутыми. «Мы прекрасно обходились, нам ничего не требовалось», — спокойно объяснила Мама.

12 декабря Анджей позвонил моей Маме. Они договорились созвониться на следующий день. Мама позвонила, но телефон не соединял. Она подумала, что он плохо положил трубку. Потом взяла Викторию, и они отправились в Этнографический музей. Она договорилась встретиться там с Мартой Глинской и ее дочками. По пути им попался наш сосед. Он был в мундире, на котором сверкали многочисленные ордена и знаки отличия. В таком виде Мама видела его впервые. Улыбнувшись, она сказала: «Как красиво вы сегодня выглядите».

На площади Роздрожье к ней бросилась какая-то женщина, на ее глазах блестели слезы: «Куда же вы с ребенком идете? Ведь введено военное положение!» «А автобусы ходят?» Мама оставалась невозмутимой.

Виктория, впервые в жизни увидевшая настоящий танк, закричала: «Смотрите, смотрите, какой большой автомобиль!»

Они дошли до остановки, сели в автобус, поехали в музей. Потом пообедали у Мамы. День прошел, как обычно. И вообще жилось им не так уж плохо, и только из-за тревоги за моих дочек — моя Мама относилась к ним как к собственным детям — она разболелась. Но об этом она не рассказывала.

Всеми мыслимыми и немыслимыми путями я старалась отыскать возможность забрать к себе Каролину и Викторию.

Воспо/pльзовавшись своими связями, я сумела выправить им паспорта.

О времени их прилета в Париж я узнала в голландских авиалиниях KLM, потому что именно в их варшавском представительстве действовал единственный в польской столице факс. И там работала наша приятельница Зося Завадская.

В аэропорт со мной поехал мой приятель Андре Ватто, замечательный знаток французской живописи ХIХ века. Сначала из самолета спустилась большая группа польских детей, их встречали священники. А я не могла дождаться своих. Но вот они! Их появление я никогда не забуду. Почти четырнадцатилетняя Каруся одной рукой вела на поводке молодую немецкую овчарку — подарок Майи Коморовской ее парижским друзьям, — другой держала за ручку четырехлетнюю Викторию… Мы бросились друг к другу. Три месяца со дня объявления военного положения длились целую вечность! В машине Виктория сразу заснула, а возбужденная Каруся все рассказывала и рассказывала. Я не успевала ориентироваться в обрушившемся на меня потоке информации, но дочку не прерывала. Я знала: она будет обо всем рассказывать снова и снова.

Счастье совместной жизни в Париже длилось всего три месяца. Виктория очень тосковала по моей Маме и по варшавскому дому. И я приняла решение отослать ее обратно. Когда я провожала ее на аэродроме, Агнешка Холланд встречала своего ребенка, с трудом вырванного из Польши. А я своего отсылала! С горечью и страхами. Под опекой стюардессы Виктория — такая маленькая! — поднялась в самолет и ни разу не обернулась. А я осталась в аэропорту… с ее плащиком в руках.

Мне пришлось всерьез задуматься над тем, как зарабатывать на содержание своих детей. Я принимала участие в кастингах, получала небольшие рольки и эпизоды. Как-то зарабатывала себе на жизнь. Жалко, что не пришлось сыграть у Анджея Жулавского, который тогда работал во Франции. Жалко, конечно, для меня. Я тогда очень нуждалась в его помощи.

Мне предложили роль в четырехсерийном телевизионном фильме по роману Ромена Гари «Воздушные змеи», в котором играл Войтек Пшоняк. Я была с ним знакома и потому с радостью приняла предложение. Пшоняк был хорошо известен во Франции по фильму Анджея Вайды «Дантон», где играл Робеспьера. Фильм имел большой успех у французских зрителей. Съемки «Воздушных змеев» проходили также в Бельгии, в прекрасном дворце княгини де Шамей. Хозяева дворца принимали нас очень радушно. Как-то мы пили чай в изысканном салоне, до иллюзии напомнившем мне интерьеры Вилянова. Ощущение дежа вю возникло не столько из-за сходства архитектуры и убранства, сколько из-за многочисленных портретов, которые я знала с детства. Как выяснилось, художник-постановщик фильма арендовал картины из дворца в Монтрезоре, одном из замков на Луаре. Этот замок и теперь принадлежит семье Рей, близких родственников Браницких, от которых они и получили дворец по наследству. Поскольку содержание такого замка обходится в огромные суммы, его владельцы сдают в аренду мебель и картины. Так я оказалась в покоях, вернувших меня в мое детство.

А на главной стене в салоне, где мы попивали свой чай, висел портрет бабки хозяйки дома княгини де Шамей, которой во время революции отрубили голову как раз по приказу Робеспьера. Забавная ситуация: сидит Робеспьер (пусть и экранный) и всматривается в лицо своей исторической жертвы. Нетрудно представить, сколько иронических и просто смешных реплик было произнесено во время того чаепития. Словом, жизнь не устает сплетаться с кино.

Работая на «Воздушных змеях», я приобрела новый для себя опыт.

Во время предподготовительного периода меня попросили поехать с художником по костюмам на выбор тканей. Речь шла о том, чтобы оттенками своих цветов они соответствовали моим природным краскам. То же самое мы должны были проделать, подбирая шляпы. И вот мы отправились в парижский пригород, где расположены склады. Когда я увидела горы рулонов, у меня закружилась голова. Только шерстяных материалов в разных оттенках цвета беж, тонких и гладких, было несколько десятков! Оказалось, что я решительно не способна в таких условиях сделать выбор и художнику по костюмам, по сути дела, ничем не могла помочь. Я более полезна в наших реалиях, когда из ничего удается наколдовать платье.

В «Луизиане» Филиппа де Брока я играла эпизод. Во время съемок я почувствовала на себе такую заботу об актерах, о какой в Польше мы не могли даже подозревать.

Мы снимали в «Опера Комик». Старый красивый театр в центре Парижа. Июль. Жара. В сцене, которую предстояло снимать, мы сидели в зрительном зале, в ложе. На нас корсеты, несколько нижних юбок, мы втиснуты в бархатные кресла. В костюмах по моде ХIХ века мы едва в них вмещаемся. Еще немного, и мы сваримся вкрутую. Но оказывается, группа готова и к таким ситуациям. Гримерши приносят маленькие резиновые мешочки, похожие на грелки, только с толченым льдом. Этими мешочками они обкладывают наши пылающие декольте. И так же, как зимой, можно обогреться, держа в ладонях стакан горячего чая (лучше, конечно, рома), так на этот раз в разгар лета лед охладил наши тела.

Мне очень хотелось встретиться в работе с Клодом Лелушем. После фильма «Мужчина и женщина» он стал в Польше легендой. Я получила приглашение сыграть в его картине «Эдит и Марсель», посвященной великой любви Эдит Пиаф и прославленного боксера Марселя Сердана. К роли Сердана не один месяц готовился популярный французский актер Патрик Деваэр. Перед самым началом съемок он покончил с собой. Я думала, работа будет отложена на неопределенное время, но нет: Лелуш не мог себе это позволить. Он принял незамедлительное решение: в роли Сердана будет сниматься сын Сердана, тоже боксер. Кстати, именно он готовил к съемкам Деваэра. Оказалось, попадание в десятку. На экране появился настоящий мужчина и притом редкого обаяния. Я думаю, что талантливой Эвелин Буи, игравшей Эдит Пиаф, было легко воспламениться к нему любовью с первого взгляда.

Клод Лелуш наделен удивительно многосторонним талантом: он не только режиссер, продюсер, сценарист, но и оператор. При этом он еще и прекрасный организатор. Когда во время съемок мы приехали на юг Франции в огромный рекреационный центр с бассейном, кортами, беговыми дорожками, я узнала, что все это принадлежит Лелушу. Ну и, разумеется, там был отель, самые шикарные номера в котором назывались именами звезд французского кино, а кроме того, богатая видеотека, фильмотека и, конечно, проекционные залы.

Как-то утром снимался проезд Эвелин по парку на велосипеде. Всюду были установлены громкоговорители, и в парке звучала музыка. «Зачем? — подумала я. — Ведь этот план снимут без звука». Известно, что музыку пускают при съемке, например, танцевальных сцен, чтобы придать ритм движениям исполнителей. Но для велосипедной прогулки?.. Заинтригованная, я задала этот вопрос режиссеру. «Когда завтра утром я буду отсматривать материал, он пойдет на экране сразу с музыкальным сопровождением», — объяснил Лелуш.

Длинные планы он снимал сам, оператор фильма ему только помогал. Вот пример. Начинают снимать на подъездной дорожке перед домом. Эвелин Буи вбегает в дом, бежит через анфиладу комнат и выбегает на террасу. А камера следует за нею неописуемо длинной панорамой через весь сад до самых лугов, расположенных за парком. С тяжелой камерой на плече Клод бежит задом наперед и все время держит в объективе свою героиню. Он никогда не бывал усталым, и его никогда не покидал энтузиазм. Каждый день с утра он бегал. Вместо вина пил минеральную воду. Такой же преданности работе он требовал от других. Впрочем, тут проблем не возникало, потому что своей энергией он заряжал всю группу. В страстности, с какой он отдавался работе, он напоминал мне Ромека Поланского, который тоже всегда идеально подготовлен к съемке и тоже не знает усталости. Кроме того, оба всегда знают, чего они хотят добиться, и это видно и в работе, и в ее результатах.

На площадке у Лелуша царила замечательная атмосфера. Снимали в моем любимом ресторане La Coupole, где вечерами встречаются театральные актеры, модели, художники, писатели и деловые люди. Я в этой сцене не участвовала, но шутки ради облачилась в вечернее платье и хорошенькую шляпку, пришла, села сбоку. Мне было так приятно смотреть, как создается этот волнующий фильм, один из моих самых любимых.

Мои муж и дом оставались по-прежнему в Марселе. Яцек не очень одобрял мое путешествие в Париж. Из-за огромного количества работы он не мог ко мне часто приезжать. Так же невозможно было предположить, что он переберется в Польшу, хотя бы на какое-то время. Я тоже не умею жить, ничего не делая. Каковы же мои планы? Остаться, работать и жить во Франции? Я никогда не предполагала поселиться постоянно где-то вне Польши. Я не способна внезапно заменить дружбу на знакомство, потому что меня радует и интересует только то, что происходит в моей стране: там чинят тротуар, там посадили новое дерево, и в доме у нас теперь делают уборку на лестничной клетке. Я пришла к убеждению, что не могу существовать между двумя странами и как-то увязывать это со своей работой. Яцек этого не понимал. «Ты играешь, ты все время играешь», — повторял он.

У меня болит голова, а я улыбаюсь. Это игра? Или: мне уже все осточертело, а я по-прежнему спокойна и внимательна ко всем. Это игра? Я больна, но никто об этом не знает. Игра?

Так, сосредоточенные каждый на своем деле, мы отдалились друг от друга. Кто из нас виноват, кто перечеркнул надежду?.. Объяснение кажется мне слишком сложным, скажу только, что больше уже не следовало с этим тянуть.

«Все мужчины хотят на тебе жениться, но ни один из них тебя не любит», — как-то коварно, но с большой долей правды сказал мне Казимеж Брандыс.

Мои мужчины прежде всего надеялись видеть во мне партнера, опору. Вначале происходит солнечный удар, восторг, потом рождается надежда на что-то большое, постоянное, а позже… Это были повторяющиеся состояния влюбленности, проистекающей из неустанной и неудовлетворенной потребности любви. Первоначальная эйфория быстро сменялась буднями, все волшебные сюжеты исчерпывали себя. Нужно было что-то с этим делать. Для меня брак имеет смысл, если любовь освобождает людей, они не конкурируют друг с другом и не ставят себя в зависимость друг от друга. Иначе как пройти жизнь? Вместе зарабатывать на существование? Этого мало. Тогда лучше уйти, лучше сохранить свою одинокую свободу. В моих случаях меня подводила дружба, по моим представлениям, именно она в браке и составляет настоящее искусство любви.

Не в моем нраве полагаться на мужчин. Я люблю зависеть только от себя. Я стараюсь держать дистанцию по отношению ко всему. В том числе и к любви. По сути дела я знаю, что могу рассчитывать только на себя, и меня это устраивает.

Все проходит. Страсть, любовь. Меня в школе учили, что незаменимых людей нет. Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что заменить нельзя никого. К сожалению, люди, с которыми я дружила или которых хорошо знала, стали прошлым.

Я не вписалась основательно в актерскую среду, а возможно, этой среды и не существовало. Я не играла в театре, что означает, что я не просто не существую в этой профессии, но остаюсь одинокой в своей кинематографической жизни. Фильм — это интенсивная работа в течение нескольких недель, а потом другой режиссер, другая роль, другой партнер, часто другая группа. Нужно научиться перестраиваться, быть готовой к новым, иным правилам игры. Поэтому случается, что мне не хватает времени на себя.

А жизнь — это не просто так. Я получила новый шанс, когда несколько лет назад после тяжелой болезни встала на ноги. Я весила пятьдесят один килограмм, не могла подняться, но поднялась.

Я тяжело болела и долго не знала, что со мной происходит. Несколько лет меня лечили без правильного диагноза. Были дни, когда я не поднималась с кровати, я просто начала погибать. Один из врачей заключил, что это может быть рак поджелудочной железы. «Почему бы, собственно, на этот раз не пришла моя очередь? Столько моих друзей ушло, даже не подозревая об этой болезни», — сказала я врачу. Мои слова поразили его. «За свою двадцатипятилетнюю практику в первый раз встречаю пациентку, которая так реагирует на этот диагноз. Люди обычно спрашивают как раз, почему именно на их долю выпала эта болезнь», — заметил он.

Я думаю, каждому из нас записано на небесах свое, и нужно принимать это со смирением. Может быть, такой подход помогло мне выработать мое пребывание в Индии, где совсем другое отношение к смерти: никто никого не пугает болезнями, утверждая, что они кара Господня. Смерть, как и земной путь, — только этапы многократной жизни, и люди с этим живут. Дома тоже не было гнетущей атмосферы. Разумеется, дочки огорчались, но пробовали по-своему шутить: «Мама, не остывай!» Я боялась истерии, потому что именно она ослабляет нашу волю преодолеть кризис. Но больше всего я боялась за детей.

Мне казалось, будто кто-то обрывает мое время. Все вдруг обрело иную ценность. Это сравнимо с состоянием, когда любовь своей жизни встречаешь в зрелом возрасте. И надо спешить, потому что жаль времени, которое ушло без этого человека. Душой я все еще хотела быть всюду. Худая, как тростинка, я выступила в фильме Анджея Баранского «Две луны» по рассказам Марии Кунцевичовой. Я никогда раньше не работала с этим режиссером, между тем мне очень нравится его взгляд на мир. Когда мне прислали сценарий, я поспешила рассказать его содержание своему близкому другу актеру Карлу Тесслеру. Там представлены две среды: евреи, жившие с престарых времен в Казимеже, и дачники — артисты и художники. Действие происходит в пейзаже Казимежа Дольного на Висле в последнее лето свободной Польши. Карл происходит из английской еврейской семьи, он тогда еще не говорил по-польски, но сценарий его очень заинтересовал. На зеленом, залитом косым предвечерним светом дворике позади дома, в котором мы жили вместе, я сфотографировала его в сдвинутом на затылок котелке, с трехдневной щетиной, с маленьким желтым цветком где-то на фоне. Один из снимков я осмелилась выслать Анджею Баранскому. Таким образом мы с Карлом очутились на съемочной площадке «Двух лун». Карл сыграл художника Шимона. Под конец съемок я должна была лежать в шезлонге на пляже, но была так слаба, что и этого не могла сделать. Все это время меня поддерживали сила духа, доброта и забота Карла.

Чуть позже, когда я уже могла двигаться по дому, Казимеж Тарнас предложил мне небольшую роль Эвелины графини Опольской в фильме по известному роману Корнеля Макушинского «Барышня с мокрой головой», предназначенному для подростков. Я с благодарностью приняла предложение. Все в группе знали, что я чувствую себя неважно, и относились ко мне необыкновенно чутко. После съемок я уже не могла подняться с постели. Каролина упорно искала врача, который сумел бы наконец поставить правильный диагноз. Моим спасителем стал профессор Витольд Бартник. Он даже не стал изучать результаты анализов и обследований, проведенных в самых серьезных клиниках Парижа и Гамбурга. Первое, что он предписал, — сделать исследование реакции на клетчатку. Но ведь аллергией на этот элемент страдают преимущественно дети. Оказалось, что так и есть: причина моей болезни — аллергическая реакция на зерновые продукты. Соответствующая диета вернула меня к жизни.

Я поехала в места своей молодости, а именно в Казимеж, и всего через несколько дней пребывания там почувствовала себя отдохнувшей. Набухшее во мне напряжение исчезло. Я снялась в очередном фильме Анджея Баранского «День большой рыбы» по рассказу Корнеля Филиповича. Главную роль в этой картине исполнял Ян Пешек, а я уже несколько лет наблюдаю за работами этого актера, восхищаюсь ими. Я попросила разрешения сфотографировать его, хотя боялась отнять у него время. Я предложила ему расположиться на фоне роскошной гортензии. Тогда же я сделала снимки Марека Вальчевского. С ним в «Дне большой рыбы» мы играли супружескую пару. Когда мы ждали свой план, я задвинула его в дикий виноград, которым оброс «играющий» в этой картине дом. В объективе аппарата я видела теплый и одновременно лукавый взгляд Марека. Потом я послала Яну и Мареку эти фотографии. В ответ пришли милое письмо от Яна Пешека и телеграмма от Марека с благодарностью. Не знаю, сделано ли это было из чистой вежливости или им на самом деле понравились мои работы… Эти опыты придали мне смелости. Так началась моя серия портретов актеров-мужчин на зеленом фоне: Януша Гайоса, Даниэля Ольбрыхского, Макса фон Сюдова. Вероятно, потому что они не относились ко мне как к профессиональному фотографу, они оставались естественными, не прибегали к «самообороне», к которой мы, актеры, прибегаем, когда нас фотографируют. Как я уже вспоминала, у меня осталось мало моих детских фотографий, наверное, поэтому я так часто и с таким удовольствием снимаю своих дочек.

Все, что нас окружает, можно увековечить на фото. Я снимаю животных, цветы, фрукты, а потом фотографии посылаю друзьям как почтовые открытки, потому что есть в них что-то личное, мое. Когда-то у меня была любимая собака, я сплетала ей венки из васильков, надевала на голову, и она послушно мне позировала. Нет уж той собаки и васильков тоже нет, но в ящике моего бюро лежат фотографии Панкрация.

Но больше всего меня интересуют люди. Их обычаи, нравы, то, как они одеваются, как молятся, как ссорятся… Я стараюсь сохранить на снимках что-то из их жизни. Например, в Бразилии я снимала детей, бегающих по пляжу с разноцветными воздушными змеями. Конечно, я не репортер, меня не интересуют люди в крайнем положении — очень бедные, очень уродливые или очень старые. Если ты сам сыт, вымыт и хорошо одет, ты не должен просто так фотографировать тех, кому всего этого не досталось.

А теперь мне пришло в голову нарисовать серию картинок. Жду того момента, когда закончу более важные вещи и начну писать. Наверняка это доставит мне радость.

Я люблю читать, но только дневники, переписку, исторические книги.

Не читаю беллетристику, в моей жизни нет места для такого чтения. У меня свой взгляд на вещи, и я не испытываю ни малейшей потребности в подтверждении своей позиции. Я привыкла читать несколько книжек одновременно и стараюсь этому же научить детей. Просто я считаю полезным переходить от одной книжки к другой, потому что это помогает воспринимать с определенной отстраненностью каждую из них.

Когда во время съемок я живу в гостинице, мой номер обрастает то чашами с фруктами, то фотографиями. Снимки детей и животных я выставляю на столике либо вставляю в рамки висящих на стенах картин. Тогда в моем временном жилище создается обстановка, приближенная к атмосфере моего дома.

Я хочу уметь делать все, что открывало бы передо мной мир. Я независима. Независимость и свобода — без них я не сумела бы жить. Это так просто — рассчитывать всегда и прежде всего на себя. Я не ищу любой ценой чувство безопасности, опоры, помощи у других.

Оглядываясь, я вижу за собой заходящее солнце. У меня есть сдружившаяся со мною много лет назад пишущая машинка «Олимпия». Она портативная, я всюду могу брать ее с собой, мои размышления не нуждаются в корректуре: так и так они несовершенны. Мне достаточно препятствия, каким является каждый новый лист чистой бумаги. Я пишу, словно беседую сама с собой, пишу для того, чтобы лучше себя понять, больше о себе узнать.

Читая книги-воспоминания, книги-дневники, я почувствовала угрызения совести. Основательно выстроенные мысли, записанные в хронологическом порядке события сами складываются в целое. Я засомневалась в своем собрании раздумий и воспоминаний. Не все, что имеет обложку, является книгой. Я записала то, что помнила, а что не записала, хотя и помню, не укладывается в фразы. Я слишком долго защищала свою приватность, чтобы теперь перешагнуть этот барьер — невидимый, но крепко во мне выстроенный.

Перевод с польского и примечания Ирины Рубановой

Окончание. Начало см.: 2007, № 7. Фрагменты. Публикуется по: Beata T y s z k i e w i c z. Nie wszystko na sprzedaz. Studio Marka Iebkowskiego, Warszawa, 2003.

©Beata Tyszkiewicz. ©Ирина Рубанова (перевод, примечания). Выражаем благодарность Беате Тышкевич за предоставленное право опубликовать фрагменты и фотографии из ее книги.

1 Ранний утренний чай (англ.).

2 «Балатона» — аналог советской «Березки», сеть магазинов, торговавших на свободную валюту.

3 Хенрик Томашевский (1914-2005) — художник-плакатист; Ян Леница (1928-2001) — сцено-граф, иллюстратор детских книг, дизайнер почтовых марок, автор выдающихся анимационных фильмов.

4 Оленька Биллевичувна — персонаж исторического романа Генрика Сенкевича «Потоп» и одноименного фильма Ежи Гофмана.

5 Эта фраза в тексте написана по-русски.

6 В тексте диалог вождей передан по-русски.

В «Луизиане» Филиппа де Брока я играла эпизод. Во время съемок я почувствовала на себе такую заботу об актерах, о какой в Польше мы не могли даже подозревать.