Пять снов Николая Козырева. Сценарий

Годы советского застоя у нас не ругает только очень ленивый. Ругаем уже четверть века и никак не наругаемся. Стебаемся над тем, в чем стоило бы разобраться очень глубоко и серьезно. С тем, чтобы они никогда не повторялись, эти годы.

Илья Рубинштейн, которому в то время было около двадцати, эти годы не ругает. Он их не может забыть. Они у него вызывают содрогание.

То, что для нас, для поколения шестидесятников, было хоть и противным, но, в общем, привычным, понятным (а кое для кого и вполне удобным), у них, восьмидесятников, вдруг вызвало ощущение нестерпимой боли, доходящей до отчаяния. Казалось бы, откуда это? Выросли в «нормальной советской среде», читали те же книжки Маршака и Гайдара, слушали то же самое радио «Маяк», смотрели тот же телевизор «Темп», и вот надо же — их от нашей жизни с души воротит! По меркам тех времен — прямая дорога в «дурку». Сказал же незабвенный генсек: «Только ненормальным может не нравиться наша жизнь».

Да, вот так, на грани «дурки» и КПЗ (а зачастую и переходя эту грань) путешествуют по стране три обожженных жизнью и эпохой отрока, три матерщинника и романтика — Козырь, Длинный и Француз. Что их ведет? Только ли стремление хоть на мгновение приблизиться к легендарному Барду 80-х — Высоцкому? Нет, конечно. Главное, что гонит их через все препятствия в Москву, — нестерпимая жажда в их деформированном мире лжи и подлости найти хоть одну маленькую правду, добиться хоть одной маленькой справедливости.

Эта боль, это обнаженное, кровоточащее, вопиющее о правде и справедливости сердце — суть Ильи и его творчества. Он и во ВГИКе, в нашей с Верой Владимировной Туляковой мастерской, был такой же: вспыльчивый, запальчивый до крика, никогда не уступающий в любом споре, знающий что-то свое до такой степени убежденности, что посеять в нем хоть какое-то сомнение не удавалось никому. Признаюсь, меня это иногда раздражало. И только мудрейшая Вера Тулякова смягчала эти вспышки, гасила наши повышенные тона своим милым, чуть снисходительным воркованием.

Но время не только лечит, а и по-новому открывает глаза на давно виденное. Так и я на премьере фильма «Май» летом этого года открыл для себя совсем иного Илью Рубинштейна. Картина прошла почти незамеченной. А жаль. В ней Илья со всей очевидностью показал, как он вырос, как научился вглядываться в действительность без категоричности, без запальчивости, как глубоко и мудро он стал видеть людей во времени. Та же боль обогатилась здесь теплом человечности, тот же гнев стал зрячим.

Но, конечно, куда «Маю» до «Пиратов Карибского моря»! Или до пресловутых «Дозоров»! Как сказано, «дистанция огромного размера». Вот парадокс: нынешние ровесники Козыря, Длинного и Француза не то что наше серьезное кино смотреть, они и Барда ни за какие деньги слушать не будут. Поневоле пожалеешь о том «Маяке», том «Темпе» и битком набитом кинотеатре на городской окраине, где и такое кино на одном дыхании смотрелось, и Высоцкий с экрана пел.

Но еще больше, еще острее и совсем не поневоле пожалеют и, надеюсь, поймут трех отроков, матерщинников и романтиков, и их эпоху те, кто прочтет этот очень искренний, очень запальчивый, очень рубинштейновский сценарий.

О. Агишев, кинодраматург, профессор ВГИКа

Светлой памяти Давида Карапетяна

Кадры кинохроники. Байконур. Со стартовой площадки, отбрасывая «ступени», взлетает в небо космический корабль.

Лето, 1980

Космос. По орбите вокруг Земли плывет космический корабль.

П е р в ы й г о л о с (за кадром). Как самочувствие, «Кристаллы»?

В т о р о й г о л о с (за кадром). Отличное самочувствие.

П е р в ы й г о л о с (за кадром). Сеанс телевизионной связи с Центром управления полетами через один час четырнадцать минут. Как поняли, «Кристаллы»?

В т о р о й г о л о с (за кадром). Поняли вас, Центр. Что там насчет Володи?

П е р в ы й г о л о с (за кадром). Пока ничего. Пробиваем вашего Володю, «кристаллики». А сегодня открытие Олимпиады вам покажем. Ну всё. До встречи, «кристаллики». Конец связи.

Камера наезжает на голубой шар планеты Земля, и в кадре через наплыв появляется речка. Речку сменяют общие планы угольной шахты, одинаково убогих хрущоб, дымящихся заводских труб.

Чуть крупнее — пыльный школьный стадиончик у типового здания школы-трехэтажки.

Еще крупнее — типовое здание школы-трехэтажки.

Застекленная табличка с надписью: «Школа-интернат № 2 Лутовиновского района Кемеровской области»

Утро. Одна из палат интерната. Пятнадцать коек у одной стены, пятнадцать — у противоположной. На койках — спящие пацаны. Лет им — от одиннадцати до семнадцати. Три первые койки от двери занимают Козырь, Француз и Длинный. Козырю и Французу — около четырнадцати. Длинному — шестнадцать.

На тумбочке, стоящей рядом с кроватью Козыря, лежит стопка книг.

В проеме двери появляется сонный дежурный лет одиннадцати с красной повязкой на рукаве.

Д е ж у р н ы й. Отряд, подъем…

Тишина.

Д е ж у р н ы й. Подъем, пацаны… Слышь, пацаны…

Вставляет в розетку штепсель радиодинамика. Комнату заполняет фортепианная музыка.

Потягиваясь, зевая, вздыхая, прохаркиваясь, пацаны поднимаются с коек. Кто-то открывает тумбочки, кто-то сразу идет в сторону уборной.

Г о л о с з а к а д р о м. С тех пор как я попал в интернат, отца я видел каждый день по четыре раза. Два — утром и два — вечером.

Козырь спускается с койки, открывает свою тумбочку. Пару секунд смотрит на приклеенный к задней стенке тумбочки конверт от виниловой пластинки. С конверта на Козыря, улыбаясь, смотрит Бард с гитарой в руках. Козырь берет с верхней полочки коробку зубного порошка и щетку. Закрыв тумбочку и сдернув со спинки койки полотенце, идет в сторону уборной. Его обгоняет Длинный. В руках у Длинного пачка «Примы». Зайдя в уборную, он вынимает из пачки последнюю сигарету и закуривает. Затем, скомкав пачку, кидает ее навесиком через закрытую дверь одной из туалетных кабинок. Подходит к кабинке, открывает дверь, заглядывает внутрь. Скомканная пачка лежит точнехонько по центру унитаза.

Д л и н н ы й (довольно ухмыльнувшись). Александр Белов. ЮэСэСА.

Мимо Длинного с полотенцем на плече проходит Француз.

Ф р а н ц у з. Оставишь.

Идет в сторону умывальников. Встает рядом с чистящим зубы Козырем. Включает воду.

Г о л о с з а к а д р о м. О том, кто мой отец, мама рассказала мне за два дня до смерти. Уже в больнице. В той самой, где всю жизнь отработала санитаркой на полторы ставки. И где пятнадцать лет назад отец дал единственный в городе концерт, когда был у нас на гастролях со своим театром. В этой же больнице после концерта и выпивки с медперсоналом мама с отцом меня и удумали. В ординаторской. На топчане для осмотра пациентов. Так мне рассказала мама. И через два дня умерла.

Козырь закрывает кран, вытирает лицо. По дороге в палату останавливается напротив Длинного. Молча берет из его рук сигарету, делает две глубокие затяжки.

Д л и н н ы й. А в Москве сейчас, говорят, «Мальборо» в каждом ларьке по рублю.

Козырь возвращает сигарету Длинному, заходит в палату. Подходит к своей кровати, открывает тумбочку, вновь пару секунд смотрит на приклеенного к задней стенке улыбающегося Барда с гитарой. Кладет на полочку зубную щетку и коробку порошка. Закрывает тумбочку.

ЦУП. По верхнему ярусу главного зала ЦУПа идет Семенов. В руках у него телевизионная бобина. Не выпуская мужчину из кадра, камера с верхней точки выхватывает гигантскую, в подсветке, карту двух земных полушарий испещренную разными линиями, и полторы сотни людей в белых халатах, сидящих у мониторов, приборов, панелей, приборных досок.

Чьи-то руки ставят бобину на шнифт видеомагнитофона.

Чей-то палец нажимает на кнопку «пуск».

Экран монитора. После нескольких секунд видеопомех на экране возникает картинка и становится слышен звук. Экран монитора. Хроника. Валерий Борзов с горящим факелом в руке поднимается по ступенькам стадиона к гигантской металлической чаше. За ним с переполненных трибун наблюдают рядовые и не рядовые зрители, а из правительственной ложи — члены Политбюро и лично товарищ Леонид Ильич Брежнев. Борзов останавливается у чаши и касается ее факелом. Вспыхивает олимпийский огонь.

Лутовиново. Стадион интерната. На футбольном поле с пыльными проплешинами три десятка пацанов под руководством директора интерната Сергея Абрамовича, Амбарыча, без энтузиазма делают утреннюю зарядку.

А м б а р ы ч. И раз, и два, и три, и четыре! Просыпаемся, товарищи пионеры и комсомольцы! Переходим к приседаниям! И раз!..

Пацаны начинают вяло приседать и подниматься, не попадая в активный счет Амбарыча.

Г о л о с з а к а д р о м. Про моего отца в интернате знали только Француз и Длинный. А в городе еще один человек — дядя Сеня. Потому что в тот день, когда мама мне все рассказала, он тоже был в палате.

А м б а р ы ч. Не спим, Козырев! Не спим! Встаем и приседаем!

Но Козырь, словно не услышав Амбарыча, продолжает сидеть на корточках.

Г о л о с з а к а д р о м. Дядя Сеня работал истопником в маминой больнице и, пока она не умерла, бывал у нас дома почти каждый день. А один раз, года за три до маминой смерти, даже сватался к ней. Но мама ему отказала.

Пацаны уже бегут по вытоптанной дорожке вокруг футбольного поля.

А м б а р ы ч (Французу). Не халтурим, Французов! Я все круги считаю! И не срезаем!

Ф р а н ц у з (на бегу, тяжело дыша). Счетовод херов…

Козырь выбегает с дорожки и останавливается у стоящего за низким деревянным заборчиком человека лет сорока с палочкой.

А м б а р ы ч. Козырев! За остановку два штрафных круга!

К о з ы р ь (запыхавшись, негромко). Да пошел ты… (Человеку с палочкой.) Здрасьте, дядя Сень.

Д я д я С е н я. Здорово, Колек. Я чего сегодня подошел. В воскресенье смена у меня. Антипыч заболел. (Передав Козырю блок сигарет «Прима» и целлофановый пакет с пряниками.) Ну как она?

К о з ы р ь. Отлично. Я побежал, ладно? А то Амбарыч шумит.

Д я д я С е н я. Ко мне перебираться не надумал?

К о з ы р ь. Мне здесь нормально, дядя Сень.

Д я д я С е н я. Ну гляди, Колек… А я, значит, теперь через воскресенье зайду.

Засунув сигареты и пряники под майку, Козырь присоединяется к бегущим вокруг футбольного поля. Дядя Сеня же, сильно хромая, уходит от стадионного заборчика в сторону пыльной автострады.

Столовая интерната. За столами по три-четыре человека завтракают пацаны. Козырь сидит за столом вместе с Длинным и Французом.

Г о л о с з а к а д р о м. Когда кончался учебный год, тех, у кого были родственники, отпускали из интерната под расписку до самого первого сентября. Тех же, у кого никаких родственников не было, отправляли на все лето в пионерский лагерь Райпотребсоюза.

Козырь достает из-под рубашки целлофановый пакет с пряниками и ставит на стол. Длинный и Француз опускают руки в пакет. Козырь о чем-то задумавшись, упирается взглядом в окно. Затем, вернувшись в действительность, видит, что пакет пуст. В недоумении он смотрит на Длинного и Француза, доедающих по последнему прянику.

Г о л о с з а к а д р о м. Но в том году в лагерь нас не отправили. Говорят, из-за того, что родители райпотребсоюзовских написали коллективное письмо своему директору о том, что интернатовские учат их детей пить, курить и другим нехорошим занятиям. Поэтому тем летом пить, курить и заниматься нехорошими делами мы остались в городе.

Деревянная котельная на задах интерната. С полтора десятка малолеток, стоящих по периметру котельной, припали к круглым просверленным в стене котельной дырочкам. Затаив дыхание, они смотрят, как прямо на полу Длинный занимается любовью со шмаристой девахой лет шестнадцати.

Палата интерната. В палате один Козырь. Он лежит на кровати и читает «Собор Парижской богоматери».

Одна из подвальных комнат интерната. Все три стола комнаты завалены радиодеталями и остатками радиоприемников. За одним из столов с паяльником в руках сидит Француз. Сосредоточенно он запаивает схему на коричневом плато.

Деревянная котельная на задах интерната. Из котельной выходят Длинный и шмарообразная. Влепив Длинному прощальный поцелуй, девушка идет направо от двери, а сам Длинный — налево. Обернувшись на уходящую девушку, он заворачивает за угол. Там его ждут полтора десятка благодарных малолетних зрителей. Каждый из них кладет в ладонь Длинного по двадцатикопеечной монете.

Берег речки. На берегу сидят Козырь, Длинный и Француз. Между ними бутылка портвейна «Три семерки» и пакет с пастилой. По очереди глотнув прямо из горлышка, все трое закуривают, ложатся на спину и закрывают глаза. В это время со стороны дальнего моста появляется белый прогулочный катер. Из динамика катера доносится песня в исполнении Барда. Отраженный водой хрип его разносится по всей реке и ее окрестностям.

Д л и н н ы й (не открывая глаза). Батя?

К о з ы р ь (так же не открывая глаза). Угу.

Д л и н н ы й. Класс. Слышь, Француз, а ты магнитофон смог бы заделать?

Ф р а н ц у з. Наверное. Главное, чтоб детали были. Вот приемничек соберу, а там можно и магнитофон попробовать.

Длинный резко привстает.

Д л и н н ы й (Козырю). И все-таки, в натуре, я не догоняю.

К о з ы р ь. Чего?

Д л и н н ы й. Да всего. Если бы у меня такой батя был, я бы здесь с вами не кантовался.

Ф р а н ц у з. А где бы кантовался?

Д л и н н ы й. Да в Москве, блин.

Ф р а н ц у з. Чего, пришел бы и сказал: «Здравствуй, папа», да?

Д л и н н ы й. И сказал бы.

Ф р а н ц у з. А он бы тебе: «Здравствуй, сынок. Я так по тебе скучал, что просто места не находил. Поэтому шел бы ты, сынок, собирать макулатуру. А я по тебе еще поскучаю. Лет шестьдесят или семьдесят».

Д л и н н ы й. Это потому, что он сначала не поверит. Я бы, к примеру, тоже не поверил. Но потом-то, когда разобрался бы, поверил.

Ф р а н ц у з. Ну и как бы ты разобрался?

Д л и н н ы й. Не знаю. Как-нибудь. Слышь, Козырь, а чего маманя, в натуре, даже письма ему не отписала, когда ты родился?

К о з ы р ь. Не-а.

Д л и н н ы й (вздохнув). Девичья гордость, блин.

Ф р а н ц у з (хохотнув). Тупой ты, Длинный, хоть и высокий. Д л и н н ы й. Почему это?

Ф р а н ц у з. Потому. Если бы у мамани козыревской девичья гордость была, он бы сейчас рядом с нами не лежал.

Д л и н н ы й. А чего ж тогда?

Ф р а н ц у з. Ничего. Просто гордость.

Козырь рывком встает, бежит к реке и ныряет в воду. За ним в реку входят Длинный и Француз. Все трое с гоготом начинают играть в «топилки» и «брызгалки».

Г о л о с з а к а д р о м. Отца мне увидеть очень хотелось. Увидеть и просто поговорить. Рассказать про маму и про то, как она его любила. А она его, конечно, любила. Иначе не тянула бы меня в одиночку и не отказала бы дяде Сене. И отец бы наверняка мне поверил. Потому что понял бы — мне от него ничего не надо. Мы бы поговорили, и я бы просто ушел. Разве что, может, попросил бы разрешения писать ему письма. Нечасто. Раз в полгода или год. И всё.

Длинный и Француз продолжают плескаться в реке, а Козырь выходит на берег, садится на песок и провожает взглядом удаляющийся катер, динамик которого все еще хрипит голосом Барда.

Г о л о с з а к а д р о м. Но с тех пор как отец встретился с мамой, в нашем городе бывать ему больше не довелось. А я ни разу не был в Москве. Да даже если бы и был и узнал бы где-нибудь адрес, никогда бы к нему не пошел… Или пошел бы. Но только для того, чтобы увидеть. Просто увидеть и поговорить. О маме и о том, как она его любила.

Палата интерната. У выключателя стоит дежурный.

Д е ж у р н ы й. Отряд, отбой.

Щелкает выключателем. Темнота.

Сон Николая Козырева

В проеме открытой двери в контровом свете стоит Бард. Мы видим только его силуэт.

Б а р д. Ну, чего встал, проходи.

Г о л о с К о з ы р я. Да я на минутку… Я насчет мамы…

Б а р д. Все знаю. Дядя Сеня мне написал. Проходи.

Г о л о с К о з ы р я. Да нет… Спасибо.

Б а р д. У меня концерт через час. Поедешь со мной?

Козырь за кулисами. Он видит лишь спину Барда, стоящего у микрофона с гитарой в руках. И слышит его голос.

Б а р д. Добрый день…(Смех в зале.) Извините. Конечно, вечер. Вы знаете, я, вообще-то, всегда хорошо чувствую время. Иногда даже, как радио, — с точностью до шестого сигнала. (Смех в зале.) Просто сегодня день был очень суматошный. Сначала радио, затем телевидение, а потом встреча была очень для меня важная с близким мне человеком. Он сейчас стоит за кулисами. Но я понимаю, что все это — лирика. Вы ведь пришли сюда не за ней. Хотя, вопреки расхожему мнению, лирические песни у меня тоже есть. Но начать я хочу не с лирики, а с песни, которую почти всегда пою в начале своих выступлений и с которой когда-то начинал свою работу в кино…

Из радиодинамика, висящего на стене у двери палаты, звучит песня «Герои спорта» в исполнении Льва Лещенко.

Г о л о с Л е щ е н к о.

Будет небесам жарко,

Сложат о героях песни,

В спорте надо жить ярко,

Надо побеждать честно!

Замерли вокруг люди,

Светятся экраны теле,

Верьте, что рекорд будет,

Знайте — мы близки к цели!

И вновь нарезают круги по стадиону сонные интернатовцы…

И вновь что-то кричит отстающим Амбарыч…

Г о л о с Л е щ е н к о.

Мы верим твердо

В героев спорта,

Нам победа, как воздух, нужна,

Мы хотим всем рекордам

Наши звонкие дать имена.

И вновь на кровати в пустой палате лежит Козырь с книгой в руках…

Г о л о с Л е щ е н к о.

Дерзкий путь наверх сложен,

Лидерам сегодня трудно,

Знаем — победить сможем,

Если совершим чудо!

И вновь Длинный заводит в котельную шмарообразную…

И вновь что-то паяет в подвальной комнате Француз…

Г о л о с Л е щ е н к о.

Судьи будут к нам строги,

Но, в конце концов, поверьте —

Скажут нам, что мы боги,

Скажут: молодцы, черти!

И вновь по периметру облепляют котельную малолетние любители эротики…

Г о л о с Л е щ е н к о.

Мы верим твердо

В героев спорта,

Нам победа, как воздух, нужна,

Мы хотим всем рекордам

Наши звонкие дать имена!

И вновь летят в ладонь Длинного двугривенные…

Г о л о с Л е щ е н к о.

Шествуй на Олимп гордо,

К солнечной стремись награде,

Ради красоты спорта,

Родины своей ради!

Надо побеждать честно,

Надо жить на свете ярко

Сложат и о нас песни.

Будет небесам жарко!

И вновь идет по кругу бутылка портвейна «семь-семь-семь»…

Г о л о с Л е щ е н к о.

Мы верим твердо

В героев спорта,

Нам победа, как воздух, нужна,

Мы хотим всем рекордам

Наши звонкие дать имена!

И вновь бежит к реке неразлучная троица…

И вновь резвится троица в речке, и идет по водной глади прогулочный катер…

Г о л о с з а к а д р о м. Так бы и прокатилось до сентября то далекое лето восьмидесятого. Прокатилось, если бы не собрал наконец Француз у себя в подвале ламповый радиоприемник.

Одна из подвальных комнат интерната. Капнув последней канифолевой слезинкой на клемму, Француз вставляет плату внутрь корпуса радиоприемника. Закуривает. Зажмуривает глаза. Нащупывает кнопку-пимпочку «вкл». Нажимает. Комнату заполняет женский голос из динамика. Француз открывает глаза, и лицо его растягивается в улыбку. Женский голос тем временем продолжает свой рассказ…

Ж е н с к и й г о л о с и з д и н а м и к а. …И в заключение выпуска коротко об основных новостях.

Звучат позывные радиостанции и вслед за ними мужской голос.

М у ж с к о й г о л о с. Вы слушаете «Голос Америки» из Вашингтона.

Ж е н с к и й г о л о с. В Белом доме прошла пресс-конференция президента США Рональда Рейгана, где глава Белого дома выразил озабоченность увеличением контингента советских оккупационных войск в республике Афганистан. Советские правозащитники направили коллективное письмо о нарушении прав человека на территории СССР в адрес всех спортивных делегаций, прибывших в Москву для участия в Олимпийских играх. Среди подписавших петицию академик Андрей Сахаров, писатель Владимир Войнович и скульптор Эрнст Неизвестный. Представитель Национального олимпийского комитета Великобритании выступил с предложением о проведении альтернативных спортивных состязаний с участием команд из стран, бойкотирующих Московскую Олимпиаду. Предположительно соревнования пройдут в сентябре нынешнего года.

По данным источника из ЦК КПСС в целях демонстрации свободы слова и лояльности властей в отношении деятелей культуры сразу после церемонии закрытия Олимпийских игр на Стадионе имени Ленина состоится двухчасовое выступление популярного советского оппозиционного барда, артиста Театра драмы и комедии на Таганке Владимира…

Наплывший сигнал глушит последние слова диктора. Спустя пару секунд помеха исчезает, и женский голос из динамика продолжает информационное сообщение.

Ж е н с к и й г о л о с. …И, учитывая место выступления, программа концерта будет состоять из двадцати песен спортивной тематики…

Блаженная улыбка слетает с лица Француза. Он вдавливает в пепельницу недокуренную сигарету и пулей вылетает из комнаты…

Москва. Старая площадь. У подъезда, по обеим сторонам которого висят за-стекленные таблички с надписью «Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза», останавливается серая «Волга». Из авто выходит Семенов и заходит в подъезд.

По длинному коридору, устланному ковровой дорожкой, идет Семенов. Останавливается у одной из дверей. Выдыхает. Тянет дверь на себя.

Приемная. Референт, сидящий за письменным столом, поднимает голову, смотрит на вошедшего Семенова.

С е м е н о в. Добрый день.

Р е ф е р е н т. Здравствуйте.

С е м е н о в. Моя фамилия — Семенов. Я из Центра управления полетами. Мне назначено на одиннадцать тридцать.

Р е ф е р е н т. Секундочку.

Нажимает на кнопку селектора.

Лутовиново. Интернат. Кабинет директора. За столом — директор Сергей Абрамович, Амбарыч. Напротив него сидят на стульях Длинный, Француз и Козырь.

А м б а р ы ч. Значит, в Москву собрались, правильно я вас понял?

Ф р а н ц у з. Правильно. (Кивнув на лежащие перед Сергеем Абрамовичем три исписанных листочка.) Мы же все написали.

Сергей Абрамович мельком пробегает взглядом лежащие перед ним заявления.

А м б а р ы ч. Французов — в радиотехникум, Козырев — туда же, а Куликов — в кулинарное училище?

Д л и н н ы й. Или в Суворовское. Я еще не решил.

А м б а р ы ч. Ну, в Суворовское, положим, принимают до четырнадцати лет. А ты у нас в седьмом классе два лишних года пересидел.

Д л и н н ы й. Значит, в кулинарное.

К о з ы р ь. Вы, Сергей Абрамович, главное, нам свидетельства выдайте и метрики с характеристиками.

А м б а р ы ч. Я только одного не понимаю — чего ж вы до июля дотянули?

Д л и н н ы й. Думали. Решали.

А м б а р ы ч. Ну, а наш город чем вас не устраивает?

Д л и н н ы й. Уровнем образования.

Ф р а н ц у з. И еще негативными ассоциациями.

А м б а р ы ч. Чем?

Ф р а н ц у з. Ассоциациями с трудным детством. А в столице нашей Родины мы начнем новую жизнь и все забудем. Может быть, даже курить бросим. А лет через пять, вполне возможно, вернемся на малую родину сознательными строителями светлого коммунистического завтра.

К о з ы р ь. Вы, главное, документы нам выдайте. Сегодня.

А м б а р ы ч. Да, конечно, выдам, Козырев. Вот только не сегодня. И даже не завтра.

К о з ы р ь. А когда?

А м б а р ы ч. После третьего августа.

К о з ы р ь. Почему?

А м б а р ы ч. Потому что до закрытия Олимпиады в Москву вы все равно не попадете. Закрыта Москва для иногородних до третьего августа. А где вас до этого времени носить будет, мне совершенно неизвестно. Согласно же циркуляру Минобразования от 12.07.65-го — до поступления в новое учебное заведение юридическую ответственность за воспитанников интерната несет его дирекция. То есть я.

Москва. Старая площадь. Из подъезда выходит Семенов. Подходит к серой «Волге». Открывает дверь, садится на переднее сиденье рядом с шофером.

Ш о ф е р. Ну как, Сергей Петрович?

С е м е н о в. Порядок, Михалыч. Будет «кристалликам» их Володя.

Лутовиново. Баскетбольный мяч, ударившись о щит, падает в корзину.

Баскетбольная площадка интернатовского стадиончика. Обводя невидимых соперников и бросая по кольцу, Длинный играет сам с собой в баскетбол. Рядом с площадкой на травке лежат Француз и Козырь.

Ф р а н ц у з (резко привстав). Блин! Первый официальный концерт!

(Козырю.) Ты хоть понимаешь, что для бати твоего это значит?!

К о з ы р ь. Понимаю.

Ф р а н ц у з. На стадионе! В Лужниках, блин! А мы из-за падлы Амбарыча будем в это время здесь груши околачивать!

Длинный бросает по кольцу и с разворотом ловит мяч на отскоке.

Д л и н н ы й. Да ксивы — это туфта! На Горючке их нам с полпинка нарисуют! Хоть московские, хоть тамбовские! (Делает обводку, подбегает к щиту, забрасывает мяч, подпрыгивает и, ухватившись обеими руками за обод, виснет на кольце.) Тамразу в том году, когда он после кассы на Сычевке в бега отваливал, там вообще диплом инженерский закроили! (Спрыгивает на землю.) Главное — башли, Французик. Будут башли — будет жизнь.

Подходит к Французу с Козырем, закуривает, ложится рядом.

Ф р а н ц у з. Ну и сколько нужно?

Д л и н н ы й. Башлей-то? Посчитай: за три ксивы — три сотни, билеты в Москву и назад — столько же, погужеваться в Белокаменной — двести самое малое, ну и, чтоб к батяне козыревскому на концерт протыриться, — еще соточка, если не две.

Ф р а н ц у з. На концерт-то столько зачем?

Д л и н н ы й. Ты, Француз, хоть и умный, а тупой. Думаешь, билетики в кассах стадиона будут лежать?

Ф р а н ц у з. А где же?

Д л и н н ы й. Да у барыг все они уже давно. Весной, когда «Песняры» у нас лабали, сколько с рук входной стоил?

Ф р а н ц у з. Червонец или пятнаху.

Д л и н н ы й. Правильно мыслишь, товарищ. Только это в Мухосранске нашем и на «Песняров». А там — Москва и…

К о з ы р ь. Тысяча.

Ф р а н ц у з. Чего тысяча?

К о з ы р ь. На круг получается ровно тысяча рублей.

Букинистический магазин. На прилавок опускается стопка книг. Верхняя книга в стопке — «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго.

Рядом с прилавком стоит Козырь. За прилавком — продавец. Быстро перебрав книжную стопку, продавец щелкает на счетах и отсчитывает Козырю несколько смятых купюр.

По лестнице интерната, обливаясь потом, с ламповым радиоприемником на плече спускается тщедушный Француз.

Из дверей котельной выходит Длинный и шмарообразная.

В ладонь Длинного сыплются двадцатикопеечные монеты.

Овощной ларек. У ларька стоит грузовик. Из кузова шофер подает Козырю последний ящик с виноградом. Козырь заносит его в ларек и ставит поверх другого ящика. Всего в ларьке таких ящиков около полусотни. Стоящий у прилавка кавказец оборачивается к Козырю и протягивает ему червонец.

По одной из улиц, обливаясь потом и чуть пошатываясь, идет Француз с приемником на плечах.

Из дверей котельной выходят Длинный и вторая шмарообразная.

В ладонь Длинного сыплются двадцатикопеечные монеты. Но сейчас их уже в ладони Длинного значительно меньше, чем после первого сеанса.

Чья-то рука перечеркивает чернильным крестом одну из страниц сберкнижки и захлопывает ее. Спустя пару секунд та же рука опускает поверх закрытой сберкнижки пять десятирублевок.

Из дверей сберкассы выходит дядя Сеня и протягивает деньги Козырю — пятьдесят рублей. Что-то коротко бросив дяде Сене, Козырь быстро уходит вверх по улице. Дядя Сеня смотрит Козырю вслед, улыбается, разворачивается и хромает в противоположную сторону.

Комиссионный магазин. На прилавок опускается ламповый радиоприемник.

У прилавка стоит Француз. За прилавком — продавец. Воткнув штепсель приемника в розетку, продавец нажимает кнопку «вкл», несколько раз прокручивает туда и обратно круглую ручку поиска радиошкалы, выключает приемник, достает из кармана денежную стопку и отсчитывает Французу несколько купюр.

Из котельной выходят Длинный и третья шмарообразная.

В ладонь Длинного сиротливо падают три двадцатикопеечные монеты, а спустя секунду — еще два пятачка.

Одна из подвальных комнат интерната. За столом, где еще вчера стоял радиоприемник, сидят Длинный, Козырь и Француз. Последний заканчивает подсчет денег, лежащих по центру стола.

Ф р а н ц у з. Сто четыре рубля шестьдесят пять копеек.

К о з ы р ь. Может, еще раз посчитать?

Ф р а н ц у з. От этого больше не станет.

Д л и н н ы й. И у меня больше не встанет. Я, наверное, теперь на всю жизнь кастратом останусь.

Ф р а н ц у з. Не кастратом, а импотентом.

Д л и н н ы й. Один хрен.

Сон Николая Козырева

Москва. Красная площадь. Кремлевские куранты на Спасской башне бьют четыре или пять раз. У Вечного огня стоят Козырь и Бард с гитарой в правой руке. Левая рука Барда лежит на плече Козыря. После последнего удара курантов Козырь и Бард идут вдоль кремлевской стены.

К о з ы р ь. Можно мне задать тебе один вопрос?

Б а р д. Конечно.

К о з ы р ь. А если бы, когда я родился, мама тебе написала, ты бы приехал к нам?

Б а р д. Обязательно.

К о з ы р ь. И женился бы на ней?

Б а р д. Я ведь тогда уже был женат.

К о з ы р ь. Жалко.

Б а р д. Но я все равно бы приехал.

К о з ы р ь. Зачем?

Б а р д. Забрал бы вас в Москву. Одолжил бы на кооператив. И мы бы каждый день с тобой виделись.

К о з ы р ь. А куда мы сейчас?

Б а р д. Домой. Поужинаем и спать. А завтра в театр тебя возьму. Ты насчет пельменей как?

К о з ы р ь. Нормально. Их мама очень хорошо делала…

Радиодинамик, висящий на стене у двери палаты. После шести сигналов палату заполняет бодрый голос диктора.

Голос диктора. В столице девять часов. Передаем выпуск последних известий. Пять золотых, четыре серебряные и две бронзовые медали пополнили вчера копилку советской команды. Особо отличились наши девушки-гимнастки, которые после вольных упражнений и опорного прыжка два раза занимали весь пьедестал почета…

Д е ж у р н ы й. Отряд, подъем…

В палате начинается обычная вялая утренняя суета. Лишь Козырь, Длинный и Француз продолжают спокойно лежать на своих койках. Из-за спины дежурного в палату входит Амбарыч.

А м б а р ы ч. Козырев! Куликов! Французов! А вас общая команда не касается?!

Д л и н н ы й. Так мы ж теперь не по вашему ведомству, Сергей Абрамыч. Третьего ведь все равно отчаливаем.

А м б а р ы ч. Ясно. (Кричит.) Дежурный! Где дежурный?!

Из-за спины Амбарыча выходит дежурный.

Д е ж у р н ы й. Я здесь, Сергей Абрамович.

А м б а р ы ч. Четвертый стол к завтраку не накрывать, ясно?!

Д е ж у р н ы й. Ясно.

Амбарыч выходит из палаты.

Ф р а н ц у з. Вот сучило…

Стадион интерната. Три пары рваных кед топочут по беговой дорожке.

Вокруг футбольного поля вместе со всеми бегут Козырь, Француз и Длинный.

Ф р а н ц у з. Я тут ночью еще придумал насчет денег.

Д л и н н ы й. Только учти — я со вчерашнего дня кастрат.

Ф р а н ц у з. Да ни при чем здесь твои шмары, Длинный.

Д л и н н ы й. Не шмары, а девушки. Учитесь культурно выражаться, молодой человек.

К о з ы р ь. Ну, так чего придумал?

Ф р а н ц у з. Во-первых, можно сдать кровь. Это, считай, на троих еще полтинник…

Д л и н н ы й. А во-вторых?

Ф р а н ц у з. А во-вторых… Ты в колечко из десяти раз сколько попадаешь?

Д л и н н ы й. Если сосредоточиться — могу из десяти десять.

Ф р а н ц у з. Точняк?

Д л и н н ы й. Обижаешь, Французик. У меня первый разряд. Я еще два года назад за область по юношам играл. В Москве, между прочим.

Ф р а н ц у з. Вот и молодец.

Пивная кружка, на две трети заполненная двадцатикопеечными монетами. Рядом с кружкой на землю одна за другой падают две монеты.

Открытый пивной загончик на задах городского рынка. У кружки с монетами сидит на корточках урловый лет сорока.

У р л о в ы й. Кидаем, попадаем, весь кон забираем!

За нарисованной мелом чp/p ертой, метрах в пятнадцати от кружки стоит небольшая очередь из желающих испытать судьбу. Вся пивная с интересом на-блюдает за процессом. Среди наблюдающих и наша троица, пристроившаяся с кружками за одним из дальних столиков-стоячков.

Один не очень уже трезвый «испытатель» судьбы бросает из-за черты три монетки подряд. Все они падают очень далеко от кружки. Урловый встает, подбирает монетки с земли, бросает их в кружку и вновь опускается на корточки.

У р л о в ы й. Не жми монету, корефан, — жене сварганишь сарафан! Кидаем, попадаем, весь кон забираем!

И вновь монетки очередного бросателя падают на землю очень далеко от кружки.

К о з ы р ь (Французу). И чего, никто никогда не попадает?

Ф р а н ц у з. При мне ни разу. Я в прошлом году сам два рубля прокидал.

Д л и н н ы й. Может, потому что бухие все?

Ф р а н ц у з. Трезвые тоже не попадают.

К о з ы р ь. Почему?

Ф р а н ц у з. Видимо, рассчитано все.

Д л и н н ы й. Что рассчитано?

Ф р а н ц у з. Расстояние от кружки, ее диаметр…

Д л и н н ы й. Ну так чего — я пошел?

Ф р а н ц у з. Подожди. Сейчас бумажки пойдут.

К урловому подходит человек в засаленном комбинезоне и протягивает ему трояк.

Ч е л о в е к в к о м б и н е з о н е. Давай на все.

Урловый отсчитывает из кружки пятнадцать монеток и ссыпает их в ладонь человека в комбинезоне. Трехрублевку же он опускает в кружку поверх лежащих в ней монет.

У р л о в ы й. Риск для кармана, но все без обмана! Кидаем, попадаем, весь кон забираем!

И вновь летят одна за другой монетки мимо кружки.

Ф р а н ц у з. Психология кольца.

Д л и н н ы й. Это как?

Ф р а н ц у з. Чем больше денег в кружке, тем больше желающих. Чем больше желающих — тем больше денег в кружке. (Кивнув на урлового.) Я даже думаю, что он, когда только приходит, в кружку свое бабло подкладывает. Для разогрева почтенной публики.

К о з ы р ь. И сколько выходит, если кружка под завязку?

Ф р а н ц у з. По моим подсчетам, может и до двухсот дойти. А может, даже больше. (Заметив, как Длинный делает из кружки большой глоток.) Ты бы, Длинный, с пивком поаккуратней. Глазомер собьешь.

Д л и н н ы й. Не ссы, Французик. Я, когда за область играли, в четвертьфинале бухой в ноль с подбора три двухочковых подряд положил. (Протягивает Французу ладонь.) Так что сыпьте мячики и о плохом не думайте.

Ф р а н ц у з. Пять хватит?

Д л и н н ы й. Хватит одной. Но на всякий случай давай пять.

В ладонь Длинного рука Француза опускает пять двугривенных.

Кружка тем временем заполнена уже на три четверти и вперемешку с монетами в ней лежит с десяток бумажных купюр — от рубля до червонца.

Длинный подходит к меловой черте.

У р л о в ы й. Кидаем, попадаем, весь кон забираем! (Длинному.) Бросай, молодой, пока не седой, — с велосипедом придешь домой!

Одна за другой летят пять монет в сторону урлового, и последняя опускается аккурат по центру кружки. Пивная в секунду затихает. Длинный же тем временем спокойно подходит к урловому, поднимает из-под его ног кружку и ссыпает ее содержимое в свою матерчатую кепочку с выцветшей надписью «Всесоюзная спартакиада школьников — 78».

Рынок. Вышедшим из дверей пивной Французу, Козырю и Длинному преграждают путь трое урловых.

П е р в ы й у р л о в ы й (Длинному, кивнув на кепку с деньгами в его руках). Ну, чего, фартовый, — дашь кепарик померить?

Д л и н н ы й. Не дам.

В т о р о й у р л о в ы й. А вот это зря, фартовый. Тебя ж по-хорошему просят.

Опускает руку в карман и через секунду щелкает выкидным лезвием. Еще секунда и… Но вдруг откуда-то сзади раздается низкий голос.

Н и з к и й г о л о с. Спрячь перо, Султан.

Француз, Козырь и Длинный одновременно поворачивают головы в сторону голоса. Взгляды их упираются в жилистого седоватого мужчину. С кружкой пива в татуированной ладони он стоит, опершись спиной о косяк открытой двери пивной. На лицах урловых вырисовывается что-то среднее между растерянностью, непониманием и страхом. Седоватый делает глоток пива из кружки.

С е д о в а т ы й. Я не прозрачно сказал, Султанчик?

Второй урловый щелчком убирает лезвие внутрь наборной ручки и опу-скает нож в карман.

Т р е т и й у р л о в ы й (седоватому, кивнув на Длинного). Так он же весь кон срубил, Валерий Серафимыч.

С е д о в а т ы й. Честно срубил? (Пауза.) Честно.

В т о р о й у р л о в ы й. Ну и чего?

С е д о в а т ы й. Ничего. (Кивнув на Длинного.) Этот длинный Вени Куличка высерок. Слыхал про такого?

В т о р о й. Ну слыхал.

С е д о в а т ы й. Так, а я с Веней две первые ходки на соседних шконках по малолетке чалился. Знатный он шнифер был, понимаешь, Султанчик? Сейчас таких нет. Если б не женился сдуру, его б еще лет двадцать назад в закон короновали.

В т о р о й у р л о в ы й. Так бы и сказали.

С е д о в а т ы й. Я и говорю.

Все трое урловых, обойдя Длинного, Француза и Козыря, проходят мимо стоящего в дверях Седоватого и растворяются среди посетителей пивной.

С е д о в а т ы й (Длинному, Французу и Козырю). А вы больше сюда не ходите, ясно?

Д л и н н ы й. Ясно.

С е д о в а т ы й. И кон больше не рубите. Меня не будет, попишут они вас. И попишут за дело. Деньги-то с кона все на общак городской идут, усекли?

Д л и н н ы й. Усекли. Спасибо вам.

С е д о в а т ы й (усмехнувшись). Не за что.

Рынок. Между рядов идут Француз, Длинный и Козырь.

Ф р а н ц у з (Длинному). А ты этого седого раньше видел?

Д л и н н ы й. Не-а.

К о з ы р ь. А «шнифер» — это что такое?

Д л и н н ы й. Не знаю. (Французу.) Слышь, Француз, так, может, теперь ну ее на фиг эту кровь, а? У меня, когда на сборах анализ из пальца брали, я чуть в обморок не упал.

Ф р а н ц у з. Посмотрим.

Выходят за ворота рынка. Проходят мимо синюшной женщины, сидящей на ящике. В ногах у женщины целлофановый пакет с грибами и замызганный граненый стакан.

С и н ю ш н а я ж е н щ и н а (в спину троицы). Витюша!.. Витенька!

Д л и н н ы й (Французу). Тебя.

Ф р а н ц у з. Пускай. Идем.

С и н ю ш н а я ж е н щ и н а. Витюша!.. Сыночка!

Француз останавливается. Останавливаются и Козырь с Длинным.

Ф р а н ц у з. Вы идите. На остановке меня подождите.

Резко разворачивается и идет в сторону синюшной женщины.

Длинный и Козырь переходят дорогу и садятся на лавочку у остановки.

Француз подходит к синюшной женщине.

С и н ю ш н а я ж е н щ и н а (пьяно улыбаясь). А я уж думала, ты не слышишь меня. Машины-то кругом а-а, а-а…

Ф р а н ц у з. Ну и чего надо?

С и н ю ш н а я ж е н щ и н а. Ничего. На тебя, на кровиночку мою посмотреть.

К о з ы р ь (кивнув в сторону синюшной женщины и Француза). Кто это?

Д л и н н ы й. Мать.

К о з ы р ь. Так он же говорил, что она умерла.

Д л и н н ы й. А она, считай, и умерла. Для Француза.

Синюшная женщина вдруг падает с ящика на колени, обнимает Француза за ноги и начинает слезно голосить.

С и н ю ш н а я ж е н щ и н а. Ты прости меня ради Христа!.. Витенька! Сыночка!

Француз резко выдергивает ноги из рук женщины и делает шаг назад. Потеряв опору, женщина падает на карачки. Поднимает голову. На лице ее снова пьяная улыбка.

С и н ю ш н а я ж е н щ и н а. А я грибочков тебе с утра набрала.

Подползает к пакету. Берет его в руки. С трудом поднимается.

К о з ы р ь. Так, может, и отец у него живой?

Д л и н н ы й. Не-а. Отец-то как раз мертвый. Про взрыв на Лоскутной слыхал?

К о з ы р ь. Слыхал.

Д л и н н ы й. Батя Француза как раз в ту смену в забое был. (Кивнув в сторону Француза и синюшной женщины.) Она после этого и потекла. Водяра с бабами быстро договаривается. (Закуривает.) У нашего Амбарыча, кстати, в том же забое двоих сыновей завалило.

К о з ы р ь (чуть ошалело). Как?

Д л и н н ы й. Молча. Уголечком. Всей шахтой неделю откапывали.

К остановке подбегает Француз с одеревеневшим лицом.

Ф р а н ц у з. Деньги где?

Длинный достает из-под рубашки кепку с деньгами. Француз выхватывает из кепки пятерку и через дорогу бежит назад к рыночным воротам. Подъехавший автобус загораживает Длинному и Козырю то, что дальше происходит между Французом и матерью. Когда автобус уезжает, перед ними стоит Француз с пакетом грибов в руке. Он подходит к лавочке и садится рядом с Козырем. Спустя несколько секунд резко встает и с размаху кидает пакет в бетонную стену остановки. Вылетевшие из разорвавшегося пакета покрошенные от удара грибы рассыпаются по земле. Француз опускается на лавочку и закрывает лицо руками.

Ф р а н ц у з (сквозь всхлипы). Тварь… Тварь…

Козырь и Длинный не смотрят в сторону плачущего Француза. Неподвижные взгляды их устремлены через дорогу. На шатающуюся синюшную женщину с граненым стаканом в опущенной руке, входящую в рыночные ворота.

Сон Николая Козырева

Кухня. За столом сидит Бард. Рядом с ним прислоненная грифом к столу стоит гитара. Напротив Барда сидит Козырь с чашкой в руке.

Б а р д. Чайку подлить?

К о з ы р ь (отрицательно мотнув головой). Спасибо.

Б а р д. А я себе подолью.

Придвигает чашку к электрическому самовару и открывает вентилек.

К о з ы р ь. Красивый самовар.

Б а р д. Это мне в Туле после концерта подарили.

Закрывает вентилек и придвигает к себе наполненную чашку.

Б а р д. Слушай, а можно, я теперь тебя попрошу?

К о з ы р ь. Конечно.

Б а р д. Расскажи мне про мать.

К о з ы р ь. А что?

Б а р д. Что хочешь.

К о з ы р ь. Она сказки мне сочиняла. До семи лет. Представляешь? Придумает, потом запишет печатными буквами в тетрадке и мне оставляет. А потом уходила на работу… Я по ее сказкам читать научился. В три года.

Б а р д. Смешно.

К о з ы р ь. Что смешно?

Б а р д. Я тоже в три года читать научился.

В соседней комнате раздается телефонный звонок.

Б а р д. Ну ты смотри — ни днем, ни ночью… Я сейчас.

Встает из-за стола и выходит из кухни.

Козырь некоторое время сидит неподвижно, а потом встает, перегибается через стол и проводит большим пальцем по струнам бардовской гитары…

Школьный стадион. И вновь наша троица нарезает вместе со всеми круги по пыльной беговой дорожке.

Д л и н н ы й. Я знаешь, о чем подумал, Французик?

Ф р а н ц у з. О чем?

Д л и н н ы й. Четыреста пятьдесят колов у нас есть, так?

Ф р а н ц у з. Ну, так.

Д л и н н ы й. Значит, получается, если мы ксивы на Горючке мастырить не будем, а в Москве зашикуем по-скромному, то можем завтра спокойно отчаливать. (Козырю.) Ты на это как, Козырь?

К о з ы р ь. Давайте.

Ф р а н ц у з. Получается, без документов поедем?

Д л и н н ы й. Почему без документов? С документами.

К о з ы р ь. С какими?

Д л и н н ы й. Да с нашими. Ночью шкафчик у Амбарыча в кабинете подломим, и все тип-топ.

Ф р а н ц у з. Проснулись все-таки гены.

Д л и н н ы й. Чего?

Ф р а н ц у з. Да ничего. «Шнифер» по-блатному, знаешь, что такое?

Д л и н н ы й. Ну?

Ф р а н ц у з. Специалист по вскрытию сейфов.

Д л и н н ы й. Умный ты, Француз. Пора тебя сажать.

Ф р а н ц у з. Типун тебе…

Д л и н н ы й. А чего — феню ты знаешь, приемники паяешь. Будешь на зоне радиокружок вести. В свободное от лесоповала время.

Ф р а н ц у з. Урод!

Пытается на бегу дать Длинному поджопник. Но тот выгибается и с радостным гоготом уходит в отрыв. Француз тоже увеличивает скорость, периодически дрыгая правой ногой в попытке все-таки отвесить пенделя по заднице Длинного…

Темнота. Звук выломанного замка. Скрип медленно открывающейся двери. Луч фонаря из проема двери освещает фрагменты кабинета Амбарыча.

В кабинет заходят Длинный со стамеской в руке, Француз с фонарем и Козырь. Последний остается у двери, а Длинный с Французом, обогнув стол, подходят к шкафу с документацией. На дверях шкафа висит средних размеров замок. Длинный засовывает стамеску под скобку замка и одним движением сбивает его. Затем открывает двери шкафа. Луч фонаря высвечивает длинный ряд картонных папок. На корешке каждой папки выведены большие буквы — от «А» до «Я».

Ф р а н ц у з. Давай сначала ваши, на «кэ».

Длинный вытаскивает из шкафа папку с буквой «К» на корешке. Из папки на пол падают бумаги вперемешку со свидетельствами о восьмиклассном образовании.

Д л и н н ы й. На пол свети.

Луч фонаря соскальзывает со шкафа на лежащие на полу бумаги. Длинный опускается на корточки и начинает перебирать корочки свидетельств. Козырь отходит от двери и садится на стол. К о з ы р ь. Ну, чего?

Д л и н н ы й. Нету. Ни тебя, ни меня. Перепрятал, гнида.

Ф р а н ц у з. А меня?

Рука Длинного тянется к папке с буквой «Ф» на корешке. В эту же секунду в кабинете зажигается свет. Все трое резко оборачиваются на дверь. В дверях стоит Сергей Абрамович, Амбарыч. Из одежды на нем только трусы и майка.

А м б а р ы ч. Не там ищешь, Куликов. В столе они. (Пауза.) Открывай стол, Козырев, открывай. А ты, Куликов, папку пока на место поставь.

Ошалевший Длинный запихивает в папку выпавшие из нее бумаги и ставит ее на полку. Козырь тем временем выдвигает ящик стола и видит лежащие в нем три корочки об окончании восьми классов, два свидетельства о рождении и один паспорт.

А м б а р ы ч. Если поступите, напишите. А кто не поступит — возвращайтесь. (Разворачивается и делает шаг в коридор.) Да… И когда уходить будете, свет погасите.

Взгляд Козыря упирается в фотографию, стоящую на столе Амбарыча.

В объектив улыбается Амбарыч, положивший обе руки на плечи стоящих по бокам от него двум парням-близнецам лет двадцати.

За кадром раздается щелчок фотоаппарата, а в кадре фотографию Амбарыча с сыновьями сменяет другая фотография. На ней — молодой мужчина, очень похожий на Длинного, обнимает за плечи женщину-ровесницу и девочку лет восьми. Камера панорамирует с фотографии вниз — на три фамилии, выбитые на плите памятника. Даты рождения под каждой фамилией разные, а дата смерти под всеми тремя одна и та же.

Городское кладбище. На лавочке, метрах в двадцати от могилы и стоящего у ограды Длинного, сидят Француз и Козырь. В ногах у них две наплечные сумки из кожзаменителя.

К о з ы р ь. А я и не знал, что у Длинного сестра была.

Ф р а н ц у з. Была. Старшая.

К о з ы р ь. Она тоже вместе с родителями, в аварии?

Ф р а н ц у з. Да в какой, блин, аварии. (Встает.) Ладно, пошли. У входа его подождем.

Козырь поднимается с лавочки вслед за Фрацузом. Забросив на плечи сумки, они идут по аллее в сторону выхода.

Ф р а н ц у з. Зарезал он их. А потом себе вены вскрыл.

К о з ы р ь. Кто?

Ф р а н ц у з. Да батяня Длинного. Когда с последней ходки вернулся. Ему еще в лагере нашептали, что жена налево пошла.

К о з ы р ь. И он жену вместе с дочерью?

Ф р а н ц у з. Дочь за то, что мать покрывала… Сегодня ровно пять лет.

К о з ы р ь. А Длинный где был?

Ф р а н ц у з. На тренировке.

Длинный достает из сумки бутылку портвейна, стакан и кусочек черного хлеба, обернутый в салфетку. Проходит за ограду. Зубами открывает бутылку. Делает из нее большой глоток. Затем наливает портвейн в стакан и ставит его рядом с могилой. Поверх стакана кладет кусочек черного хлеба.

Открытая тумбочка Козыря. На задней стенке тумбочки — четыре бумажных следа от отклеенной фотографии Барда…

Одна из подвальных комнат интерната. Камера панорамирует сначала по паяльнику, затем по его шнуру и замирает на вынутой из розетки вилке паяльника…

Вокруг котельной кто на ящиках, кто прямо на земле сидят два десятка малолеток. Взгляды их устремлены на открытую дверь, которую покачивает легкий ветерок. За кадром раздается длинный гудок поезда.

Москва. Театр драмы и комедии. По коридору идет Семенов. Останавливается у дверей одной из гримерек. Выдыхает. Поднимает руку, чтобы постучать. Замирает.

Г о л о с и з-з а д в е ри. Если ты сейчас развяжешь, то больше уже никогда не завяжешь! Никогда!

Семенов еще раз выдыхает и стучит в дверь. Звук приближающихся шагов. Дверь чуть приоткрывается. В образовавшемся проеме Семенов видит со спины кудрявого человека.

К у д р я в ы й ч е л о в е к (в глубь гримерки). Плевать?! А когда на Лубянку дернут, тоже плевать будешь?! Пойми — они тебя такого за полкопейки купят! Ампулу на столик выкатят, и ты им за эту ампулу про май, комсомол и весну писать начнешь! Тебе это нужно?! Это?!

Разворачивается к Семенову, делает шаг за порог гримерки и с силой захлопывает за собой дверь.

С е м е н о в. Здравствуйте.

К у д р я в ы й ч е л о в е к (шумно дыша). Слушаю вас.

С е м е н о в. Моя фамилия Семенов. Я из Центра управления полетами. У нас…

К у д р я в ы й ч е л о в е к (оборвав Семенова). Вы извините ради бога. После спектакля зайдите, пожалуйста.

Дергает дверь на себя, переступает порог гримерки, с силой захлопывает дверь.

Лутовиново. Зал ожидания вокзала. В окошко одной из касс просовывается голова Француза. Рядом с ним стоит Козырь.

Ф р а н ц у з. Нам три билета до Москвы, девушка.

К а с с и р ш а. До третьего на Москву не продаем. Только по командировочным и спецпропускам.

Ф р а н ц у з. А куда продаете?

К а с с и р ш а. По московскому направлению только до Челябинска.

Ф р а н ц у з. А от Челябинска до Москвы какой километраж?

К а с с и р ш а. Я не мерила.

Ф р а н ц у з. Ладно. Давайте три до Челябинска. Это сколько будет?

К а с с и р ш а. Купе, плацкарт?

Ф р а н ц у з. Плацкарт.

Кассирша бегло щелкает пальцами по аппарату.

К а с с и р ш а. Сорок восемь шестьдесят.

Француз лезет в карман, достает деньги и начинает отсчитывать нужную сумму. В это время у окошка кассы появляется Длинный и накрывает ладонью купюры, выложенные Французом на алюминиевую тарелочку.

Ф р а н ц у з. Ты чего, Длинный?

Д л и н н ы й. Ничего. Экономика должна быть экономной.

Москва. Театр драмы и комедии. Переполненный зрительный зал. Камера выхватывает Семенова, сидящего на приставном месте. На сцене — артисты, играющие роли Короля, Королевы, Полония, Офелии, Розенкранца и Гильденстерна. Их мизансцена простроена параллельно свисающему с колосников гигантскому, в ширину всей сцены, серому занавесу из грубой мешковины.

К о р о л ь. …Чем взвинчен принц, что, не боясь последствий,

В душевном буйстве тратит свой покой?

Р о з е н к р а н ц. Он сам признал, что не в своей тарелке,

Но почему — не хочет говорить.

Г и л ь д е н с т е р н. Выпытыванию он не поддается.

Едва заходит о здоровье речь,

Он ускользает с хитростью безумца…

Лутовиново. Дальний путь железнодорожного полотна. Два сержанта-краснопогонника играют в карты, сидя на тамбурной ступеньке вагон-зака, прицепленного к длинному товарному составу.

Г о л о с и з в а г о н-з а к а. Начальник! Ссать! Слышь, начальник!

П е р в ы й с е р ж а н т (не оборачиваясь). На стоянке не положено!

Г о л о с и з в а г о н-з а к а. Тогда пить! Слышь, начальник?! Воды давай, падла!

Первый сержант кладет свои карты на ступеньку и заходит в вагон.

Вагон-зак. По проходу идет первый сержант. Останавливается у одного из боксов. В боксе одной рукой прикованный наручниками к решетке сидит в одиночестве морщинистый бритый зэк. Первый сержант открывает дверь бокса. Заходит внутрь.

П е р в ы й с е р ж а н т (очень спокойно). Ты чего, Фролов, хочешь, чтоб я тебя не довез?

З э к Ф р о л о в. Пить давай…

П е р в ы й с е р ж а н т. Еще раз вякнешь, гнида, всю парашу у меня вы-хлебаешь.

Улыбнувшись, сильным ударом в лицо впечатывает зэка Фролова в стенку бокса. Зэк Фролов вырубается. Из его носа и рта появляются красные струйки.

Первый сержант закрывает дверь бокса, идет по проходу, выходит в тамбур и видит стоящих у вагона Длинного, Француза и Козыря. Первый сержант садится на тамбурную ступеньку рядом с напарником.

В т о р о й с е р ж а н т (первому). Ну чего, Серень, возьмем пацанов до Челябы? У нас же три бокса пустые.

Д л и н н ы й. Понимаете, у нас на три билета денег не хватает.

П е р в ы й с е р ж а н т. А на три «Агдама» с носа хватит?

Ф р а н ц у з. Это шесть бутылок?

Д л и н н ы й. Хватит.

П е р в ы й с е р ж а н т. Тогда в лабаз бегите. Через полчаса отходим.

Москва. Театр драмы и комедии. По коридору идет Семенов. Останавливается у двери гримерной. Прислушивается. Выдыхает. Стучит.

Г о л о с и з-з а д в е р и. Да!

Семенов открывает дверь и заходит в гримерку. Перед зеркалом, за одним из двух гримерных столиков сидит голый по пояс крепко сбитый мужчина.

В руках у него полотенце. С лица и торса стекают крупные капли пота. Больше в гримерке никого нет.

С е м е н о в (растерянно). Извините… А мне бы…

К р е п к о с б и т ы й (оборвав Семенова, не оборачиваясь). Минут восемь назад ушел. Сразу после поклонов. Спешил куда-то. Даже не ополоснулся.

С е м е н о в. Моя фамилия Семенов. Я из Центра управления полетами. Насчет выступления. По прямой линии связи. Для космонавтов.

К р е п к о с б и т ы й. Ого. Ну космонавты — это святое. У вас бумага есть?

С е м е н о в. Да, конечно.

Достает из внутреннего кармана пиджака блокнот, выдергивает из него лист, подходит к крепко сбитому.

С е м е н о в. Вот, пожалуйста.

Опускает лист на столик перед крепко сбитым. Тот берет в руки карандаш, что-то быстро чиркает на листе и возвращает его Семенову.

К р е п к о с б и т ы й. Только если что — телефон вам дал не я.

С е м е н о в. Понял.

К р е п к о с б и т ы й. Правда, насчет выступления вам лучше не по телефону. Он по телефону договариваться не любит. Может отказать. Да и не дозвонитесь вы. У него с неделю уже то ли линию за неуплату отключили, то ли сам трубку не берет.

С е м е н о в. А как же тогда договориться?

К р е п к о с б и т ы й. Лично. Или с ним, или с Валерием.

С е м е н о в. Это кудрявый такой?

К р е п к о с б и т ы й. Ну да. Администратор наш.

С е м е н о в. И где же его теперь лично? Следующий спектакль у вас только через неделю. А мне раньше нужно.

К р е п к о с б и т ы й. Выдаю последнюю военную тайну — послезавтра в десять вечера у него концерт в ДК «Химприбора». Варшавка, семнадцатый километр, а там указатель будет. Я у них на прошлой неделе выступал.

С е м е н о в. Спасибо.

К р е п к о с б и т ы й. Да не за что. Космонавтам привет.

С е м е н о в. Обязательно.

Идет к двери, останавливается у порога, оборачивается. По взгляду Семенова камера панорамирует по висящему на стуле черному свитеру, прислоненной к гримерному столику гитаре и замирает на длинном столбике пепла дымящейся в пепельнице сигареты с золотым ободком вокруг фильтра.

Поздний вечер. С длинным низким гудком «пролетает» сначала тепловоз, затем прицепленные к нему товарные вагоны, а за ними — два вагон-зака с зарешеченными окнами.

Купе конвоя. За столиком, на нижних койках, друг против друга сидят два сержанта-краснопогонника и наша троица. На столике шесть бутылок «Агдама» и открытые банки сухпайковой тушенки. Первый сержант разливает портвейнпо стаканам. За ним на крючочке покачивается китель с погонами старшего лейтенанта. Когда наполняется последний стакан, с верхней полки свешивается всклокоченная голова старлея-начконвоя. Лет ему около тридцати, лицо малиновое.

С т а р л е й (пьяно). Пошему… постронние… в… (икает) вагоне?

В т о р о й с е р ж а н т (подняв голову). Это не посторонние, товарищ старший лейтенант.

С т а р л е й. А кто?

П е р в ы й с е р ж а н т. Наши шефы.

Поднимает вверх руку с полным стаканом. Старлей берет стакан.

С т а р л е й. Откуда (икает) …шефы?

П е р в ы й с е р ж а н т. Из ЦК ВЛКСМ.

Старлей залпом выпивает стакан и замертво падает на подушку. Рука же его с пустым стаканом безжизненно свешивается с полки.

П е р в ы й с е р ж а н т. Раз… Два… Три… Ап!

Ладонь вырубившегося старлея разжимается и выпускает стакан, который внизу ловко ловит первый сержант.

П е р в ы й с е р ж а н т (наполняя по-новой пустой стакан). С Красноярска, козел, не просыхает. (Поднимает стакан.) Ну чего — за красные погоны и тесные вагоны.

Все чокаются и выпивают. Сидящий у окна Козырь ставит на стол пустой стакан, закуривает и поворачивает голову в сторону заоконной темноты…

Сон Николая Козырева

Вечер. Уютная комната. За окнами комнаты — рубиновые звезды башен

Кремля.

У кровати, на которой лежит маленький Козырь, на стульях сидят Мама и Бард. К спинке стула Барда прислонена гитара.

М а м а. И вот выходит из лесу серый волк, подходит к открытому окошку, заглядывает в комнату и говорит…

Б а р д. А почему это мальчик Коля Козырев из старшей группы до сих пор не спит? За это я тебя сейчас буду кушать…

М а м а. «Не будешь», — смело сказал серому волку мальчик Коля.

Б а р д. «Это еще почему?» — удивился волк и щелкнул зубами.

М а м а. «Потому что на самом деле ты добрый», — ответил Коля.

Б а р д. Но я ведь съел бабушку Красной Шапочки…

М а м а. Это просто ты проявил слабость и отсутствие силы воли…

Маленький Козырь отворачивается к стене.

М а м а. Ты чего, Коль?

К о з ы р ь. Это старая сказка. Ты ее еще во вторник сочинила.

М а м а. А новую не успела, потому что работы было много.

К о з ы р ь. Тогда пусть папа споет. У него тоже сказки есть.

М а м а. Папа устал. У папы сегодня был сложный спектакль и два концерта.

К о з ы р ь. Ну и что. Я ведь всего одну песню прошу.

Бард протягивает руку за спинку стула, берет гитару и кладет себе на колени.

М а м а (Барду). Только негромко, ладно?

Выходит из комнаты.

Б а р д. Какую ты хочешь?

К о з ы р ь. Про Чудо-Юдо.

Бард проводит рукой по струнам…

Ночь. Один из боксов вагон-зака. Лежащий на нижней полке Козырь просыпается от голоса диспетчера станции, на которой стоит состав.

Г о л о с д и с п е т ч е р а. Пятый маневровый, освободите второй путь для новосибирского. Повторяю — пятый маневровый, освободите второй путь…

Со второй нижней полки поднимается сонный Француз и выходит из бокса. Он идет по проходу в сторону туалета мимо боксов со спящими заключенными. Когда Француз проходит бокс с прикованным зэком Фроловым, тот его окликает.

З э к Ф р о л о в. Парень…

Француз останавливается.

Ф р а н ц у з. Я?

З э к Ф р о л о в. Ты, ты. Вы до Челябы катите?

Ф р а н ц у з. Да.

Свободной рукой зэк Фролов проталкивает сквозь решетку папиросу.

З э к Ф р о л о в. Возьми.

Ф р а н ц у з. Спасибо. У нас сигареты есть.

З э к Ф р о л о в. Малява это.

Ф р а н ц у з. Что?

З э к Ф р о л о в. Письмо по-вашему. В гильзе оно.

Француз берет «беломорину».

З э к Ф р о л о в. Адрес запомни: Чехова, семь. Зайдешь — скажешь: от Фрола для Цыгана. Запомнил?

Ф р а н ц у з. От Фрола для Цыгана…

З э к Ф р о л о в. Только передай. Не замыль. Важно это. И не бзди. Там с тобой никакой шняги не будет.

Ф р а н ц у з. Я передам.

З э к Ф р о л о в. Только конвою не коланись.

Ф р а н ц у з. Хорошо.

Француз опускает «беломорину» в нагрудный карман рубашки и идет дальше по проходу.

Окраина Челябинска. Поздний вечер. Узкая улица. С обеих сторон старые деревянные частные дома. Прямо посередине улицы под единственным фонарем — огромная мусорная куча. С крыльца одного из домов спускается бичеватая женщина. В руке у женщины алюминиевое ведро. Она подходит к мусорной куче и вываливает на нее содержимое ведра. Появляются Длинный, Француз и Козырь.

Д л и н н ы й. Блин, прямо как на горючке у нас. Даже хуже. Там хоть на домах номера есть.

Ф р а н ц у з (женщине с ведром). Извините, вы не подскажете, где дом номер семь?

Ж е н щ и н а. Дальше, через два. Крылечко там зеленое.

Ф р а н ц у з. Спасибо.

Троица обходит мусорную кучу и женщину с ведром.

Д л и н н ы й. Ты хоть читал маляву-то?

Ф р а н ц у з. Чужие письма читать неприлично.

Д л и н н ы й. А блатоте шестерить прилично?

Ф р а н ц у з. Ну почему шестерить? Человек в беде. Культурно попросил, я согласился. Можно подумать — ты бы не согласился.

Д л и н н ы й. Я бы — нет. А если б согласился — прочитал. Может, он в маляве написал, чтобы Цыган этот нас порешил и где-нибудь здесь закопал.

К о з ы р ь. Вот он.

Троица останавливается у двухэтажного дома-развалюхи с зеленым крыльцом. На ступеньках крыльца курит раздетый по пояс человек без возраста. Грудь его синяя от многочисленных татуировок.

Ф р а н ц у з. Добрый вечер.

Т а т у и р о в а н н ы й. Кому как.

Ф р а н ц у з. Вы случайно не Цыган?

Татуированный поднимает голову и три раза свистит. В окне второго этажа появляется чья-то белобрысая голова.

Т а т у и р о в а н н ы й (белобрысой голове). Скажи Цыгану — фраерки тут залетные до него.

Б е л о б р ы с ы й. А чего у них?

Ф р а н ц у з (татуированному). Малява у нас для него. От Фрола. Может, вы сами передадите, а мы пойдем?

Т а т у и р о в а н н ы й (ухмыльнувшись). Так не бывает, фраерки.

Большая комната на втором этаже дома. Накурено. В комнате — человек десять блатных. Кто-то на большом продавленном диване играет в карты, кто-то сидит за столом и выпивает, кто-то, лежа на топчане у окна, тренькает на гитаре. Короче говоря, самая настоящая малина. Дверь комнаты открывается, и татуированный пропускает вперед Длинного, Француза и Козыря. Зависает настороженная тишина. Сидящий за столом брюнетистый парень лет тридцати с пару секунд сверлит вошедших взглядом. Это и есть Цыган.

Ц ы г а н. Ну, так что за малява?

Ф р а н ц у з. От Фрола.

Француз достает из кармана рубашки «беломорину», подходит к столу и кладет ее перед Цыганом.

Ф р а н ц у з. Вот.

Цыган штопором выковыривает из гильзы свернутую в трубочку бумажку. Разворачивает. Читает. Француз тем временем отходит от стола и встает у двери рядом с друзьями.

Б е л о б р ы с ы й. И чего там?

Ц ы г а н. На пересуд его привезли. Подогрева просит.

Б е л о б р ы с ы й. Подогрева… Только с каких таких херов, когда на дне вторую неделю лежим?

Ц ы г а н (белобрысому). Завянь, плесень. Он паровозом в том числе и за тебя чалится.

Б е л о б р ы с ы й. Ну коль такой развал — давай теперь все бросим, ломанемся в дело и запалимся. Чтоб Фролу было не обидно в одинаре чалиться.

Цыган бьет белобрысого кулаком в лоб, и тот выпадает из-за стола.

Ф р а н ц у з (Цыгану). Так мы пойдем?

В эту же секунду автоматная очередь с улицы разносит в щепки и осколки окно. Малина пригибается и замирает. И лишь ничего не понимающие Длинный, Француз и Козырь остаются стоять у двери в полный рост. Вслед за автоматной очередью слышен голос, усиленный громкоговорителем.

Г о л о с. Внимание! Дом оцеплен! Бегство и сопротивление бесполезно! В случае неповиновения открываем огонь на поражение!

Б е л о б р ы с ы й (с пола, сдавленно, Длинному, Французу и Козырю). Навели, падлы…

Пригнувшийся к столу Цыган, медленно опускает руку вниз, поднимает с пола пустую водочную бутылку, и бросает ее в электрическую лампочку на потолке. Темнота.

Подмосковье. Вечер. Серая «Волга» останавливается у здания Дворца культуры в стиле сталинского ампира. На фронтоне ДК выложено большими буквами: «Дворец культуры завода «Химприбор», а чуть ниже укреплен подсвеченный по периметру лампочками кумачовый транспарант с надписью: «ХХII Олимпиаде — наш ударный труд!» Из открытых окон слышится песня в исполнении Барда.

Салон «Волги». На переднем сиденье — водитель Михалыч и Семенов. Последний открывает дверцу авто и удивленно смотрит на окна ДК, из которых доносится песня в исполнении Барда.

С е м е н о в (посмотрев на часы). Странно. (Михалычу.) На твоих сколько, Михалыч?

М и х а л ы ч (посмотрев на часы). Половина.

С е м е н о в. Раньше, что-ли, начали?

М и х а л ы ч. Наверное.

ДК pФ р а н ц у з. А от Челябинска до Москвы какой километраж?Б е л о б р ы с ы й. А чего у них?«Химприбор». Лестница служебного входа. По ступенькам поднимается Семенов. С каждой новой ступенькой песня в исполнении Барда становится все слышнее. Дошагав до второго этажа, Семенов сворачивает в коридор, ведущий к порталу сцены и идет на звук доносящейся песни. Дойдя до портала, Семенов останавливается. Выдыхает. Шагает в портал. Голос Барда звучит уже совсем близко. Аккуратно ступая, Семенов подходит вплотную к выходу на сцену. Осторожно заглядывает в портальный проем. И видит… что на сцене никого нет. Ничего не понимая, Семенов выходит на сцену и несколько секунд в недоумении смотрит сначала в пустой зрительный зал, а затем озирается на огромные колонки, из динамиков которых звучит песня в исполнении Барда. Громкий щелчок. Песня обрывается на полуслове.

Г о л о с и з р а д и о р у б к и. Вам что, товарищ?

С е м е н о в (вглядываясь в темноту над зрительным залом, откуда донесся голос). Моя фамилия Семенов! Я из Центра управления полетами!

Г о л о с и з р а д и о р у б к и. Очень приятно. Вы подойдите к микрофону. Я сейчас включу.

Семенов подходит к микрофону.

С е м е н о в (в микрофон). Скажите, когда начнется концерт?

Г о л о с и з р а д и о р у б к и. А не будет концерта. Отменили концерт. Еще вчера. Профком пробил, а партком запретил.

С е м е н о в. Ерунда какая…

Г о л о с и з р а д и о р у б к и. Ну почему же ерунда. Говорю же вам — отменили концерт.

С е м е н о в (с вызовом). Что же, для Космоса, получается, можно, а на Земле нельзя?

Г о л о с и з р а д и о р у б к и. У вас в Космосе свое начальство, у нас на заводе — свое.

С е м е н о в (решительно махнув рукой). Е-рун-да!

Быстрыми шагами уходит со сцены.

Челябинск. По ночному городу колонной едут милицейская «Волга» и пять «воронков».

Черно-белый экран телевизора. Восторженный комментарий Николая Озерова. В правом верхнем углу картинки мигают английские буквы «REP».

На экране в замедленном повторе совершает свой легендарный «серебряный» тройной прыжок Виктор Санеев. Крупно — счастливые лица болельщиков, заполнивших Большую спортивную арену. И снова в кадре замедленный повтор санеевского прыжка.

Чья-то рука поворачивает до упора налево ручку громкости телевизора. Николай Озеров замолкает на половине фразы.

Один из кабинетов следственной части ИВС УВД Челябинской области. За столом сидит следователь с добрым лицом лет пятидесяти. Напротив него у стены, на привинченных к полу табуретах — Длинный, Француз и Козырь. На столе перед следователем переносной телевизор «Юность» продолжает беззвучную трансляцию соревнований.

С л е д о в а т е л ь (отвернувшись от экрана телевизора). Молодец Витек. Ветеран, а как он их сделал, а?

Д л и н н ы й. Кто?

С л е д о в а т е л ь. Санеев. Виктор Санеев.

Д л и н н ы й. Молодец.

С л е д о в а т е л ь. Ну, чего? Может, тогда тоже посоревнуемся?

К о з ы р ь. В чем?

С л е д о в а т е л ь. Кто из вас первый признаваться начнет. Чтобы срок поменьше получить.

Ф р а н ц у з. Нам не в чем признаваться, товарищ следователь. Честное комсомольское.

С л е д о в а т е л ь (усмехнувшись). «Комсомольское»… Комсомольское — это когда следствию помогаешь… (Заглядывает в лежащее перед ним одно из свидетельств о восьмиклассном образовании.) Дорогой ты мой человечище Французов Виктор Эдуардович.

К о з ы р ь. Но мы же, действительно, ничего не знаем.

С л е д о в а т е л ь. Это понятно. Другое непонятно: что вы все трое на малине делали? Взносы комсомольские Цыгану принесли?

Д л и н н ы й. Письмо мы передали. И всё.

С л е д о в а т е л ь. Какое письмо? Кому? От кого?

Ф р а н ц у з. Мы его не знаем. Просто в поезде вместе ехали. Он попросил — мы передали.

С л е д о в а т е л ь. Хорошо. (Поднимает телефонную трубку.) Алексей Иваныч, давай конвой на малолеток.

Д л и н н ы й. Ну зачем конвой, товарищ следователь?

С л е д о в а т е л ь. В камеру вас сопроводить.

Д л и н н ы й. А в камеру за что?

С л е д о в а т е л ь. Ни за что. Вы же ни в чем не виноваты. Семьдесят два часа посидите, пока мы все проверим, а потом свободны.

Отвернувшись к телевизору, следователь поворачивает ручку громкости. И вновь восторженный голос Николая Озерова комментирует очередную победу советского спортсмена.

В кабинет входит конвойный.

К о н в о й н ы й (Длинному, Французу и Козырю). Встали!

Троица встает с табуреток. Следователь отворачивается от телевизора.

С л е д о в а т е л ь. Да, чуть не забыл. Цыган с орлами своими думает, что это вы нас на них навели. (Конвойному.) В какой они у нас камере, Захаров?

К о н в о й н ы й. В триста шестой.

С л е д о в а т е л ь. Ну и этих давай туда же.

К о н в о й н ы й. Руки за спину!

Ф р а н ц у з (следователю). Вы не имеете права.

Д л и н н ы й (Французу, зло). Да подожди ты! (Следователю.) А может, как-нибудь без камеры, товарищ следователь?

С л е д о в а т е л ь. Ну давайте попробуем. (Конвойному.) Выйди пока, Захаров.

И вновь телетрансляция. И восторженный голос Озерова. А на экране поднимается на первую ступень пьедестала женская сборная по спортивной гимнастике. Озеров замолкает. Звучат первые аккорды гимна Советского Союза. Крупно — медленно плывущий к потолку Дворца спорта красный флаг с серпом и молотом в левом верхнем углу. И вновь рука следователя поворачивает до упора налево ручку громкости. Гимн Советского Союза обрывается на половине музыкальной фразы. Заплаканные счастливые лица наших гимнасток, стоящих на пьедестале.

А Длинный, Француз и Козырь снова сидят у стены на привинченных табуретках.

С л е д о в а т е л ь (отвернувшись от телевизора). Молодцы девчонки. От горшка два вершка, а страну не опозорили.

Д л и н н ы й. У нас в вещах четыреста четырнадцать рублей.

С л е д о в а т е л ь. Богатые.

Д л и н н ы й. Вы прикажите, чтобы их принесли.

С л е д о в а т е л ь (улыбнувшись). У меня к вам другой интерес, дорогой товарищ Куликов Федор Вениаминович. (Достает из ящика стола исписанный бланк протокола допроса.) Вот у меня какой к вам интерес. Даже не к вам — к одному из вас. Любому.

Ф р а н ц у з (кивнув на бланк). А что это?

С л е д о в а т е л ь. Чистосердечное признание.

К о з ы р ь. В чем?

С л е д о в а т е л ь. В краже со взломом. Из табачного ларька. Товаров на сумму двадцать два рубля шестьдесят копеек.

К о з ы р ь. И что?

С л е д о в а т е л ь. Да ничего, дорогой ты мой человек Козырев Николай Иванович. Висит, понимаешь, на управлении дельце это плевое с мая текущего года. Дельце плевое, но показатели раскрываемости может испортить. А никому из вас, насколько я понимаю, восемнадцати нет, так ведь?

Д л и н н ы й. Так.

С л е д о в а т е л ь. Значит, суд в худшем случае полгода или год условно даст. Скорее же всего, просто отпустит на поруки. По месту учебы. За активное сотрудничество со следствием, малый материальный ущерб… Ну-у и по моей личной неформальной просьбе.

Д л и н н ы й. А до суда — в камеру?

С л е д о в а т е л ь. Да бог с тобой, Федор Вениаминыч. Я же не гестаповец какой. У меня у самого двое таких, как вы… Хозчасть у нас есть. Там кто эту бумажку подмахнет, суда и подождет. А уже недели через две вольным казачком от нас выпорхнет. (Встает из-за стола.) Так что вы тут это дело порешайте, а я минут через пять вернусь.

Ф р а н ц у з (следователю). Две недели — это вроде как пятнадцать суток получается? С л е д о в а т е л ь. Даже меньше.

И снова черно-белые кадры Олимпиады. Только за кадром вместо голоса комментатора — звук метронома. На экране же в замедленном повторе метатель молота Юрий Седых совершает свой «золотой» бросок. Снаряд медленно парит над белыми разметками и зарывается в траву на рекордной отметке. Атлет победно вздымает вверх обе руки. Счастливые лица вскочивших со своих мест болельщиков.

К о з ы р ь. Ну чего — жребий кинем?

Д л и н н ы й. Можно.

Ф р а н ц у з. Не надо никакого жребия.

Д л и н н ы й. Это почему?

Ф р а н ц у з (Длинному). Потому. Козырь отпадает — ему в Москву больше всех надо. Мне четырнадцать, тебе шестнадцать — значит, дать могут больше.

К о з ы р ь. Он же сказал, что ничего не дадут.

Ф р а н ц у з. Условно же могут дать. Так что лучше, чтоб меньше. Выходит по всему — мне и оставаться.

Д л и н н ы й. Ты погоди, Француз, не гони.

Ф р а н ц у з. А чего «не гони»? Все же из-за меня. Значит, мне и оставаться.

К о з ы р ь. Может, жребий?

Ф р а н ц у з. Не надо. Я через две недели вас найду.

Д л и н н ы й. Где?

Ф р а н ц у з. В Москве. Если доберетесь, каждый день в три часа к Политехническому музею подходите. Это где-то в центре. А не доберетесь — в интернате встретимся.

Встает с табуретки, подходит к столу, садится на место следователя и, не читая, подписывает протокол. Затем снимает очки и смотрит прямо перед собой. За кадром раздается щелчок фотоаппарата. Лицо Француза становится черно-белым и неподвижным. За кадром снова раздается щелчок, и фас Француза сменяет его правый профиль. Еще щелчок, и на экране — фотография левого профиля…

Коридор следственной части ИВС УВД Челябинской области. По коридору от камеры идут Длинный и Козырь.

Г о л о с з а к а д р о м. Конечно же, мусор нас наколол, и Французу вломили четыре года. То ли оттого что на малине у Цыгана нас накрыли во время Олимпиады, то ли просто потому, что судья с прокурором оказались суками. Такими же, как и следователь, купивший нас по нашей же дурости за три копейки. Но обо всем этом я узнал только через два месяца.

Длинный и Козырь заворачивают из коридора на лестницу.

На деревянный прилавок опускаются сначала две наплечные сумки, затем чья-то рука кладет возле каждой сумки по десятирублевой купюре.

Комната дежурного по ИВС. По одну сторону деревянного прилавка стоят Длинный и Козырь, по другую — толстый милиционер в форме капитана.

К о з ы р ь (капитану). У нас больше денег было.

Д л и н н ы й (капитану). У меня сто и (кивнув на Козыря) у него сто.

К а п и т а н. Сколько было — столько отдаю.

К о з ы р ь. Деньги верните, пожалуйста.

К а п и т а н (тяжело вздохнув). Я гляжу — вам у нас понравилось. (Поднимает телефонную трубку, набирает трехзначный номер.) Сан Саныч, тут твои подозреваемые деньги какие-то вымогают… Ну да, у исполняющего служебные обязанности. Так что ты подошли кого-нибудь из своих, чтобы вопросик этот утрясти… Понял… Понял тебя…

Не дослушав разговор капитана, Длинный и Козырь хватают свои сумки с червонцами, пару секунд пятятся спинами к двери, а затем выбегают из дежурной части.

Капитан отводит руку с трубкой от уха и, улыбаясь, смотрит на незакрытую дверь.

К а п и т а н (коротко ухмыльнувшись). Вот же козлики гунявые…

Трубка опускается на рычаг телефона.

Утро. Окраина Челябинска. Длинный и Козырь идут по улице.

К о з ы р ь. Ну чего — домой на электричках?

Д л и н н ы й (на сильном взводе). Вот уж херушки. Француза на киче оставили и домой на электричках?! Нет, Козырек. Я завелся. Потому что тебя и меня с огромным нетерпением ждет столица нашей Родины. Понял?!

К о з ы р ь. А деньги откуда возьмем?

Д л и н н ы й. Не знаю. Откуда-нибудь. Кассу подломим.

К о з ы р ь. Где?

Д л и н н ы й. А вот хотя бы здесь!

Длинный и Козырь останавливаются у металлических ворот. Сбоку от ворот на желтом каменном заборе застекленная табличка: «Госпиталь № 14 Уральского военного округа МО СССР».

К о з ы р ь (удивленно). Здесь?

Д л и н н ы й. Здесь, здесь, здесь! В кабинете главврача наверняка сейфик стоит. А в сейфике взятки от больных военных. Вояки же у нас богатые. Вот ночью и пойдем.

Идут вдоль госпитальной стены.

К о з ы р ь. Может, лучше кассу?

Д л и н н ы й (все так же на взводе). И загреметь, как Француз, да? Только уже не на две недели.

К о з ы р ь (кивнув на госпитальную стену). А здесь не загремим?

Д л и н н ы й. Здесь не загремим. (Длинный обгоняет Козыря, на ходу разворачивается к нему лицом и, пятясь назад, почти кричит. Глаза его слегка безумны.) Может, там сейчас как раз маршал какой-нибудь с аппендицитом лежит! И два генерала! И пять полковников! И десять майоров! И сто капитанов!

Замирает у газетного стенда. К стенду прикреплена кнопками газета недельной давности. На первой странице газеты — большая групповая фотография членов Политбюро и лично товарища Брежнева, сидящих в почетной ложе Стадиона имени Ленина на церемонии открытия Олимпиады.

Д л и н н ы й (фотографии, тихо, сквозь слезы). Я все равно вас достану… Слышите?… (В истерике, уже орет.) Я!.. Все равно! Вас!..

Кулак Длинного впечатывается в газетную фотографию и проламывает стенд.

Главный зал ЦУП, заполненный людьми в белых халатах. В проеме одной из дверей верхнего яруса виден Семенов, сидящий за столом. Пальцем он накручивает телефонный диск. Набрав последнюю цифру, подносит трубку к уху.

В одной из комнат квартиры Барда звонит телефон. Звонок. Еще звонок.

На стене над тахтой висит гитара. Фотография в рамке на книжной полке.

С фотографии весело улыбаются в объектив Колдунья и Бард, снятые на фоне Эйфелевой башни. А телефон все звонит…

ЦУП. Комната на верхнем ярусе. За столом сидит Семенов. Безнадежно глядя куда-то перед собой, он держит у уха телефонную трубку. Секунда — и безнадежность в его глазах вдруг сменяется торжеством.

С е м е н о в (вскочив со стула, в трубку). Ой! Добрый день!.. Очень прошу извинить за беспокойство! Моя фамилия Семенов! Я из Центра управления полетами!..

Космос. По орбите вокруг Земли плывет космический корабль.

П е р в ы й г о л о с (за кадром). С добрым утром, «Кристаллы».

В т о р о й г о л о с (за кадром). С добрым.

П е р в ы й г о л о с (за кадром). Как самочувствие?

В т о р о й г о л о с (за кадром). Нормальное.

П е р в ы й г о л о с (за кадром). Напоминаю, послезавтра сеанс телевизионной связи.

В т о р о й г о л о с (за кадром). Как насчет Володи?

П е р в ы й г о л о с (за кадром). Будет вам Володя ваш, «кристаллики». Довольны?

В т о р о й г о л о с (за кадром). Очень.

П е р в ы й г о л о с (за кадром). Ну тогда — конец связи.

Челябинск. Столовая. На поднос опускается тарелка с квашеной капустой.

На другой поднос опускается тарелка с винегретом.

На раздаче и за кассой — две девушки лет двадцати в белых халатах. Длинный с Козырем придвигают свои подносы к выставленным перед девушкой-раздатчицей вторым блюдам.

Д л и н н ы й (раздатчице, нагловато заигрывая). Девушка, можно вас попросить — вы котлетки уберите, а гарнирчик двойной сделайте.

Р а з д а т ч и ц а (улыбнувшись). Чего, мальчики, мани, мани, дырочка в кармане?

Д л и н н ы й (наклонишись к девушке, понизив голос). Денег — как грязи. Диета у нас. Вес сбрасываем. (Перейдя на громкий заговорщицкий шепот.) Штангисты мы. Завтра в Москву уезжаем. Так что смотрите телевизор. (Стрельнув глазами на кассиршу.) А еще, между прочим, я — ваш будущий коллега…

Женский палец с накрашенным ногтем нажимает на кнопку «пуск» кассетного магнитофона. Из динамика магнитофона выплескивается радостно-хоровое:

Все, все, что в жизни есть у меня!

Все, все, в чем радость каждого дня!

Все, все, что я зову своей судьбой!

Связано, связано только с тобой!

Подсобка столовой. Длинный «зажигает» в танце с раздатчицей и кассиршей. Козырь же в одиночестве сидит за столом, курит и смотрит на танцующих. Перед ним — три бутылки шампанского и десяток общепитовских тарелок со вторыми блюдами. На спинках двух из четырех стульев, стоящих у стола, висят белые халаты.

Р а з д а т ч и ц а (Длинному, перекрикивая музыку). А чего друг у тебя молчаливый такой и не танцует?!

Д л и н н ы й. Книжек много прочитал! Умный очень! А умные всегда молчат! (Козырю.) Правда, Козырек?!

Козырь в ответ глуповато улыбается.

К а с с и р ш а. А может, он у тебя просто целенький и нас тушуется?! Так это мы поправим!

Д л и н н ы й. Вы мне Козырька не трогайте! Он просто в ожидании большого и светлого чувства! (Козырю.) Правда, Козырек?!

Козырь снова глупо улыбается.

Р а з д а т ч и ц а (глубоко выдохнув). Все, ускакалась! (Подходит к столу и тяжело падает на стул.) Молодой человек, налейте девушке шампанского!

Козырь наливает в стакан шампанское.

Р а з д а т ч и ц а. И себе!

Козырь наливает и себе.

Два стакана, наполненных шампанским, со звоном ударяются один о другой.

Сон Николая Козырева

По длинному больничному коридору идут Мама в белом халате и Бард с гитарой в правой руке. Левая рука Барда лежит на плечах Мамы. Пара доходит до конца коридора, сворачивает на лестницу.

Больничный двор. Вечер. У большого развесистого тополя стоит, опершись на палочку, дядя Сеня. На нем прожженный в нескольких местах синий ватник. Его щеки и лоб черные от копоти. Взгляд дяди Сени устремлен на одно из окон второго этажа больницы. Окно зашторено марлевой занавеской. Мужская и женская тени за окном делают шаг навстречу друг другу, а потом сливаются в долгом поцелуе…

Ночь. Подсобка столовой. Козырь, лежащий на стареньком топчане, просыпается, потому что стоящий у двери Длинный включает свет. В руках у Длинного два белых халата. Один он кидает на топчан Козыря, второй надевает на себя. Подходит к зеркалу.

Д л и н н ы й. Слышь, Козырь, а может, мне в медицинское поступить?

Козырь встает с топчана и берет в руки халат. Затем вместе с Длинным выходит из подсобки в кухню. Прямо на полу кухни, на двух матрасах спят раздатчица и кассирша. Третий матрас лежит между ними.

К о з ы р ь (зацепив взглядом спящих девушек). Чего — не стал кастратом?

Д л и н н ы й. Да вроде нет.

Ночь. Козырь и Длинный, одетые в белые халаты, идут по аллее в сторону приемного отделения.

Козырь и Длинный, озираясь, идут по коридору госпиталя.

Д л и н н ы й. А вот и он.

Останавливаются у двери с табличкой «Главный врач Либерзон Н. С.».

Длинный наклоняется к замку и несколько секунд изучает его «личинку». Распрямляется, опускает руку в карман халата. В эту же секунду со стороны лестницы в коридор выходят молодая женщина-врач и старенькая санитарка.

С а н и т а р к а (кивнув на Длинного и Козыря, торжествующе). Да вот же они, Евгения Петровна.

Длинный медленно вынимает пустую руку из кармана.

С а н и т а р к а (глядя в испуганные глаза Длинного и Козыря). Э-э, э.

Их на практику посылают, а они столбиками по коридорам околачиваются. (Врачу.) Вы, Евгения Петровна, обязательно ихнему директору в училище напишите.

Из открывшихся дверей большого госпитального лифта Длинный и Козырь вывозят две каталки. На каталках, еще под наркозом, лежат два парня лет девятнадцати — двадцати. По шею они укрыты простынями, но по тому, как простыни облегают их туловища, видно, что у одного нет правой ноги, а у другого — обеих. Вслед за Длинным и Козырем из лифта выходит Евгения Петровна.

Е в г е н и я П е т р о в н а. В шестнадцатую обоих везите.

Длинный и Козырь катят тележки с прооперированными туда, куда указала Евгения Петровна. Врач идет за ними. Все трое останавливаются у двери с табличкой «16».

Евгения Петровна открывает дверь. Свет из коридора освещает палату. Длинный и Козырь замирают на пороге. Их ошеломленные взгляды блуждают по одноногим, одноруким, безногим и безруким. Кто-то из раненых спит молча, кто-то стонет во сне, кто-то лежит с неподвижными открытыми глазами, глядя в белый потолок палаты. Всем им от восемнадцати до двадцати.

Е в г е н и я П е т р о в н а. Ну что же вы? Завозите.

Длинный и Козырь подвозят каталки к двум свободным койкам.

Е в г е н и я П е т р о в н а (с порога палаты). Только аккуратнее сгружайте.

Длинный и Козырь берут прооперированных на руки и осторожно опускают на кровати. Затем накрывают их простынями. Козырь поправляет подушку под головой «своего» парня. Тот вдруг открывает глаза.

Б е з н о г и й п р о о п е р и р о в а н н ы й (глядя Козырю в лицо, улыбнувшись, тихо). Здравия желаю, товарищ старший лейтенант…

Длинный, Козырь и Евгения Петровна молча идут по коридору. Первым приходит в себя Козырь.

К о з ы р ь (негромко). А кто они?

Е в г е н и я П е т р о в н а (очень ровным усталым голосом). Из шестнадцатой? Лягушатники.

Д л и н н ы й. Это как?

Е в г е н и я П е т р о в н а (так же ровно). Мина-лягушка. Когда наступаешь или упираешься рукой — не замечаешь, а как сходишь или руку убираешь — она взрывается.

К о з ы р ь. И где их всех?

Е в г е н и я П е т р о в н а. За речкой. В дыре.

Д л и н н ы й. В какой дыре?

Е в г е н и я П е т р о в н а. Дэ-эр-а. Демократическая республика Афганистан.

Полдень. Подмосковье. Город Королёв. К затормозившей у главного подъезда ЦУП серой «Волге» сбегает со ступенек Семенов. Из авто выходит человек в черном костюме.

С е м е н о в (растерянно вглядываясь в окна «Волги»). Не понял… А где же?..

Ч е р н ы й к о с т ю м. Где же… Все там же. Дома у себя.

С е м е н о в. Как дома?!

Ч е р н ы й к о с т ю м. Не знаю. Меня даже на порог не пустили. Сказали, что заболел, и всё. Короче — динамо крутанул твой шансонье всея Руси.

Взбегает по ступенькам к стеклянным дверям подъезда ЦУП. За ним — Семенов.

ЦУП. Семенов и мужчина в черном костюме идут по верхнему ярусу главного зала, в котором — гигантская, в подсветке, карта двух земных полушарий, испещренная разными линиями, и полторы сотни людей в белых халатах, сидящих у мониторов, приборов, панелей, приборных досок.

С е м е н о в. Я же в ЦК его пробивал… По телефону с ним говорил — он согласился. Обрадовался даже, сказал, что в микрофоны всякие перепел, а в открытый Космос еще не довелось… Ребята ждут на орбите… Он же Бог для них. Хуже, чем Королёв. В смысле — лучше… А чем заболел — не сказали?

Ч е р н ы й к о с т ю м. Сказали. Свинкой.

С е м е н о в. Так она же только у детей…

Черный костюм останавливается. Останавливается и Семенов.

Ч е р н ы й к о с т ю м (в лицо Семенову). Слушай, Семенов, — ты же не полный идиот. Ну чем он может заболеть? С утра заправился по третью ступень, вот и вся его болезнь.

Рывком трогается с места. За ним — Семенов.

С е м е н о в. Да нет же… Не-е-ет. Нет.

Ч е р н ы й к о с т ю м. Ну, если нет — значит, концерт где-нибудь левый зарядил. К нам же он за интерес должен был? За интерес. А один левак у него сейчас, говорят, столько стоит, сколько ребята за весь полет получают… Ладно, перебьются «кристаллики». У них на борту десять кассет с песнями его. Сам для них записывал.

С е м е н о в. А на сеансе теперь что же?

Ч е р н ы й к о с т ю м. Да все то же. Из Олимпиады что-нибудь покажем — футбольчик или гимнастику женскую.

Один из ближних пригородов Челябинска. На пригорке возле сельского магазинчика сидят Длинный и Козырь. В руках у них по бутылке кефира и четвертинке черного хлеба.

К магазину подъезжает старенький «газик». Из его кабины спрыгивает на землю человек с инкассаторской сумкой и заходит в магазин.

Козырь и Длинный допивают кефир. Пустые бутылки и недоеденный хлеб они аккуратно складывают в большой измятый целлофановый пакет с нарисованным на нем олимпийским Мишкой. Длинный достает из кармана пачку «Примы», вынимает из нее сигарету и разламывает надвое. Одну половинку сигареты он протягивает Козырю, вторую прикуривает сам.

Из магазина выходит человек с инкассаторской сумкой и садится в машину. «Газик» отъезжает от магазина и исчезает за деревьями хвойного лесочка.

Д л и н н ы й (щелкнув окурком в сторону). Ну чего — пошли?

К о з ы р ь. Куда теперь? Сберкассу грабить?

Д л и н н ы й (рассеянно). Сберкассу?

К о з ы р ь. Или еще чего-нибудь. Двигать отсюда надо куда-то. Менты вокзальные уже косяка на нас давят. Третью ночь там зависаем.

Д л и н н ы й. Сдался я, Козырек.

К о з ы р ь. Значит, домой, к Амбарычу?

Д л и н н ы й. Значит, домой. На электричках. Безо всяких маляв и сейфов. А к бате твоему после Олимпиады сгоняем. Если один концерт разрешили, значит, скоро и другой будет.

Козырь и Длинный встают с травы, забрасывают за плечи сумки и спускаются с пригорка. Огибают магазин и выходят на грязную мокрую дорогу, зажатую с двух сторон хвойным лесочком. Метрах в тридцати от себя они видят буксующий в грязи инкассаторский «газик». Глаза Длинного загораются.

Он озирается вокруг.

Д л и н н ы й (Козырю). А ну-ка, Козырек, давай направо в лесок и подгребай к тачке.

К о з ы р ь. Зачем?

Д л и н н ы й (азартно). Давай, давай. Только чтоб тебя видно не было.

Козырь переходит дорогу и заходит в лесок. Длинный же неспешной походкой идет по левой обочине в сторону «газика». Он идет и словно не видит буксующей машины. Когда «газик» уже за спиной Длинного, его из кабины окликает инкассатор.

И н к а с с а т о р (выключив мотор). Паренек!.. Слышь, паренек!

Длинный останавливается и оборачивается.

Д л и н н ы й. Я?

И н к а с с а т о р. Не в службу, а в дружбу, подтолкни, а?

Длинный идет к газику, обходит его и упирается руками в запаску. Инкассатор открывает дверцу кабины и поворачивает голову назад.

И н к а с с а т о р. Ты где там?

Длинный выходит из-за машины.

Д л и н н ы й. Здесь.

И н к а с с а т о р. Давай в раскачечку.

Длинный заходит за машину и вновь упирается руками в запаску. Инкассатор включает мотор и начинает газовать. Упершегося руками в запаску Длинного окатывает из-под заднего колеса коричневой жижей. Погазовав с десяток секунд, машина глохнет. Инкассатор выходит из кабины.

Д л и н н ы й. Она, по-моему, у вас на мост села.

Инкассатор опускается на корточки и смотрит под машину.

И н к а с с а т о р. Да вроде нет. Только два задних засели.

Д л и н н ы й. Тогда надо пару досочек под колеса. Или елочек. (Указав рукой вперед.) Вон впереди две сухие. (Обернувшись назад.) И вон.

Идет назад в сторону двух сухих елочек. Инкассатор идет вперед. Вдруг Длинный на полпути останавливается и оборачивается на инкассатора. Тот, не оглядываясь, идет к «своим» елочкам. Длинный в три прыжка оказывается у машины и тихо открывает переднюю дверцу. Его взгляд упирается в лежащие на кожаном сиденье инкассаторскую сумку и автомат Калашникова. Дернув на себя сумку, Длинный отбегает от «газика» и ныряет в лесок. Сидящий на корточках Козырь при виде Длинного с инкассаторской сумкой в руке вскакивает как ошпаренный.

Д л и н н ы й. Валим, Козырек! Только очень быстро!

Козырь и Длинный срываются в глубь лесочка. Им кажется, что бегут они очень долго. Останавливаются. Тяжело дышат.

Д л и н н ы й. Вот так, Козырек… Будет тебе и Москва, и батяня, и красная икорка с мармеладом.

В эту же секунду тишину разрывают две автоматные очереди. Ойкнув, Длинный хватается за бедро правой ноги и медленно валится на землю.

С той стороны, откуда прозвучали выстрелы, слышится отдаленный шорох. Длинный убирает руку с бедра и с секунду смотрит на свою окровавленную ладонь.

Д л и н н ы й. Подранил…

Не вставая с земли, открывает сумку, достает из нее денежную пачку и протягивает Козырю. Козырь молча берет пачку из рук Длинного.

Д л и н н ы й. А теперь вали!

К о з ы р ь (растерянно). Куда?

Д л и н н ы й. Вперед!.. Давай!

К о з ы р ь. Я не пойду… Я с тобой…

Длинный, обернувшись в сторону нарастающего шороха.

Д л и н н ы й. Да вали же ты, мудила! Двоим больше дадут! Двое — это уже групповое! Ну!

Шорох слышится уже совсем близко.

Заплаканное лицо Козыря.

Д л и н н ы й (за кадром). Привет батяне!

Взлетная полоса аэродрома. По полосе сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее катит ТУ-104. В конце полосы лайнер отрывается от земли и плавно набирает высоту.

Г о л о с з а к а д р о м. После того как Длинный вышел из тюремной больницы, его долго били мусора. Потому что очень хотели узнать, куда он подевал тысячу рублей из инкассаторской сумки. Но Длинный меня не заложил. Денег же, которые он мне дал, хватило надолго и на многое. Даже на то, чтобы у барыги в аэропорту купить не только билет на Москву, но и специальное разрешение для въезда в столицу Олимпиады-80.

Москва. Ночь. Не выключая мотор, КамАЗ-рефрижератор останавливается у въезда на Садовое кольцо.

Кабина КамАЗа. В кабине водитель и Козырь.

В о д и т е л ь. Всё, командир. Приехали. Нынче нам за Садовое не положено.

К о з ы р ь. Спасибо.

В о д и т е л ь. Да не за что.

Козырь открывает дверь и спрыгивает на асфальт со ступеньки кабины. КамАЗ уезжает. Козырь оглядывается и переходит пустынное Садовое кольцо. Перед ним длинная улица. Козырь закуривает, вновь оглядывается по сторонам и делает первый шаг по улице. Идет он прямо по проезжей части. Идет до тех пор, пока не наступает на гвоздику, лежащую прямо на мостовой. Козырь останавливается, поднимает цветок, улыбается. Потом смотрит вперед и видит, что вся улица впереди него усыпана цветами. Какие-то раздавлены шинами авто, но есть и целые…Козырь, улыбаясь, шагает по странной улице. Завидев целый цветок, он останавливается и поднимает его. А потом снова шагает. В руке у него уже целый букет…

Вскоре впереди он видит белое четырехэтажное здание. На крыше здания три огромных плаката. На первом плакате написано: «Гамлет», на втором — «Пугачев», на третьем — «Послушайте!». У входа в здание молча стоят несколько десятков людей. Козырь прибавляет шаг…

Метров за десять до белого здания цветочный ковер обрывается…

Козырь останавливается напротив входа в здание. Из-за спин людей он ничего не видит. Только слышит, как из динамика кассетника, стоящего на тротуаре, тихо поет Бард. Козырь подходит ближе. Один из стоящих (а это Семенов) оборачивается на него и, увидев в руках цветы, пропускает вперед…

Первое, что видит Козырь, — это гитара, прислоненная к стеклянной двери и горящие свечи, неровной шеренгой стоящие прямо на асфальте. Затем взгляд его скользит по букетам цветов и упирается в небольшой ватман-ский лист с фотографией Барда в центре. По краям лист обрамлен черной рамкой…

Чья-то рука опускается Козырю на плечо. Козырь оборачивается и видит перед собой лицо человека лет сорока. Очень простое лицо.

Ч е л о в е к. Такие вот дела, сынок. (Кивнув на цветы в руках Козыря.) Ты иди, положи, не тушуйся. Я тоже на похорона припоздал.

Козырь отворачивается от человека, но почему-то остается стоять на месте. К нему подходит молодая девушка.

Д е в у ш к а. Давайте я положу.

Козырь молча протягивает букет девушке.

По орбите вокруг планеты Земля плывет космический корабль. Сквозь его блестящую обшивку с небольшими радиопомехами прорывается в открытый Космос песня в исполнении Барда, подхваченная с Земли из динамика кассетного магнитофона, стоящего на асфальте около входа в театр.

У театра. Козырь выходит из толпы и по улице, усыпанной цветами, возвращается к Садовому кольцу. Метрах в десяти перед ним из переулка на середину улицы выезжает поливальная машина. Развернувшись, она включает боковые струи…

Сметаемые водным напором цветы разлетаются по обе стороны проезжей части и впечатываются в бордюры тротуара…

«Поливалка» едет очень медленно, и Козырь от нее практически не отстает…

Г о л о с з а к а д р о м. Через два дня я вернулся в свой город, где и живу до сих пор. Живу вместе с дядей Сеней — моим настоящим отцом, которого очень люблю. Люблю точно так же, как и маму, за два дня до смерти придумавшую для меня свою последнюю сказку. Чтобы после того, как ее не станет, хоть что-то держало меня на плаву. Ведь одно дело — узнать вдруг в двенадцать лет, что отец твой — одноногий больничный истопник, и совсем другое — узнать то, что тогда, в больничной палате, узнал я. И дядя Сеня маму понял. И не обиделся на нее. И хранил их общую тайну до июля 80-го. Того далекого июля, отнявшего у меня одного отца и подарившего другого.

А струи «поливалки» все впечатывают и впечатывают цветы в асфальтовые бордюры…

…На берегу речки сидитД л и н н ы й. А в камеру за что?/ppКозырь отворачивается от человека, но почему-то остается стоять на месте. К нему подходит молодая девушка. мужчина лет сорока.

По речке идет прогулочный катер, радиодинамик которого гремит каким-то современным ритмом.

Г о л о с з а к а д р о м. Но самое смешное, что и о дяде Сене, и обо всем остальном ни Длинный, ни Француз ничего не знают. Потому что после своих сроков в наш город не вернулись, и я их больше никогда не видел. А значит, если они живы, то моим отцом до сих пор считают того, кого считали тогда, двадцать пять лет назад. И если честно, иногда я тоже так считаю. Когда мы видимся во сне. Вот только в последнее время сны мне снятся все реже и реже. Поэтому с каждым годом я все больше и больше люблю своего папу Сеню.

Кадры видеохроники. Байконур. Со стартовой площадки, отбрасывая «ступени», взлетает в небо космический корабль.

Космос. По орбите вокруг Земли плывет космический корабль. Сквозь радиопомехи еле слышны отголоски переговоров космонавтов с Центром управления полетами. Корабль выплывает из кадра. Камера медленно наезжает на одну из мерцающих зеленых точек до тех пор, пока та не заполняет своим светом весь кадр.

Титр: «В 1987 году именем русского поэта Владимира Высоцкого была названа одна из малых планет Солнечной системы».

P. S. От автора

— Было плохо слышно, но, кажется, «Голос Америки» передал, что сегодня умер Высоцкий…

Дедушка стоит на крыльце, складывая антенну уже выключенного радиоприемника, когда мы с отцом появляемся на участке.

— Ефим Яковлевич, он же уже на прошлой неделе у вас умирал…

Отец устало поднимается на крыльцо и заходит в дом.

— На прошлой неделе они передали, но потом через час извинились, а сегодня никто не извинялся…

— Если тогда наврали, значит, и сегодня тоже. Просто извиняться надоело. Вон он вчера в «Маленьких трагедиях» по телевизору был живой-здоровый.

Это уже я, усевшись на лавочку рядом с умывальником, ввязываюсь в дискуссию с дедушкой. Но не ради установления истины, а просто чтобы впервые за день поговорить о чем-нибудь кроме предстоящих через месяц экзаменов. А истина мне не нужна, потому что я ее знаю, твердо уверенный в том, что дедушка либо что-то напутал, либо «голоса», как было уже неделю назад, опять вогнали «порожняк» из-за своей любви к сенсациям.

— Ну, во-первых, по телевизору была запись…

— Не, подожди! — обрываю я дедушку — Когда, они сказали, он умер?

— Сегодня утром…

И я подскакиваю на лавочке, почувствовав вдруг близость легкой победы над дедушкой. Пусть победы не на идеологическом фронте, для которой у меня никогда не хватало ни выдержки, ни аргументов, но все-таки победы.

— Если они сказали, что умер утром, значит, в «Вечерке» уже должен быть некролог, так? Он ведь артист, значит, должен быть некролог, а?

Предвкушая миг торжества, я уже разворачиваю извлеченную из заднего кармана брюк смятую газету.

— Ну, во-первых, могли еще не успеть, а во-вторых, о нем могут и не написать…

— Не могут, не могут! Он же артист, а значит, обязательно должен быть некролог!

Мне весело. Я представляю, как через пару секунд подам дедушке газету, где на последней странице напечатаны какие угодно некрологи, но только не этот, ведь его просто не могло быть. И его не было…

Нет, был среди трех напечатанных в том номере «Вечерки» некрологов один с фамилией Высоцкий. Но ясно, что это был не тот Высоцкий. Другой. Наверное, однофамилец или родственник. Какой-то Владимир Семенович…

Семенович…

Конечно, думалось так мгновение, не больше. Пока не пробежал я глазами по всем буковкам и словам в жирненьком черном квадратике…

А уже года через три Юрий Лоза спел на мотив «Цыганочки»:

И выть на небо хочется,

А вокруг такая тишина…

Как его по отчеству?

Вот и я не знал…

И я не знал. Никто не знал. Фамилия была. Имя было. Просто — Владимир Высоцкий. И всё. Без всякого отчества…

В тот июльский вечер впервые за лето дедушкин «ВЭФ» в присутствии отца был настроен не на частоту «Маяка». Но вялых перепалок не было. Потому что все транзисторные приемники дачного поселка, номенклатурных работников Центрального статистического управления Совета Министров СССР были настроены в ту пятницу на одну частоту и хрипели в наступающей темноте одним голосом…

А может, все было не совсем так. И далеко не все приемники нашего поселка были настроены в тот вечер на волну «Голоса Америки». Может быть… Знаю точно лишь то, что на нашем участке старенький дедушкин «ВЭФ» хрипел. Весь вечер. Одним голосом. Голосом человека, у которого никогда не было и не будет отчества. Во всяком случае, для меня. А значит, и некролога никакого не было…