Вниз по Евфрату на плотах. Окончание

Между обычаями и бытом арабов и курдов, живших в районе Синджара, были значительные различия. Курды жили по большей части в высокогорных местностях и на южных склонах хребта и вели в основном оседлую жизнь, в то время как арабы бродили с переменой погоды по обширным степям Междуречья.

Уже два года породистые арабские лошади в регионе были поражены эпидемией, но в деревне Шнгар еще оставалось более тридцати здоровых кобылиц (им давали особые имена по отцовскому или материнскому роду). Это вызывало зависть курдов и арабов окрестных деревень. Такие лошади не только не продавались, но были окружены большей заботой, чем члены семьи.

Во всем регионе Синджара только курды нашей деревни были мусульманами, в то время как все остальные курды на Синджаре и в деревнях, расположенных на южном склоне Синджара, были езидами. За несколько поколений до того времени командир направлявшейся на Мосул турецкой армии насильственно исламизировал курдов этой деревни, расположенной у подножия горы, близко к дороге и потому легко подвергшейся насилию. Жители же деревень, находившихся выше по склону, поднялись тогда на недоступные высокогорья, избежав столкновения с армией. Смена религии жителей села Шнгар хотя и вызвала некоторое отчуждение между ними и остальными езидами региона, но не изменила их быта и нравов. Они продолжали жить, следуя дедовским обычаям. Религия там присутствовала только номинально, не было ни мест для молитвы, ни обычая молиться.

Национальной розни между курдами и арабами на Синджаре не было. Я уже рассказывал, как в 1916 году курды Шнгара, объединившись с арабами Аль-Мандавутами, воевали с другими курдскими деревнями из-за пастбищ. Благодаря шейху Саиду сохранялось национальное единство курдов. Ходили даже слухи о его связях с англичанами в Басре и готовящемся восстании с их помощью против турецкого владычества.

Жили курды Синджара патриархальным укладом — общинами, племенами, родами, состоявшими из групп семей. Курдский язык оказался очень легким: за три месяца я свободно говорил по-курдски, в то время как в произношении арабского языка допускал ошибки, выдавая свое неарабское происхождение.

Курды отличались от арабов своей внешностью: довольно рослые, крепкого сложения, они энергичны и трудолюбивы. Курдиянки, особенно молодые, белокожи и красивы. В условиях климата Междуречья они сохраняли цвет кожи благодаря многослойной, совершенно белой одежде и белым покрывалам на головах. Цветом одежды их можно было отличать от арабок, носивших синюю одежду1 и тоже довольно чистоплотных в быту.

Браки не ограничивались приоритетным правом близких родственников, а чаще всего заключались по взаимному выбору. Род или племя давали отцу или брату девушки от десяти до пятидесяти овец или других животных в качестве выкупа. Прожив среди них более трех лет, я убедился, что у курдов женщины пользовались большей свободой, чем у арабов: неоднократно бывал свидетелем тому, как даже пойманная с любовником курдиянка отделывалась осуждением родни — своей или мужа, — в то время как у арабов женщины расплачивались за то же самой жизнью.

Свадьбы по большей части справляли осенью. В празднестве участвовали члены рода, соседи, молодежь обоего пола. Исполнялись своеобразные курдские танцы и хоровые песни, люди, обладавшие хорошим голосом, выступали с сольным пением. К столу подавали в основном плов с отварной бараниной.

Одежду носили простую, из белой бязи. Женщины носили одежду в несколько слоев, а головы кутали в такую же белую ткань. Мужчины носили на голове войлочные колпаки, обвязанные тонкой разноцветной язмой2. Зимы, как таковой, не бывало, но в более прохладную погоду мужчины поверх одежды надевали двухцветные полосатые шерстяные аба3 из тканей, сотканных их женами. И женщины, и мужчины в любую погоду носили обувь домашнего изготовления, подобную римским сандалиям. Состоятельные люди в прохладную погоду носили те же сандалии, но покрытые сверху (верхнее покрытие вязали сами — белой шерстяной нитью по кожаным перетяжкам).

На одной из вершин Синджара я видел железный круг, который вместе с построенным на нем домиком почитается как святыня. Старики считали это местом, куда пристал Ноев ковчег. Существование этого предания, вероятно, объясняется тем, что в Междуречье часто бывают наводнения, а Синджар — самая высокая точка на обширном пространстве края. Также, как это ни удивительно, северные склоны Синджара покрыты сплошь виноградниками, дикими рощами инжира, граната и сумаха, что совпадает с сообщением св. Писания.

Курды называли армян феллахами4 и знали по истории, передаваемой из поколения в поколение, о существовании нашего народа и о его прошлом. Интерес к армянам сохранялся в особенности в горных селах, где еще говорили о том, что некогда мы были совместно подчинены одной государственной власти. Возможно, это были отголоски времен Тиграна Великого5. Ведь из истории нам известно, что в его империю входило северное Междуречье.

Во время Великой катастрофы три брата — армяне, кажется, из Сгерда — вместе с матерью бежали, не имея ничего, в одних лохмотьях. Курды села Бегран на Синджаре приняли их. Община села не только обеспечила их домом, но каждое хозяйство подарило им одежду, вещи, животных. Они получили столько, что стали самой зажиточной семьей в селе6. Я видел их сам в Бегране в 1917 и 1918 годах.

Зима, которой почти не было, уступала место весне в феврале 1917 года. По утрам поля покрывались росой, и повсюду поднималась пышная растительность. С юга в сторону Синджара над нами пролетали бесчисленные стаи перелетных птиц. Их было такое множество, и в туманную погоду они летели так низко, что, кидая в них палкой, мы, мальчики, ловили их десятками и ели жареными на огне.

Только наши селяне собрались приступить к севу, когда пришло известие о прибытиии большой турецкой армии, остановившейся возле деревни Аль-Мандавутов, на расстоянии семи километров от нас.

Это известие вызвало большую панику среди курдов. В ту же ночь, вероятно, по указанию шейха Саида, курды покинули деревню: детей и жен отправили на мулах в горные села, а молодые мужчины двинулись вместе со стадами на восток по бесконечным равнинам Междуречья. Утром следующего дня в деревне кроме нашей семьи оставались только старики и старухи.

Не зная ничего определенного о причине эвакуации курдов, Давуд тем не менее вынужден был дать свое согласие на переезд к родственникам, Аль-Мандавутам. Всей семьей, кроме Куббы, оставленной охранять имущество, мы покинули деревню с нашими коровами, нагруженными частью домашней утвари. Мы шли по левому берегу реки, а армия стояла на правом. Подходя к деревне, мы видели многочисленную армию с лошадьми и пушками.

Добравшись в деревню, мы устроились временно у сестры Давуда, к величайшей радости Али, очутившейся под одним кровом с Гаввакой. Кирпичный дом Давуда был в полуразрушенном состоянии, так как много лет был нежилым. Мы с Али немедленно вернулись в Шнгар с двумя лошадьми и пятью верблюдами за Куббой и оставшейся домашней утварью.

Когда мы уходили из деревни во второй раз, мне вспомнилось, как я с родными и согражданами покидал наш город. Деревня, в прошлом полная жизни, совершенно преобразилась, в ней остались только старики и несколько старых собак, тоскливо завывавших. Не имея тогда никакого представления о политике турок в отношении национальных меньшинств, мы с Али не понимали причин этого панического бегства.

После того как наша семья устроилась на новом месте, я тайком отправился к дому шейха Аль-Мандавутов хидр Аль-Исы, где собрались старейшины деревни и представители командования турецкой армии. Переговоры с шейхом велись на турецком языке с помощью переводчика с турецкой стороны. Меня, как маленького, к счастью, не замечали, так что я слушал их разговор целиком, не только в искаженном переводе на арабский, но и на чистом турецком — из уст самого командира. Он говорил приблизительно следующее:

— Именем Пророка уверяю вас, что мы единоверцы. Нашими агентами задержана группа курдов — предателей нашей священной родины. Они пытались связаться с командованием язычников-англичан на Багдадском фронте7. Из перехваченных у них депеш следует, что они собираются оказать помощь англичанам завоевать Междуречье взамен на предоставление курдам внутренней независимости в случае успеха в войне.

Ссылаясь на давние добрососедские отношения с курдами и союз о взаимопомощи, заключенный еще их отцами и дедами, шейх настаивал на недопустимости участия племени Аль-Мандавут в военных действиях и уверял командира, что так думают не только присутствующие на переговорах старейшины, но даже самые молодые члены племени.

Командир армии встал в сильном раздражении в знак прекращения переговоров и, уходя, пригрозил, что если на рассвете ему не будет предоставлено пятьдесят арабских конных проводников, то племя Аль-Мандавут тоже может быть истреблено наравне с курдами.

Я был сильно встревожен услышанным, понимая, что курдам грозит опасность, и решил немедленно, не заходя домой, направиться на Синджар, чтобы сообщить первому же встречному курду о положении дел, но, идя к мельнице, встретил по дороге турецкого солдата, который вел лошадь командира к реке, чтобы искупать ее. Он спросил меня, в каком месте лучше мыть лошадь, и я автоматически ответил ему по-турецки. Обрадовавшись, что встретил собеседника, солдат стал задавать мне десятки вопросов, все не хотел расстаться со мной.

Я тоже обрадовался возможности поговорить по-турецки и, забыв о том, куда направлялся, пошел проводить его к берегу реки. Мы несколько часов беседовали с ним на занимавшие нас темы.

Солдат оказался кызылбашем из сел Кесарии, очень жаловался на тяжелое положение в армии, говорил, что их плохо кормят. Его занимали только мысли о сытом желудке, а я с осторожностью расспрашивал его о том, есть ли в армии солдаты других национальностей, кроме турок. Он откровенно рассказывал мне о своей уже трехлетней солдатской жизни, рассказал также о поэтапном истреблении солдат-армян, о насильственном переселении армян и других событиях, не боялся признаться, что хотел бы попасть к англичанам в плен и что желал поражения туркам.

Я боялся признаться, что я армянин, и потому неискренне возражал ему, но он смело и открыто говорил, что не только он один так думает, но и другие солдаты из арабов и кызылбашей.

Только вечером я расстался с незнакомым солдатом, с которым как будто породнился. Домой вернулся в очень дурном настроении. Когда домашние спросили о причине, я рассказал Давуду о разговоре шейха с командиром и о предстоящем истреблении курдов.

Давуд пошел к шейху, чтобы сообщить ему о том, что я рассказал. Вернулся он поздно, уже затемно, и сообщил, что было принято решение предоставить армии пятьдесят проводников, с тем чтобы они, под видом выполнения своих обязательств и, конечно, не беря ничего из имущества курдов, старались втайне помогать курдам избежать больших потерь.

Среди пятидесяти человек, участников похода, был и Али. Я рассказал ему все, что знал, и просил всячески способствовать спасению курдов от истребления. По распоряжению шейха в полночь все племя Аль-Мандавут тайно покинуло деревню, навьючив все свое имущество на животных, оставив в деревне только пятьдесят человек.

Я впервые кочевал с арабами ночью и был поражен скорости и организованности их действий, тем, как немедленно и безупречно выполнялись младшими распоряжения старших. Даже собаки, казалось, были приучены вести себя соответственно ситуации: тихо, без лая, чтобы не выдать кочевье, они следовали за нами с опущенными хвостами вместе с верблюдами, лошадьми, ослами, прочими животными.

Продвигались мы очень медленно, так как шли сквозь густые заросли, доходящие до колен. К счастью, у нас были бурдюки с запасом воды, набранной в реке. После целого дня ходьбы без привалов мы остановились вечером у каменного строения, которое было какой-то арабской святыней.

Ночью на совещании в шатре шейха было определено направление движения кочевья: курды — на восток, арабы — на юг. Очень усталые после целого дня ходьбы, мы остановились где-то в глубинах степи. Думаю, мы отдалились от Айн-Газаля, где стояла армия, километров на сто, потому что арабы обычно кочевали с места на место на расстояние не более двадцати километров и в каждом новом месте оставались около недели, а бегство наше продолжалось без отдыха. Решили несколько дней отдохнуть на этом месте и дождаться сведений от проводников, находившихся в распоряжении армии.

Наш стан находился километрах в двадцати от реки, поэтому из нашей семьи мы с Алией, как многие из других семей, ходили ночью за водой. Скотину пастухи держали на прибрежных пастбищах.

На шестой день прибыла почти половина проводников — наших селян, в их числе и Али. Он пригнал одну полупородистую лошадь и одного белого породистого осла. Подумав, что это трофеи, Давуд сильно разгневался, но выяснилось, что хозяин животных, курд, сам отдал их Али на хранение на время карательного рейда.

В нашем шатре собрались все родственники Давуда и Наджимы, чтобы узнать от Али подробности карательных действий армии против курдов. Али рассказал о пятидневных атаках армии с применением пушек. Атака началась в нескольких направлениях. Али был на правом фланге. Первой под удар попала наша деревня Шнгар. Остававшиеся в деревне старики не оказывали сопротивления, но были уничтожены согласно высшему распоряжению, была разграблена вся ценная или просто пригодная утварь, остававшаяся в домах. После всего этого деревня была разрушена до основания пушечным обстрелом и усилиями секироносцев и предана огню. Армия угнала также всю захваченную скотину.

В течение пяти дней армии не удавалось продвинуться к перевалу, так как курды оказывали сильное сопротивление и, отходя днем под натиском турок, ночами занимали новые позиции. Однако командиру удалось узнать через своих агентов о передвижении курдов Шнгара по степи, и он решил, что легче отомстить курдам в степи за их сопротивление в горах. Для этого он оставил часть армии подавлять сопротивление на Синджаре, а другую часть двинул в степь по следам шнгарских беженцев. Али был в передовой части армии, преследовавшей беженцев, и, узнав от арабских пастухов о нашем местонахождении, сбежал. Его примеру последовали и другие проводники.

Однажды, на третий день нашего кочевья, я проснулся ночью от лая собак. Мне не удалось утихомирить их. Зная способности наших собак, я пошел за ними в темноте и услышал, как кто-то зовет на помощь по-курдски.

Я ответил ему по-курдски, выразив свою готовность помочь, а пройдя еще немного, увидел всадника. Это был наш односельчанин из Шнгара. Мы узнали друг друга. Он просил помочь ему пропитанием, рассказал, что бежал с места кочевья, спасая свою породистую лошадь, но был замечен, и группа аскеров8 преследовала его в течение трех дней. Только благодаря скорости своей лошади он оторвался от них.

Я уговаривал его остаться с нами, но он боялся, что у нас его могут найти. Я принес ему еды, и мы условились встретиться следующей ночью на некотором отдалении от стоянки, после того как я узнаю мнение шейха в отношении его через Давуда.

Когда утром я рассказал Давуду о ночном происшествии, он одобрил мой поступок и, посоветовавшись с шейхом, сообщил мне вечером, что если наш односельчанин согласен, то шейх готов взять его под свою опеку. Мы встретились с ним ночью, и, так как рана на руке очень беспокоила его, он согласился прийти к нам, и я привел его в наш шатер.

Мои домашние оказали ему теплый прием, а Кубба применила все свое умение, чтобы исцелить рану: помыла ее горячей водой и, наложив на нее золу с солью, перевязала. Он был из известной в деревне семьи. Мы узнали от него о беспримерной резне его односельчан. Будучи застигнуты врасплох, они не успели вырыть окопы. Они сопротивлялись, но применение пушек сломило их. Некоторые спаслись, как и наш гость, бегством, но все кочевье было разорено армией.

Хорошо известный нам своими подвигами, наш односельчанин плакал, как дитя, рассказывая об ужасной резне всей деревни, в том числе его многочисленной семьи. Я поражался хитрости турецких властей: они использовали курдов для истребления армян на путях нашей депортации, а всего лишь через год истребляли тех же курдов так же, как и армян.

Несведущие в политике наивные курды и арабы верили (да и я был мал, чтобы оценивать обстоятельства по достоинству), что ответственность за полное разрушение десятков деревень, уничтожение десятков тысяч людей, грабеж бесчисленных стад и прочего имущества аскерами лежит только на командире армии, и восхваляли справедливое решение султана и руководства правительства. Без промедления наше арабское племя вернулось в Айн-Газаль. Мы не видели повешенных аскеров, потому что с тех пор прошло более недели, зато для нас был организован настоящий спектакль. Оставшиеся в живых курды являлись на учет, перечисляли свои огромные потери — людей, животных, имущество. Десятки людей, исполнявших роль армейских секретарей, записывали все в книги, командир выражал соболезнование в связи с потерей родных, по его указанию каждому давали несколько овец и коз взамен угнанных сотен, а также кое-что из домашней утвари, говорили, что происшедшее было недоразумением, и отправляли несчастных восвояси, обещав вернуть остальное потом.

Стоя целыми днями на месте стоянки армии и наблюдая за всем этим, я сопоставлял пройденный мной путь страданий, пережитую геенну, истребление курдов под пушечным обстрелом всего неделю назад с представлением, разыгрывавшимся передо мной, и мой детский разум разрывался в бесчисленных противоречиях. Не только не была возвращена ни одна из сотен чистокровных лошадей, но даже делались попытки отобрать оставшиеся, ссылаясь на нужды армии, с тем чтобы вернуть их якобы после войны.

Благодаря знанию турецкого языка я слушал разговоры командного состава и вовремя информировал нашего шейха через Али, а сведения, касавшиеся курдов, сообщал непосредственно своим знакомым курдам. Это иногда помогало раскрыть двуличные, омерзительные действия турок, о чем местное население, сохранившее свою первобытную чистоту, не имело никакого представления.

Состояние спасшихся от резни курдов было крайне тяжелым. Положение крестьян Шнгара было еще сносным, потому что они сохранили зарытыми свои запасы хлеба, но остальные деревни, не имевшие никаких запасов, просто бедствовали. Многие деревни были разграблены и разрушены до основания, лишены сельскохозяйственных орудий, в некоторых селах не оставалось даже посуды для приготовления пищи.

В нашей семье знали курдский язык и водили знакомство с курдами, поэтому они часто приходили в наш шатер. Кубба и я просили их рассказать подробности резни, мало отличавшиеся от того, что мог бы рассказать я. Меньше пострадали села, расположенные на северных склонах горы, остальных же постигло истинное бедствие. Во многих семьях в живых осталось не более десяти-двадцати процентов людей, многие потеряли все свое имущество, кроме одежды, в какой были, и нескольких голов домашнего скота.

В 1917 году в результате действий армии в районе Синджара возник полуголод. Большая часть населения питалась растениями, вследствие чего распространились различные болезни. Был нарушен обычный простой жизненный уклад также и в нашем племени. Даже в нашем хозяйстве пришлось нормировать запасы муки в ожидании урожая кукурузы и проса. Приходилось есть один раз в день, а с молочными продуктами вместо хлеба употребляли имевшиеся в запасе несколько мешков сушеных фиников.

При нынешних обстоятельствах посредническая работа Давуда стала невостребованной. Да и реконструкция дома требовала расходов, так что наше хозяйство не отличалось теперь от других арабских хозяйств. Поэтому мы — в том числе Алия и я — под руководством Али наравне с другими занимались возделыванием посевов кукурузы и проса на площади, превышающей два гектара. Едва появились первые всходы наших посевов, как пришло известие о наступлении саранчи. Летя на высоте нескольких метров, с остановками, она подошла в своей многомиллионной массе к границе наших полей. В одно мгновение почернел горизонт. Это может показаться невероятным, но я свидетель тому, как, подлетая к очищенной от растительности зоне с южной стороны, они сбивались с направления полета и тысячами, падая друг на друга, сваливались в вырытые нами траншеи, продолжая еще шевелиться в куче. Борьба с саранчой продолжалась целый день, а вечером, когда траншеи были почти заполнены миллиардами насекомых, селяне высыпали вырытую землю обратно в траншеи, создавая, таким образом, саранчовую могилу длиной в десятки километров.

В летние месяцы каждый день, почти в одно и то же время, в течение получаса из черных туч, движущихся с востока на запад, лил проливной дождь. Окружные степи снова покрылись густой растительностью, а посевы поднимались изо дня в день.

Переезд нашей семьи в Айн-Газаль осчастливил не только Али, но и других членов семьи. Кубба, видя Али в хорошем настроении, радовалась за него десятикратно, и Наджиме было приятно жить в одной деревне со своей родней, с братьями, тетей и, конечно, с дочерьми, не говоря уже о том, что ревновать Давуда было не к кому. Что до Давуда, то он очень изменился: грубил всем направо и налево по любому поводу. Я приписывал это не только тому, что работа торгового посредника не приносила теперь прежних доходов, но и тому, что он лишился связей со вдовами-курдиянками.

Я тоже первое время сожалел, что мы не живем в курдской деревне, таккак там меня окружали сверстники, с которыми у меня сложились близкие отношения и среди которых я пользовался авторитетом благодаря своим историям.

Мы находились в Айн-Газале уже более полугода, но мне еще не удалось собрать вокруг себя близких друзей. Со своими сверстниками я общался только во время купания в реке. Думаю, это объясняется тем, что мальчики моего возраста у арабов были больше заняты работой в хозяйстве и у них оставалось меньше времени для игр.

Но и во мне самом стали происходить перемены. Я переходил из детского возраста в юношеский, стал больше тянуться к дружбе с девочками, отчасти следуя примеру Али. Дочь сестры моего отца, Давуда, Халима всячески старалась сблизиться со мной: выполняя свою работу в хозяйстве, она старалась находиться поближе ко мне, даже не стеснялась крепко целовать меня в присутствии моей сестры, Алии, говоря, что я могу быть ее мужем по праву ближайшего родственника. Халима почти не уступала сестре красотой, а в ловкости и резвости мало кто мог соревноваться с ней. Но особой любви к ней я не испытывал по причине, которую, думаю, можно объяснить. В нашем племени нашли приют еще одиннадцать армянских девочек, кроме той, что была у нас дома, и той, которую держал мельник. Из них только одна вышла замуж, остальные же были моими сверстницами, и все, будучи наслышаны всяческих похвальных отзывов обо мне, стремились привлечь к себе мое внимание.

Из всех армянских девочек мне особенно нравилась одна моя сверстница, туркоязычная девочка из Айнтапа. Звали ее, как всех армянок, Мариам. Не знаю, было ли это ее настоящим именем, или так ее назвали арабы. За полтора года она полностью ассимилировалась в арабском быту, не только не отставала от сверстниц в выполнении своей доли работы, но была одной из лучших, за что пользовалась всеобщей любовью. В нашем возрасте тогда дружба постепенно переходила во взаимную любовь.

Мы встречались, когда она была свободна от работы, проводили много времени вместе, обсуждали разные вопросы, но в основном говорили о возможном освобождении и возвращении к нашим соотечественникам, хоть и не имели никакого представления о том, существуют ли они еще. Она, как девочка, вверила свою судьбу мне, просила торопиться, боясь быть выданной за араба. Не представляя, что бы я мог сделать для нее, я давал ей обещания, не думая о том, могу ли выполнить их. Мы разговаривали по-турецки, так как она не знала армянского. Благодаря этому я не забывал турецкий язык, в то время как армянский постепенно изглаживался из памяти.

Своеобразная красота Мариам привлекала внимание всех в нашем племени. Особенно восхищали всех ее длинные каштановые волосы. Черноглазая, она не отличалась от арабок, но изящество и гибкость телосложения выдавали ее неарабское происхождение.

Еще одна армянка, с которой я был в дружеских отношениях, была замужем. Я дружил и с ее мужем-арабом. Их дом в деревне стоял недалеко от нашего. Хозяйство ее мужа было ниже среднего достатка, поэтому он работал пастухом. Первая его жена умерла, не родив детей. Не имея чем платить за невесту, он взял в жены армянку из проходившего через Айн-Газаль каравана. Звали ее Мариам.

Муж Мариам был простодушным человеком. Его странный характер снискал ему добродушно-снисходительное отношение соседей, а со мной он водил близкую дружбу, старался видеться вечерами и если я соглашался, то заводил со мной долгие беседы. Разговор шел главным образом о женитьбе, он советовал мне взять в жены арабку, а не армянку, говоря, что может судить об этом по опыту: арабки, полагал он, похожи на спелый арбуз, а армянки — на неспелый. Он был недоволен своей женой, несмотря на ее красоту и стройность, говорил, что она холодна, особенно в постели. Кстати, в половое сношение с женой он вступал только по пятницам, в соответствии с какими-то арабскими обычаями. Мало что понимая в этом, я не только не возражал ему, но, не всегда помня счет дням недели и не желая расстроить его веру в меня, как в образованного человека, я иногда два раза на неделе говорил ему, что наступила пятница, и он, покорный предписаниям религии, шел выполнять свою обязанность.

Еще весной у нас появился юноша пятнадцати-шестнадцати лет. Он был душевно неуравновешен. Юноша не говорил о своем национальном или племенном происхождении, но было видно, что он не араб — по голубым глазам и по тому, что по-арабски говорил с ошибками. Десятки дней он не отходил от нашего становища, жил пропитанием, получаемым взамен на случайные услуги.

Араб, живший в шатре по соседству с нами, сам в сходном душевном состоянии и бездетный в свои сорок лет, взял его к себе пастухом на условиях оплаты одеждой и пропитанием. Позже одежду ему давал Давуд.

Юношу звали Исой. Я часто разговаривал с ним, пытался с осторожностью разузнать о его прошлом, подозревая, что он армянин. Но он не отвечал на такие вопросы, еще сильнее разжигая мое любопытство своим молчанием. В нашем арабском племени жили двенадцать армянских девочек в возрасте от восьми до двадцати лет, но я был единственным мальчиком и очень хотел подружиться с Исой, будучи уверен, что он армянин.

Со временем между нами возникло некоторое взаимное доверие. Мы не только встречались каждый день во время доения овец, но иногда я, получив разрешение Давуда, шел вместе с ним пасти стадо на целый день. Я начинал разговор издалека, заводил речь о его прошлом, пытался узнать причину скрытности и молчания Исы. После месяцев моих настойчивых попыток узнать, кто он по национальности, он наконец признался мне по секрету, что армянин. Я пытался убедить его, что в нынешних обстоятельствах нет нужды скрываться, ведь и я, и девочки-армянки не скрываем своей национальности. Но он не слушал меня, вероятно, не будучи в состоянии рассуждать здраво вследствие душевного расстройства. Только со временем, по прошествии полугода, в течение которого он жил в нормальных условиях, а я носил ему из дома сахар и сушеные финики, стало восстанавливаться его нормальное состояние. И тем не менее он просил меня не говорить с ним о нашей национальности, все еще страшно боялся произнести слово «армянин».

Путь, которым прошли герои книги «Вниз по Евфрату на плотах»

Иса старался неукоснительно выполнять все распоряжения своего опекуна-араба, страшился его, как ангела смерти. Правда, жена опекуна, женщина среднего возраста, будучи бездетна, любила Ису, как родного сына, заботилась о нем, как мать, старалась помочь забыть грубое обращение и угрозы мужа, утешала после побоев, которые ему иногда доставались. Благодаря моему посредничеству Давуд пригрозил опекуну Исы, что передаст наших овец в стадо мужу Мариам, если он не изменит своего отношения к нашему общему пастуху (ведь одежду ему давали мы), и тот, боясь лишиться заработка, стал обращаться со своим пастухом мягче. Жизнь Исы с тех пор стала более сносной, но все равно он оставался молчаливым, ночью рано ложился спать, утром рано гнал скот на пастбище. Тем не менее мы все больше сближались, и почему-то, как будто подталкиваемый какой-то внутренней силой, я таскался за ним, как влюбленный.

Я видел у него на руке какие-то знаки, но не спрашивал его о них. Именно благодаря этим знакам мы освободились вскоре.

После того как я вернулся из Балада с гарантией на безопасное передвижение под покровительством помощника шейха Агси, Давуд отправил меня вместе с Али в одну курдскую деревню на склонах Синджара обменять соль на арбузы. Мы везли соль на нескольких ослах и уже успешно завершали наш обмен, когда на поле появились двое вооруженных до зубов курдов с еще пятью сопровождающими — на мулах.

Не обращая на нас никакого внимания, вооруженные курды стали выбирать себе лучшие арбузы на поле и велели хозяину поля немедленно погрузить остальные на мулов для их шейха Агси — на угощение его гостям, разумеется, безвозмездно. Оставив незавершенным обмен с нами, хозяин поля приступил к выполнению их требования. В это время вооруженные курды подошли к Али. Им приглянулась его винтовка «Маузер» с блестящим деревянным прикладом, и они предложили ему обменять его на их ружье того же типа.

Али понимал, что не может противостоять семерым курдам один, но не хотел ударить лицом в грязь передо мной и отказался меняться. Последовала взаимная брань, и у обоих появились кинжалы в руках. С Али, по местному обычаю, дрался один из них, остальные только наблюдали, но положение Али было тяжелым, так как, победив одного, он все равно должен был бы продолжать сражаться с остальными.

В разгаре боя я, присмотревшись получше, узнал в одном из разбойников, одетом, как шейх, своего знакомого армянина. Я бросился вперед, призвал его к миру, напомнив ему о нашей встрече на пути в Балад. Стычка закончилась миром, парень сдержал свое обещание, но кичливо заявил Али, что он обязан мне жизнью. Храбрость Али была известна всем, но один против семи, к тому же на земле, принадлежавшей курдам, он был бессилен. Впоследствии я старался предать забвению этот случай, но все время, что я жил с его семьей, Али вспоминал это происшествие и искал случая вернуть долг даже ценой жизни.

Поздней осенью 1917 года, несмотря на все еще сохранявшуюся вражду между арабами и курдами, Давуд решил воспользоваться тем, что я нахожусь под опекой того разбойника, и отправил меня с группой арабских женщин на Синджар, в село Бегран на северном склоне хребта, где жил кирва нашей семьи, тот самый, на коленях у которого мне сделали обрезание. Женщины везли на ослах соль, чтобы обменять ее на гранаты и инжир, а я кроме двух ослиных вьюков с солью вез также и мануфактуру, полученную Давудом из Мосула.

На рассвете мы, около десяти женщин и я, вышли с нашими ослами в путь, дошли без каких-либо приключений до нашего курдского села Шнгар.

В многолюдных и зажиточных в прошлом деревнях осталось очень мало жителей, обнищавших к тому же настолько, что никто не интересовался нашими товарами.

Как единственный мужчина, к тому же находящийся под покровительством дорожных разбойников, я руководил караваном женщин, которые, однако, подшучивали над моим юношеским возрастом, одни стремились привлечь к себе мое внимание, другие говорили, что готовы отдать за меня своих дочерей. Некоторые из них подтрунивали надо мной, выражая сомнение в моем мужском достоинстве, ссылаясь на мое равнодушие к женщинам, даже норовили проверить, в каком я состоянии, пытаясь поднять мою рубашку, а я увиливал, смущаясь и боясь осрамиться. Совершенно не стесняясь моего присутствия, они рассказывали друг другу о своих половых сношениях с мужьями, описывая способы и полученное удовольствие. Тогда эти разговоры оставляли меня равнодушным, несмотря на то что в тех местах мальчики и девочки моего возраста считались созревшими для брака.

Ранней весной 1918 года Давуд со pбрался в Мосул, чтобы уладить дела с получением товара для обмена с бедуинами. Он обещал взять меня с собой, чтобы познакомить с поставщиками, с тем чтобы передать мне свое дело, но Наджима сказала, что я еще мал, и посоветовала отложить мою поездку на год. Я был, конечно, очень разочарован и много дней после отъезда Давуда думал о том, как посчитаться с Наджимой за то, что она помешала мне поехать в Мосул, но случай не представлялся.

Хуже моего было настроение Али, потому что его двоюродный брат — брат Гавваки, принял окончательное решение жениться на девушке из другого племени, на той самой, брат которой ставил условием отдать за него Гавваку. Гаввака, любившая Али с юности, решительно отказывалась выйти за другого, грозилась покончить с собой, но ее брат настойчиво уговаривал ее согласиться. Узнав об этом, Али был глубоко оскорблен и искал выхода из создавшегося положения.

Кубба и две замужние сестры Али пытались уговорить брата девушки жениться на другой, обещая большое приданое, даже шейх вмешался в дело, но все впустую. Для Али нашли невесту из близкой родни шейха, но он слышать не хотел о женитьбе на другой.

Отец Гавваки умер давно, а ее мать, сестра Давуда, любила Али, как родного сына, особенно после смерти его матери. Не будучи в состоянии решить, чью сторону держать — сына или племянника, видя переживания троих своих родственников, она слегла в тяжелом состоянии. Ее положение становилось все хуже и хуже. Все ждали приезда Давуда, чтобы принять решение.

По возвращении Давуда вся родня собралась на совет. Давуду, как ближайшему родственнику и старшему в семье после Куббы, принадлежало право принять решение. Желая спасти жизнь сестры Давуда, решили согласиться на брак с обменом сестер, не считаясь с дошедшей до безумия любви Али и Гавваки.

Лишившись Гавваки, Али потерял рассудок. В состоянии безумия пропадал целыми днями в степи, избегая даже меня. Известный своей храбростью, он теперь как будто стыдился показаться на глаза общине. Я очень сочувствовал Али и поделился с Куббой своим несогласием с несправедливыми патриархальными порядками арабов. Кубба же сообщила мне по секрету, что кроме известного мне решения было принято еще одно: женить Али в будущем году на младшей сестре Гавваки, Халиме, которая была уже на выданье и не могла ждать, пока я подрасту.

Эта новость обрадовала меня, потому что я для себя выбрал армянку из Айнтапа — Мариам. Однажды ночью, желая утешить Али, я сообщил о том, какое решение принято относительно его. Он был возмущен этим, сказал, что не женится на моей суженой и что, лишившись Гавваки, дал обет не жениться никогда. Он горячо любил Гавваку, глубоко страдал, весь мир перестал интересовать его.

Учитывая тяжелое состояние матери Гавваки, свадьбу двух сестер с двумя братьями справили без промедления и без особых приготовлений и формальностей. Хотя Гаввака и уступила мольбам брата, но после свадьбы целых семь дней не звучало выстрелов друзей жениха, стороживших возле шатра новобрачных. По арабскому обычаю, друзья жениха дают залпы по сигналу жениха, который таким образом сообщает, что овладел невестой. Жених был в ярости, грозился забрать обратно свою сестру, уже ставшую женой брата Гавваки, но родственники запретили ему сделать это, посоветовав подождать согласия жены и обещав попытаться уговорить ее смириться. Не знаю, как они жили в дальнейшем, но еще через полтора года после их женитьбы у них не было ребенка.

Али тогда не было в деревне. Желая развлечь его, шейх нашей деревни отправился навестить друзей в других арабских племенах и взял его с собой в качестве сопровождающего. Что до больной матери Гавваки, то она постепенно выздоравливала, а после рождения у сына мальчика с утра до вечера уговаривала Али жениться на Халиме, чтобы забыть пережитое горе. Али отказывался, а Халима плакала, потеряв надежду выйти за меня.

Давуд привез довольно много мануфактуры из Мосула. Часть товара мы раздали внутри нашего племени, с тем чтобы получить плату осенью натурой, а остальное повезли на ослах к бедуинам, кочевья которых расположились недалеко от Айн-Газаля.

Я старался скорее закончить свою работу, потому что очень страдал без хлеба и воды. Кроме того, одно событие, не свойственное арабскому быту, напугало меня. Как-то раз я находился в шатре у одного бедуина, ожидая, когда будет растоплено масло, которое я должен был получить за мануфактуру. Пока жена возилась с маслом, я разговаривал с мужем. Они были женаты всего два года, только что отделились от отцовского хозяйства и создавали свое. Внешне они были здоровы и полны сил, а жена была из тех, которых арабы считают красавицами. Увидев, что я делаю записи в книгу, и обнаружив таким образом, что я грамотный, молодой бедуин стал умолять меня исцелить бесплодие его жены. Никакие мои уверения, что моя грамотность в подобных случаях бесполезна, не убеждали его. Он не отставал от меня, предлагал вознаграждение. Жена нарочно медлила с работой, чтобы задержать меня в шатре. Наконец они поговорили между собой, пришли к соглашению, не стесняясь моего присутствия, и муж стал требовать по настоянию жены, чтобы я заменил его на полчаса в выполнении его супружеского долга в отношении его жены. То обстоятельство, что я был чужак, временно находившийся в их племени, гарантировало сохранение тайны рождения желанного ребенка. Я пытался сообразить, как сбежать от них, так как, во-первых, в то время ни о чем подобном еще не думал, во-вторых, боялся, хорошо зная мстительность арабов в подобных обстоятельствах. Между тем он уже угрожал мне холодным оружием, и мне пришлось схитрить: дав свое согласие, я попросил разрешения выйти сперва по нужде. Отойдя на некоторое расстояние, я пустился бежать что есть силы. Больше я в тот шатер не заходил. Позже Давуд сам пошел к ним получать масло, не потребовав от меня объяснений.

Несмотря на попытки Халимы к сближению, я старался избегать встреч с ней, тем более что ее считали невестой Али. А наша дружба с Мариам становилась крепче. Мы проводили вместе несколько часов каждый день и обсуждали наш будущий союз и уход от арабов, хоть и не знали, существуют ли еще на свете армяне. Каждый день я угощал ее сахаром, которого в общине не было ни у кого, кроме шейха и нашей семьи. А вечерами, если не удавалось встретиться с Мариам, я утешался арабскими сказками Куббы.

Взятие Багдада англичанами еще весной 1917 года никак не отразилось на жизни и настроениях как племени Аль-Мандавут, так и курдов Синджара, но когда осенью 1918 года британские войска вошли в Мосул9, это обстоятельство не только стало известно всем, но привнесло кое-какие перемены в регионе. С первых же дней стали распространяться слухи (вероятно, пущенные турецкой агентурой), будто командный состав английской армии питается мясом грудных детей. Эти слухи вызвали страшную панику, в особенности среди кормящих матерей, а так как арабы почему-то считали, что англичане — дяди армян, то ко мне стали приходить сотни женщин просить моего покровительства для их младенцев.

Об англичанах я знал в то время не больше, чем арабы, и потому, допуская, что они могут быть нашими дядями, давал всем обещание помочь.

С каждым днем слухи становились все более причудливыми: уже говорили, будто установлена очередь для поставки младенцев командному составу, что жители округи Телль-Афара, расположенного между Мосулом и Айн-Газалем, будто бы уже начали поставлять сто младенцев в день, а очередь после них переходит к нашему племени. Несмотря на охвативший всех ужас, никто не думал о том, чтобы бежать в горы, потому что слышали, что рассерженные англичане наказывают непослушных, не разбирая, кто прав, кто виноват.

Прошел месяц в паническом ожидании, и наконец в Айн-Газаль прибыл автомобиль. Ни я, ни арабы никогда не видели кареты, движущейся без живой силы. Собравшись вокруг машины, рассматривали ее и с нетерпением ждали распоряжений. По требованию прибывших им представился шейх. Из автомобиля вышел водитель (после я узнал, что он индиец)10, который умел объясняться по-арабски. Два человека в белой гражданской одежде, сидевшие в машине, вероятно, англичане — не участвовали в разговоре. Водитель попросил помочь им нанять проводника, который бы доставил их к развалинам древнего городища, находившегося на искусственном холме в наших окрестностях.

В сопровождении конного проводника, предоставленного им шейхом, англичане уехали, а мы целый день обменивались разноречивыми суждениями и комментариями. Вечером они вернулись, поблагодарили шейха, дали проводнику десять рупий серебром и уехали, не задерживаясь. Это событие и особенно крупное вознаграждение за услугу поразили всех. Ничего подобного от турок никто не видел. А главное, о поставке младенцев не было и речи.

Через несколько дней на бывший турецкий сторожевой пункт прибыла рота солдат с командиром, который был насрани11, то есть ассириец, а солдаты были арабами, и среди них был племянник Давуда, тот самый, который бежал в 1916 году, спасаясь от гнева Давуда. По прошествии времени, да и при новых обстоятельствах, когда он находился под покровительством английской власти, они с Давудом помирились, и теперь он частенько заходил к нам в свободное время и рассказывал об англичанах. Ему, как соплеменнику, верили, но слышали от него вещи, непостижимые для тех, кто не видел ничего, кроме турецких властей. Он не только опроверг слухи о поставке младенцев, но расписывал свою царскую жизнь при англичанах, говорил, что получает, будучи рядовым, зарплату в сорок рупий — сумму, которой в Междуречье хватило бы одной семье на целый год, рассказывал о щедрости и доброжелательности англичан в обращении с народом.

Не прошло и месяца после появления английской роты на сторожевом посту, как стало известно, что открывается для прохода караванов дорога Мосул — Халеб, бездействовавшая, будучи небезопасной, уже лет сорок.

И в самом деле, мы теперь часто видели караваны, шедшие то в одном, то в другом направлении.

Курс турецких серебряных монет значительно упал в Мосуле, поэтому половину груза на караванах составляли мешки с меджидие, которые везли в Халеб, чтобы обменять на золото. Однажды два парня из нашего племени, проверяя груз проходившего мимо каравана, обнаружили деньги и, поддавшись соблазну, забрали один мешок. Хозяин не сопротивлялся, но, свернув с пути, заехал в Айн-Газаль и сообщил о происшедшем командиру роты. Командир заявил, что если мешок с содержимым не будет возвращен владельцу в течение суток, то все наше племя будет разбомблено с неба. По приказу шейха мешок с деньгами был возвращен хозяину. Шейх извинился перед ним от имени общины и устроил в его честь угощение. Дело закончилось миром.

После этого случая отношение к англичанам в области стало крайне благоприятным: не только курды, но и арабы были рады, что на смену туркам пришли англичане.

В конце 1918-го было объявлено, что всех армян вызывают в Балад на допрос. Многие были очень огорчены возможным расставанием. Уже было известно, что все указы англичан исполняются беспрекословно, поэтому Давуд отверг предложение Али отвезти меня к бедуинам, и я, в слезах и в трауре, отправился вместе с ним в Балад под причитания всей семьи, как будто провожавшей меня в последний путь.

В Баладе нас допрашивали представители власти — военные. С нами разговаривали по большей части ассирийцы из Мосула, владевшие арабским и говорившие по-английски с единственным англичанином, руководившим работой. Беседа была краткой: если опрашиваемый говорил, что живет с арабами по доброй воле, то его без долгих разговоров возвращали хозяину, сделав соответствующую запись в книге. Но, когда подошел мой черед, командир айнгазальской роты что-то сказал по-английски, после чего, несмотря на мои уверения, что я добровольно стал арабом, он начал уговаривать меня согласиться поехать учиться, уверяя, что армянам больше не грозит опасность истребления, что нас ожидает свободная жизнь.

Я слушал его и почему-то — то ли из страха, то ли не желая быть неблагодарным в отношении Куббы, Али, Давуда, его четырех дочерей, но только не Наджимы, — твердил что я араб и что не желаю возвращаться. По распоряжению начальника меня отвели в отдельную комнату, чтобы дать мне время подумать о своем решении. В той комнате была и жена нашего соседа, единственная замужняя армянка. Из тринадцати армян, живших в нашем племени, одиннадцать были отпущены без долгих расспросов, а нас двоих хотели заново армянизировать. Казалось, можно было понять, почему выбрали меня: вокруг моего имени ходили преувеличенные слухи, и меня думали отправить на учебу в сиротский дом, возможно, в Багдаде. Но для чего держали эту женщину, я не понял. Муж не особенно пекся о ней, а за меня Давуд просил на коленях.

Мы с Мариам оставались в той комнате несколько часов. Она говорила, что останется, если я решу остаться. А я не мог смириться с мыслью об отъезде, тем более что оставалась моя подруга Мариам из Айнтапа. Будь она со мной, я бы согласился на освобождение вместе с ней.

К вечеру нас снова вызвали на беседу, и, когда мы подтвердили наше решение, нас отпустили, сочтя обоих добровольно арабизированными. Счастью Давуда не было предела, он спешил скорее сообщить радостную весть домашним, погонял лошадей. Когда мы поздним вечером прибыли в Айн-Газаль, то еще на подступах к селению увидели Али, девочек и Наджиму, встречавших нас. Увидев меня, Наджима стала горланить, приложив руку к горлу, как делают арабки, выражая особо сильные чувства. Я был удивлен ее отношением и, забыв на время свою неприязнь к ней, плакал, придя домой, в объятиях Куббы и девочек — не могу сказать, от радости ли, или сожалея, что вернулся.

После этого случая в семье стали обращаться со мной с еще большей заботой. Даже Наджима изменилась. Я же стал более капризным, вел себя, как настоящий баловень семьи, распоряжался своим временем, как хотел, уходил из дому, не спрашивая разрешения.

Наш пастух Иса тоже заметно изменился. Увидев, что нами интересуются, стал менее молчаливым, сам проявлял желание побыть со мной вместе как можно дольше. Много дней я ходил вместе с ним на выпас скота, и целыми днями он рассказывал мне о пережитом и увиденном в течение года после выхода из Дейр эз-Зора — все то, чего он прежде не хотел или не мог рассказать. Слушая его рассказ о том, как более десяти караванов, вышедших из Дейр эз-Зора, были уничтожены на берегу Хабура чеченцами12, я тоже вместе с ним целыми днями раздумывал своим маленьким умом о происшедшем, сравнивал две религии, искал причины геноцида, но не находил объяснения.

Ранней весной 1919 года в Айн-Газаль прибыли караваны армян, шедшие из Мосула в Халеб. Они остановились на однодневный отдых. Давуд предупредил меня, чтобы я не встречался с ними, но меня тянуло туда, и вечером, когда уже почти стемнело, я пошел на стоянку своих соотечественников, посмотреть на них, узнать новости. Я не опасался быть опознанным как армянин, так как внешне ничем не отличался от арабов — одет и причесан был, как они. Долго я ходил среди них, прислушивался к их разговорам. Родной армянской речи почти не понимал, прислушивался к разговорам туркоязычных.

Вдруг кто-то положил руку мне на плечо и назвал мое настоящее имя. Удивленный, я пытался вспомнить, узнать его. Не заставляя меня долго думать, он назвался. Это был мальчик из нашей группы в Дейр эз-Зоре, Арутюн из Евдокии, вместе с которым мы прошли через все испытания в течение многих месяцев борьбы за выживание. Потрясенные встречей, мы отошли от стоянки каравана и долго рассказывали друг другу каждый о своей жизни за прошедшие более чем три года. Я не мог говорить по-армянски, а он не владел арабским. Мы говорили по-турецки. Первым делом я спросил о сестре. Он ничего о ней не знал, потому что ушел с предыдущим караваном. Его же интересовали караваны, последовавшие за нашим. Я сообщил ему то, что знал от Исы, то есть что после четвертого каравана через Айн-Газаль в направлении Мосула не проходил ни один караван, так как более десяти караванов были истреблены по распоряжению властей в пещерах близ реки Хабур путем удушения дымом.

Узнав о моей довольно благополучной жизни, Арутюн все же советовал мне присоединиться к их каравану на следующий же день, чтобы поехать в родной город и вернуть себе имущество родителей. Он говорил, что, потерпев поражение в войне, турки якобы стали, как мокрые кошки, уже не могут причинить зло армянам и что есть якобы некоторая надежда на освобождение нашей родины.

Хотя эти сведения казались мне вымыслом, в глубине души я, конечно, хотел присоединиться к их каравану и вернуться. Но понимал, что с моей стороны было бы неблагодарностью уйти, особенно сейчас, после того как ликовали домашние по моему возвращению из Балада. Мне было стыдно поступить так по отношению к семье, окружившей меня такой заботой. Рассказав о своих переживаниях Арутюну, я обещал вернуться со следующим караваном, после того как подготовлю своих покровителей и сумею взять с собой тринадцать армянок, живших в нашем племени.

Поздней ночью мы расстались, как родные, со слезами на глазах. Он обещал ждать меня в Халебе, чтобы оттуда вернуться в родные места вместе, ведь Зиле и Евдокия расположены недалеко — на расстоянии одного дня езды на карете.

Ночью мне не удалось уснуть. Встал с рассветом, чтобы посмотреть, как отправляется караван с армянами. Я был в смятении, новые переживания мучили меня, снова встал передо мной вопрос о моей национальной принадлежности, появилась надежда найти родственников, снова пробудилось желание отыскать сестру, и еще сотни мыслей и надежд терзали мне душу, не давали покоя.

Первой мое состояние заметила Наджима и сообщила Давуду. Ночью я слышал их долгое совещание относительно меня. Наджима связывала мое беспокойство со встречей с соотечественниками и желанием уйти с ними и не ошибалась. Она советовала немедленно женить меня на Халиме, чтобы предотвартить мой возможный побег, тем более что Али отказывался от нее. Давуд же предлагал отправить меня вместе с Али на время к бедуинам, в глубь Междуречья, полагая, что я еще мал для женитьбы. Но Наджима настаивала на своем, уверяя, что сумеет удержать меня в семье.

На следующий день, задержав меня дома, Наджима в присутствии мужа уговаривала меня жениться. От нее не ускользнула моя дружба с девочкой из Айнтапа, но она перечисляла целый ряд преимуществ арабских женщин, расхваливала красоту Халимы, говорила о ее весьма благосклонном ко мне отношении и всячески добивалась моего согласия на свадьбу в ближайшие дни.

Я старался скрыть от них мои истинные переживания, лгал, говоря, что мое дурное настроение — следствие болезни, а что до брака, то об этом, сказал я, не может быть и речи, и дело не в Халиме и не в Мариам, а в том, что я не могу жениться раньше старшего брата, да и сам еще не дорос до брачного возраста.

Прибыл второй караван с армянами из Мосула, но я почему-то не исполнил своего намерения присоединиться к нему вместе с Мариам и снова отложил до следующего каравана, чтобы лучше обдумать свое решение. Ведь я прожил более трех лет в изоляции, забыл родной язык, полагал, что все мои соотечественники истреблены.

Вот в таких противоречивых раздумьях я дожидался прибытия третьего каравана.

В один из дней я был по обыкновению на пастбище вместе с сестрами в полдень, во время доения овец. Пришел поесть пенок, которые образуются в чане во время дойки и которые очень любил. Там был Иса, который выглядел крайне озабоченным. Пока мы занимались обычными делами на берегу реки, к нам подошли четыре человека в необычной для наших мест одежде. Один из них с трудом изъяснялся по-арабски с помощью нескольких известных ему слов. Он подошел к Исе и спросил, кто его опекун. Мы указали на добрую приемную мать Исы, занятую доением. Они подошли к ней, и один из них, показав синюю татуировку на своей руке и такую же на руке у Исы, сказал, что последний — его младший брат, которого он узнал, встретив на дороге несколько часов назад. Добрая женщина со слезами радости приняла весть о встрече братьев после стольких лет разлуки. Несмотря на то что Иса был большим подспорьем им в хозяйстве, она не препятствовала воссоединению братьев. Старший брат дал женщине одну турецкую золотую монету за ее заботу об Исе и ушел вместе с ним в сторону мельницы, где находилась стоянка караванов.

Наблюдая за происходящим, я старался знаками дать понять Исе, чтобы он поговорил с ними и обо мне, но он, потрясенный новым поворотом в своей судьбе, ничего не замечал. Когда мы вернулись домой с дойки, новость была известна уже многим, в том числе и Куббе, которая была в ужасном настроении. Не послушавшись ее просьбы не отходить от нее, я вышел из дому, сказав, что иду купаться — стоял июнь, и было жарко. На самом деле вышел из деревни и шел по берегу реки. При выходе из деревни я увидел шедших впереди меня трех человек, похожих на тех, кто приходил за Исой. Они сделали покупки в деревне и теперь возвращались на стоянку. Пока я следил за ними на расстоянии, появилась моя старшая замужняя приемная сестра. Она посоветовала мне пойти домой, но я сказал, что иду на стоянку по делам. Еще не дойдя до стоянки, я настиг новоприбывших и, заговорив с ними по-турецки, сказал, что я армянин. Они были удивлены, ввиду моей внешности, но отвели меня к хозяину каравана.

Это был среднего роста довольно полный человек лет пятидесяти, выходец из Амасии, находящейся на расстоянии двух дней езды на карете от нашего города. Бодрый, энергичный, умный, он выслушал меня и, предвидя возможное сопротивление со стороны моей арабской родни, посоветовал мне сказаться его племянником и велел мне говорить всем в деревне, что нашелся мой дядя.

В караване было более двадцати карет, все армяне. Они ехали из Халеба в Мосул с нагруженным на кареты грузом ковров. Все, кроме извозчиков, были вооружены на случай возможных дорожных происшествий, но была при них и специальная группа сопровождающих молодых людей для защиты каравана.

На стоянке не было отдельной постройки. Люди группами разместились в палатках, а у хозяина была своя отдельная палатка, где он и держал меня как своего племянника. Не прошло и двух часов, как в деревне уже знали о том, что я был на стоянке. По прибытии в деревню опекун Исы узнал от жены об уходе своего подопечного. Взяв с собой золотую монету, полученную его женой, он пришел на стоянку вместе с группой таких же скандалистов, как и он. Вместе с ним на стоянку пришла и моя родня.

Давуд и Али вошли в палатку начальника чрезвычайно взволнованные, требовали объяснений. Я сказал, как мы и условились, что нашел своего дядю и возвращаюсь домой вместе с ним. Они не верили мне, несмотря на то, что мы с мнимым дядей были даже немного похожи, говорили, что всего месяца два назад я объявил официальным властям, что я араб и, следовательно, в любом случае не имею права уезжать. Если в палатке хозяина каравана шел горячий, но мирный спор, в котором я служил переводчиком, то в соседней палатке группа арабов с обнаженными кинжалами требовала вернуть Ису. На стоянку приходило все больше арабов из деревни, появились даже мои сестры, громко причитая, как на похоронах. Видя все это, этих разгоряченных людей, я сожалел о содеянном, но вернуться после этого было бы еще одной подлостью.

Наконец на стоянку прибыл шейх. Выслушав аргументы сторон, он сказал, что не позволит увезти нас без соответствующего распоряжения представителей власти. Глава местного управления, узнав о споре, отправил на стоянку нескольких конных жандармов из арабов. Среди них был наш родственник, который пристыдил меня за неблагодарность и сильно ударил по лицу. Меня вместе с представителями обеих сторон повели на сторожевой пункт.

Начальник-ассириец знал, что английские власти в Мосуле будут недовольны, если нас не вернут нашим родственникам, которых мы потеряли во время Катастрофы. Но он видел также, как распалены арабы. Поэтому, выслушав еще и аргументы главы каравана, он принял дипломатичное решение, объявив:

— Мальчики останутся в своих домах под мою личную ответственность. Так как в присутствии представителей власти в Баладе они признали себя арабами и отказались вернуться к своим соотечественникам, они должны остаться. Появление родственников меняет положение дел, но решение может быть принято только по письменному распоряжению главы английского гарнизона в Мосуле. Если по возвращении из Мосула вы предъявите мне такое распоряжение, то получите от меня мальчиков и увезете их к себе в Халеб.

Как шейх, так и мой мнимый дядя сочли это решение справедливым и вернули нас нашим хозяевам, которые, правда, не вполне верно поняв исход спора, с радостными возгласами вернулись с нами в деревню. Дома, увидев состояние Куббы, я готов был провалиться сквозь землю. Она горевала, как родная мать. Еще раньше, услышав мое заявление на стоянке каравана о том, что я ухожу с дядей, Али пытался покончить с собой. А ведь, оставаясь в доме в качестве приемного сына, я наследовал имущество его родного отца. Он готов был уступить мне все, лишь бы я остался и был ему братом.

Вечером в присутствии всех членов семьи и других родственников я снова подтвердил свое заявление, что нашел дядю, кроме того, сказал, что Наджима ко мне недоброжелательна, а также что не хочу лишить Али наследства, став членом семьи по случайному стечению обстоятельств.

Караван с армянами не появлялся месяца два. Арабы почти забыли о случившемся, но мы с Исой глубоко переживали. Вернувшись домой со сторожевого пункта, он был избит своим опекуном так, что несколько недель не мог двигаться. Настолько был напуган, что вовсе отказывался уйти с братом. Я проводил с ним дни на пастбище, уговаривал, убеждал, пытался приободрить, но он снова начинал рассказывать все виденное, заново вспоминая пережитый кошмар, истребление армян, выведенных из Дейр эз-Зора, удушение людей в пещерах, вспарывание животов в поисках спрятанных денег, убийства детей под вопли матерей...

Меня раздирали противоречивые чувства. Я винил себя в неблагодарности, стыдился смотреть в глаза так любившим меня домашним и считал дни и часы в ожидании возвращения каравана, будучи уверен, что из Мосула придет положительное распоряжение. Вечерами, встречаясь с Мариам, старался подбадривать ее, обещал, что и ее возьмем с собой. Между тем бедная девочка была в отчаянии, так как члены ее семьи, заметив нашу дружбу, решили срочно выдать ее замуж, причем не за молодого человека, а за вдовца около пятидесяти лет — многодетного отца, несмотря на то, что Мариам было не больше пятнадцати-шестнадцати лет. Следуя моим советам, она все откладывала свадьбу, придумывая разные отговорки, в ожидании каравана, который все не прибывал.

Один случай отвлек меня немного от моих переживаний в тот период.

К нам пришел тот бедуин, у которого я жил около месяца. Он привел к нам свою бесподобную чистокровную кобылицу, у которой, вследствие небольшой раны, на животе появилась опухоль размером с яблоко. Ветеринар бы, может быть, вылечил ее за несколько дней, но арабы понятия не имели о медицине. Племя, к которому принадлежал наш знакомый, собралось перекочевать далеко, в сторону Багдада, и он хотел оставить у нас свою кобылицу, так как она несла трехмесячный плод. В горьких слезах он просил нас заняться лечением кобылицы, обещав отдать первого жеребенка нам.

Уход за кобылицей был поручен мне, и мне же был предназначен ожидаемый жеребенок. После двух недель неустанных забот и стараний, мне удалось немного приручить лошадь. Несколько раз в день я выводил ее на реку поить и купать, и встречные селяне цепенели в восхищении. Она обладала поразительным чутьем: на звук дальнего выстрела вставала на месте, навострив уши, в позе готового к бою героя, торжествуя грядущую победу.

Я просто влюбился в лошадь, не помнил о еде, о каких-либо удовольствиях, почти перестал думать об уходе от арабов — так хотел увидеть новорожденного жеребенка. Но положение лошади все ухудшалось, опухоль все увеличивалась. Нам не удавалось усмирить ее стремление выйти на пастбище с другими породистыми лошадьми в деревне, потому что те паслись без всякого надзора, только со связанными в цепи передними ногами. Когда же их уводили на выездку или в дальние походы, она приходила в ярость, оставаясь одна. Приходилось связывать ей все четыре ноги по диагонали, чтобы она оставалась неподвижной.

Однажды вспыхнуло вооруженное столкновение между пастухами нашего племени и пастухами соседних деревень. Послышались звуки пальбы, и люди, кто пешком, а кто на лошадях, спешили на помощь. Али присоединился к односельчанам на нашей красной полукровке. Мы с Давудом, вместе с подоспевшими на помощь несколькими пожилыми людьми, перевязали глаза лошади бедуина и долго бились, стараясь удержать ее на месте. Она была в ярости, опухоль на животе раздулась с арбуз. Ко всему добавилась еще и невежественность местных людей: как будто мало было бедняжке ее страданий, кто-то из стариков, якобы знавших дело, посоветовал прижечь опухоль каленым железом. От боли или от обиды сказочная красавица проливала обильные слезы, как человек. Я плакал вместе с ней.

Али вернулся с места распри очень поздно, когда уже совсем стемнело. Тогда я и попробовал накормить лошадь и напоить на месте, но она отказалась — как будто назло. А утром мы не нашли ее на месте. Она разорвала связывавшие ее цепи и сбежала. Мы с Али нашли ее лежащей на земле недалеко от деревни с вывалившимися кишками, в агонии. Не в состоянии ни помочь ей, ни бросить ее, мы с Али оставались при ней несколько часов, не желая мириться с невосполнимой утратой, оплакивали ее, как родную. Я тяжело переживал утрату кобылицы, плакал много дней, не ел и не выходил из дому.

Как-то вечером в те дни к нам пришла пожилая гадалка из другого племени. Она гадала Наджиме у нас во дворе. Сидя неподалеку, я слушал их разговор. Она гадала, разбрасывая пятьдесят-шестьдесят разноцветных бусинок и осколков керамики из заброшенного городища. Наджима пыталась узнать у нее какие-нибудь способы родить мальчика и сохранить ему жизнь, но гадалка предпочитала говорить обо мне, оставляя без внимания ее расспросы:

— Не верю, что он ваш родной сын. Он пришел к вам издалека и третье мое гадание показывает, что его ожидает новое дальнее путешествие. Единственная его живая родственница находится близ Телль-Афара, дни и ночи напролет горюет о нем и, чувствуя близость окончательной потери брата, еще горше его оплакивает.

Наджима запретила ей говорить об этом, но подошедшая к ним Кубба просила снова бросить бусы, чтобы точнее узнать о местонахождении моей сестры. Старая гадалка прислушалась к просьбе своей сверстницы, в четвертый раз рассыпала бусы и подтвердила предыдущее гадание, добавив, что нет смысла задерживать меня, потому что еще до новолуния я расстанусь с ними. Что же до сестры, то поздно искать ее, сказала она.

Это гадание вызвало в доме переполох. Все верили предсказаниям гадалки, Кубба плакала о близкой разлуке.

По удивительному совпадению на третий день после этого вернулся караван. В самый день их прибытия мы еще не знали содержания привезенного ими распоряжения, но рано утром следующего дня к нам пришла группа конных жандармов и потребовала передать им меня и Ису.

Траур в нашем доме, начавшийся уже со дня гадания, еще более усугубился. Кубба лежала без сознания, а девочки царапали себе лица в кровь и горько плакали, распустив волосы13. Хозяин Исы спрятал его в яме для пшеницы, покрыл сеном и уверял жандармов, что он сбежал из дому. Только под ударами плети он вывел Ису из ямы, и жандармы отвели нас на сторожевой пункт, где нас ожидали брат Исы и мой мнимый дядя с еще тремя полувоенного вида незнакомцами. Там же был и шейх нашего племени.

Глава местной власти, взявший на себя ответственность за нас во время нашей предыдущей встречи, сообщил присутствовавшим, что в соответствии с пришедшим из Мосула распоряжением от главы армейского руководства (кажется, генерала Томсона) мальчики должны быть немедленно возвращены своим родным. После этого он передал нас армянам и пожелал благополучного пути.

Тот день мы провели на стоянке у армянских извозчиков в очень дурном настроении. Нами очень интересовались трое незнакомцев в полувоенном одеянии. Это были демобилизованные солдаты, возвращавшиеся на родину в Киликию через Персию и Ирак. Нас не очень интересовали их непонятные и туманные рассказы о событиях в Армении, потому что мы не имели об Армении никакого представления. Но, впервые видя армянских солдат, мы радовались, что у нас, армян, уже есть защитники.

Познакомившись с ними поближе, я попытался первым делом исполнить обещание, данное Мариам, описал им, где находится в деревне их дом, назвал имя хозяина и попросил их поpмочь мне освободить девочку-армянку, сообщив также о других девочках. Они сказали, что без специального разрешения невозможно увезти такое количество детей, но, уступив моим настойчивым мольбам, пошли втроем за Мариам в Айн-Газаль, километрах в двух от стоянки. Вернувшись вечером, они сообщили, что накануне Мариам была выдана за того вдовца, и утром ее муж, получив известие о том, что мы собираемся уезжать, взял жену и уехал из деревни в неизвестном направлении, вероятно, к нашим пастухам, на дальние пастбища.

Меня мучила разлука с Мариам после двухлетней дружбы с ней. Не меньшую боль причиняла мне разлука с семьей, с которой я прожил под одним кровом несколько лет и был связан с ними, особенно с Куббой, родственными чувствами. Ведь я все еще находился так близко к ним, а будущее мое было в тумане безвестности.

Я сидел в углу палатки и с нетерпением ждал наступления темноты, когда мы должны были отправиться в путь.

Наконец стемнело, и наш караван вышел из Айн-Газаля, направляясь в Дейр эз-Зор. К счастью, в карете под полукруглым покрывалом со мной разместился унтер-офицер ирландец, который был в отпуске и направлялся в Иерусалим. Я боялся нападения арабов на наш караван и рассчитывал на защиту ирландца. Он немного умел объясняться по-турецки, успокаивал меня, рассказывая о могуществе английских властей, и уверял, что они способны предотвратить нападение. Несмотря на его увещевания, меня трясло от страха все время, пока мы находились еще недалеко от нашего поселка.

Наш караван, состоявший из карет, запряженных лошадьми, следовал по пути всю ночь. Только однажды мы сделали короткую остановку, чтобы накормить лошадей. Разговор с унтер-офицером ирландцем, с трудом объяснявшемся с помощью нескольких десятков известных ему турецких слов, отвлекал меня от страха и напряжения, но когда он уснул в заранее подготовленной дорожной постели, меня одолел ужас: любой шорох казался мне предвестием надвигающегося нападения арабов Айн-Газаля на наш караван с целью вернуь нас с Исой.

Всю ночь я провел в переживаниях, предпочитал лучше умереть, чем вернуться в арабскую семью, — мучительно стыдился своей неблагодарности.

Я так и не уснул в ту ночь. Мое душевное спокойствие отчасти восстановилось только на рассвете, когда наш караван остановился для отдыха и кормления лошадей и мой мнимый дядя сообщил мне, что мы находимся на расстоянии более пятидесяти километров от Аль-Мандавутов.

Извозчики, хорошо знавшие все трудности пути, запаслись едой, кормом для лошадей и водой в бурдюках в расчете на большие безлюдные и безводные расстояния. Когда солнце встало довольно высоко на горизонте и духота пустыни стала невыносимой, особенно для лошадей, мы остановились по распоряжению хозяина каравана на пустынном месте, покрытом колючими кустарниками. Чтобы защитить лошадей от солнца, мы перетянули навесы между каретами. Верхом на красной полукровке мой мнимый дядя давал, как главный, указания, которые выполнялись неукоснительно.

Уединившись в тени одной из карет, мы с Исой планировали наши будущие шаги, не имея никакого представления о том, что нас ожидало в Халебе. Кроме того, я был крайне взбудоражен тем, что мне предстояло снова увидеть пройденный в 1916 году путь, вспомнить леденящие душу картины, но пока я не видел на нашем пути ничего, что бы напоминало мне о пережитом. Мы проезжали, хотя и вдоль протяженности Синджара, как и тогда, но, по-видимому, севернее, ближе к горе. Мы ехали сейчас по местам, где вполне еще можно было разглядеть старую караванную дорогу, покрывшуюся песком, будучи заброшенной в течение многих лет, в то время как караваны депортируемых шли по пустыне, которой до них не касалась нога человека или зверя.

Следующие дни были в основном похожи друг на друга: мы продолжали ездить по ночам, отдыхая днем возле небольших соленых озер. Должно быть, мы двигались довольно быстро, так как, кажется, уже на четвертый день остановились у берега реки Хабур, в городке Сувар, а ведь когда-то с караваном депортируемых мы прошли от Сувара до Айн-Газаля почти за месяц.

В пути мы сблизились с некоторыми нашими попутчиками, с теми, которые не были заняты работой, то есть с тремя армянскими солдатами, а я еще и с унтер-офицером ирландцем, так как находился с ним в одной карете и к тому же выступал его переводчиком, когда он общался с арабами. Наши новые знакомые интересовались нашей жизнью у арабов, а мы по возможности осведомлялись о совершенно неизвестных нам событиях, происшедших в период от 1915 по 1919 год. Хорошо помню, что ни унтер-офицер, ни армянские солдаты совершенно не говорили о России и происшедших там значительных событиях, об Октябрьской революции. Солдаты-армяне сообщали нам смутные сведения об относительной независимости Армении. Многие наши вопросы о жизни народа, о руководителях армян они оставляли без ответа.

В основном говорили о подвигах Андраника.

Что касается ирландца, то он был — или прикидывался — исключительным гуманистом: все время, хоть и объясняясь с трудом, говорил о международных делах, говорил, что европейские государства, в том числе и английское правительство, ответственны в том, что произошло с армянами. Он говорил о равенстве всех людей и многих других моральных проблемах.

После одного дня отдыха в Суваре, где погода была заметно мягче, еще целый день нас с каретами, лошадьми и грузом перевозили на плотах через Хабур. Путь от Сувара до Дейр эз-Зора проходил в более благоприятных условиях, часто встречались арабские поселения и кочевья. Покупать у них молочные продукты поручали нам с Исой.

Меня очень удивляла щедрость унтер-офицера. Правда, у него была небольшая сумка, полная серебряных рупий, но он говорил, что это его сбережения от зарплаты, на которые он собирался съездить в Иерусалим и в Египет, посмотреть пирамиды. Посылая меня за покупками к арабам, он велел говорить торговцам, что покупку совершает он, и давать им вдвое больше запрошенной суммы. Мне это не нравилось, потому что арабы этих мест своим полуразбойничьим нравом резко отличались от арабов и бедуинов наших краев. Меня возмущало их поведение, тем более что они принимали меня за ребенка, ввиду моего малого роста, и пытались обмануть в расчетах. Однажды я так рассердился, что отказался платить за купленные молоко и простоквашу, сказав, что это — для английского офицера. Видя офицера, стоявшего неподалеку, они не стали возражать, но тот, смекнув суть дела, рассердился, влепил мне крепкую оплеуху и приказал отдать торговцу двойную сумму за полученные молочные продукты.

Дорога от Сувара до Дейр эз-Зора заняла, если не ошибаюсь, три дня. Наш караван остановился недалеко от места, где раньше был концентрационный лагерь, близ моста. Перед нами через сторожевой пункт проходил верблюжий караван, и нам пришлось ждать, пока чиновники не проверят содержание груза, протыкая вьюки специальными железными прутьями.

Воспользовавшись остановкой, я ходил по знакомым местам, пытаясь восстановить в памяти развернувшуюся там некогда геенну. Ничего, кроме здания сторожевого поста, не осталось. Мощные ветры пустыни покрыли все следы толстым слоем песка, даже на расстоянии нескольких километров не было видно линий бугров, образовавшихся при рытье огромных могильных рвов. Пространство, бывшее лагерем смерти всего три года назад, ровное и однообразное, ничем не отличалось от всей остальной бескрайней пустыни.

Желая окончательно избавиться от страха и сомнений, все еще преследовавших меня, я попросил унтер-офицера пойти вместе в английский гарнизон. Порасспросив арабов, мы выяснили, что в городе нет не только английского гарнизона, но и ни одного англичанина. Руководство городскими делами англичане осуществляли через местных арабских чиновников. Единственный начальник-англичанин прибывал ежедневно на самолете, давал свои распоряжения и возвращался. Я ходил по улицам города, по рынку и поражался переменам. Город был тот же, но появились порядок и чистота, на улицах стояли специальные урны для мусора, даже испражнения животных убирались хозяевами и складывались в мусорные урны под страхом штрафа. Что касается купленных на рынке птиц, то домой их носили, держа головами кверху. Никаких следов присутствия многих тысяч армянских беженцев уже не оставалось. Народ в городе выглядел более жизнерадостным. И все это при отсутствии в городе представителей английских властей — достаточно было только, чтобы не стало турецких.

По просьбе унтер-офицера я купил на рынке два арбуза, каждый не меньше двадцати килограммов. К нам на постоялый двор их доставил носильщик. Второй арбуз, к моему удивлению, был куплен для меня. На мой вопрос, зачем было покупать целый арбуз, если мне хватило бы куска от его арбуза, унтер-офицер ответил, что принцип равенства не должен быть нарушен. Через несколько часов он вызвал меня и велел отнести на свалку остаток от его арбуза, съеденного едва ли на пять процентов, и хорошенько помять его ногами, чтобы никто другой не съел оставленное им.

Обсуждая странности унтер-офицера, мы с Исой, вместе с тремя солдатами и несколькими извозчиками расправились с моим арбузом.

Наш караван задержался в Дейр эз-Зоре три дня. На второй день мой мнимый дядя повел нас с Исой к человеку по имени Рубен Герян. Это был очень благовоспитанный человек, седой в свои едва ли пятьдесят лет. Он приехал из Америки и занимался благотворительностью и поиском армянских детей, находившихся у арабов. Вкратце рассказал нам о детях, которых находил и выкупал у арабов за одну золотую турецкую монету, спросил у нас сведения об оставшихся у Аль-Мандавутов одиннадцати армянках. Он интересовался каждым армянским ребенком. Я его очень заинтересовал своим благополучным видом, хорошей одеждой, какую носят дети шейхов, длинными волосами, и еще ему было приятно узнать, что я родом из города Зиле, так как сам он был родом из близлежащей Евдокии. Они долго говорили обо мне с моим мнимым дядей, но я еще не вполне понимал армянскую речь. Он очень просил нас сохранить мои волосы до его возвращения в Халеб, чтобы сфотографировать меня и отправить фотографию американским армянам. Герян записал нас в специальную книгу, в которую он заносил имена, фамилии, приблизительный возраст и место рождения найденных им детей.

После того как мы приехали в Халеб и устроили кареты и груз в постоялом дворе, брат Исы повел его в сиротский приют преподобного Аарона, а мой мнимый дядя взял меня к себе домой. Идя вместе с ним по улицам Халеба, я изумлялся большому городу, множеству народа — в то время я еще не видел таких больших городов. Дома нас встретила молодая женщина. Умывшись с помощью служанки, мы сели обедать. За обедом супруги долго говорили по-армянски, но я не понимал, о чем. После обеда мой благодетель сказал, что хотел бы, при моем согласии, усыновить меня. Своих детей от первого брака он потерял, а от второй жены пока детей не имел. Он обещал отдать меня в единственную армянскую школу, которая, кажется, называлась «Айказян».

Сам не знаю почему, я попросил три дня для принятия решения, рассчитывая на то, что смогу за это время свободно осмотреть город и навестить Ису в приюте. «Дядя» похвалил меня за здравомыслие, сказав, что, конечно, лучше основательно подумать.

Свои три дня я использовал для ознакомления с городом, побывал и в приюте преподобного Аарона. Бродя по городу, я встречал на рынке арабов, пришедших из отдаленных районов. Они принимали меня за сына шейха и оказывали соответствующие почести. Я не говорил им, что я армянин, а представлялся под своим арабским именем — Салихом ибн Давудом ибн Куббой. Они приглашали меня в столовую, подавали мороженое, которое я прежде никогда не ел, угощали почти килограммовыми гранатами. Меня удивляло их простодушие, но три дня подряд я услаждался их почтительным обхождением.

Я нашел Ису в приюте преподобного Аарона, мы вместе осмотрели здание приюта, находившееся возле крытого рынка в постоялом дворе Хан Сабуна14. Там было много сирот нашего возраста, говоривших по-арабски, по-курдски, по-турецки. Только немногие говорили по-армянски. Я узнал от Исы об условиях жизни в приюте, о том, что кормят их три раза в день, о руководителях приюта и их конторе, которая находилась довольно далеко от здания приюта. В доме «дяди» мне предлагали все условия: разнообразную пищу (на завтрак, обед и ужин подавали различные яства, фрукты и напитки, каких я не видел даже дома, у родителей), удобную кровать с мягкой постелью. Но я решил отказаться от усыновления и присоединиться к Исе в приюте.

Всю жизнь потом я сожалел, что упустил возможность сфотографироваться в арабском одеянии, с шестью длинными косами, ведь, бродя по улицам, я часто встречал фотографов, и деньги у меня были: расставаясь, Давуд оставил мне около двадцати рупий, бывших у меня в кошельке. Но я предпочел удовлетворить свое любопытство и пойти в кино, которого никогда не видел, вместо того чтобы сфотографироваться — что такое фотография, я знал еще дома.

Вечером третьего дня моей жизни в доме моего «дяди» я ничего не сказал о своем решении. Только утром, когда после завтрака молодая жена хозяина предложила мне переодеться, показав купленную для меня школьную одежду, я извинился, поблагодарил супругов за мое освобождение, за гостеприимство и заботу и сообщил о своем решении идти в приют, чтобы быть вместе с другом, Исой.

Расставшись с ними, я пошел прямо в здание, где располагалась контора руководства приютом. Там я зашел в кабинет преподобного Аарона. Это был невысокий, очень толстый человек. С трудом объяснив ему по-турецки, что хочу поступить в приют, я получил от него записку о моем зачислении. В предбаннике кабинета я показал записку работнице, и меня повели в ближайшее здание, где я оказался в окружении девочек. Я ничего не понимал и был крайне удивлен, когда меня вместе с несколькими девочками повели в банную комнату. Девочки, раздевшись, купались, а я плакал, съежившись в углу от стыда. Они пытались раздеть меня, а я кричал, что не могу остаться с ними, хочу к мальчикам. Девочки твердили, что не пристало мне купаться с мальчиками. Наконец мне удалось объяснить им, что я мальчик, они позвали аббатису, которая, проверив правдивость моего заявления, снова и снова читала записку и смеялась над преподобным, принявшим меня за девочку из-за моих длинных кос. Разобравшись с недоразумением, меня отправили в приют для мальчиков возле Хан Сабуна. Прямо в прихожей я встретил своего земляка и одноклассника Саргиса Титкаряна. Мы узнали друг друга, поведали друг другу каждый о себе. Он был старше меня. Будучи воспитанником приюта, он ходил на кожевенный завод учеником, чтобы научиться ремеслу. С его помощью я устроился в приюте. Живя в приюте, мы с ним встречались по воскресеньям после полудня и ходили вместе гулять по городу.

Саргис Титкарян жил в Зиле на нашей улице, недалеко от нас. Он тоже шел с караваном. Лишившись, как и я, родителей, он нашел приют в доме одного турка и таким образом выжил, а после попал в Халеб. В жизни случаются самые удивительные совпадения. Не только первая встреча двух земляков в Халебе была неправдоподобной, но позже, после того как мы потеряли друг друга, я встретил его в 1946 году в Батуми15. Он был в группе вновь прибывших репатриантов. Если при первой встрече в халебском приюте он первый узнал меня, то сейчас, наоборот, он подошел ко мне и спрашивал обо мне, рассчитывая найти меня в Ереване. В настоящее время он живет с семьей в Нор Ареше16 и является единственным человеком на свете, знающим с детства меня и моих родителей. Он работал в одном из цехов Ереванского кожевенного завода. Сейчас — на пенсии.

Иса был со мной в приюте преподобного Аарона всего несколько дней. Найдя своих земляков из округа Бруссы, он отправился с ними в родной город, надеясь вернуть себе имущество семьи. После его отъезда я чувствовал себя одиноким и растерянным.

Некоторые женщины из обслуживающего персонала приюта очень хотели заполучить мои волосы. Я решительно не хотел стричься и отказывался менять свою одежду на приютскую — грозился сбежать из приюта. Меня защищал общий руководитель приюта и помощник преподобного Аарона господин Карапет из Эдессы. Однажды, гуляя по городу в воскресенье, я почувствовал, что за мной следом идут две женщины в шелковых покрывалах. Настигнув меня в немноголюдном месте, они заговорили со мной, стали щупать мои волосы, проверяя длину, и уговаривали меня продать их, предлагая по одной золотой за каждую косу. Я отказал им, но на следующий день, когда приютский врач осматривал меня, вошла аббатиса и сообщила врачу о том, что я отказываюсь стричься, нарушая приютские правила гигиены. Врач попросил ножницы, я стал кричать, готовился к сопротивлению, но упал без сознания, получив крепкую пощечину. Когда же я пришел в себя, то не было ни аббатисы, ни моих волос. Узнав об этом, господин Карапет был крайне возмущен, но было поздно. Меня, правда, пытались утешить, поведя на склад и предложив выбрать себе любую одежду и обувь. После этого случая господин Карапет взял меня под свою опеку: я участвовал в приеме новых сирот в качестве переводчика, так как говорил по-арабски, по-курдски и по-турецки, а сохранившийся в моей памяти запас в тридцать три армянских слова быстро увеличивался, и родной язык быстро восстанавливался в моем сознании.

Шел август месяц, уроков не было. С нами ежедневно занимались физкультурой и военным делом, используя на занятиях деревянные бутафорские ружья. Остальное время мы проводили в играх, а по вечерам собирались вместе и рассказывали сказки или же каждый рассказывал о том, что видел и пережил во время Катастрофы 1915-1916 годов.

Я был одним из лучших рассказчиков. Рассказывая десятки сказок, слышанных от арабов и от кызылбашей, я завоевал симпатию товарищей, которые окружали меня вечерами и по многу часов слушали мои занимательные сказки на арабском, турецком и курдском языках.

Насколько их интересовали мои сказки, настолько же я хотел послушать их реальные, еще свежие у всех в памяти истории о том, что произошло с каждым из них. Я ставил им условием — рассказать по очереди свои истории, каждая из которых превосходила другую леденящими душу подробностями, давала представление о масштабе злодеяния, об изощренности методов.

Еще в Айн-Газале я слышал от Исы, что более десяти караванов, вышедших из Дейр эз-Зора после нас, были полностью уничтожены руками чеченцев, специально мобилизованных для этого. Недалеко от реки Хабур, между аль-Хиабином и Суваром, весь состав нескольких караванов, не различая пола и возраста, был истреблен. Людей раздели догола, ища последние спрятанные ценности, изнасиловали девушек на глазах у матерей и пожилых отцов, обещав не убивать их, а после изрубили всех кинжалами и бросили трупы в пещеры. В отношении следующих караванов метод истребления был несколько изменен: сначала отобрали из караванов людей, выглядевших лучше остальных, полагая, что у них еще есть спрятанные деньги, и требовали с них выкуп за сохранение жизни. Кто не мог платить, были обезглавлены, как скотина, и брошены в пещеры. Собрав таким образом последние деньги и ценности, согнали всех — откупившихся вместе с остальными — в пещеры и удушили дымом сожженных сухих колючих кустарников, собранных руками самих жертв.

Эти пещеры, когда-то служившие древним обитателям этих мест — халдеям и вавилонянам — укрытием от противника, стали могилой для армян из более десяти караванов, числом более пятидесяти тысяч человек. Работу палачей, от которой местные арабы отказались, выполнили чеченцы из Рас уль-Айна на условиях присвоения имущества жертв в качестве оплаты их труда.

Рассказы сирот, чудом спасшихся от подобных кровавых боен, мало отличались друг от друга: они оставались несколько дней под трупами, потом, придя в себя после отравления угаром, тайком выползли наружу, и только те из них, кто умел плавать, спаслись, переплыв реку Хабур, и выжили, устроившись батраками у арабов.

Акоп Джосогян, наш товарищ по комнате, рассказывал о судьбе тех из депортированных, которым удалось сбежать из лагеря при Дейр эз-Зоре и устроиться в ближайших селениях. После завершения отсылки караванов из Дейр эз-Зора в пустыню, продолжавшейся до мая-июня 1916 года, уже с июля начали собирать тех, кто нашел приют за пределами лагеря. Акоп вместе с матерью и сестрой был в одной из первых групп, в количестве более трехсот человек. Окруженных жандармами и специально выпущенными из тюрем разбойниками, их вывели ночью, объявив, что ведут в лагерь. Однако, выведя всех на паромную часть большого моста через левую протоку Евфрата, жандармы закрыли выход с моста с обоих концов и предоставили разбойникам довершить их работу. Все, один за другим, были раздеты догола, сопротивлявшихся закалывали кинжалами, не сопротивлявшимся оказывали милость, бросая в реку в рубашке. Не жалели даже грудных детей. Река в том месте очень глубокая. Благодаря крепкому телосложению и умению плавать Акоп спасся, выйдя вплавь на правый берег.

Акоп, выплывший из воды в одной рубашке, и трое других мальчиков из других групп, спасшихся таким же образом и потрясенных пережитым, как-то поддерживали свое существование на покрытом пальмовой рощей островке между двумя протоками Евфрата. Полуодичавшие, они скрывались днем в глубине рощи, питаясь растениями, а ночами, движимые любопытством, тайком подбирались к мосту и наблюдали из укрытия за тем, как десятки тысяч армян гибли в Евфрате, слышали плач, вопли предсмертного ужаса тысяч матерей, детей, стариков, закалываемых кинжалами и сбрасываемых с высоты моста в реку, всплеск воды, принимавшей их тела одно за другим.

Более пяти тысяч армян, сбежавших из дейрэззорского лагеря с помощью взяток и других ухищрений и нашедших приют в ближайших арабских поселениях, нашли свою смерть на дне Евфрата. Спаслись только единицы, такие как Акоп.

Став воспитанниками приюта преподобного Аарона в 1919 году, они рассказывали каждый свою историю.

Прискорбно, но утраченного не вернуть: Акоп очень хотел записать все как очевидец, начиная с обороны Эдессы. Конечно, это было бы полноценным описанием событий, ведь у него было филологическое образование. Мы были с ним вместе с 1919-го по 1941-й. Вместе учились в сиротском доме Нарлы-Габу в Константинополе, потом в центральной школе, вместе же и репатриировались на Родину. Сначала он преподавал в школе села Канкан, потом появилась возможность учиться в Государственном университете, который окончил в 1936 году, а затем был назначен учителем литературы в десятилетке Эчмиадзина. Одновременно он занимался научной работой в Матенадаране17. Залечив раны и создав приличные материальные условия, он женился очень удачно, но в начале июня 1941 года стал жертвой культа личности из-за совершенно невинного высказывания. Я был на суде свидетелем. Он сказал в присутствии нескольких преподавателей, что «вряд ли немцам удастся победить в войне англичан». Несмотря на то, что через месяц после этого англичане стали нашими союзниками, его пятилетний срок остался в силе. Он скончался на пути домой с Дальнего Севера, оставив жену безутешной вдовой с тремя осиротевшими дочерьми.

Гукас Акопян из Измита не только был нашим товарищем по комнате в приюте, но с ним я учился вместе в начальных классах до 1922 года. Он был из тех детей, которых держали в приюте в Дейр эз-Зоре, в том самом, откуда я бежал, а потом вытащил оттуда и сестру. В 1916 году всех детей отвели в сопровождении жандармов на тот же мост. Разница только в том, что в этом случае в злодеянии не участвовали группы бандитов, так как у сирот не могло быть ничего, кроме рвани на них. В ночной темноте палачи сбросили всех в реку. Гукас, выросший у моря, хорошо плавал и выбрался на берег. Потом присоединился в роще на островке между протоками Евфрата к Акопу, и позже они устроились батраками-пастухами в племени Джбур.

Акоп из Зейтуна и Саргис из Адыямана были постарше нас. Они находились в лагере Гехин у Дейр эз-Зора, вышли оттуда с первым и третьим караванами. Они тоже выжили, работая у арабов батраками.

Самым младшим в нашей комнате был Фанос Ягджян, подвижный и энергичный, он ввязывался в драку даже со старшими. Мне было поручено заботиться о нем, так как он говорил только по-арабски. Однажды он исчез из приюта. Когда через два дня его с группой других сбежавших мальчиков нашли в окрестностях Халеба и привели в приют, то выяснилось, что группой руководил Фанос, который был моложе всех. Я был переводчиком. Оказалось, причиной был страх, внушенный детям приюта турецкими агентами, что в Халебе много евреев, что пекут они пасхальные печенья из крови христианских детей, которую вытягивают из них, протыкая иглами и держа в печи, пока из ребенка не вытечет вся кровь. Если каждой еврейской семье нужен один ребенок, то не хватит не только всех детей приюта, но всех христианских детей города. Они не хотели снова становиться армянами. Разве не лучше было остаться арабами? Просили вернуть их арабские рубашки, не хотели умереть такой смертью...

Никакие увещевания господина Карапета не помогали. Он ничего не хотел слышать и все грозился сбежать. По распоряжению господина Карапета его окружили особой заботой, а мне было велено не отходить от него ни на шаг. В последующие годы Фанос очень изменился. Вернулся вместе со мной на Родину и — так как очень любил военную форму — пошел учиться в Военную академию в Ленинграде, стал радиоинженером и занимался научной работой по специальности.

Турецкие тайные агенты не довольствовались тем, что пытались забивать головы тысячам сирот подобными измышлениями. За несколько месяцев до того, как я оказался в Халебе и в приюте, они собрали нетрудовые слои арабов возле крепости на рынке якобы для того, чтобы обсудить вопрос о том, какой протекторат предпочтительнее в Сирии — английский или французский. И тут же — по особому указанию — натравили толпу на убийства и ограбление армян. Погромы продолжались четыре часа, число жертв насчитывалось тысячами, а командование английского гарнизона, зная о погромах, не спешило на помощь, сначала ссылаясь на неоконченный завтрак, потом еще некоторое время солдат не отправляли на помощь, так как командиры, по свидетельству очевидца, несколько раз заставляли их садиться на коней, сходить и снова садится, придираясь к их якобы неправильной выправке. Наконец солдаты-индийцы, внемля мольбам армян, поспешили в город без командира, и только с их помощью прекратились погромы. Английское командование повесило несколько преступников, сочтя это равноценной компенсацией за кровь тысяч армян, кое-кого сослали на Мальту18 и объявили происшедшее недоразумением.

Многие мальчики из нашего приюта не только видели все своими глазами, но благодаря господам Карапету и Андранику (из Себастии) более двух часов защищали приют с помощью своих деревянных ружей. Приняв бутафорское оружие за настоящее, толпа не посмела ворваться в приют и уничтожить тысячи сирот. Это событие произвело на детей сильное впечатление, они вспоминали о нем, рассказывали подробности, заново переживая ужас.

Большинство из нас находились в замешательстве. Если младшие по наивности боялись мнимой опасности стать жертвами евреев, то старших не покидало чувство реальной опасности, исходившей от турок, и многие из нас строили планы бежать обратно в арабские племена. Будь у нас уверенность в стабильности положения, многие бы записали подробности истребления полутора миллионов армян, рассказанные тысячами сирот, спасшихся чудом. Ведь среди нас было немало грамотных юношей.

К счастью, руководители нашего приюта, в первую очередь преподобный Аарон, вовремя заметили наши переживания. Только по прошествии времени я по достоинству оценил величие этого человека: почти в одиночку он успевал бывать повсюду и не только обеспечивать пропитанием около пяти тысяч сирот: он устраивал старших воспитанников на работу, другим создавал условия для учебы, думал о каждом ребенке... Для того чтобы предотвратить наш возможный побег из Халеба, он прибег к дипломатической уловке: устроив в связи с каким-то арабским праздником прием в здании приюта, он пригласил видных людей города, включая религиозного главу. Когда около двухсот детей спели в их честь арабский гимн, преподобный попросил наместников халифа выступить перед нами и рассказал о наших переживаниях.

В присутствии более пятидесяти авторитетных арабов наместник халифа клятвенно уверил нас, почти тысячу сирот, втиснувшихся в зал, что погромы не могут повториться, потому что они были организованы турецкими тайными агентами, а арабы, которых в прошлом преследовали турки, симпатизируют армянам и обещают помогать армянским беженцам и сиротам по мере сил.

Стоя в первых рядах, я видел арабских вельмож и слушал без перевода эти слова на арабском языке. Это мероприятие оказалось переломным в жизни сирот: наконец мы стали думать о своем будущем. Забыв о своих планах побега к арабам, юноши группами отправлялись в Киликию, в родные места, другие — в Константинополь, где собралось некоторое число выживших после Катастрофы армян.

С некоторым опозданием начала действовать четырехлетняя приютская школа, но число учащихся не превышало трехсот человек из младших детей. Дети пятнадцати лет и старше ходили обучаться ремеслам.

Я уже восстановил свой армянский и сидел в четвертом классе, а Фанос, знавший пока только несколько армянских слов, учился в первом.

В соответствии со своим обещанием в декабре 1919 года к нам в приют прибыл Рубен Герян. Поговорив с нами и получив наше согласие, он составил список из десяти человек, не имевших никаких родственников и готовых ехать в Константинополь. После встречи нового 1920 года, организованной благотворительной организацией, мы были отправлены поездом в начале января в Бейрут, с тем чтобы оттуда добраться до Константинополя морем... Когда приют в Константинополе закрылся, его перевели в Грецию, где я пробыл два года.

В 1924 году я репатриировался вместе с группой товарищей на родину.

Здесь завершаю первую часть моих воспоминаний с надеждой когда-нибудь перейти с Божьей помощью ко второй.

Ереван, 1965

Публикация Рубена Дишдишяна

Перевод с армянского — «Искусство кино», 2008, № 4, 5, 6 — Аршалуйс Папазян

Окончание. Начало см: 2008, № 4, 5. 1 Езиды не носят синий цвет по религиозным соображениям.

2 Язма (тур.) — в данном случае — расшитый платок.

3 Аба (тур.) — грубая шерстяная ткань, а также различные виды одежды, изготовленной из нее.

4 Феллах (араб.) — фаллах, земледелец.

5 Тигран Великий — правитель Армении (95-56 годы до н.э.). Расширив границы Армении, он создал последнюю великую эллинистическую державу, которая простиралась от Каспийского моря до восточных границ Средиземного моря и от Кавказских гор до Красного моря. Исторических сведений о курдах в указанное время не существует, и в северное Междуречье они пришли только в Средние века.

6 Доброжелательность езидов Синджара по отношению к депортированным армянам упоминается и другими авторами воспоминаний о событиях 1915-1916 годов.

7 Багдад был взят английской армией генерала Ф. Мода 17 марта 1917 года.

8 Аскер (тур.) — солдат.

9 В сентябре 1918 года генерал У. Маршалл, одновременно с наступлением англичан на Сирийском фронте, перешел в наступление на Мосул и занял его, не встретив сопротивления. 10 октября в Мудросе было подписано перемирие с Турцией, а 30 октября 1918 года турецкие войска И. Хакки-паши капитулировали в Месопотамии перед английскими войсками генерала А. Кобби.

10 В Месопотамской кампании большую часть Британских сил составляла Британская индийская армия.

11 Насрани (араб. «христианин») — обычно так называют ассирийцев, исповедующих различные христианские вероисповедания.

12 Речь идет о смешанной группе северокавказских национальностей, которую в Турции чаще называли «черкесами». Это были адыги, кабардинцы, убыхи, ингуши, чеченцы, осетины, лезгины и другие. Их предки переселилисье могу остаться с ними, хочу к мальчикам. Девочки твердили, что не пристало мне купаться с мальчиками. Наконец мне удалось объяснить им, что я мальчик, они позвали аббатису, которая, проверив правдивость моего заявления, снова и снова читала записку и смеялась над преподобным, принявшим меня за девочку из-за моих длинных кос. Разобравшись с недоразумением, меня отправили в приют для мальчиков возле Хан Сабуна. Прямо в прихожей я встретил своего земляка и одноклассника Саргиса Титкаряна. Мы узнали друг друга, поведали друг другу каждый о себе. Он был старше меня. Будучи воспитанником приюта, он ходил на кожевенный завод учеником, чтобы научиться ремеслу. С его помощью я устроился в приюте. Живя в приюте, мы с ним встречались по воскресеньям после полудня и ходили вместе гулять по городу. из царской России в Турцию и осели там во второй половине XIX века.

13 Распущенные волосы — знак траура.

14 Хан Сабун (Сабун — араб. «мыло») — постоялый двор на месте, где прежде находились мыловаренные лавки. Существует и ныне.

15 В 1946 году была объявлена репатриация в Советскую Армению. Большое число репатриантов прибывало в СССР морским путем — до Батуми, откуда прибывшие отправлялись в Армению. Многие ранее репатриировавшиеся армяне из выживших в Катастрофе ездили в Батуми встречать корабли со вновь прибывающими в надежде найти среди них родственников или земляков.

16 Нор Ареш — район в Ереване.

17 В годы, о которых идет речь, хранилище рукописей находилось в Эчмиадзине — резиденции католикоса всех армян. Впоследствии собрание рукописей было передано в государственную собственность и легло в основу всемирно известного собрания армянских рукописей, хранящихся в Государственном институте древних рукописей Матенадаране.

18 Мальта была английской колонией с 1800 по 1964 год.